Текст книги "Серебряный век. Смешные стихи"

Автор книги: Сергей Есенин

Щука

 
С Александром Куприным
(Знаменитым рыболовом!)
По пруду скользим, как дым,
Под наметом тополевым.
Я вздымаюсь на носу
И веслом каскады рою,
Он, зажав в руке лесу,
На корме сидит с блесною.
Сердце, – бешеный комок, —
Отбивает: щука-щука!
Оплываем островок,
На корме, увы, ни звука…
Только ивы шелестят,
Запрокинув в воду шапки,
Только кролики глядят,
В изумленье встав на лапки.
Вдруг, взглянув из-за плеча,
Я застыл и крякнул… Ловко!
Александр Куприн, рыча,
Из воды сучит бечевку…
Кровожадные глаза
Полны трепетного мрака:
– Напоролась, егоза!
Не уйдешь… Шалишь, собака! —
Тянет, тянет. Нелегко.
Пузырем вскипает влага:
Распластавшись глубоко,
На крючке висит… коряга.
 

Дурак

 
Под липой пение ос,
Юная мать, пышная мать
В короне из желтых волос,
С глазами святой,
Пришла в тени почитать —
Но книжка в крапиве густой…
 
 
Трехлетняя дочь
Упрямо
Тянет чужого верзилу: «Прочь!
Не смей целовать мою маму!»
Семиклассник не слышит,
Прилип, как полип,
Тонет, трясется и пышет.
В смущеньи и гневе
Мать наклонилась за книжкой:
«Мальчишка!
При Еве!»
Встала, поправила складку
И дочке дала шоколадку.
 
 
Сладостен первый капкан!
Три блаженных недели,
Скрывая от всех, как артист,
Носил гимназист в проснувшемся теле
Эдем и вулкан.
Не веря губам и зубам,
До боли счастливый,
Впивался при лунном разливе
В полные губы…
 
 
Гигантские трубы,
Ликуя, звенели в висках,
Сердце в горячих тисках,
Толкаясь о складки тужурки,
Играло с хозяином в жмурки, —
Но ясно и чисто
Горели глаза гимназиста.
 
 
Вот и развязка:
Юная мать, пышная мать
Садится с дочкой в коляску —
Уезжает к какому-то мужу.
Склонилась мучительно-близко,
В глазах улыбка и стужа,
Из ладони белеет наружу —
 
 
Записка!
Под крышей, пластом,
Семиклассник лежит на диване
Вниз животом.
В тумане,
Пунцовый, как мак,
Читает в шестнадцатый раз
Одинокое слово: «Дурак!»
И искры сверкают из глаз
Решительно, гордо и грозно.
Но поздно…
 

Застольная

 
В эту ночь оставим книги,
Сдвинем стулья в крепкий круг,
Пусть, звеня, проходят миги,
Пусть беспечность вспыхнет вдруг!
            Пусть хоть в шутку,
            На минутку
Каждый будет лучший друг.
 
 
Кто играет – вот гитара!
Кто поет – очнись и пой!
От безмолвного угара —
Огорчительный запой.
            Пой мажорно,
            Как валторна,
Подвывайте все толпой.
 
 
Мы, ей-богу, не желали,
Чтобы в этот волчий век
Нас в России нарожали
Для прокладки лбом просек…
            Выбьем пробки!
            Кто не робкий —
Пей, как голый древний грек!
 
 
Век и год забудем сразу,
Будем пьяны вне времен,
Гнев и горечь, как заразу,
Отметем далеко вон.
            Пойте, пейте,
            Пламенейте,
Хмурый – падаль для ворон!
 
 
Притупилась боль и жало,
Спит в тумане Млечный Путь…
Сердцу нашему, пожалуй,
Тоже надо отдохнуть —
             Гимн веселью!
             Пусть с похмелья
Завтра жабы лезут в грудь…
 
 
Други, в пьяной карусели
Исчезают верх и низ….
Кто сейчас, сорвавшись с мели,
Связно крикнет свой девиз?
             В воду трезвых,
             Бесполезных,
Подрывающих акциз!
 
 
В Шуе, в мае, возле сваи
Трезвый сыч с тоски подох,
А другой пьет ром в Валдае —
И беспечно ловит блох.
             Смысл сей притчи:
             Пейте прытче,
Все, кто до смерти засох!
 
 
За окном под небосводом
Мертвый холод, свист и мгла…
Вейтесь быстрым хороводом
Вкруг философа-стола!
             Будем пьяны!
             Вверх стаканы.
С пьяных взятки, как с козла…
 

Летнее удовольствие

 
Чуть к тетради склонишь ухо
И уткнешь в бумагу взор —
Над щекой взовьется муха
И гундосит, как мотор…
 
 
Сорок раз взмахнешь рукою,
Сорок раз она взлетит
И упорно – нет покою! —
Над ресницею жужжит.
 
 
Рядом блюдечко с вареньем…
Почему же, почему
Это глупое творенье
Лезет к носу моему?!
 
 
Дети, спрашиваю вас:
Неужели так я лаком?
Разве нос мой – ананас?
Разве щеки – пышки с маком?
 
 
Хлопнул в глаз себя и в ухо…
И не пробуй… Не поймать!
Торжествуй, злодейка муха, —
Я закрыл свою тетрадь…
 

Старший брат

 
Митя, любимец мамин,
Конкурсный держит экзамен.
Пальцы у него похудели,
Глаза запрятались в щели…
На столе – геометрия,
На полу – тригонометрия,
На кровати – алгебра, химия
И прочая алхимия.
Сел он носом к стене,
Протирает пенсне
И зубрит до одурения.
Мама в ужасном волнении:
«Митя! Ты высох, как мумия, —
Это безумие…
Съешь кусочек пирожка,
Выпей стакан молочка!»
Митя уходит в сад,
Зубрит и ходит вперед и назад.
Мама, вздохнув глубоко,
Несет за ним молоко,
Но Митя тверже гранита —
Обернулся сердито
И фыркнул, косясь на герань:
«Мама! Отстань!..»
 

Бобина лошадка

 
Мальчик Боб своей лошадке
Дал кусочек шоколадки, —
А она закрыла рот,
Шоколадки не берет.
 
 
Как тут быть? Подпрыгнул Бобик,
Сам себя вдруг хлопнул в лобик,
И с комода у дверей
Тащит ножницы скорей.
 
 
Распорол брюшко лошадке,
Всунул ломтик шоколадки
И запел: «Не хочешь в рот,
Положу тебе в живот!»
 
 
Боб ушел играть в пятнашки,
А за полкой таракашки
Подсмотрели и гуськом
Вмиг к лошадке все бегом.
 
 
Подобрались к шоколадке
И лизнули: «Очень сладко!»
Пир горой – и в пять минут
Шоколадке был капут.
 
 
Вот приходит Боб с прогулки,
Таракашки шмыг к шкатулке —
Боб к лошадке: «Съела… ай!
Завтра дам еще – будь пай!»
 
 
День за днем – как две недели —
Мальчик Боб, вскочив с постели,
Клал в живот ей шоколад,
А потом шел прыгать в сад.
 
 
Лошадь кушала, старалась,
Только кошка удивлялась:
«Отчего все таракашки
Растолстели, как барашки?»
 

Чижик

 
– Чижик, чижик, где ты был?
– У Катюши кофе пил,
С булкой, с маслом, с молоком
И с копченым языком.
 
 
А потом мы на шкапу
С ней плясали «ки-ка-пу»…
Ножки этак, так и сяк,
А животики – вот так.
 
 
А потом я на окне
Спел ей песню о весне:
Кот мурлыкал, пес ворчал,
Ветер шторку колыхал.
 
 
А потом, потом, потом
Дал коту я в глаз хвостом,
Поднял крылья, клюнул пса
И умчался в небеса!
 

Обстановочка

 
Ревет сынок. Побит за двойку с плюсом,
Жена на локоны взяла последний рубль,
Супруг, убитый лавочкой и флюсом,
Подсчитывает месячную убыль.
Кряхтят на счетах жалкие копейки:
Покупка зонтика и дров пробила брешь,
А розовый капот из бумазейки
Бросает в пот склонившуюся плешь.
Над самой головой насвистывает чижик
(Хоть птичка божия не кушала с утра),
На блюдце киснет одинокий рыжик,
Но водка выпита до капельки вчера.
Дочурка под кроватью ставит кошке клизму,
В наплыве счастья полуоткрывши рот,
И кошка, мрачному предавшись пессимизму,
Трагичным голосом взволнованно орет.
Безбровая сестра в облезлой кацавейке
Насилует простуженный рояль,
А за стеной жиличка-белошвейка
Поет романс: «Пойми мою печаль».
Как не понять? В столовой тараканы,
Оставя черствый хлеб, задумались слегка,
В буфете дребезжат сочувственно стаканы,
И сырость капает слезами с потолка.
 

Застенчивый таракан

 
На столике банка,
Под банкой стакан,
Под стаканом склянка,
В склянке таракан…
 
 
Ax, как ему не стыдно!
Не мил ему свет…
Все насквозь ведь видно,
А он – не одет…
 

Александр Блок

Впечатления Рейна

 
Рейн – чудесная река,
Хоть не очень широка.
Берега полны вином,
Полон пивом каждый дом,
Замки видны вдалеке,
Немки бродят налегке,
Ждут прекрасных женихов
И гоняют пастухов.
Скалы мрачные висят,
Немцы гадостью дымят,
Лерлей нежная сидит
И печально так глядит,
Как победная Денкмаль
Кулаком грозит французу
И Термаль пускает в Узу.
 

«Пойдем купить нарядов и подарков…»

 
Пойдем купить нарядов и подарков,
По улице гуляя городской.
Синеют васильки, алеют розы ярко,
Синеют васильки, люблю тебя, друг мой.
 
 
Вчера в мой дом Владычица явилась
В одежде, затканной прекрасно и чудно,
И, указав на складки, где таилось
Мое дитя, сказала: «Здесь оно».
Скорей идти я в город снарядилась
Купить наперсток, нитки, полотно.
Пойдем купить нарядов и подарков,
По улице гуляя городской.
 
 
Владычица! Я лентами цветными
Расшила колыбель обещанной Твоей,
Пусть бог дарит звездами золотыми,
А мне дитя всех звезд его милей!
«Что делать мне с полотнами большими?» —
«Приданое для дочери моей».
Синеют васильки, алеют розы ярко,
Синеют васильки, люблю тебя, друг мой.
 
 
Ей платье и убор приготовляя,
К реке спешите полотно обмыть,
Ее убор богато расшивая,
Хочу его цветами нарядить.
«Ребенка нет! Что делать? – Для меня я
Прошу вас полотняный саван сшить».
 
 
Пойдем купить нарядов и подарков,
По улице гуляя городской,
Синеют васильки, алеют розы ярко,
Синеют васильки, люблю тебя, друг мой.
 

«Права русского исторью…»

Плевелы от пшеницы жезл

твердо отбивает,

Розга буйство из сердец

детских прогоняет.

 
Права русского исторью
Уподоблю я громам,
Что мешают мне на взморье
Уходить по вечерам.
 
 
Впереди ж (душа раскисла!)
Ждет меня еще гроза:
Статистические числа,
Злые Кауфмана глаза…
 
 
Мая до двадцать второго
Не «исхичу я из тьмы»
Имя третьекурсового
Почитателя Козьмы.
 

Синий крест

 
Швейцар, поникнув головою,
Стоял у отпертых дверей,
Стучал ужасно булавою,
Просил на водку у гостей…
 
 
Его жена звалась Татьяна…
Читатель! С именем таким
Конец швейцарова романа
Давно мы с Пушкиным крестим.
Он знал ее еще девицей,
Когда, невинна и чиста,
Она чулки вязала спицей
Вблизи Аничкова моста.
Но мимо! Сей швейцар ненужный
Помехой служит для певца.
Пускай в дверях, главой недужной
Склонясь, стоит он до конца…
 
 
Итак… В гостиной пышной дома
Хозяйка – старая карга —
С законом светским незнакома,
Сидела, словно кочерга…
Вокруг сидели дамы кру́гом,
Мой взор на первую упал.
Я не хотел бы быть супругом
Ее… Такой я не видал
На всем пути моем недальном…
Но дале… Около стола,
Склонясь к нему лицом печальным,
Она сидела… и ждала…
 
 
Чего? Ждала ли окончанья,
Иль просто чаю, иль… Но вот
Зашевелилось заседанье:
В дверях явился бегемот…
 
 
Какого пола или званья —
Никто не мог бы отгадать…
Но на устах всего собранья
Легла уныния печать…
 
 
И заседанье долго длилось,
Лакеи чаю принесли,
И все присутствие напилось
Питьем китайския земли…
К чему ж пришли, читатель спросит.
К чему? Не мне давать ответ.
Девятый вал ладью выносит,
Уста сомкнулись, и поэт
Умолк… По-прежнему швейцара
На грудь ложилась голова…
Его жена в карете парой
С его кузеном убегла.
 

Трагедия в одном действии

Действующие лица

Местность

Время:

Незадолго до падения Вавилонской башни

Издание 1901 года

Боблово

Явление I

Он (Читает газету. Отрываясь, через некоторое время)

 
                               Пора сместить!
 

Молчание. Снова углубляется. Еще настойчивее:

 
                           Пора сместить!!
 

Она (входя)

 
   Кого же?
 

Он безмолвен.

Она (настойчивее)

 
Кого же, милый мой?
 

Он

 
Да ну же, не мешай!
 

(Снова углубляется)

Она (в сторону)

 
Уж не министров ли? Но сколько и каких?
Ужели всех? Слыхала я когда-то,
Что некий был мудрец, который всех сместил,
Но заменить не мог, как ни старался.
Текли года, увяло государство,
Но он по-прежнему их заменить не мог.
 

Он (снова разгоряченно)

 
О! господи! Когда же наконец
Все это прекратится?
 

Она (все вспоминая)

 
А еще я помню:
Курсисток толпы в улицах смятенных,
Рыдая, шли… И пеплом посыпали
Главы свои в неистовстве великом.
Спросила я причину бед, но быстро
Ко мне подкрался полицейский мрачный,
И мнила я – мне казни не избегнуть,
Когда б не Клейгельс!
 

Он (быстро отрываясь)

 
Если б это имя,
Навеки стертое с страниц газетных,
Историком поругано, навеки
Ушло из памяти твоей!
 

Она (наивно)

 
А чем же
Не нравится тебе оно?.. Казалось
Всегда мне, что и в мире нету краше,
А ты его бранишь…
 

Он (вставая грозно)

 
Оставь мечты.
А то смотри, погибнем я и ты.
 

Уходит.

Она (растерянно)

 
О, как сердит он нынче… неспроста.
Должно быть, голова его пуста…
 

««Обыкновенная» сегодня в духе…»

 
            «Обыкновенная» сегодня в духе:
            Она сидит и думает о мухе.
            (О чем и думать? – Но таков закон:
            Когда у ней нет в мысли Рогачева —
            Все остальное вовсе нездорово.)
            Кто ж будет тот, кто назовется: «он»?
 
 
Сии строки, предполагавшиеся, пропущены недаром.
Хотя они и не были сочинены, но были нецензурны.
 
 
                               Censor scepticus.
 

«Прикорнувши под горою…»

 
Прикорнувши под горою,
Мистик молит о любви,
Но влеченье половое
Скептик чувствует в крови.
Как тут быть? Деревня близко,
А усадьба далека.
Грязью здешней одалиски
Не смутишь ты дурака.
 
 
Мистик в поле (экий дурень!)
Стосковался и заснул.
Скептик, ловок и мишурен (!),
В деревеньку заглянул.
Видит он – на сеновале
Дева юная храпит,
На узорном одеяле,
Распластавшися, лежит.
 

Правдивая история, или Вот что значит жить за границей!
«Политический» памфлет, запрещенный в России

Когда я спал – ко мне явился дьявол

И говорит: «Я сделал все, что мог…»

К. Бальмонт

 
Посеял я двенадцать маков
На склоне голубой мечты.
Когда я спал – явился Яков
И молча вытащил цветы.
Меж тем, проснувшись, с длинной лейкой
Я вышел поливать цветник.
Хотя б один «листочек клейкий»
Оставил пакостный старик!
Я сел в беседке, роковому
Поступку не придав цены,
Решив, однако, к мировому
Его представить седины.
Бесстыдник чуял, что последствий
Он избежать уже не мог:
Он обронил в поспешном бегстве
Изящный носовой платок —
С своей неизгладимой меткой…
Но все загладить пожелав,
 

Следует обратить внимание на мастерскую игру слов.

 
Преступник встал перед беседкой
С «корнями неизвестных трав».
 

Из стихотворения Леонида Семенова.

 
Те травы, с моего согласья,
Он предложил мне посадить,
Прибавив: «Дочь мою, Настасью,
Пришлю сегодня же полить».
И я одобрил предложенье
Полупрезрительным кивком,
Настасья полила растенья,
Старик ушел с своим платком.
Когда взошла его крапива
(Я так и знал, хотя был строг!),
Старик, взойдя на холм, игриво
Сказал: «Я сделал все, что мог» —
И положил в карман спесиво
Изящно вышитый платок.
 

Запрещенный смысл этого стихотворения – политика любой державы.

Андрею Белому

 
«Опрокинут, канул в бездну»
Зинаидин грозный щит,
Ах! сражаться бесполезно
С той, которая ворчит.
 
 
Завтра буду с Соколовым
На извозчике – вдвоем!
Мы Семенова с Смирновым
И с Кондратьевым найдем!
 
 
Жду московского ответа
И еще – Вас самого,
Чтоб Вы видели поэта
Прежде гнусного портрета,
Коий будет снят с него.
 

«Если хочешь ты лимону…»

 
Если хочешь ты лимону,
Можешь кушать апельсин.
Если любишь Антигону,
То довольствуйся, мой сын,
Этой Феклой престарелой,
Что в стряпне понаторела.
 

Из Бодлэра

 
Посмотри на альбатроса,
Закуривши папиросу,
Как он реет над волной…
Повернись к нему спиной,
Чтоб в дыму от папиросы
Не чихали альбатросы.
Вон вдали идут матросы,
Неопрятны и курносы…
Затуши ее скорей,
А не то потухнуть ей
От дыхания матроса…
Не кури же папиросы…
 

Посвящаются Л. В. Ходскому, Н. И. Кауфману, К. Бальмонту

I. Л. В. Ходскому

 
Ты негодуешь справедливо,
Не приглашенный в Комитет!
Зато в Совете узришь живо,
Что эта роль тебе нейдет,
И, покраснев, уйдешь стыдливо
В давно желаемый буфет.
 

II. Н. И. Кауфману

 
…Но в тумане улицы длинной
Негодующий Кауфман идет.
Студент с головою повинной
Пред ним в незнаньи встает.
Из школы шитья и кройки
Глядят насмешливо вниз,
И печальны, и слишком бойки,
Опершись на звонкий карниз.
И глядят, глядят в упоеньи,
Как студенты, под гнетом числ,
Растерявшись, в полном смятеньи
Потеряли последний смысл.
 

III. К. Бальмонту

 
Он у окна съедал свои котлеты.
Взошла луна,
Когда съедал последние котлеты
Он у окна.
Он у стола, кончая караваи,
Тихонько ныл,
Когда кругом кричали попугаи
И ветер выл.
И смех его Грибовские хоромы
Не озарял,
И их гостям тоскующей истомы
Не прогонял.
Но из окна последние котлеты
Бросая вниз,
Он замарал тротуары и кареты
И весь карниз…
 

«Сижу за ширмой. У меня…»

 
Сижу за ширмой. У меня
Такие крохотные ножки…
Такие ручки у меня,
Такое темное окошко…
Тепло и темно. Я гашу
Свечу, которую приносят,
Но благодарность приношу…
Меня давно развлечься просят,
Но эти ручки… Я влюблен
В мою морщинистую кожу…
Могу увидеть сладкий сон,
Но я себя не потревожу:
Не потревожу забытья,
Вот этих бликов на окошке…
И ручки скрещиваю я,
И также скрещиваю ножки.
Сижу за ширмой. Здесь тепло.
Здесь кто-то есть. Не надо свечки.
Глаза бездонны, как стекло.
На ручке сморщенной – колечки.
 

Николай Олейников

Муха

 
Я муху безумно любил!
Давно это было, друзья,
Когда еще молод я был,
Когда еще молод был я.
 
 
Бывало, возьмешь микроскоп,
На муху направишь его —
На щечки, на глазки, на лоб,
Потом на себя самого.
 
 
И видишь, что я и она,
Что мы дополняем друг друга,
Что тоже в меня влюблена
Моя дорогая подруга.
 
 
Кружилась она надо мной,
Стучала и билась в стекло,
Я с ней целовался порой,
И время для нас незаметно текло.
 
 
Но годы прошли, и ко мне
Болезни сошлися толпой —
В коленках, ушах и спине
Стреляют одна за другой.
 
 
И я уже больше не тот.
И нет моей мухи давно.
Она не жужжит, не поет,
Она не стучится в окно.
 
 
Забытые чувства теснятся в груди,
И сердце мне гложет змея,
И нет ничего впереди…
О, муха! О, птичка моя!
 

Марина Цветаева

«Макс Волошин первый был…»

 
Макс Волошин первый был,
Нежно Майенку любил,
Предприимчивый Бальмонт
Звал с собой за горизонт,
Вячеслав Иванов сам
Пел над люлькой по часам:
Баю-баюшки-баю,
Баю Майенку мою.
 

Осип Мандельштам

«Свежо раскинулась сирень…»

 
Свежо раскинулась сирень,
Ужо распустятся левкои,
Обжора-жук ползет на пень,
И Жора мат получит вскоре.
 

Яйцо

 
Курицу яйцо учило:
Ты меня не так снесла,
Слишком криво положила,
Слишком мало берегла:
Недогрела и ушла, —
Как тебе не стыдно было?
 

«Есть разных хитростей у человека много…»

 
Есть разных хитростей у человека много,
И жажда денег их влечет к себе, как вол.
Кулак Пахом, чтоб не платить налога,
Наложницу себе завел!
 

«Это есть мадам Мария…»

 
Это есть мадам Мария —
Уголь есть почти что торф,
Но не каждая Мария
Может зваться Бенкендорф.
 

«Вуайажор арбуз украл…»

 
Вуайажор арбуз украл
Из сундука тамбур-мажора.
– Обжора! – закричал капрал. —
Ужо расправа будет скоро.
 

«Вы хотите быть игрушечной…»

 
Вы хотите быть игрушечной,
Но испорчен Ваш завод,
К Вам никто на выстрел пушечный
Без стихов не подойдет.
 

«Слышу, слышу ранний лед…»

 
Слышу, слышу ранний лед,
Шелестящий под мостами,
Вспоминаю, как плывет
Светлый хмель над головами.
 
 
С черствых лестниц, с площадей
С угловатыми дворцами
Круг Флоренции своей
Алигьери пел мощней
Утомленными губами.
 
 
Так гранит зернистый тот
Тень моя грызет очами,
Видит ночью ряд колод,
Днем казавшихся домами.
 
 
Или тень баклуши бьет
И позевывает с вами,
 
 
Иль шумит среди людей,
Греясь их вином и небом,
 
 
И несладким кормит хлебом
Неотвязных лебедей.
 

Газелла

 
Почему ты все дуешь в трубу, молодой человек?
Полежал бы ты лучше в гробу, молодой человек.
 

«Спросили раз у воина…»

 
Спросили раз у воина:
– На Шипке все спокойно ли?
– Да, – отвечал он, – здесь на Шипке
Все признают свои ошибки.
 

«Один портной…»

 
Один портной
С хорошей головой
Приговорен был к высшей мере.
И что ж? – портновской следуя манере,
С себя он мерку снял —
И до сих пор живой.
 

«Случайная небрежность иль ослышка…»

 
Случайная небрежность иль ослышка
Вредны уму, как толстяку аджика.
Сейчас пример мы приведем:
Один филолог,
Беседуя с невеждою вдвоем,
Употребил реченье «идиом».
 
 
И понадергали они друг другу челок!
Но виноват из двух друзей, конечно, тот,
Который услыхал оплошно: «идиот».
 

«Шапка, купленная в ГУМе…»

 
Шапка, купленная в ГУМе
Десять лет тому назад,
Под тобою, как игумен,
Я гляжу стариковат.
 

Решенье

 
Когда б женился я на египтянке
И обратился в пирамид закон,
Я б для моей жены, для иностранки,
Для донны покупал пирамидон, —
Купаясь в Ниле с ней или в храм идя,
Иль ужиная летом в пирамиде:
Для донны пирамид – пирамидон.
 

«Барон Эмиль хватает нож…»

 
Барон Эмиль хватает нож.
Барон Эмиль бежит к портрету…
Барон Эмиль, куда идешь?
Барон Эмиль, портрета нету!
 

«Однажды некогда какой-то подполковник…»

 
Однажды некогда какой-то подполковник,
Белогвардеец и любовник,
Постился, выводя глисту.
Дня три или четыре
Росинки маковой он не имел во рту.
Но величайший постник в мире
Лишь тот, кто натощак читает «На посту».
 

«Вполоборота, о, печаль…»

 
Вполоборота, о, печаль,
На равнодушных поглядела.
Спадая с плеч, окаменела
Ложноклассическая шаль.
 
 
Зловещий голос – горький хмель —
Души расковывает недра:
Так – негодующая Федра —
Стояла некогда Рашель.
 

Надежда Тэффи

Четыре инженера

 
Скучала я, потупя взор,
Они ж вели свой разговор,
В один все повторяя тон:
«Цемент-бетон! Цемент-бетон!
Цемент-бетон! Цемент-бетон!»
Они в один твердили тон.
 
 
Я им сказала: «Господа!
Зачем же вы пришли сюда,
Коль смысл всей жизни заключен
Для вас в цемент, в цемент-бетон?
Коль смысл всей жизни заключен —
Для вас – в цемент, для вас – в бетон?..»
 
 
Их было четверо; из них
Никто не слышал слов моих,
Все продолжали в унисон
Хвалить цемент, хвалить бетон…
Цемент-бетон! Цемент-бетон
Они хвалили в унисон!
 
 
Мне нравится один из них,
Но он не знает чувств моих:
Он так глубоко погружен
В цемент-бетон, в цемент-бетон!
Он всей душою погружен
В цемент-бетон, в цемент-бетон!
 
 
Казалось – я не утерплю,
Скажу ему, как я люблю!
Быть может, позабудет он
Про свой цемент, про свой бетон;
Да, хоть на миг забудет он
Про свой цемент, про свой бетон!
 
 
Но нет! Я знаю – скажет он:
В своем я сердце не волен, —
Другой я страстью поглощен —
И эта страсть – цемент-бетон!
Цемент-бетон! Цемент-бетон!
Да, эта страсть – цемент-бетон!
 
 
Ах! если б мне поверил он,
Моим лобзаньем упоен,
Забыл бы он, как скучный сон,
И свой цемент, и свой бетон —
Забыл бы он, как скучный сон,
И свой цемент, и свой бетон!
 
 
Они ушли, и говор стих,
Но с той поры в ушах моих
Звучит, как похоронный звон:
«Цемент-бетон! Цемент-бетон!»
 
 
Звучит, как похоронный звон —
«Цемент-бетон!.. Цемент-бетон!!»