Текст книги "Серебряный век. Смешные стихи"

Автор книги: Сергей Есенин

Гимн судье

 
По Красному морю плывут каторжане,
трудом выгребая галеру,
рыком покрыв кандальное ржанье,
орут о родине Пеpy.
 
 
О рае Перу орут перуанцы,
где птицы, танцы, бабы
и где над венцами цветов померанца
были до небес баобабы.
 
 
Банан, ананасы! Радостей груда!
Вино в запечатанной посуде…
Но вот неизвестно зачем и откуда
на Перу наперли судьи!
 
 
И птиц, и танцы, и их перуанок
кругом обложили статьями.
Глаза у судьи – пара жестянок
мерцает в помойной яме.
 
 
Попал павлин оранжево-синий
под глаз его строгий, как пост, —
и вылинял моментально павлиний
великолепный хвост!
 
 
А возле Перу летали по прерии
птички такие – колибри;
судья поймал и пух и перья
бедной колибри выбрил.
 
 
И нет ни в одной долине ныне
гор, вулканом горящих.
Судья написал на каждой долине:
«Долина для некурящих».
 
 
В бедном Перу стихи мои даже
в запрете под страхом пыток.
Судья сказал: «Те, что в продаже,
тоже спиртной напиток».
 
 
Экватор дрожит от кандальных звонов.
А в Перу бесптичье, безлюдье…
Лишь, злобно забившись под своды законов,
живут унылые судьи.
 
 
А знаете, все-таки жаль перуанца.
Зря ему дали галеру.
Судьи мешают и птице, и танцу,
и мне, и вам, и Перу.
 

Братья писатели

 
Очевидно, не привыкну
сидеть в «Бристоле»,
пить чай,
построчно врать я, —
опрокину стаканы,
взлезу на столик.
Слушайте,
литературная братия!
Сидите,
глазенки в чаишко канув.
Вытерся от строчения локоть плюшевый.
Подымите глаза от недопитых стаканов.
От косм освободите уши вы.
Вас,
прилипших
к стене,
к обоям,
милые,
что вас со словом свело?
А знаете,
если не писал,
разбоем
занимался Франсуа Виллон.
Вам,
берущим с опаской
и перочинные ножи,
красота великолепнейшего века вверена вам!
Из чего писать вам?
Сегодня
жизнь
в сто крат интересней
у любого помощника присяжного поверенного.
Господа поэты,
неужели не наскучили
пажи,
дворцы,
любовь,
сирени куст вам?
Если
такие, как вы,
творцы —
мне наплевать на всякое искусство.
Лучше лавочку открою.
Пойду на биржу.
Тугими бумажниками растопырю бока.
Пьяной песней
душу выржу
в кабинете кабака.
Под копны волос проникнет ли удар?
Мысль
одна под волосища вложена:
«Причесываться? Зачем же?!
На время не стоит труда,
а вечно
причесанным быть
невозможно».
 

Последний крик

 
О, сколько
                   женского народу
по магазинам
                     рыскают
и ищут моду,
                     просят моду,
последнюю
                   парижскую.
Стихи поэта
                    к вам
                             нежны,
дочки
         и мамаши.
Я понимаю —
                        вам нужны
чулки,
         платки,
                     гамаши.
Склонились
                    над прилавком ивой,
перебирают
                    пальцы
                               платьице,
чтоб очень
                  было бы
                               красивое
и чтоб
         совсем не очень
                                    тратиться,
Но несмотря
                    на нежность сильную,
остановлю вас,
                        тих
                             и едок:
– Оно
            на даму
                        на субтильную,
для
     буржуазных дармоедок.
А с нашей
                красотой суровою
костюм
            к лицу
                      не всякий ляжет,
мы
     часто
             выглядим коровою
в купальных трусиках
                                    на пляже.
Мы выглядим
                      в атласах —
                                           репою…
Забудьте моду!
                         К черту вздорную!
Одежду
             в Москвошвее
                                    требуй
простую,
              легкую,
                          просторную.
Чтоб Москвошвей
                              ответил:
                                           «Нате!
Одежду
             не найдете проще —
прекрасная
                   и для занятий,
и для гуляний
                      с милым
                                    в роще».
 

Сплетник

 
Петр Иванович Сорокин
в страсти —
                    холоден, как лед.
Все
      ему
            чужды пороки:
и не курит
                  и не пьет.
Лишь одна
                   любовь
                               рекой
залила
           и в бездну клонит —
любит
           этакой серьгой
повисеть на телефоне.
Фарширован
                    сплетен
                                кормом,
он
     вприпрыжку,
                          как коза,
к первым
              вспомненным
                                     знакомым
мчится
           новость рассказать.
Задыхаясь
                 и сипя,
добредя
             до вашей
                           дали,
он
     прибавит от себя
пуд
      пикантнейших деталей.
«Ну… —
                начнет,
                            пожавши руки, —
обхохочете живот,
Александр
                Петрович
                                 Брюкин —
с секретаршею живет.
А Иван Иваныч Тестов —
первый
            в тресте
                         инженер —
из годичного отъезда
возвращается к жене.
А у той,
              простите,
                               скоро —
прибавленье!
                     Быть возне!
Кстати,
             вот что —
                              целый город
говорит,
              что раз
                          во сне…»
Скрыл
            губу
                    ладоней ком,
стал
        от страха остролицым.
«Новость:
                  предъявил…
                                      губком…
ультиматум
                   австралийцам».
Прослюнявив новость
                                     вкупе
с новостишкой
                         странной
                                        с этой,
быстро
            всем
                   доложит —
                                      в супе
что
      варилось у соседа,
кто
      и что
               отправил в рот,
нет ли,
            есть ли
                        хахаль новый,
и из чьих
               таких
                        щедрот
новый
           сак
                 у Ивановой.
Когда
           у такого
                         спросим мы
желание
              самое важное —
он скажет:
               «Желаю,
                             чтоб был
                                           мир
огромной
                 замочной скважиной.
Чтоб, в скважину
                             в эту
                                     влезши на треть,
слюну
           подбирая еле,
смотреть
              без конца,
                               без края смотреть —
в чужие
             дела и постели».
 

Интернациональная басня

 
    Петух
    однажды,
    дог
    и вор
    такой скрепили договор:
    дог
    соберет из догов свору,
    накрасть предоставлялось вору,
    а петуху
    про гром побед
    орать,
    и будет всем обед.
    Но это все раскрылось скоро.
    Прогнали
    с трона
    в шею
    вора.
 
 
    Навертывается мораль:
    туда же
    догу
    не пора ль?
 

Даешь изячную жизнь

 
Даже
         мерин сивый
желает
            жизни изящной
                                       и красивой.
Вертит
             игриво
хвостом и гривой.
Вертит всегда,
                         но особо пылко —
если
        навстречу
                          особа-кобылка.
Еще грациозней,
                             еще капризней
стремится человечество
                                       к изящной жизни.
У каждого класса
                              свое понятье,
особые обычаи,
                           особое платье.
Рабочей рукою
                          старое выжми —
посыплются фраки,
                                 польются фижмы.
Царь
         безмятежно
                               в могилке спит…
Сбит Милюков,
                   Керенский сбит…
Но в быту
                   походкой рачьей
пятятся многие
                          к жизни фрачьей.
Отверзаю
                   поэтические уста,
чтоб описать
                      такого хлюста.
Запонки и пуговицы
                                  и спереди и сзади.
Теряются
                и отрываются
                                        раз десять на́ день.
В моде
             в каждой
                              так положено,
что нельзя без пуговицы,
                                        а без головы можно.
Чтоб было
                   оправдание
                                       для стольких запонок,
в крахмалы
                   туловище
                                    сплошь заляпано.
На голове
                  прилизанные волоса,
посредине
                   пробрита
                                    лысая полоса.
Ноги
          давит
                     узкий хром.
В день
            обмозолишься
                                    и станешь хром.
На всех мизинцах
                               аршинные ногти.
Обломаются —
                         работу не трогайте!
Для сморкания —
                              пальчики,
для виду —
                   платочек.
Торчит
            из карманчика
кружевной уголочек.
Толку не добьешься,
                                что ни спроси —
одни «пардоны»,
                           одни «мерси».
Чтоб не было
                       ям
                          на хилых грудя́х,
ходит,
         в петлицу
                          хризантемы вкрутя.
Изящные улыбки
                             настолько то́нки,
чтоб только
                    виднелись
                                     золотые коронки.
Косится на косицы —
                                     стрельнуть за кем? —
и пошлость
                   про ландыш
                               на слюнявом языке.
А
   в очереди
                    венерической клиники
читает
          усердно
                        «Мощи» Калинникова.
Таким образом
                         день оттрудясь,
разденет фигуру,
                           не мытую отродясь.
Зевнет
          и спит,
                      излюблен, испит.
От хлама
               в комнате
                                тесней, чем в каюте.
И это называется:
                               – Живем-с в уюте! —
Лозунг:
            – В ногах у старья не ползай! —
Готов
        ежедневно
                         твердить раз сто:
изящество —
                      это стопроцентная польза,
удобство одежд
                          и жилья простор.
 

Неоконченное про школу и про учение

 
Что делается
                     у нас
                             под школьной корой
алгебр
          и геометрий?
Глазам
          трудящихся
                             школу открой,
за лежалых
                 педагогов
                                  проветри!
Целясь в щеку
                       злей, чем доги,
взяв
      линейки подлиннее,
мордобойцы-педагоги
лупят
         посвистом линеек.
Войны классов,
                        драки партий
обошли
            умишкой тощим.
Но…
         Каллиников под партой,
провоняли
                 парту
                         «Мощи».
Распустив
                 над порнографией
                                               слюну,
прочитав
               похабные тома,
с правой стороны
                             луну
у себя
          устроят по домам.
Опустивши
                    глазки-кнопки,
боком вертят,
                      будто утки,
не умнее
               средней пробки
подрастают институтки.
Это
      видели и раньше
робки
          школьницы-молчальницы,
и ступают
                 генеральшами
пышногрудые начальницы.
У подобных
                    пастухов
девочки
            прочли уже
прейскуранты
                       всех духов
сочинителя
                    Тэжэ.
Нам
        характер
                      нужен круче,
чтоб текли
                 у нас
                          в трудах дни.
Мы ж
          выращиваем курочек
для
      семейственных кудахтаний.
Товарищи,
                 непорядок в дебрях школ,
под сводами
                    алгебр и геометрий.
Надо
         школу
                  взять за ушко,
промыть
               и высушить на ветре.
 

Пиво и социализм

 
Блюет напившийся.
                                Склонился ивой.
Вулканятся кружки,
                                пену пе́пля.
Над кружками
                       надпись:
                                     «Раки
                                              и пиво
завода имени Бебеля».
Хорошая шутка!
                          Недурно сострена́!
Одно обидно
                      до боли в печени,
что Бебеля нет, —
                               не видит старина,
какой он
              у нас
                      знаменитый
                                         и увековеченный.
В предвкушении
                           грядущих
                                           пьяных аварий
вас
    показывали б детям,
                                     чтоб каждый вник:
– Вот
          король некоронованный
                                                   жидких баварий,
знаменитый
             марксист-пивник. —
Годок еще
                будет
                         временем слизан —
рассеются
                о Бебеле
                              биографические враки.
Для вас, мол,
                     Бебель —
                                      «Женщина и социализм»,
а для нас —
                    пиво и раки.
Жены
          работающих
                              на ближнем заводе
уже
     о мужьях
                     твердят стоусто:
– Ироды!
                 с Бебелем дружбу водят.
Чтоб этому
                  Бебелю
                              было пусто! —
В грязь,
             как в лучшую
                                   из кроватных ме́белей,
человек
             улегся
                       под домовьи леса, —
и уже
         не говорят про него —
                                               «на-зю-зю-кался»,
а говорят —
             «на-бе-бе-лился».
Еще б
         водчонку
             имени Энгельса,
                                  под
                                        имени Лассаля блины, —
и Маркс
              не придумал бы
                                        лучшей доли!
Что вы, товарищи,
                             бе-белены
объелись,
               что ли?
Товарищ,
               в мозгах
                            просьбишку вычекань,
да так,
          чтоб не стерлась,
                                      и век прождя:
брось привычку
                          (глупая привычка!) —
приплетать
                 ко всему
                                фамилию вождя.
Думаю,
             что надпись
                                 надолго сохраните:
на таких мозгах
                          она —
                                     как на граните.
 

Стих не про дрянь, а про дрянцо

 
Всем известно,
                         что мною
                                         дрянь
воспета
            молодостью ранней.
Но дрянь не переводится.
                                           Новый грянь
стих
       о новой дряни.
Лезет
          бытище
                       в щели во все.
Подновили житьишко,
                                      предназначенное на слом,
человек
            сегодня
                        приспособился и осел,
странной разновидностью —
                                                 сидящим ослом.
Теперь —
                 затишье.
                               Теперь не наро́дится
дрянь
        с настоящим
                             характерным лицом.
Теперь
            пошло
                       с измельчанием народца
пошлое,
             маленькое,
                              мелкое дрянцо.
Пережил революцию,
                                    до нэпа до́жил
и дальше
              приспособится,
                                       хитер на уловки…
Очевидно —
                     недаром тоже
и у булавок
                   бывают головки.
Где-то
            пули
                    рвут
                           знаменный шелк,
и нищий
              Китай
                        встает, негодуя,
а ему —
              наплевать.
                               Ему хорошо:
тепло
        и не дует.
Тихо, тихо
                  стираются грани,
отделяющие
                   обывателя от дряни.
Давно
          канареек
                        выкинул вон,
нечего
           на птицу тратиться.
С индустриализации
                                  завел граммофон
да канареечные
                         абажуры и платьица.
Устроил
             уютную
                          постельную нишку.
Его
     некультурной
                        ругать ли гадиною?!
Берет
          и с удовольствием
                                       перелистывает книжку,
интереснейшую книжку —
                                            сберегательную.
Будучи
            очень
                     в семействе добрым,
так
     рассуждает
                       лапчатый гусь:
«Боже
           меня упаси от допра,
а от Мопра —
                         и сам упасусь».
Об этот
             быт,
                    распухший и сальный,
долго
        поэтам
                    язык оббивать ли?!
Изобретатель,
                       даешь
                                порошок универсальный,
сразу
        убивающий
                           клопов и обывателей.
 

Не увлекайтесь нами

 
Если тебе
               «корова» имя,
у тебя
         должны быть
                               молоко
                                           и вымя.
А если ты
               без молока
                                 и без вымени,
то черта ль в твоем
                               в коровьем имени!
Это
верно и для художника,
                                      и для поэта.
Есть их работа
                        и они сами:
с бархатными тужурками,
                                         с поповскими волосами.
А если
            только
                        сидим в кабаке мы,
это носит
               названье «богемы».
На длинные патлы,
                               на звонкое имя
прельстясь,
                  комсомолец
                                     ныряет пивными.
И вот
           в комсомольце
                                    срывается голос,
бубнят в пивных
                             декадентские дятлы.
И вот
          оседает
                       упрямый волос,
спадают паклей
                         поповские патлы,
и комсомольская
                            твердая мысль
течет,
          расслюнившись
                                   пивом трехгорным,
и от земли
                  улетают ввысь
идеализма
                 глупые вороны.
Если тебе —
                      комсомолец имя,
имя крепи
                 делами своими.
А если гниль
                       подносите вы мне,
то черта ль в самом
                                звенящем имени!
 

Шутка, похожая на правду

 
Скушно Пушкину.
                               Чугунному ропщется.
Бульвар
            хорош
                       пижонам холостым.
Пушкину
               требуется
                               культурное общество,
а ему
        подсунули
                         Страстной монастырь.
От Пушкина
                     до «Известий»
                                             шагов двести.
Как раз
            ему б
                    компания была,
но Пушкину
                     почти
                               не видать «Известий» —
мешают
             писателю
                             чертовы купола.
Страстной
                  попирает
                                акры торцов.
Если бы
             кто
                   чугунного вывел!
Там
      товарищ
                    Степанов-Скворцов
принял бы
                  и напечатал
                                     в «Красной ниве».
Но между
                 встал
                         проклятый Страстной,
все
      заслоняет
                      купол-гру́шина…
А «Красной ниве»
                              и без Пушкина красно́,
в меру красно
                       и безмерно скушно.
«Известиям»
                      тоже
                              не весело, братцы,
заскучали
                от Орешиных и Зозуль.
А как
          до настоящего писателя добраться?
Страстной монастырь —
                                          бельмом на глазу.
«Известиям»
                      Пушкина
                                     Страстной заслонил,
Пушкину
                монастырь
                                  заслонил газету,
и оба-два
              скучают они,
и кажется
               им,
                    что выхода нету.
Возрадуйтесь,
                       найден выход
                                             из
положения этого:
снесем Страстной
                              и выстроим Гиз,
чтоб радовал
                     зренье поэтово.
Многоэтажься, Гиз,
                                и из здания
слова
        печатные
                        лей нам,
чтоб радовались
                          Пушкины
                                           своим изданиям,
роскошным,
                    удешевленным
                                            и юбилейным.
И «Известиям»
                         приятна близость.
Лафа!
         Резерв товарищам.
Любых
           сотрудников
                               бери из Гиза,
из этого
              писательского
                                     резервуарища.
Пускай
              по-новому
                                назовется площадь,
асфальтом расплещется,
                                      и над ней —
страницы
                печатные
                               мысль располощут
от Пушкина
                    до наших
                                    газетных дней.
В этом
            заинтересованы
                                      не только трое,
займитесь стройкой,
                                  зря не временя́,
и это,
          увидите,
                       всех устроит:
и Пушкина,
                   и Гиз,
                             и «Известия»…
                                                      и меня.