Текст книги "«Граждане, воздушная тревога!»"

Автор книги: Сергей Абрамов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 7 страниц)

3. Листовки

Я писал по заказу редакции большую публицистическую статью о гитлеровской клике и, естественно, предпочел писать ее дома. Дверь в мою комнату была приоткрыта, и я услышал, как по коридору танцующей походкой пробежала Лейда, напевая на знакомый мотив что-то совсем незнакомое.

Лейда, вероятно, была гадким утенком в детстве, некоей худенькой феечкой, длинноногой и не знавшей туфель на высоких каблуках, а сейчас в свои семнадцать лет оборачивалась этакой царь-лебедью. Стройная, с красивым профилем, ростом почти с меня… Когда я шел вместе с ней в булочную или в молочную, неоднократно и не без зависти видел интерес в глазах встречных мужчин, сумевших сразу же оценить ее по достоинству. Каюсь, и я сам часто на нее заглядывался, хотя, как мне казалось, она обращала на меня внимания не больше, чем на портного Клячкина. Подумаешь, сосед, ну и что из того следует? Тут, к счастью, я ошибся: просто с соседями в театр не ходят. А вот первый же пропуск на два лица, полученный ею от оркестранта Мельникова, она предложила мне, как наиболее подходящему компаньону…

Появилась Лейда в нашей квартире недавно, родом из Риги, там же окончила десятилетку. Сбежала, когда немцы уже подходили к городу. Родители ее отказались от эвакуации. Укатила с последним поездом в Москву к бабушке, которую звали Евой Михайловной. Комната у нее была отличная, имелись и сбережения, да еще и приработок: помогала хозяйствовать ныне погибшим Пахомовым. А сейчас и я хотел попросить о том же: привык к материнской заботе о чистой комнате, выстиранном белье, и по-домашнему приготовленных завтраках и ужинах. Лейда не возражала…

Звонко хлопнула дверь и минуту спустя опять открылась, и Лейда бегом уже без всякой песенки пробежала на кухню. Забыла что-нибудь, подумал я, прислушался. На кухне о чем-то взволнованно говорили, только не мог разобрать о чем. Затем голос Клячкиной: «Из всех мужиков один Вадим дома. Пошли к нему!» И в комнату без стука ворвались жены всех оставшихся на «осадном положении». Даже Ева Михайловна стала на пороге.

– Посмотрите-ка, что сейчас принесла Лейда, – сказала Клячкина, протянув мне листок бумаги с отпечатанным текстом.

Это была листовка – одна из тех, что фашисты разбрасывали в городе.

– Где и от кого ты это получила? – строго спросил я Лейду.

– Ни от кого. Эта бумажка была в ручку наружной двери засунута.

Вот уже и действует засланная к нам вражеская разведка, подумал я. Хорошо бы обнаружить разносчика этих пасквильных писем. Оно, конечно, не последнее, за ним появятся и другие, столь же глупые, сколь и мерзкие. Но как? Может быть, подежурить ночку на лестнице: вдруг попадется. Пока же надо подготовить соседей.

– Все это гнусная ложь и клевета, – сказал я. – Гитлеровцы ничем не брезгают и никого не жалеют. Уж если обманывать, так похлеще! Чем лживей, тем лучше. Коммунистов они не наказывают, а вешают. И никакого пайка вам не дадут, а голодом заморят. Да они спят и видят, чтобы до Москвы добраться, только они ее даже в бинокль не увидят. А листовки хранить не нужно, они никому из вас не понадобятся. Чего немцам хочется? Чтобы тылы наши ослабить, наших защитников оклеветать, лживыми обещаниями панику посеять.

Женщины молчали. Я подумал, что говорю с ними обычным газетным языком. Житейская речь проще. А может, вот такая листовка кое-кого и смутит. Но я ошибся: окружали меня люди, для которых ложь – это ложь, а грязь есть грязь, которая может душу испачкать.

– А что же нам с этой бумажкой делать? – спросила Ева Михайловна, придерживая открытую дверь.

Начали гадать.

– Сжечь и выбросить в мусорное ведро.

– Снести в милицию.

– Можно и в газету написать, чтоб не старались.

– Стараться-то они все равно будут.

– А ты бы, Вадим, комиссару отдал, – сказала до сих пор молчавшая жена Мельникова.

Комиссаром у нас прозвали жильца из соседней квартиры, который жил здесь с восемнадцатого года. Его называли иногда и чекистом: он работал еще вместе с Дзержинским. Был он худ, сед и тонок в талии, коротко стригся и всегда ходил в штатском, даже кожаной куртки не носил. По утрам за ним приезжала машина – старенькая черная «эмка», на которой он иногда подвозил меня до Лубянки, как по привычке оговаривались старые москвичи, подразумевая улицу Дзержинского.

Вот я и зашел к нему, памятуя, что вчера еще встретил его на лестнице и он с гримасой боли сообщил мне, что заболел, а болеть ему нельзя, в отделе каждый человек на счету. На вопрос, что с ним, ответил сквозь зубы, что у него острый приступ радикулита: ни согнуться, ни разогнуться. В квартире он жил один, все комнаты напротив и рядом были опечатаны. Когда я позвонил, никто не вышел. Только послышался его голос: «Входите, не заперто».

Он лежал на диване – прямо в галифе и старенькой гимнастерке без знаков отличия. На выбеленной стене над ним висел большой портрет Ленина. Еще один портрет – Дзержинского стоял под стеклом на письменном столе. Я приблизился: на фотокарточке чернела размашистая подпись Феликса Эдмундовича.

– У меня к вам дело, товарищ комиссар… – начал было я, но он сразу же оборвал меня:

– Я знаю, что у вас в квартире все называют меня комиссаром, но такого звания у меня нет. Скажите лучше чекист, это точнее. А вообще у меня есть имя и отчество. Югов Иван Сергеевич, к вашим услугам.

Я молча протягиваю ему листовку, свернутую трубочкой.

– В ручку двери ночью засунули. Я вернулся домой в час ночи. А ее еще не было.

Мой собеседник усмехнулся и почему-то, даже не прочитав ее, поднял к носу:

– Тот же запах.

– Важен текст, а не запах, – сказал я чуть обиженно.

– Текст я знаю. Обычная вражеская мура о чудесной жизни в захваченных Гитлером городах. Точно такую же мерзость я нашел у себя в почтовом ящике. Разносили ее действительно ночью, может быть, даже во время воздушной тревоги, чтобы ни с кем не встретиться. Забрасывали, вероятно, во все почтовые ящики или, как у вас, совали в дверные ручки…

Я тоже понюхал листовку. Она действительно чем-то попахивала. Чем-то вроде душистого крема для рук или одеколона.

– Чуешь? – засмеялся Югов. – Будто из парикмахерской. И притом отпечатана на одной машинке и размножена на стеклографе.

– Возможно, живет где-то поблизости, – сказал я.

– Не обязательно.

– А зачем ему, скажем, с Пятницкой на Кузнецкий мост топать?

– Логично. Только почему «он», а не «она»?

– Ноги у мужиков крепче, все подъезды обойти, по всем лестницам прогуляться. Вверх – вниз, вверх – вниз. Для женщины туго.

– Тоже логично, – сказал Югов. – Так вот мой совет: приглядывайся к людям. И у себя на квартире, и на работе в редакции. Время осадное. Совсем не обязательно то, что эти листовки вам немец разносил или, допустим, завербованный немцами дезертир. Есть в городе людишки, что немцев ждут и гитлеровских вояк с цветами встретят. Есть, парень, есть и такие, которые наворованным рублям счет ведут, а истратить боятся. О капитализме еще не все забыли. В дворницкой живет, черствой булкой питается, а мечтает о том, чтобы свой магазин открыть. Приглядывайся, Вадим, и прислушивайся В такие дни, как сейчас, застегнувшие свою душу на все пуговицы возьмут да и расстегнутся. И что там на донышке – увидишь. А когда еще раз встретиться со мною захочешь, предварительно позвони. Вот я записал здесь мои телефоны, один служебный, другой домашний. Только я дома почти не бываю Говорил ведь тебе, что нельзя мне болеть, денек здесь пролежу, а к ночи машина за мной приедет…

Я ушел в раздумье. Ни портной, ни оркестрант, ни бухгалтер не стали бы разносить столь глупые и клеветнические листовки. Не годились для этой цели и жены их, вся жизнь которых от молодости до зрелости при Советской власти прожита. Приглядываюсь, заочно, конечно, к личности капитана. И что-то не верится… Может быть, Ева Михайловна? Религиозна, по праздникам ходит в костел, к жизни в Москве хоть и привыкла, но многое ей не нравится. Но предположение это мысленно отвергает не Югов, а я сам Засунуть листовку в дверь она, конечно, смогла бы, но кочевать от подъезда к подъезду с больными ногами явно не в силах.

А может быть, девушка? Одна такая в квартире есть. Лейда. Отец у нее русский, латышка – мать. В доме говорили и на том и на другом языке – у родителей было маленькое кафе, где по вечерам сидели за кассой то Лейда, то ее мать. Вспоминает об этом Лейда с раздражением: потому, говорит, и в Москву сбежала. В школе немецкий язык ей давался легче, чем русский. И немецкую литературу она знает лучше, чем русскую. А из советских писателей помнит только Шолохова: других, говорит, прочесть не успела. И наконец, самая главная опора подозрению: родилась и выросла она все-таки не в Советском Союзе, а в капиталистической Латвии, пионерского галстука в школе не носила… Я подавляю в себе сентиментальное восхищение хорошеньким личиком, и на крючок контрразведчика-любителя попадает и Лейда.

4. Убийство

Сегодня ночью во время воздушной тревоги мы с Лейдой дежурим на крыше. Стоим в центре, чтобы видеть всю крышу и, в частности, тлеющую зажигалку, пока она не вспыхнула ярким пламенем.

– Вот он! Прямо над нами.

Вражеский самолет, снизившись, шел на небольшой высоте Он прошел над улицей, сбросив несколько зажигательных бомб. Только две из них попали к нам на крышу с противоположных ее краев. Мы бросились к ним, я с ведром песка, Лейда с большими клещами. Она оказалась проворней меня, и, пока я тушил свою, Лейда уже возвращалась, легко сбросив добычу с крыши. Как ряд маленьких взрывов загрохотали зенитки, и самолет сразу рванул вверх и растворился в темноте неба. Однако его тотчас же нашли прожекторы и повели на юго-запад.

– Теперь собьют, вероятно, его уже заметили истребители, – сказал я.

Как сбили самолет и где сбили, мы уже не видели. Но то, что он был сбит, не сомневались.

– У нас есть свои асы, – сказала Лейда. – С одним даже знакома.

Почему она так радуется сбитому немецкому самолету, подумал я. Искренне или играет? И откуда это знакомство с летчиком? И я говорю с вызовом:

– Ликуешь, что зажигалку сбросила и что фашистский самолет сбит?

– Так война же идет. Вот и радуешься каждой маленькой, но все же победе.

– А где с летчиком познакомилась?

– Зашел как-то к нам в сберкассу.

Не получается из меня следователь, и я, смотря ей прямо в глаза, отрубаю:

– А как ты вообще к Советской власти относишься?

– Так же, как и ты. Жду победы.

– Так собственного кафе у вас не будет, – замечаю я не без ехидства.

– Оно уже в сороковом государству перешло Мать так и осталась кассиршей, отец же кондитером в ресторан на побережье перешел А если б не война, я все равно бы с бабкой в Москве жила. У отца с матерью каждый день ругань, а здесь тишина. Конечно, оклад у меня мизерный, но, когда война кончится, доучиваться пойду.

– И замуж выйдешь?

– Ты себя имеешь в виду?

– Хотя бы. Чем я хуже других?

– Работа у тебя скучная. Из неграмотных строк грамотные делаешь Романтики нет.

Права чертовка Романтикой у нас в редакции и не пахло Разобьем под Москвой гитлеровские армии, опять военкором попрошусь. Ответственный секретарь обещал. А с Лейдой, кажется, ничего не получается, нет у меня программы допроса. Попробую с другой стороны подойти.

– По ночам, когда ложишься спать, ты руки одеколоном или кремом протираешь?

Она удивлена.

– Одеколона в продаже нет: весь выпили, а кремом зачем? Не люблю жирных рук.

– Руки вымыть потом можно.

– А почему ты об этом спрашиваешь?

Не дожидаясь ответа, она сняла перчатки и понюхала обе руки. Я перехватил одну и тоже понюхал. Потом вдруг поцеловал длинные, как у пианистки, пальцы.

Руку она вырвала.

– Девушкам рук не целуют.

– Не могу же я ждать, когда ты состаришься.

Руки у нее ничем не пахли.

И я решил вывести Лейду из круга подозреваемых. Югов меня высмеет, когда узнает об этом псевдодопросе.

Воздушная тревога продолжалась почти до рассвета. Вражеские бомбардировщики шли волнами с юго-запада, должно быть, из Наро-Фоминска, а прорвавшись к Москве, рассеивались над городом. Видели мы три взрыва крупных фугасок и как запылали взорванные ими дома, видели и виновников этих пожаров – паривших над городом больших черных птиц, нащупанных прожекторами. Лейда насчитала семь, громко называя каждую цифру. Семь вспышек пламени от расстрелянных в воздухе самолетов врага, семь клубков дыма, растворившихся в темноте неба И только когда уже начинало светать, установленный на крыше громкоговоритель прогремел нам свое лаконичное: «Отбой!»

Я спустился с крыши уже после того, как закончила свое дежурство Лейда. Спустился по черному ходу и пошел к нам в подъезд. Народ из убежища уже разбрелся по квартирам. Только четверо стояли внизу у лифта, из-за войны, понятно, не действующего. Четверо мужчин из нашей квартиры: портной Клячкин, бухгалтер Сысоев, оркестрант Мельников и капитан Березин. Все они знали, что я с дежурства на крыше, и потому первым же адресованным мне вопросом был уже привычный и не удивляющий:

– Скольких сбили?

– Семерых. Лейда считала точно. И по-моему, даже не в Москве, а под Москвой.

– А скольких пропустили? – спросил капитан.

– Мы три взрыва видели. Кто успел сбросить бомбы, тех и сбили. Две фугаски – должно быть, на окраинах города, а одну где-то поблизости.

– Что-то твоего чекиста не видно в убежище, – сменил тему Клячкин.

– У него острый приступ радикулита, – пояснил я.

– Врагов настоящих надо искать, а не хватать первого, кто под руку попадется, – зло сказал Мельников. – Знаете, что у нас вчера в театре было? Проходим по служебному входу в оркестр. Ну а караульный вдруг спрашивает у альтиста: что, мол, у вас в футляре? Тот отвечает, в шутку, конечно: бомба. Тут же его и взяли.

– А что было в футляре? – спросил Сысоев.

– Скрипка. Он ее и показал. Все равно взяли.

– С чекистами шутить не рекомендуется, – усмехнулся Сысоев.

– На Лубянке ему форменный допрос учинили. Футляр от скрипки исследовали.

– А откуда вы это знаете? – поинтересовался я.

– Он вернулся ко второму акту.

Все засмеялись.

Я задумался. Для кого и зачем этот рассказ Мельникова? Для того, чтобы прощупать нас, или для того, чтобы нам открыться? С кем он в осажденном городе: против нас или с нами? Завербованный врагом антисоветчик или просто сплетничающий обыватель? Югов посмеялся бы надо мной и сказал бы, что я изучаю под лупой то, что видно простому глазу.

– Давай прощаться, – протянул мне руку капитан. – Через час уезжаю.

– Завидую, – сказал я. – Одним хорошим офицером в действующих войсках будет больше. До свидания.

– Если только оно состоится…

Он ошибся. Оно все-таки состоялось. Я нашел тело капитана в пустом подъезде, когда вернулся вечером домой. Нашел там же, где мы стояли: у дверей бездействовавшего лифта – в том же морском кителе, с кровавым пятном на груди.

Короче говоря, его убили.

5. Следствие

Я поднялся к себе и позвонил из комнаты сестры на Петровку, 38.

– У телефона Стрельцов.

Еще один знакомый у меня в Наркомате внутренних дел.

– Беспокоит вас, если помните, журналист Вадим Глотов… Я вам сигнализировал о подозрительных личностях в бомбоубежище на Кировской улице. Вы обещали их найти, если они вам попадутся.

– К сожалению, должен вас огорчить. Пока они еще не попались.

– А теперь я звоню, чтобы вас огорчить еще одним делом. Сейчас я нашел у себя в подъезде труп жильца нашей квартиры капитана Березина. Застрелен.

– Ваш адрес? – мгновенно спросил Стрельцов.

Я рассказал.

Кто-то тихонько постучал в дверь костяшками пальцев.

– Открыто! – крикнул я.

Дверь скрипнула, и в комнату заглянул Клячкин.

– Я тоже видел его, – проговорил он шепотом. – И это я положил его на спину. У него сквозная рана в области сердца. Так, кажется, говорят медики?

– А почему вы тут же не сообщили в угрозыск? – спросил я. – И как давно это было?

– Телефон в коридоре не работает, а березинская комната была уже заперта, – объяснил он. – Спустился вниз потому, что не мог заснуть после этой тревоги. Тут-то я его и нашел. Не понимаю, почему его убили. Хочу с вами посоветоваться…

– О чем?

– Приедет милиционер из уголовного розыска, будет допрашивать. Так ведь он и нас может заподозрить. Ведь капитан с чемоданом ушел, а чемодана рядом и не было.

– Откуда вам это известно?

– Так я же с ним и прощался. Через час после тревоги. В подъезде его, должно быть, и хлопнули.

– Вы никого не видели на лестнице?

– Никого.

– И выстрела не слыхали?

– Нет. Что же мне говорить следователю?

– Правду. Все как было, так и рассказывайте.

Клячкин ушел и минут через десять вернулся вместе с сотрудником уголовного розыска. Только лет на десять старше меня, но уже светится лысинка. Одет по форме. Аккуратист. Почему не на фронте? Вероятно, недостаток работников в аппарате.

Прошелся по комнате, сказал:

– Значит, ты и есть журналист Вадим Глотов. А я Стрельцов. Однако тебя, оказывается, не было здесь после воздушной тревоги. Кто это может подтвердить?

– Пятеро из архитектурных мастерских на втором этаже. Вместе были на раскопках засыпанного взрывом убежища.

Я назвал имена.

– Я отправил убитого в морг. Врач говорит, что убийство произошло ранним утром. Убили его, должно быть, на улице, а труп потом перенесли в подъезд. Вы его там и нашли? – обратился он к портному.

– Именно там, товарищ.

– А зачем перевернули тело?

– Думал, что еще жив.

– Говорите, что он ушел с чемоданом?

– Точно.

– Ни чемодана, ни документов при нем мы не нашли. Кто может подтвердить, что это Березин?

– Мы все, – сказал Мельников. Он только что проснулся и без стука вошел с накинутым на плечи пледом.

– Кто кроме вас разговаривал с ним возле лифта?

– Бухгалтер Сысоев.

– Дома он?

– Наверное, уже на работе, – сказал Клячкин.

– Где он работает?

Оказывается, никто этого не знал.

– Он переселился к нам дня два назад из разбитого фугаской дома. С женой, – ответил я. – Сегодня на рассвете я видел ее на улице. Проходила мимо наших раскопок. Я могу подтвердить ее алиби. Честно говоря, ни одного из присутствующих нельзя обвинить в краже документов и денег у покойного. Тем более в убийстве.

– А куда и зачем уезжал Березин?

– В Новороссийск. В Мурманске он был командиром бронекатера. О новом назначении я не спросил.

– Ну, пока достаточно, – задумался Стрельцов. – Бухгалтера я вызову к себе на Петровку, а с тобой, журналист, пройдемся еще в одну квартиру. Кажется, мы нашли одного из твоих приятелей. Пригодишься для опознания. И возьмем его вместе, если понадобится. Есть?

Нужный Стрельцову дом находился неподалеку – в Столешниковом переулке. Шли молча, только у самого дома Стрельцов спросил:

– Оружия, конечно, у тебя нет?

– Откуда?

– Может и понадобиться, – он вынул револьвер из кобуры и переложил в карман шинели. – Думаю, что вашего капитана убили, когда он с чемоданом выходил на улицу. Втащили в подъезд и обыскали. И пистолет, если он был при нем, и деньги, и чемодан с вещичками с собой увели. К одному из таких мы сейчас и заявимся.

В квартиру на третьем этаже мы позвонили. Долго ждали отклика, пока чей-то хриплый голос не спросил нас:

– Кто?

– Снегиря не узнал, сволочь? – несвойственным ему басом спросил Стрельцов.

Дверь чуточку приоткрылась. Я сильно рванул ее на себя и тотчас же узнал в стоявшем на пороге того человека в драповой куртке, что покушался в подвале на мои дешевенькие часы.

Стрельцов вошел, подтолкнул его револьвером и громко крикнул:

– Руки!

Человек поднял руки над головой.

– В чужой квартире устроился, гад, – сказал Стрельцов и, не глядя на меня, спросил: – Он?

– Он.

– За что? – спросил в свою очередь ворюга. – Я в этой квартире ничего не взял.

– А в квартире на Пушкинской тоже ничего не брал? – продолжал допрос Стрельцов.

– Там я только в долю вошел, а работал Снегирь.

– С нами пойдешь, – заключил Стрельцов и, не оборачиваясь ко мне, добавил: – Подойди к окну, Вадим, не пришла ли машина: я ее сюда вызвал. Водитель знает.

Я обошел взломщика чужих квартир и, войдя в комнату, приоткрыл шторы. Машины не было.

– Ну что ж, – вздохнул Стрельцов, – поговорим пока с Криворучкой. Он не оратор, конечно, но кое-что рассказать может.

– Разрешите хоть руки опустить, гражданин начальник, – сказал Криворучка.

– Ладно, – разрешил Стрельцов.

Стоя у окна позади Криворучки, я вдруг заметил, что рука его тянется в задний карман брюк.

– Стрельцов! – крикнул я. – Он с оружием!

Бандит действительно успел вынуть браунинг. Но поздно: Стрельцов выстрелил первым. И Криворучка грохнулся на пол. Стрельцов подошел и посмотрел на лежащего. Большое красное пятно расползалось по лбу.

– Готов, – сказал Стрельцов.

– Он мог бы рассказать и о других, – пожалел я. – Их трое было.

На письменном столе стоял телефон. Начальник отдела взял трубку.

– Работает, – удовлетворенно проговорил он и набрал номер. – Товарищ полковник, Криворучку нашли. Сожалею, что не мог взять живым, моя вина. А вот с другим делом хуже. Личность установлена свидетельскими показаниями соседей по квартире. Кое-кого уже допросил. Есть подозрение. Еду.

Потом он набрал другой номер и распорядился, чтобы увезли труп и опечатали комнату.

– Слушай, Стрельцов, – сказал я, – ты доложил, что кого-то подозреваешь в убийстве капитана Березина. Кого, если не секрет?

– Вообще-то секрет, но тебе, думаю, сказать можно. Подозрителен мне ваш военный закройщик Клячкин. Он провожал капитана до двери и видел, что у того чемодан. Кстати, и деньги ему могут пригодиться.

– Не согласен, – возмутился я. – Честнейший человек. Он работал в ателье, имел и частный приработок. Никогда не занимал даже пятачка у соседей. Тем более не обвинишь его и в убийстве. Он трус и паникер, верно, но не убийца.

– А может быть, у Березина была с собой крупная сумма денег и ваш Клячкин узнал о ней?

– Он все лишние деньги переводил из Мурманска жене и теще. Какие суммы у капитана бронекатера? Убийцами его могли быть такие же субъекты, как этот бандит.

– Ладно, проверим, может, ты и прав. Пощупаем и бухгалтера, который тогда не ночевал дома. Узнаем, где он сейчас работает. Проверим его ночной пропуск. Боюсь только, что и его виновность сомнительна.

– Пришла машина, – сказал я.

На этом и кончился наш разговор с начальником отдела с Петровки.