Текст книги "Как хорошо быть генералом"

Автор книги: Сергей Абрамов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 4 страниц)

– А что? – Безымянный нахально развернул к себе зеркальце, посмотрелся в него. – Мальчик что надо! – Вернул зеркальце в прежнее положение. Твоих рук дело.

– Как это – моих?

– Твоих и немножко твоей жены, которая законно уступила мне место в этом легковом мустанге. Ты считал, она чертила.

– Что считал? Что чертила? – Истомин вконец запутался, задурил ему голову Безымянный, запудрил, запылил мозги вековой пылью.

– Что, что... Меня, вот что. Не узнаешь?.. Я – твои дипломный проект, краса и гордость выпуска одна тысяча девятьсот не будем говорить какого года. Золотая медаль студенческих научных обществ. – И Безымянный достал откуда-то из недр зеленого сюртучка потускневший кружок медали на выцветшей красной ленте, повертел ею, медалью то есть, на зуб попробовал, сплюнул, спрятал, спросил: – Теперь узнал?

– Ах вот оно что! – облегченно засмеялся Истомин. – Смутно припоминаю проектик. И впрямь краса и гордость выпуска. Меня ж благодаря тебе на кафедре оставили, ассистентом, предложили тебя доработать, превратить в диссертацию и защититься. Кандидат технических наук Истомин. Звучит? рассмеялся вроде бы иронично, но сквозь деланную иронию прорывалась этакая горькая смешинка, этакая ностальгическая грустинка, этакая нежная лукавинка: мол, не стал бы писателем – был бы и вправду главным инженером, генералом от техники, самолетным великим конструктором, для кого "первым делом, первым делом самолеты".

Но Безымянный всю картинку обгадил.

– Не звучит, – пропищал он. – Не вышло из тебя кандидата. Продал ты свое кандидатство за тридцать сребреников.

– Что ты имеешь в виду, хам? – обиделся только что разнежившийся Истомин.

– Ушел в борзописцы. Поменял призвание на легкий хлеб.

– Это у кого легкий? У меня? – возмутился Истомин. – А ты сидел за письменным столом по десять часов в день? А ты дописывался до такой степени, что даже читать ничего не мог? Даже детективов... А ты геморрой себе нажил – от вечного сидения то за столом, то за рулем, то в президиуме?

– Нашел чем хвастаться, – укорил Безымянный, – постыдной болезнью. Ты же небось спортсмен: вон, сорок лет уже, а какой орел!.. Не о том речь. Надрываться можно и канавы роя. Ты вот скажи: какая польза от твоих сочинений? Кто-нибудь прозрел? Исцелился? Полюбил ближнего своего? Не пожелал жены его и осла его? Не обманул, не украл?

– Литература не обязана лечить, – терпеливо разъяснил Истомин, как делал это на всяких там читательских конференциях, как писал в статьях и откровенничал в интервью с журналистами. – Литература ставит диагноз, привлекает внимание к болезни – внимание всех или каждого, не суть важно. Писатель – это сигнальщик и горнист, он сигналит и горнит об опасности.

– Ишь ты, работенка! – восхитился Безымянный. – "Протрубили трубачи тревогу..." А кто в бой пойдет?

– Ну кто, кто... Люди, которые услышат сигнал.

– Демагогия! – отрезал Безымянный. – А если б ты строил самолеты, то на них можно было бы долететь от Москвы до Ярославля или от Ленинграда, к примеру, до острова Фернандо По в Атлантическом океане. Конкретная польза. Но тебе конкретика не нужна. Тебе шум-нужен. Труба трубит: тру-ту-ту, тру-ту-ту, все ее слышат, все трубача видят, все им любуются – ах, какой красавец, ах, как он славно дудит, как сверкает на солнце его труба... Куда это он нас скликает?.. Ах, туда, в светлое завтра! Это мы чичас... Где ероплан, чтоб в завтра лететь? А ероплана нету. Товарищ Истомин не захотел его сочинить, товарищ Истомин захотел малость потрубить. А ведь мог сочинить еропланчик, мог, еще какие надежды подавал... – и всю эту пакостную тираду пакостным же фальцетиком и по-прежнему подпрыгивая на сиденье, пуская из-под сюртучка серые облака пыли, почему-то подмигивая одним левым глазом.

Истомину расхотелось с ним спорить. Престранный субъект в самом деле, да и не субъект вовсе, а скорее объект: объект приложения юношеских несчитанных сил. И ведь посмотришь теперь – изумишься: за что золотую медаль отвалили? Пародия какая-то, а не серьезная работа. Сквалыжная чепуховина, которая изо всех сил пыжится, мнит из себя невесть что плюс к тому же и претензии создателю предъявляет.

– Вот что, милейший, – надменно сказал Истомин, – я перед тобой бисер метать не стану, уволь: Я тебя породил, как говорится, я тебя...

– А вот и нет, – вроде бы обрадовался Безымянный, – меня убить нельзя, я бессмертный. – И он, отогнув ручонкой сюртучный лацкан, показал Истомину фиолетовую чернильную надпись "Хранить вечно!".

– Это за что же такая честь? – удивился Истомин, испытывая тем не менее некую подспудную гордость за дело своего ума и рук бывшей жены Анюты, которая, если честно признаться, в ту былинную пору ночей не спала, чертила бездарному в черчении мужу запутанные карандашные схемы на плотных листах ватмана.

– Гордость студенческого научного общества, – поделился секретом Безымянный. – Меня гостям показывают. Здесь, – он постучал кулаком по сюртучку, – скрыта мечта, не ограниченная рамками здравого смысла, способная на свободный полет, но в силу обстоятельств свободы лишенная. Безымянный выражался высокопарно и витиевато.

А тем временем ходко бегущий "жигуленок" в почти свободном полете, присев на рессорах, чуть ли не прижавшись к нагретому асфальту картером, карданом и редуктором заднего моста, неуклонно приближался к границе Московской области, к владимирским владениям, к большой пограничной деревне с ласковым именем Верхние Дворики.

– Похоже, к границе приближаемся? – взволновался Безымянный. – А у меня и визы нет, и паспорт просрочен... Вот что, папуля, – деловито обратился он к Истомину, – мне дальше ехать не резон. Ты на меня поглядел, поумилялся, скупую слезу обронил – мавр может уходить. Вернусь восвояси, полка у меня уютная, теплая, мышей в архиве повывели, а ты кати себе. Миссия у тебя серьезная, истребительная, да тебе ж не привыкать: ты чужой крови не боишься.

– Чего ты несешь! Какой крови?

– Невинных агнцев.

– Это артисты-то цирковые – агнцы?

– А что такого? Обыкновенная гипербола, по-житейски – приписка. И что характерно, Истомин: вас, писателей, за гиперболы по головке гладят, а торговым работникам, к примеру, за них срок дают. С конфискацией. Парадокс, а?.. – И захихикал, забулькал, зашуршал листками, парадоксалист несчастный. И не хотел Истомин, а тоже засмеялся. Но строгости не утерял, распорядился:

– Пошел вон, дурак!

– Груб ты, Истомин, груб и не куртуазен. Не инженер ты душевный, а так – техник-смотритель. На кого орешь? На мечту свою орешь... Ну и хрен с тобой, я не обидчивый. Лежал на полке, не волновался, так нет – вызвал ты меня. Зачем, спрашивается, если гонишь?

– Я тебя вызвал?.. Ишь, размечтался!.. Сам явился, никто не звал.

– Сам бы я к тебе, предателю, ни в жисть не явился!.. Катись колбаской, Истомин, целуй фикус.

И с этими дурацкими словами Безымянный выпорхнул в открытое окно и полетел, мелко перебирая ножками в полосатых гетрах, замахал твердыми полами сюртучка и довольно быстро исчез в голубой дали, будто подобный способ передвижения был для него привычен и легок.

Впрочем, он же являл собой проект самолета, чему ж тогда удивляться...

А Истомин въехал в замечательный населенный пункт Верхние Дворики, подрулил к промтоварному магазину и заглушил двигатель. Надо было размяться, снять напряжение, малость расслабиться, а может, и купить кое-чего дефицитного, за чем в золотоглавой в очередях душатся, нервно оскорбляя друг друга, огульно обвиняя в преступном ношении очков и шляп.

Перед магазином сидела рыжая дворняга и охраняла чей-то велосипед популярной марки "Салют".

– Ты чья? – машинально, но ласково спросил Истомин, поскольку любил всякого рода живность, а особенно собак и кошек, не упускал случая мимоходом поприветствовать их.

И прошел бы он мимо, не дожидаясь ответа, но вдруг получил его – полный сердитой тоски:

– Чья, чья... Ничья, вот чья.

– Чего ж ты себе хозяина не найдешь? – поинтересовался Истомин, почему-то нимало не удивляясь странной способности к разговору, довольно редкой у представителей подмосковной фауны.

– Возьмешь – пойду, – логично предложила дворняга.

– Извини, не могу, – развел руками Истомин, – нет ни сил, ни времени. Зверь в доме – тот же член семьи, я считаю. Держать его для развлечения это преступление, а по-серьезному – не готов. И никто у меня не готов. Сын – шалопай, спортсмен, двоечник. Жена круглые сутки на работе горит. А я человек творческий, у меня жизнь ненормированная, днем сплю, ночью пишу или в Сибирь укачу в командировку. Мне о тебе заботиться не с руки.

– Да мне много не надо. Вывел бы во двор раза два... Ну, сосиску какую-никакую кинул, хоть бы и сырую...

– Нет, старуха, не уговаривай, ничего не выйдет.

– Ладно, иди, – мрачно сказала дворняга. – И купи себе сетку для бритвы "Браун". Слыхала, дефицит...

– Да ну? – удивился Истомин. – Неужто завезли?.. Ну, ты меня обрадовала, старуха... – И поспешил в магазин, где и вправду продавались нечасто встречающиеся титановые сеточки для импортной электробритвы, невесть как попавшие в этот отдаленный сельмаг...

Вот вам забавные прихоти торговли: про редкий агрегат в населенном пункте не слыхивали, а запчасти к нему имеются. А где-то наоборот, в той же столице, к примеру... А дурак Безымянный еще и защищал торговых работников, с писателями их сравнивал... У писателя – хорошего, ясное дело! – все концы с концами сведены, все взвешено с аптекарской точностью, у него не могут появиться в первой главе ботинки, а шнурки к ним – только в пятой, потому что каждый писатель сам себе и Госплан, и комитет по труду и зарплате, и институт футурологии, то есть научного предсказания недалекого будущего героев.

А то что у нас собаки разговаривают, так с кем не бывает?..

Истомин купил в сельмаге три сеточки – про запас, попутно объяснив любознательной продавщице, для чего они предназначены. Еще он купил две пары эластичных носков элегантного черного цвета, сработанных мастерами из Германской Демократической Республики, набор венгерских цветных фломастеров, и отечественную саперную лопатку со Знаком качества – на всякий пожарный случай: пусть в багажнике полежит, места много не займет.

Выйдя из магазина, он не обнаружил ни велосипеда "Салют", ни охранявшей его разговорчивой дворняги. Оглядевшись, он увидел ее на противоположной стороне шоссе мирно беседующей с довольно драного вида котом. Истомин посвистел ей, почмокал губами – хотел попрощаться, но собака сделала вид, что не слышит. Или обиделась, или и впрямь беседой с котом увлеклась.

Истомин не стал настаивать, сел в автомобиль и помчался по Верхним Дворикам мимо заборов, мимо колодцев, мимо скамеек и табуреток, выставленных на обочины шоссе предприимчивыми тетками. На скамейках и табуретках стояли ведра, кастрюли, бидоны и корзинки с клубникой, ранними огурцами, прошлогодним картофелем, первой робкой морковкой и цветами пионами всевозможных колеров.

На обратном пути Истомин собирался непременно отовариться этими скромными дарами июня, а сейчас он гнал стального коня по владимирской земле прямиком к другой пограничной деревне, Лисавы, за которой начиналась ярославская вотчина.

Что они все, сговорились, думал Истомин, имея в виду бывшую жену Анюту и сомнительного типа Безымянного, именующего себя "мечтой в свободном полете"? Эта, видите ли, ушла, потому что он, негодяй Истомин, того тайком возжелал, а она, чуткая и тонкая, все без слов поняла. Она, выходит, поняла, а он, Истомин, дурак набитый, ни черта не понял...

А этот Безымянный и вообще предателем обозвал – ни за что ни про что. Что он предал? Ничего не предавал...

Когда учился в институте, начал пописывать в газеты: о студенческой научной работе, о третьем трудовом семестре, об институтском "клубе веселых и находчивых". А там и рассказик сам собой сочинялся и, представьте, почти что сам собой напечатался – в молодежном журнале, с портретом юного Истомина на фоне самолетного пропеллера... Короче, самолетостроение не его стезя. Истомин это понял, как раз увидев свое черно-белое изображение на журнальной полосе, а раз понял, то – человек дела! – принялся искать поворот на _новую_ стезю. И нашел. И рулит по ней вот уже добрых пятнадцать лет, никуда всерьез не сворачивая...

Разве что в цирк?.. Но и там он лишь как писатель ценен, как критик-цирковед, что тоже должно считать писательством.

А вообще-то он писал повести, рассказы и очерки, или, как сам выражался, _ваял_ их...

Певцом моральной темы любовно называли его дружественные ему критики, а он за того себя и держал, и голос его звучал крепко, бодро и ясно – пусть не могучий оперный бас, который, к слову, только узкому кругу фанатов дорог, но задушевный лирический баритон, малость усиленный микрофоном.

Он, Истомин, ступал по жизни уверенно и целенаправленно, не рыскал по проселкам, как некоторые, знал, _как надо_ и _что надо_, и посему – уверен был! – имел полное право сообщать "городу и миру" о надлежащих моральных устоях, воспевать тех, кто эти устои оценил и разумно воспринял, и клеймить остальное несознательное меньшинство, в нравственном отношении распущенное.

Только отчего так пакостно на душе, откуда бы ему взяться, дискомфорту этому пресловутому?..

А Ярославская область уже являла свою границу, обозначенную гигантским капитальным транспарантом, далеко видным каждому, кто решил въехать на богатую историческими памятниками и сегодняшними трудовыми свершениями землю...

Сразу за транспарантом поперек дороги стоял и ревел мощный трелевочный трактор. Трактор пытался вытащить из леса длинную плеть, сложенную из нескольких еловых стволов. Что-то там развязалось, что-то раскрутилось на тракторной платформе, одна из елок чуть съехала в сторону и грозила брякнуться прямо на проезжую часть. Тракторист в донельзя замасленном комбинезоне пытался одной рукой подкатить беглянку к общей плети, а другой с помощью монтировки закрутить трос, связывающий стволы, зажать их, подлых, покрепче.

Трактор занимал правую сторону шоссе. Навстречу по свободной полосе шла колонна новеньких грузовых "ЗИЛов", и Истомин невольно притормозил: чтобы объехать трактор, надо было пропустить колонну. Тракторист обернулся.

– Эй, друг, – крикнул он, – помоги! Истомин, не глуша движок, вытянул ручной тормоз и медленно вылез из машины.

– Ну? – спросил он недовольно.

Ему не хотелось помогать трактористу. Не то чтобы принципиально не хотелось, нет, помочь он был всегда готов, но сейчас, когда он спешил, когда у него даже рукавиц не имелось да и костюмчик мог запросто перепачкаться, сейчас он не видел большой необходимости вмешиваться в чужой трудовой процесс. Но грузовики шли и шли, а тракторист смотрел и смотрел просительно, и притворяться глухим не имело смысла.

– Ну? – повторил он, подходя к трактору.

– Будь человеком, мужик, подержи елку, а я эту железку затяну, – сказал тракторист.

Он вытащил из-за пояса грязные рукавицы и кинул их Истомину. Истомин, мысленно похвалив работягу за смекалку, напялил рукавицы и уперся в ствол. Ствол оказался тяжелым вопреки хрупкому внешнему виду, но держать его было нетрудно. Во всяком случае, Истомин не шибко напрягался.

Тракторист, глядевшийся здоровым мужиком лет тридцати пяти, споро крутил монтировку, затягивая трос, оставляя им на шершавых темно-коричневых стволах светло-желтые пахучие шрамы.

Пахло и вправду сладко: еловой смолой, хвоей, свежестью.

– Вот и все, фигец котенку Машке, – сказал тракторист. – Перекурим?

Он спрыгнул на асфальт рядом с Истоминым, достал из кармана мятую пачку сигарет "Дымок" и подмигнул Истомину.

– А шоссе? – спросил Истомин. – Съехал бы. Мешаешь.

– Ни хрена, – засмеялся тракторист, – объедут, не развалятся. Рабочий человек имеет право на перекур... Пошли, мужик, посидим на елке, – и потопал с дороги в просеку, уселся там прямо на ствол, крикнул: – Ты свой движок-то выруби, чего зря гонять!

Сам себе удивляясь, Истомин сходил к "жигулю" и выключил зажигание, потом направился к трактористу, который сладко пыхтел дешевой сигареткой, жмурился на солнышке, что твой котяра. Сам Истомин вообще-то не курил, но мог, если надо, поддержать компанию, что помогало ему в его писательских скитаниях по городам и весям, в его встречах с представителями различных трудовых профессий.

На кой ляд ему этот тракторист, Истомин не знал, но решил не пренебрегать лишним знакомством. Все идет в копилку, считал он, все на нужной полочке отложится, а к месту припомнится – когда срок подойдет.

– Ты, я вижу, свой в доску, – сказал ему тракторист, когда Истомин устроил зад на более или менее чистом месте, – ты, я вижу, рабочего человека не чураешься, хотя сам, ясное дело, интеллигент фигов.

– Не без того, – согласился Истомин, разминая в пальцах полученную сигаретку, но не закуривал, оттягивая страшный момент, поскольку знал горлодерские свойства данной табачной марки.

– Вот ты небось сейчас скажешь: нехорошо, Валера, оставлять трактор на шоссе, это, Валера, негигиенично. Ведь так, скажи – нет?

– Так, – посмеиваясь, согласился Истомин. От Валеры явственно несло тяжким сивушным духом, строгой проверки на алкоголь он бы сейчас не прошел. Тракторист находился в той степени опьянения, когда легкое недовольство работой плавно переходит в недовольство начальством, всей системой лесозаготовок, устройством планеты и конструкций Солнечной системы. В таком состоянии человека так и тянет в азартный дружеский спор о смысле бытия, но спорить с ним в данный момент не рекомендуется: не исключено, может пустить в ход аргумент в виде крепкого рабочего кулака, а то и монтировки. А что такому аргументу противопоставишь? Только аналогичный, той же или большей жесткости... Подобные споры Истомин не любил. То есть он мог, конечно, врезать справа или слева при случае силушкой Бог не обидел, реакцией тоже, но излишней агрессивностью Истомин не страдал, драк старался по возможности избегать, потому что всегда помнил о всякого рода ненужных последствиях.

– А раз так, – обрадовался Валера, – то почему бы тебе самому не сесть в мою железку и не отогнать ее к едрене фене, пока я перекуриваю?

Псевдорабочий человек Валера на поверку оказался обыкновенным хамом. Уже одно то, что он непрерывно кичился своим рабочим званием, вызывало подозрение, а безадресная разгульная ненависть, разбавленная вольным матерком и подогретая плодово-ягодной смесью, делала разговор с ним не только бесполезным, но и опасным. Похоже, писательская копилка останется незаполненной, решил Истомин и встал.

– Перекуривай, Валера, – сказал он, – только легкие не надорви.

– Ты куда? – не понял маневра Валера.

– Пора. – Истомин был лаконичен.

– Ага-а! – возликовал Валера. – Ты струсил, мужик! Ты меня забоялся!

Спокойно, сказал себе Истомин, не заводись. Он повернулся и пошел к шоссе, стараясь не оборачиваться, не ронять достоинства, но спиной чувствовать любое движение тракториста...

– Струсил, струсил! – куражился Валера. – Ой, смотри, все штаны обделал!

Истомин непроизвольно дернул рукой, чтобы проверить вздорное утверждение Валеры, но вовремя спохватился, жутко застыдился порыва, и вдруг горячая волна злости окатила его, захлестнула с головой, он уже не помнил, что делает, только рванул к трактору, с ходу прыгнул в кабину, вправо-влево посмотрел – пустое шоссе! – и, выжав педаль, потащил рычаги управления траками от себя. Машина прямо-таки прыгнула вперед – только гулко дернулись сзади елки.

– Стой! – заорал Валера. – Куда, гад?! Истомин, оказывается, неплохо помнил институтские уроки, не зря сдавал считавшийся у студентов ненужным зачет по вождению тракторов. Мощный "ДТ" легко перевалил через шоссе, углубился в лес, в просеку, и замер на месте, когда Истомин поставил рычаги на нейтралку.

Он соскочил на землю, достал из кармана носовой платок и брезгливо обтер руки. Подбежавший Валера тяжело дышал – этаким карасем, выброшенным из воды. К нижней губе приклеился мокрый окурок.

– Я же сказал: береги легкие, Валера, – заметил Истомин. – Дыхалка у тебя ни к черту.

Швырнул платок на землю и пошел к "жигуленку". Валера так и стоял женой Лота: видно, не ожидал он от интеллигента фигова подобной прыти. Истомин прокатился мимо на второй передаче, помахал ему из окошка и газанул вовсю. И только тогда напряженно подумал: что с брюками?

Проехав с километр, притормозил, торопливо вышел на обочину, весь изогнулся, бедный, пытаясь рассмотреть собственный зад. Вопреки ожиданиям зад оказался чистым.

А-а, ладно, доблестно решил Истомин, в цирке все равно темно, никто не увидит. И собрался ехать дальше. Но до сих пор гудевший ровно "жигуленок", верный белый конек, вдруг надсадно чихнул, затрясся и заглох. Это было вовсе непонятно.

Истомин поднял капот и заглянул в двигатель. Оттуда несло жаром, подгорелым маслом и бензином марки АИ-93.

– Перекал, что ли? – спросил вслух Истомин.

– Газовать легче надо, – сварливо ответил "жигуленок". – Тебе что Олег говорил?

– Между прочим, – отпарировал Истомин, – Олег сказал, что твой движок внатяг пускать нельзя. Поэтому и газую на низших...

– Вот и догазовался, – констатировал "жигуль". – Я захлебнулся. Увеличь холостые и жди.

– Ну и подожду. Воздухом подышу.

– Самое время – после трудовой победы, – ехидно заметил "жигуль".

– Ты что, видел?

– Не слепой, фары не зажмуриваю.

– Осуждаешь?

– Твое дело, – индифферентно сказал "жигуль", подставляя Истомину горячий карбюратор, подсовывая под отвертку винт регулировки холостого хода. – Ты бы завел меня сначала, чего зря крутить.

– Ах да! – запоздало сообразил Истомин, обошел машину, повернул стартер, прижал акселератор.

"Жигуль" завелся с пол-оборота, но рычал с легкими перебоями, будто покашливал. Истомин покрутил винты на карбюраторе, послушал – двигатель загудел ровно и мощно.

– Так годится? – прокричал Истомин.

– Нормалек! – ответствовал "жигуль". – Теперь выруби, дай остынуть. Заодно и поговорим.

Истомин выключил зажигание, распахнул все двери – пусть салон проветрится, пусть по нему ветерок погуляет – и сел за руль, спинку сиденья откинул: впору и самому малость передохнуть.

– Конечно, мое дело, – продолжил он прерванный техническими манипуляциями спор. – Тебе не понять.

– Где уж нам! – прибеднялся "жигуль". – Мы железные, мы бесчувственные. Только сдается мне, ты себя всегда железным считал, непробиваемым. А хитрый кореш Валера тебя на "слабо" взял.

– Я просто объяснил подонку, что он подонок.

– А подонок просто не понял, что он подонок. Сложное для него объяснение, слишком интеллигентское, с надрывом. Ему бы в рыло и слова соответствующие – все бы сразу уяснил. А ты весь в порывах, в страстях: прыг, хлоп, тарарах! А в результате выполнил его работу и даже пошлого "мерси" не дождался.

– Мне "мерси" не надо. Мне надо, чтобы этот хмырь болотный понял простую истину: не все интеллигенты – белоручки и неумехи. И еще: не все интеллигенты терпят, когда над ними куражатся. И третье, последнее: звание "рабочий человек" по наследству не передается, его заслужить надо. Может, я в большей степени рабочий, чем он...

– Красиво завернул, – похвалил "жигуль", – только все зря. Ничего он не понял, это я тебе говорю.

– А кто ты такой! – возмутился Истомин. – Что ты о жизни знаешь? С тобой носятся как с писаной торбой. Ах, масло поменять! Ах, фильтры загрязнились! Ах, баллоны надо подкачать! Ах, мы давно не мылись, на нас пылинка села!.. Ты, мой милый, типичный баловень судьбы – мытый, сытый, ухоженный. Ты изведал только хорошие асфальтовые магистрали, а о разбитых проселках и слыхом не слыхивал. Тебя даже ни разу не царапали, я уж не говорю – били...

– А тебя? – отпарировал обиженный "жигуль". – Тебя, что ли, много лупили? Тебя, мон шер, судьба тоже по шерстке гладила. В институте лучший студент на потоке, гордость факультета. Ушел в газету – и там все о'кей: командировки, публикации, грамоты. А повести твои?.. А в цирке?.. Да перед тобой трепещут, как перед генералом: вдруг саблю вытащишь и начнешь косить направо-налево. А ты и вытаскиваешь, не без того...

– Постой, откуда ты все знаешь? – удивился Истомин. – Тебе же всего два года...

– Болтаешь много. Как какую бабу в меня посадишь, так и пошел соловьем... Я такой, я сякой, я самый-пресамый...

– Не ври! Я никогда не хвастаюсь.

– Верно, не хвастаешься. Ты у нас склонен к самоиронии, ты человек с юмором, кто спорит. Только самоирония твоя не более чем прозрачная занавесочка. А сквозь нее что надо, то и видно...

– Трепло!..

– Ни в коем случае! Я, майн либер, хоть и сделан волжскими умельцами, но воспитан и взлелеян тобой, за что тебе большой данке шен. И мне тебя осуждать не резон. А вот с чего я малость захлебнулся, так это с твоего нелогичного поступка с псевдотрудягой Валерой... Погоди, не прерывай, а то заглохну, – заспешил "жигуль", видя, что Истомин собирается что-то возразить. – Я за что тебя сильно уважаю? За чутье. Ты ж селезенкой чуешь, когда курс менять надо. Как колобок. А из института ушел вовремя, из газеты слинял в самый раз, все твои повести как ментоловые сигареты с фильтром: вроде бы и горько, а в то же время всерьез не задевают. Верным путем идешь!.. И вдруг – на тебе: в благородство решил поиграть. Откуда оно у тебя, благородство?

– Что ж я, по-твоему, должен был сделать?

– Во-первых, не останавливаться. Во-вторых, раз уж остановился колонна шла, видел, – то на просьбы о помощи не реагировать: нашел время альтруизм проявлять. В-третьих, раз уж помог, то и ехал бы себе, а не шел с дураком общаться. А ты пошел и нарвался на хамство. Ну ладно, нарвался встань и уйди. Так нет, взыграло ретивое, решил кавалерийской удалью подонка добить. Зачем, спрашиваю? Потратил нервные клетки, которые не восстанавливаются, испачкал штаны и потерял время. Ну что, прав я?

– А ведь, похоже, ты и меня подонком считаешь, – медленно, словно удивляясь, проговорил Истомин.

– Да ни в коем случае, ты что, ты что! – "жигуль" от возмущения даже вентилятор включил, задул, загудел. – Мы с тобой два сапога пара: ходкие, приемистые, надежные в работе, на вид блестящие, в экспортном исполнении. Но в то же время хрупкие, с тонкой внутренней структурой. Я, например, на разбитый проселок и не поеду: застряну, изгваздаюсь, поврежу себе чего-нибудь. И тебе с магистрали сворачивать не советую. Думай только о себе, а другие о себе сами позаботятся.

– Откуда ты такой философии поднабрался?

– Я же говорю – от тебя. Два года вместе. Срок!

Истомин вернул спинку кресла в вертикальное положение, захлопнул двери, блокирующие кнопки на них утопил.

– Вот что, – подвел он итог разговору, – я поступил так, как считал нужным. Никакое это не благородство, а нормальный человеческий поступок. Если и он тебе непонятен, пеняй на себя. Все, конец связи. – И включил зажигание и рванул с места так, словно за ним гнались, словно очухавшийся Валера развернул свой трактор и мчал за Истоминым, горя неправедной местью.

Хорошо работал двигатель: негромко, ровно, надежно. Что-что, а машину Истомин знал, никакая мелкая неприятность в тупик его не ставила. Руки плюс голова – что еще надо человеку?..

И уже остался позади большой населенный пункт Глебово, и уже маячил на горизонте крохотный пока силуэт Горицкого монастыря, что коронует с юга старинный городок Переславль-Залесский.

Истомин въехал в город, проскочил мимо кремля, мимо Спасо-Преображенского собора и церкви Петра Митрополита, раздумывая, а не перекусить ли ему чем пошлет переславль-залесский райпищеторг. Нет, решил он, рановато пока, оставим перекус до Ростова, а пока обязательно заглянем в местный книжный магазин, посмотрим, что за художественная литература в нем завалялась.

В книжном магазине было прохладно и пусто, две пожилые продавщицы маялись от безделья и на Истомина посмотрели со здоровым любопытством: что он здесь потерял, гость явно заезжий! Не думает ли он по московской наивности выцыганить у них дефицитного Ж.Сименона или не менее дефицитного Ю.Семенова? Как же, ждите, в Переславле-Залесском своих книголюбов пруд пруди...

Но Истомин знал, что ни Сименона, ни Семенова он тут не найдет: не вчера родился. Он сразу порулил к полке с букинистическими книгами, потому что не раз случалось: отыскивал он на таких полках какой-нибудь милый поэтический сборничек, пропущенный им в столичной суете, или потрепанный журнал с хорошей повестухой, или непроданную книжку брата-писателя, что немало способствует подъему настроения. Вот и сейчас рылся он в пропыленных изданиях и вдруг напоролся на собственный сборник рассказов и очерков, изданный в прошлом году под броским названием "Днем с огнем". Название это было навеяно анекдотом про Диогена, который ходил среди бела дня с зажженным фонарем, искал человека. Истомин, значит, тоже, как древний философ, искал человека среди людей, определял его нравственные параметры, вовсю проверял моральным кодексом.

Тот грустный факт, что сборник кто-то прочел и поспешил сдать, несколько расстроил Истомина, хотя в отличие от многих собратьев по перу он не шибко обольщался собственной якобы вселенской популярностью, не очень верил всяким рецензиям, не считал, будто его книги поклонники рвут на части. И все же, и все же...

Под пронзительными взглядами продавщиц – что это так завлекло варяжского гостя? – он перелистал книгу и обнаружил в ней массу пометок, сделанных на полях толстым синим фломастером. Пометки читались буквально так: "Ха-ха!", "Вот те раз!", "Чушь собачья!", "Брэд" – через "э" оборотное. Но имелись и более гуманные: "Здраво!", "Ничего...", "Умеет думать!" Были и непонятные: "Козел!", "Прачечная", "Лена. 17-23-11". А в самом конце, на чистой последней странице была нарисована веселая хохочущая рожица – с носиком-пятачком, с чернильными точками веснушек, с двумя бантиками на макушке. К рожице были приделаны длинные тонкие ножки в больших ботинках с загнутыми носами, и все это венчала игривая надпись: "Финдиляка". Возможно, это был портрет автора пометок. А возможно, он так представлял себе автора книги. Но, с другой стороны, Финдилякой могла оказаться любимая женщина обладателя синего фломастера.

Гадать было бессмысленно, требовался поступок.

– Платить вам? – спросил Истомин любознательных продавщиц, протягивая им книгу и кровный металлический рубль.

– Нам, – сказали продавщицы хором, одна взяла рубль, а другая книгу, обе внимательно рассмотрели ее, ничем своих чувств не выдали, одна отсчитала Истомину сдачи двадцать копеек, а другая завернула книгу в бумагу и протянула с вежливыми словами:

– Спасибо за покупку, приходите еще.

– Это вряд ли, – сказал Истомин, взял книгу и вышел.