Текст книги "Всадники ниоткуда (часть сборника)"

Автор книги: Сергей Абрамов

Соавторы: Александр Абрамов
сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 15 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]

8. ПОСЛЕДНИЙ ДВОЙНИК

Официально отчёт нашей экспедиции строился так: доклад Зернова о феномене розовых «облаков», мой рассказ о двойниках и просмотр снятого мною фильма. Но, уже начиная совещание, Зернов все это поломал. Никаких материалов для научного доклада, кроме личных впечатлений и привезённого экспедицией фильма, пояснил он, у него нет, а те астрономические наблюдения, с которыми он познакомился в Мирном, не дают оснований для каких-либо определённых выводов. Появление огромных ледяных скоплений в атмосфере на различных высотах, оказывается, было зарегистрировано и нашей, и зарубежными обсерваториями в Антарктике. Но ни визуальные наблюдения, ни специальные фотоснимки не позволяют установить ни количества этих квазинебесных тел, ни направления их полёта. Речь, следовательно, может идти о впечатлениях и гаданиях, которые иногда называют гипотезами. Но поскольку экспедиция эта уже более трех суток как вернулась а людям свойственны болтливость и любопытство, то все виденное её участниками сейчас уже известно далеко за пределами Мирного. Гаданиями же, разумеется, лучше заниматься после просмотра фильма, поскольку материала для таких гаданий будет более чем достаточно.

Кого имел в виду Зернов, говоря о болтливости, я не знаю, но мы с Вано и Толькой не поленились взбудоражить умы, а слух о моём фильме даже пересёк материк. На просмотр прибыли француз и два австралийца и целая группа американцев во главе с отставным адмиралом Томпсоном, давно уже сменившим адмиральские галуны и нашивки на меховой жилет и свитер зимовщика. О фильме они уже слышали, его ждали и потихоньку высказывали различные предположения. А фильм, надо сказать, получился занятный. Наш второй киномеханик Женька Лазебников, просмотрев проявленную плёнку, взвыл от зависти: «Ну, все! Ты теперь знаменитость. Никому, даже Ивенсу, не снился такой кусочек. Считай, Ломоносовская премия у тебя в кармане». Зернов не сделал никаких замечаний, только спросил, выходя из лаборатории:

– А вам не страшно, Анохин?

– Почему? – удивился я.

– Вы даже не представляете себе, какую сенсацию несёте миру.

Я почувствовал это уже во время просмотра в кают-компании. Пришли все, кто только мог прийти, сидели и стояли всюду, где только можно было сесть или встать. Тишина повисла, как в пустой церкви, лишь иногда взрываясь гулом изумления и чуть ли не испуга, когда не выдерживали даже ко всему привычные и закалённые полярные старожилы. Скептицизм и недоверие, с которыми кое-кто встретил наши рассказы, сразу исчезли после первых же кадров, запечатлевших две спаренные «Харьковчанки» с одинаково раздавленным передним стеклом и розовое «облако», плывущее над ними в блекло-голубом небе. Кадры получились отличными, точно передающими цвет: «облако» на экране алело, лиловело, меняло форму, опрокидывалось цветком, пенилось и пожирало огромную машину со всем её содержимым. Заснятый мною двойник сначала никого не удивил и не убедил: его попросту приняли за меня самого, хотя я тут же заметил, что снимать себя самого, да ещё в движении и с разных съёмочных точек, не под силу даже гроссмейстеру-документалисту. Но по-настоящему заставили поверить в людей-двойников кадры на снегу двойника Мартина – мне удалось поймать его крупным планом, – а затем подходивших к месту аварии подлинного Мартина и Зернова. Зал загудел, а когда малиновый цветок выбросил змеевидное щупальце и мёртвый Мартин исчез в его пасти-раструбе, кто-то даже вскрикнул в темноте. Но самый поразительный эффект, самое глубокое впечатление произвела заключительная часть фильма, его ледяная симфония. Зернов был прав: я недооценивал сенсации.

Но зрители её оценили. Едва окончился просмотр, как раздались голоса, потребовавшие показать фильм вторично. Этот вторичный просмотр проходил уже в полном молчании: ни один возглас не прозвучал в зале, никто не кашлянул, не обмолвился словом с соседом, даже шёпота не было слышно. Молчание продолжалось и когда уже погас экран, словно люди ещё не освободились от сковавшего их напряжения, пока старейший из старожилов, прозванный дуайеном корпуса зимовщиков, профессор Кедрин, не выразил общую мысль:

– Вот ты и скажи, Борис, всё, что продумал. Так лучше будет: нам ведь тоже подумать надо.

– Я уже говорил, что у нас нет материальных свидетельств, – сказал Зернов. – Пробу взять Мартин не смог: «облако» не подпустило его к самолёту. Не подпустило оно и нас на земле, пригнуло такой тяжестью, будто тело чугуном налили. Значит, «облако» может создавать гравитационное поле. Ледяной куб в воздухе это подтвердил – вы видели. Вероятно, тем же способом был посажен самолёт Мартина и наш снегоход извлечён из трещины. К бесспорным заключениям можно присоединить следующее: «облако» легко изменяет форму и цвет – вы это тоже видели. Создаёт любой температурный режим: так резать стометровую толщу льда можно только на очень высоких температурах. В воздухе оно держится как рыба в воде, не нуждается в поворотах, мгновенно меняет скорость. Мартин уверяет, что замеченное им «облако» уходило от него с гиперзвуковой скоростью. Его «коллеги» отставали, видимо, только для того, чтобы создать гравитационный заслон вокруг самолёта. Конечный вывод только один: никакого отношения к метеорологии феномен розовых «облаков» не имеет. Такое «облако» или живой, мыслящий организм, или биосистема с определённой программой. Основная её задача – снять и перебросить в пространство большие массы материкового льда. Попутно синтезируются – я бы сказал: моделируются, неизвестно зачем и как, а затем уничтожаются, тоже неизвестно зачем, – любые встречные атомные структуры – люди, машины, вещи.

Первый вопрос Зернову задал американский адмирал Томпсон:

– Я не уяснил одного из вашего сообщения: враждебны ли эти существа людям?

– Думаю, нет. Они уничтожают лишь сотворённые ими копии.

– Вы в этом уверены?

– Вы же только что это видели, – удивился вопросу Зернов.

– Меня интересует, уверены ли вы в том, что уничтоженное – именно копии, а не люди? Если копии идентичны людям, то кто мне докажет, что мой лётчик Мартин – это действительно мой лётчик Мартин, а не его атомная модель?

Разговаривали они по-английски, но в зале многие понимали и переводили соседям. Никто не улыбнулся: вопрос был страшный. Даже Зернов растерялся, подыскивая ответ.

Я рванул вниз вскочившего было Мартина и сказал:

– Уверяю вас, адмирал, что я – это действительно я, кинооператор экспедиции Юрий Анохин, а не созданная «облаком» модель. Когда я снимал фильм, мой двойник, как загипнотизированный, отступал к снегоходу: вы это видели на экране. Он сказал мне, что кто-то или что-то заставляет его вернуться в кабину. Видимо, его уже подготовляли к уничтожению. – Я смотрел на поблёскивающие очки адмирала, и меня буквально распирало от злости.

– Возможно, – сказал он, – хотя и не очень убедительно. У меня вопрос к Мартину. Встаньте, Мартин.

Лётчик поднялся во весь свой двухметровый рост ветерана-баскетболиста.

– Слушаю, сэр. Копию я собственноручно прикончил.

Адмирал улыбнулся.

– А вдруг вас собственноручно прикончила копия? – Он пожевал губами и прибавил: – Вы пытались стрелять, когда подумали об агрессивных намерениях «облака»?

– Пытался, сэр. Две очереди трассирующими пулями.

– Результативно?

– Никак нет, сэр. Всё равно что из дробовика по снежной лавине.

– А если бы у вас было другое оружие? Скажем, огнемёт или напалм?

– Не знаю, сэр.

– А уклонилось бы оно от встречи?

– Не думаю, сэр.

– Садитесь, Мартин. И не обижайтесь на меня: я только выяснял смутившие меня детали сообщения господина Зернова. Благодарю вас за разъяснения, господа.

Настойчивость адмирала развязала языки. Вопросы посыпались, подгоняя друг друга, как на пресс-конференции:

– Вы сказали: ледяные массы перебрасывают в Пространство. Какое? Воздушное или космическое?

– Если воздушное, то зачем? Что делать со льдом в атмосфере?

– Допустит ли человечество такое массовое хищение льда?

– А кому вообще нужны ледники на земле?

– Что будет с материком, освобождённым от льда? Повысится ли уровень воды в океане?

– Изменится ли климат?

– Не все сразу, товарищи, – умоляюще воздел руки Зернов. – Давайте по очереди. В какое пространство? Предполагаю: в космическое. В земной атмосфере ледники нужны только гляциологам. Вообще-то я думал, что учёные – это люди с высшим образованием. Но, судя по вопросам, начинаю сомневаться в аксиоматичности такого положения. Как может повыситься уровень воды в океане, если количество воды не увеличилось? Вопрос на уроке географии, скажем, в классе пятом. Вопрос о климате тоже из школьного учебника.

– Какова, по-вашему, предполагаемая структура «облака»? Мне показалось, что это газ.

– Мыслящий газ, – хихикнул кто-то. – А это из какого учебника?

– Вы физик? – спросил Зернов.

– Допустим.

– Допустим, что вы его и напишете.

– К сожалению, у меня нет эстрадного опыта. Я серьёзно спрашиваю.

– А я серьёзно отвечаю. Структура «облака» мне неизвестна. Может быть, это вообще неизвестная нашей науке физико-химическая структура. Думаю, что это скорее коллоид, чем газ.

– Откуда, по-вашему, оно появилось?

– А по-вашему?

Поднялся знакомый мне корреспондент «Известий»:

– В каком-то фантастическом романе я читал о пришельцах с Плутона. Между прочим, тоже в Антарктиде. Неужели вы считаете это возможным?

– Не знаю. Кстати, я ничего не говорил о Плутоне.

– Пусть не с Плутона. Вообще из космоса. Из какой-нибудь звёздной системы. Но зачем же им лететь за льдом на Землю? На окраину нашей Галактики. Льда во Вселенной достаточно – можно найти и ближе.

– Ближе к чему? – спросил Зернов и улыбнулся.

Я восхищался им: под градом вопросов он не утратил ни юмора, ни спокойствия. Он был не автором научного открытия, а только случайным свидетелем уникального, необъяснимого феномена, о котором знал не более зрителей фильма. Но они почему-то забывали об этом, а он терпеливо откликался на каждую реплику.

– Лёд – это вода, – сказал он тоном уставшего к концу урока учителя, – соединение, не столь уж частое даже в нашей звёздной системе. Мы не знаем, есть ли вода на Венере, её очень мало на Марсе и совсем нет на Юпитере или Уране. И не так уж много земного льда во Вселенной. Пусть поправят меня наши астрономы, но, по-моему, космический лёд – это чаще всего замёрзшие газы: аммиак, метан, углекислота, азот.

– Почему никто не спрашивает о двойниках? – шепнул я Тольке и тотчас же накликал себе работёнку.

Профессор Кедрин вспомнил именно обо мне:

– У меня вопрос к Анохину. Общались ли вы со своим двойником, разговаривали? Интересно, как и о чём?

– Довольно много и о разных вещах, – сказал я.

– Заметили вы какую-нибудь разницу, чисто внешнюю, скажем, в мелочах, в каких-либо неприметных деталях? Я имею в виду разницу между вами обоими.

– Никакой. У нас даже кровь одинаковая. – Я рассказал о микроскопе.

– А память? Память детства, юности. Не проверяли?

Я рассказал и о памяти. Мне только непонятно было, куда он клонит. Но он тотчас же объяснил:

– Тогда вопрос адмирала Томпсона, вопрос тревожный, даже пугающий, должен насторожить и нас. Если люди-двойники будут появляться и впредь и если, скажем, появятся неуничтожаемые двойники, то как мы будем отличать человека от его модели? И как они будут отличать себя сами? Здесь, как мне кажется, дело не только в абсолютном сходстве, но и в уверенности каждого, что именно он настоящий, а не синтезированный.

Я вспомнил о собственных спорах со своим злосчастным «дублем» и растерялся. Выручил меня Зернов.

– Любопытная деталь, – сказал он, – двойники появляются всегда после одного и того же сна. Человеку кажется, что он погружается во что-то красное или малиновое, иногда лиловое и всегда густое и прохладное, будто желе или кисель. Эта невыясненная субстанция наполняет его целиком, все внутренности, все сосуды. Я не могу утверждать точно, что наполняет, но человеку именно это кажется. Он лежит, бессильный пошевелиться, словно парализованный, и начинает испытывать ощущение, схожее с ощущением гипнотизируемого: словно кто-то невидимый просматривает его мозг, перебирает каждую его клеточку. Потом алая темнота исчезает, к нему возвращаются ясность мысли и свобода движений, он думает, что видел просто нелепый и страшный сон. А через некоторое время появляется двойник. Но после пробуждения человек успел что-то сделать, с кем-то поговорить, о чём-то подумать. Двойник этого не знает. Анохин, очнувшись, нашёл не одну, а две «Харьковчанки», с одинаково раздавленным передним стеклом и с одинаково приваренным снегозацепом на гусенице. Для его двойника всё это было открытием. Он помнил только то, что помнил Анохин до погружения в алую темноту. Аналогичные расхождения наблюдались и в других случаях. Дьячук после пробуждения побрился и порезал щеку. Двойник явился к нему без пореза. Чохели лёг спать, сильно охмелев от выпитого стакана спирта, а встал трезвый, с ясным сознанием. Двойник же появился перед ним, едва держась на ногах, с помутневшими глазами, в состоянии пьяного бешенства. Мне кажется, что в дальнейшем именно этот период, точнее, действия человека после его пробуждения от «алого сна» всегда помогут в сомнительных случаях отличить оригинал от копии, если не найдут к тому времени другие способы проверки.

– Вы тоже видели такой сон? – спросил кто-то в зале.

– Видел.

– А двойника у вас не было.

– Вот это меня и смущает. Почему я оказался исключением?

– Вы не оказались исключением, – ответил Зернову его же собственный голос.

Говоривший стоял позади всех, почти в дверях, одетый несколько иначе Зернова. На том был парадный серый костюм, на этом – старый тёмно-зелёный свитер, какой носил Зернов в экспедиции. Зерновские же ватные штаны и канадские меховые сапоги, на которые я взирал с завистью во время поездки, дополняли одеяние незнакомца. Впрочем, едва ли это был незнакомец. Даже я, столько дней пробывший рядом с Зерновым, не мог отличить одного от другого. Если на трибуне был Зернов, то в дверях стояла его точнейшая и совершеннейшая копия.

В зале ахнули, кто привстал, растерянно оглядывая обоих, кто сидел с разинутым по-мальчишески ртом; Кедрин, прищурившись, с интересом рассматривал двойника, на тонких губах американского адмирала змеилась усмешка: казалось, он был доволен таким неожиданным подтверждением его мысли. По-моему, доволен был и сам Зернов, сомнения и страхи которого так неожиданно завершились.

– Иди сюда, – почти весело произнёс он, – я давно ждал этой встречи. Поговорим. И людям интересно будет.

Зернов-двойник неторопливо прошёл к трибуне, провожаемый взглядами, полными такого захватывающего интереса, какого удостаивались, вероятно, только редкие мировые знаменитости. Он оглянулся, подвинул стул-табуретку и сел у того же столика, за которым комментировал фильм Зернов. Зрелище не являло собой ничего необычного: сидели два брата-близнеца, встретившиеся после долгой разлуки. Но все знали: не было ни разлуки, ни братьев. Просто один из сидевших был непонятным человеческому разуму чудом. Только какой? Я понимал теперь адмирала Томпсона.

– Почему ты не появился во время поездки? Я ждал этого, – спросил Зернов номер один.

Зернов номер два недоуменно пожал плечами:

– Я помню все до того, как увидел этот розовый сон. Потом провал в памяти. И сразу же я вхожу в этот зал, смотрю, слушаю и, кажется, начинаю понимать… – Он посмотрел на Зернова и усмехнулся. – Как мы похожи всё-таки!

– Я это предвидел, – пожал плечами Зернов.

– А я нет. Если бы мы встретились там, как Анохин со своим двойником, я бы ни за что не уступил приоритета. Кто бы доказал мне, что ты настоящий, а я только повторение? Ведь я – это ты, я помню всю свою или твою – уж не знаю теперь чью – жизнь до мелочей, лучше тебя, вероятно, помню: синтезированная память свежее. Антон Кузьмич, – обернулся он к сидевшему в зале профессору Кедрину, – вы помните наш разговор перед отъездом? Не о проблематике опытов, просто последние ваши слова. Помните?

Профессор смущённо замялся:

– Забыл.

– И я забыл, – сказал Зернов.

– Вы постучали мундштуком по коробке «Казбека», – не без нотки превосходства напомнил Зернов номер два, – и сказали: «Хочу бросать, Борис. С завтрашнего дня обязательно».

Общий смех был ответом: профессор Кедрин грыз мундштук с потухшим окурком.

– У меня вопрос, – поднялся адмирал Томпсон. – К господину Зернову в зелёном свитере. Вы помните нашу встречу в Мак-Мердо?

– Конечно, – ответил по-английски Зернов-двойник.

– И сувенир, который вам так понравился?

– Конечно, – повторил Зернов-двойник. – Вы подарили мне авторучку с вашей золотой монограммой. Она сейчас у меня в комнате, в кармане моей летней куртки.

– Моей летней куртки, – насмешливо поправил Зернов.

– Ты не убедил бы меня в этом, не посмотри я ваш фильм. Теперь я знаю: я не возвращался с вами на снегоходе, я не встречал американского лётчика и гибель его двойника увидел лишь на экране. И меня ждёт такой же конец, я его предвижу.

– Может быть, мы исключение, – сказал Зернов, – может быть, нам подарят сосуществование?

Теперь я видел разницу между ними. Один говорил спокойно, не теряя присущего ему хладнокровия, другой был внутренне накалён и натянут. Даже губы его дрожали, словно ему трудно было выговорить всё то, что рождала мысль.

– Ты и сам в это не веришь, – сказал он, – нас создают как опыт и уничтожают как продукт этого опыта. Зачем – никому не известно, ни нам, ни вам. Я помню рассказ Анохина твоей памятью, нашей общей памятью помню. – Он посмотрел на меня, и я внутренне содрогнулся, встретив этот до жути знакомый взгляд. – Когда стало опускаться облако, Анохин предложил двойнику бежать. Тот отказался: не могу, мол, что-то приказывает мне остаться. И он вернулся в кабину, чтобы погибнуть: мы все это видели. Так вот: ты можешь встать и уйти, я – нет. Что-то уже приказало мне не двигаться.

Зернов протянул ему руку, она наткнулась на невидимое препятствие.

– Не выйдет, – печально улыбнулся Зернов-двойник. – Поле – я прибегаю к вашей терминологии: другая мне, как и вам, неизвестна, – так вот, поле уже создано. Я в нём как в скафандре.

Кто-то сидевший поблизости также попробовал дотянуться до синтезированного человека и не смог: рука встретила уплотнённый, как дерево, воздух.

– Страшно знать свой конец и не иметь возможности ему помешать, – сказал визави Зернова. – Я всё-таки человек, а не биомасса. Ужасно хочется жить…

Жуткая тишина придавила зал. Кто-то астматически тяжело дышал. Кто-то прикрыл глаза рукой. Адмирал Томпсон снял очки. Я зажмурился.

Рука Мартина, лежавшая у меня на колене, вздрогнула.

– Люк ап! – вскрикнул он.

Я взглянул вверх и обмер: с потолка к сидевшему неподвижно Зернову в зелёном свитере спускалась лиловая пульсирующая труба. Её граммофонный раструб расширялся и пенился, неспешно и прочно, как пустой колпак, прикрывая оказавшегося под ним человека. Минуту спустя мы увидели нечто вроде желеобразного фиолетового сталактита, соединившегося с поднявшимся навстречу ему сталагмитом. Основание сталагмита покоилось на трибуне у столика, сталактит же вытекал из потолка сквозь крышу и слежавшийся на ней почти трехметровый слой снега. Ещё через полминуты пенистый край трубы начал загибаться наружу, и в открывшейся всем её розовой пустоте мы не увидели ни стула, ни человека. Ещё минута – и лиловая пена ушла сквозь потолок как нечто нематериальное, не повредив ни пластика, ни его тепловой изоляции.

– Все, – сказал Зернов, подымаясь. – Финис, как говорили древние римляне.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ
СОТВОРЕНИЕ МИРА

9. «ГИБЕЛЬ „ТИТАНИКА“»

В Москве мне не повезло: перенести лютую антарктическую зиму, ни разу не чихнуть в шестидесятиградусные морозы и простудиться в осенней московской слякоти, когда даже ночью синий столбик в термометре за окном не опускался ниже нуля. Правда, в ближайший вторник медицина обещала мне полное выздоровление, но в воскресенье утром я ещё лежал с горчичниками на спине, лишённый возможности даже спуститься к почтовому ящику за газетами. Впрочем, газеты принёс мне Толька Дьячук, мой первый визитёр в это воскресное утро. И хотя по приезде из Мирного он сразу же вернулся к себе в Институт прогнозов, к своим картам ветров и циклонов, и в нашей возне с розовыми «облаками» не участвовал, я искренне обрадовался его приходу. Слишком близко и тревожно было все пережитое вместе месяц назад, да и визитёром Толька был покладистым и удобным. В его присутствии можно было сколько угодно молчать и думать о своём, не рискуя обидеть гостя, а его шуточки и «поливы», или, попросту говоря, враньё, не обижали хозяина. В общем, гость уютно сидел в кресле у окна и мурлыкал под гитару что-то им же сочинённое, а хозяин лежал, терпел укусы горчичников и почему-то вспоминал свой последний день в Мирном, когда мы вместе с Костей Ожогиным опробовали новый, только что полученный из Москвы вертолёт.

Ожогин прибыл в Мирный с новой партией зимовщиков и о розовых «облаках» узнал, что называется, из десятых рук. Знакомство его со мной началось со страстной просьбы показать хотя бы несколько кадриков из моего фильма. Я показал ему целую часть. В ответ он предложил мне опробовать вместе с ним над океаном у берега его новый скоростной вертолёт. А наутро – моё последнее утро в Мирном – зашёл за мной и «по секрету» сообщил о какой-то «очень странной штуковине». Вертолёт его всю ночь простоял на льду, метрах в пятидесяти от кромки, где пришвартовалась «Обь». Вечером Ожогин, по его словам, отпраздновал приезд с ребятами: «Выпил чуток, а перед тем как заснуть, сгонял на лёд взглянуть на машину. Смотрю: не один вертолёт, а два рядышком. Я решил, что новый выгрузили, повернулся и пошёл спать. А утром гляжу: опять один стоит. Спрашиваю у инженера-механика, где же второй, а он смеётся. У тебя, говорит, в глазах двоилось, глотнул, наверно. А сколько я глотнул? Полтораста, не больше».

Я сразу заподозрил истинных виновников этого раздвоения, но о своих соображениях по поводу «странной штуковины» ничего не сказал, только Прихватил с собой камеру: чуяло сердце, что пригодится. Так и случилось. Мы шли примерно на трехсотметровой высоте над океаном, у самой кромки ледяного припая. Отчётливо виднелись выгруженные с теплохода ящики и машины, мелкое ледяное крошево у берега и голубые айсберги в чистой воде. Самый крупный из них высился в нескольких километрах от берега, он даже не плыл, не покачивался на волнах, а прочно сидел в воде, цепляясь гигантской подводной частью за дно. Мы прозвали его «Гибель „Титаника“», в память знаменитого пассажирского лайнера, погибшего в начале века от столкновения с подобным ледяным колоссом. Но этот, наверное, был ещё крупнее. Наши гляциологи подсчитали его площадь: примерно три тысячи квадратных километров. К нему и направлялись, вытянувшись цепочкой по небу, так хорошо знакомые мне «диснеевские поросята».

Я сразу начал снимать, не дожидаясь непосредственной встречи или сближения. Летели они на одной с нами высоте, розовые, без единого пятнышка, похожие на дирижабли только в хвосте колонны. Впереди они напоминали бумеранги или стреловидные крылья самолётов. «Уходить будем? – почему-то шёпотом спросил Ожогин. – Можно повысить скорость». – «Зачем? – усмехнулся я. – От них всё равно не уйдёшь». Даже не касаясь Ожогина, я чувствовал, как напряжены его мышцы, только не знал – от страха или от возбуждения. «Раздваивать начнут?» – опять спросил он, «Не начнут». – «Откуда ты знаешь?» – «Они ночью твой вертолёт раздвоили, сам же видел», – сказал я. Он замолчал.

А колонна уже подошла к айсбергу. Три розовых «дирижабля» повисли в воздухе, покраснели, раскрылись чашечками знакомых бесстебельных маков, застыв по углам огромного треугольника над ледяным островом, а стреловидные «бумеранги» рванулись вниз. Они ушли под воду, как рыбы, без брызг и плеска, только белые взрывы пара кольцом обвили айсберг: слишком резкой, вероятно, была разница температур непонятного вещества и воды. Потом все успокоилось: «маки» цвели над островом, «бумеранги» исчезли. Я терпеливо ждал, пока вертолёт медленно кружил над айсбергом чуть ниже повисших в воздухе «маков».

«Что же дальше будет? – хрипло спросил Ожогин. – Не гробанёмся?» – «Не думаю», – осторожно ответил я. Прошло, должно быть, минут десять. Ледяная гора внизу вдруг всколыхнулась и начала медленно подыматься из воды. «Отвали!» – крикнул я Косте. Он понял и рванул вертолёт в сторону от опасной орбиты. А сверкавшая на солнце подсинённая глыба льда уже поднялась над водой. Она была так велика, что даже трудно было подыскать сравнение. Представьте себе большую гору, срезанную у основания и поднимающуюся в воздух, как детский воздушный шарик. При этом вся она блистала и переливалась миллиардами расплавленных и разлитых по ней сапфиров и изумрудов. Все операторы мира продали бы душу дьяволу за такую съёмку. Но королём был я. Только мы с Ожогиным да астрономы Мирного видели это ни с чем не сравнимое зрелище. Как ледяное чудо-юдо поднялось из воды, как застыло оно над тремя алыми «маками», как понеслось вместе с ними в бездонную небесную даль. А «бумеранги», вынырнув из воды в струях пара, свернули своим кавалерийским строем на материк. Клубящиеся кучевые облака были их дорогой. Они галопировали по ней, как всадники.

Всадники!

Это сравнение было придумано позже, и придумано не мной, а сейчас я услышал его от бренчавшего на гитаре Тольки.

– Нравится? – спросил он.

– Что нравится? – не понял я.

– «Что, что»… Песня, конечно.

– Какая? – Я всё ещё не понимал его.

– Не слышал, значит, – вздохнул он. – Я так и думал. Придётся повторить, я не гордый.

И он запел протяжным песенным говорком, как безголосые шансонье, не расстающиеся с микрофоном. Тогда я ещё не знал, какая завидная судьба ожидает это творение нечаянной знаменитости.

– Всадники ниоткуда – что это? Сон ли? Миф?.. Вдруг в ожидании чуда… замер безмолвно мир. И над ритмичным гулом, пульсом моей Земли, всадники ниоткуда строем своим прошли… Право, сюжет не новый… Стержень трагедии прост: Гамлет решает снова… вечный, как мир, вопрос. Кто они? Люди? Боги? Медленно тает снег… Снова Земля в тревоге и передышки нет…

Он сделал паузу и продолжал чуть-чуть мажорнее:

– Кто ими будет познан? Сможем ли их понять? Поздно, приятель, поздно, не на кого пенять… Только поверить трудно: видишь – опять вдали… Всадники ниоткуда строем своим прошли…

Он вздохнул и посмотрел на меня в ожидании приговора.

– Ничего, – сказал я. – Поётся. Только…

– Что – только? – насторожился он.

– Откуда у хлопца испанская грусть? Пессимизм откуда? «Поздно, приятель, поздно, – передразнил я его, – не на кого пенять»… А что, собственно, поздно? И почему поздно? И на что пенять? Тебе льда жалко? Или двойников? Сними-ка лучше горчичники, уже не жгут.

Толька содрал с моей измученной спины уже высохшие горчичники и сказал:

– Между прочим, их и в Арктике видели.

– Горчичники?

– Не остри. Не смешно.

– Вероятно, страшно. Всадники ниоткуда…

– Может, и страшно. В Гренландии тоже лёд срезают. Есть телеграммы.

– Ну и что? Теплее будет.

– А если весь лёд Земли? И в Арктике, и в Антарктике, и в горах, и в океанах?

– Тебе лучше знать – ты же климатолог. В Белом море будем сардинку ловить, а в Гренландии апельсины посадим.

– В теории, – вздохнул Толька. – Кто может предсказать, что произойдёт в действительности? Никто. Да и не во льдах суть. Ты выступление нашего Томпсона почитай. ТАСС его полностью передал. – Он указал на пачку газет.

– А что, паникует?

– Ещё как!

– Он и в Мирном паниковал. Помнишь?

– Трудный дядька. Много крови испортит. И не только нам. Кстати, он и словечко наше использовал. С подачи Лисовского: хорзмен фром ноуэр.

– «Всадники ниоткуда». А ведь это ты придумал, – вспомнил я.

– А кто размножил?

Спецкор «Известий» Лисовский, возвращавшийся вместе с нами из Мирного, был автором статьи о розовых «облаках», обошедшей всю мировую печать. Он так и назвал её – «Всадники ниоткуда». А название действительно придумал Толька. Это он закричал тогда, увидев их из окна самолёта: «Всадники! Ей-богу, всадники». – «Откуда?» – спросил кто-то. «А я знаю? Ниоткуда». И тут же Лисовский повторил вслух: «Всадники ниоткуда. Неплохо для заголовка».

Вспомнив об этом, мы с Толькой переглянулись. Так оно и было.