Текст книги "07-Требуется чудо (Сборник)"

Автор книги: Сергей Абрамов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 43 страниц) [доступный отрывок для чтения: 16 страниц]

6

Не спросил ни о чем Марфу Петровну – не пришлось. Увидела она, что Дан не один в дом пришел, захлопотала, забегала, наготовила всякой всячины – стол ломился. Суета была ничуть не меньшая, чем когда разлюбезный Коленька появляется, а может, и поболе суетились: Дан ни разу со своей девушкой не жаловал – событие мировой значимости, раскрытая тайна Бермудского треугольника, ну, может, не до конца раскрытая, а так – занавеску отодвинули, краешек тайны и выглянул.

Ели, пили, Оля волшебницей не притворялась, вела себя вполне реалистически, с Антоном говорила, над шутками Валерия Васильевича хохотала, с Инной о тряпках поговорила, а когда прощались, тещу Марфу Петровну в щечку чмокнула: спасибо, мол, вы – настоящая волшебница, так все вкусно было. Выходит, не боится конкуренции, терпит рядом с собой иных волшебниц, даже поощряет их легкими поцелуями. Или настолько уверена в своих силах, что не верит в конкурентов – за таковых не считает?

И снова был дождь, ожидание троллейбуса, только теперь они стояли под одним зонтом, под черным зонтиком Дана, тесно прижавшись друг к другу, потому что иначе – на приличном расстоянии – остаться сухим невозможно: льет не только с неба, но и с зонта.

Странное дело: храбрый человек Дан, нахальный ухажер, который ни за что не упустил бы счастливого момента «дождевого сближения», стоял и держал руки по швам, как школьник, впервые провожающий девушку. Что-то останавливало его от решительных действий, заставляло смущаться, двадцать пятым чувством ощущал, что не время сейчас руки распускать. Коля бы сказал: не обломится. А может, и «обломилось» бы, но не мог Дан справиться с непривычной скованностью – что с ним случилось? Да что там руки: он с Олей до сих пор на «ты» не перешел, на брудершафт не выпил, хотя нынче возможности были. Вон Валерий Васильевич через десять минут «тыкал» Ольге, и она ему тем же отвечала, а уж об Инне и говорить нечего.

Тесно было им под одним зонтом, тесно, странно и сладко. Будто не было ни дождя, ни мокрого Садового кольца, ни машин, ни людей – двое в целом мире: очень чужие и очень близкие друг другу люди…

А на Самотеке она его все-таки высадила. Сказала:

– Никаких провожании. Иначе поссоримся.

Одному под зонтиком – он его на сей раз в троллейбусе не оставил – было куда вольготнее. И куда тоскливее. Мокро жить на свете апрельской промозглой порой…

А ведь разговор у них в троллейбусе загадочным оказался, чтоб не сказать больше. Она спросила про его студийные успехи, а он, не любитель плакаться, человек скрытный, умеющий и любящий неудачи да болячки переживать в одиночестве, сочувствия не терпящий, он сильный мужик, вдруг да и начни жаловаться. Нет, не жаловаться, просто бросил с грустью:

– Неважные дела. Не идет работа.

– Что не идет?

– Да вы не поймете, долго объяснять.

– А все-таки?

– Жонглеров когда-нибудь видали?

– Вас вижу, – улыбнулась.

И он улыбнулся.

– Я имею в виду – в манеже.

– Конечно. Я бывала в цирке.

– Бывали… Бездарный я человек, Оля, меня даже режиссер мой за мастера ни держит, по обязанности со мной возится.

– А не кажется ли вам это?

– Если бы!

– Кажется, кажется. Вы на меня, Дан, не обижайтесь, но, по-моему, вы очень ленивый человек.

– Точное наблюдение.

– Не поняли вы меня. Не работать вы ленитесь, а поверить в себя. Привычка вас держит: я ленивый, я бездарный, куда мне до друга Коли. А раз так, то и стараться незачем.

– Я стараюсь.

– Плохо стараетесь. По инерции. Слушайте меня. Завтра вы придете на репетицию – только верьте мне, верьте как врачу или исповеднику, иначе ничего не выйдет! – придете на репетицию, и все у вас получится так, как вам хочется, как вы можете, вы один можете, и никто другой, и так будет всегда, пока верите вы, пока знаете, что есть у вас силы, есть талант, есть желание, пока я с вами.

На одном дыхании произнесла, как заклинание. Дан не смеялся, плохо ему было, плохо, как никогда. Будто вывернули его, а обратно не завернули или не развернули – черт его знает, какую здесь приставку употребить!

– Пока вы со мной…

– А я буду с вами, пока нужна вам.

И сам того не хотел, а сказал, вырвалось помимо воли, выскочило откуда-то из подсознания:

– Вы мне очень нужны, Оля.

– Я знаю, – просто ответила она. – Поэтому я – рядом…

Может, из-за того, что тошно было, он и не стал настаивать: мол, провожу до дому, как же так, ночь все-таки, хулиганья кругом… Вышел из троллейбуса и пошел домой.

А когда добрался до своей квартиры, налил по дороге полные башмаки воды, брюки до колен вымочил, когда влез под горячий душ, вспомнил: во-первых, не договорился о следующем звонке – ну да это ладно, теперь у него телефон есть, позвонит Оля, а вот во-вторых… «Во-вторых» казалось куда удивительней: от кого она про Колю узнала? Он ей ничего о нем не говорил, а тем более о его таланте, о славе, о том, что чувствует себя рядом с ним начинающим мальчиком и не тяготит его это чувство, ничуть не тяготит, но никогда, ни на секунду не забывает он о нем.

…А Коля все-таки позвонил ночью, ровно в два часа звонок раздался, Дан на часы посмотрел, но трубку не снял: спать хотелось, выспаться к завтрашней репетиции, да и разговаривать с другом никакого желания не было – настроение не то.

7

Прожектора погасли, киношники убрались проявлять пленку, репетиционный зальчик, непривычный к массированной интервенции «варягов», почти обезлюдел, снова стал уютно-домашним. Как там у классика: «Гул затих. Я вышел на подмостки».

Тиль сказал:

– Самое время потрудиться как следует.

– А как следует, Тиль? – настроение у Дана отличное, рабочее, но бес противоречия головы не опускает.

У Тиля в ручонках блокнот в роскошной кожаной обложке, с золотой монограммой и карандашик золотой, похоже, подаренные ему благодарными почитателями еще до отмены крепостного права: редкая работа, филигранная, теперь таких не делают, надобность перевелась, теперь пишут шариковыми тридцатикопеечными ручками в тощих блокнотах с серыми картонными корочками.

– Я стану фиксировать все твои завалы, Данчик. Я буду фиксировать их галочками. За каждые десять галочек ты мне даешь гривенник. Когда номер будет готов, на эти гривенники я куплю тебе автомобиль «Жигули» последней модели.

– Думаешь, хватит на автомобиль?

– Хватит, Данчик, вполне хватит, еще и на запчасти останется.

– А вот не хватит, язва ты старая, – обозлился Дан. – Купишь мне автомобиль из своих кровных.

– Я бы купил, дарлинг, но на тебе много не заработаешь. Мне же за номер однова платят: что я его месяц готовлю, что десять лет. Проживусь я с тобой, Данчик, последние штаны на хлеб сменяю… – Сама кротость, голосок елейный, глазки долу опущены.

– Не дрейфь, Тиль, калоши останутся…

Взял три булавы, сел на «железного коня», поехал раскидываться, мышцы греть.

Ах, темп, скорость, лихое дело, свистят булавы перед лицом, а ты их не видишь, ты только их следы реактивные углядеть успеваешь, и звук за ними тянется, как за самолетом, а они влипают тебе в ладони и снова взлетают – с двух рук, с правой – каскадом, а ну по кругу, вдоль барьера, по писте манежной проедем: берегись, Тиль, задавлю! – и на центр, а там – вприпрыжку на моноцикле – раз-два-три, раз-два-три! – пошли булавы из-за спины – раз-два-три! – а теперь из-под ноги – раз-два-три! – не свалиться бы, равновесие не потерять – раз-два-три! – веселей, веселей, публика ревет, аплодисменты – горным обвалом…

– Стоп! – это Тиль крикнул.

Что такое? Что случилось?

– В чем дело, маэстро? – Поймал булавы, только теперь почувствовал тяжесть в груди, задышал часто-часто.

– Продышись, Дан.

Ты смотри: Дан, а не Данчик, высшая степень уважения.

– Я не устал, Тиль.

– Вижу. А все ж продышись секундочку… Готово? Бери четвертую.

Четыре штуки – это нам чепуха, семечки, пустим их с двух рук, а теперь поедем, поедем, быстрее, быстрее, покрутим булавы, одну – под купол, внизу – тремя, тремя, тремя – бах! – четвертая прилетела, па-ашли четырьмя. Каково?

– Кураж у тебя откуда-то появился. Дан.

– Он у меня всегда был.

Кидать не перестаем, темп-темп, посторонние разговоры нам не мешают, наоборот – поддержку оказывают.

– Где ж ты его прятал?

– В камере хранения, Тиль, на Казанском вокзале.

– Чего ж не пользовался?

– Берег, Тиль, на черный день копил.

Моноцикл между ногами зажать, попрыгаем чуток – раз-два-три-четыре! – невысоко кидать, невысоко, темп не терять, пусть публика считает – раз-два-три-четыре!

– Сегодня – черный?

– Светлый, Тиль, светлее некуда. Просто я шифр от сейфа забыл, достать кураж не мог, а вчера вспомнил…

– Ага, у нас, оказывается, память плохая, бедные мы, бедные.

– Богатые, Тиль, хочешь, поделюсь?

– Чем, Дан?

– Радостью. Хорошим настроением.

– Влюбился, что ли?

– Кто знает, Тиль, поживем – увидим?

– Не та ли шантретка из телефона?

– Много будешь знать – скоро состаришься.

– Я и так уже старый. Дан.

– Неужто помирать собрался? Не верю…

– Еще чего!

– То-то…

В сторону четвертую, сейчас мы тремя фокус покажем, закрутим каждую в горизонтальной плоскости, как винт у вертолета, как бумеранг, который друг Коля в Австралии швырял… Пойдут в ладони? Пошли, пошли, внимание-внимание… И опять вверх, повыше, все три – повыше, к колосникам, ловим их – раз-два-три! – ка-амплимент публике.

– Где ты этому научился?

– Чему, Тиль?

– Крутить их по горизонтали.

– Коля так делает.

– Ко-оля…

– А что Коля, что Коля? Пуп земли? Расстараемся – не хуже будем.

– Нахал ты, геноссе. Хорошо бы расстарался…

– Не волнуйся, Тиль, все лавры наши будут.

Дан сел на манеж, рядом со стульчиком Тиля, глубоко дышал, восстанавливал «дыхалку». Тиль спросил:

– Не пересидишь? Кураж пропадет…

– Он у меня теперь никогда не пропадет.

– Слушай, Данчик, скажи честно старому Тилю: что произошло?

Что ему сказать? Честно? Честно – он не поверит… Честно – сам Дан не знал, что с ним случилось, отчего он сегодня кидает не хуже Коли. В конце концов так не бывает: вчера – посредственность, сегодня – талант.

– Я с волшебницей познакомился, Тиль. Она меня в мастера превратила.

– Душу ей продал, охальник?

Душу Продал? Нет, Тиль, пока не продал, лишь приоткрыл чуток, да только попросит – так отдать можно, задаром. Задаром? Да она тебе за твою душу столько авансов выдала – не расплатишься! Стоит ли твоя душа ее подарков? А почему ее? Опять в мистику бросило? При чем здесь Оля? Ну сказала она, что пойдет у Дана номер, легко пойдет, как хочется, а он и поверил ей, крепко поверил, и все получилось – как же иначе? Иначе так: не ей он поверил, а себе, вернее – в себя, и в том, конечно, есть немалая заслуга Оли, кто спорит, спасибо ей великое…

– Так как же насчет души, Данчик?

– Насчет души? При мне она, Тиль, непродажная… Смотри, как я пять швырять стану.

Собрал пять булав, оседлал моноцикл – внимание. Сначала медленно, собранно, аккуратно вычерчивая рисунок полета, его траекторию, чтобы каждая булава проходила ее высшую точку, на мгновение будто зависала в ней, задерживала свой крутящий момент, и вновь шла вниз, в ладонь. А теперь чуть увеличить темп, не менять траектории, не трогать рисунка… Обычно в этом месте Дан и начинал сыпать – не выдерживал темпа, руки за ним не поспевали. Но сейчас булавы приходили точно в ладони, руки сами работали, как говорится, в автоматическом режиме, и Дан рискнул кидать быстрее, следил за булавами, видел их все сразу, а руки по-прежнему жили своей жизнью, подбрасывали, ловили, и Дан не смотрел на них, как хоккеист не обращает внимания на шайбу – все поле глазом охватывает, а шайба сама куда надо пойдет.

В студии свет ставят хорошо, ровно, не то что в иных, новых – гигантских! – цирках. Там булаву вверх подбросишь, она и пропадет, выйдет из зоны света, из зоны видимости, а ты жди, трепеща, когда она вновь из ничего объявится, и на то, чтобы словить ее, времени у тебя почти не остается. Тяжело, хотя потом привыкаешь, на одной интуиции тянешь. А на небольшой зал прожекторов хватает, они все пространство полета одинаково хорошо освещают, напрягать зрение необязательно.

Дан еще чуток темп увеличил – все шло прекрасно, и он рискнул поехать по манежу, не сбавляя темпа жонглирования, до того обнаглел, что перестал смотреть на булавы, уставился на воображаемую публику, улыбался ей. Правда, улыбка у него была малость натужной, деревянной. Вот Коля вообще не улыбается, но зато от публики глаз не отрывает. Говорит: «Я хорошенькую мордашку в первом ряду отыщу – для нее покидаю, она и довольна, смущается, когда я ее взглядом ем. А потом мне записочку через униформиста посылает: так, мол, и так, желаю встретиться». – «А ты что?» – спрашивал его Дан. «А я эти записки Люське отдаю: пусть знает, как ее мужика бабы ценят».

Что до улыбки – она сама собой получится со временем, не в ней счастье. А вот то, что Дан ни одной булавы не сыпанул и скорости не потерял, кидал куражливо, – явный успех. До пяти булав в темпе, да еще не на ковре – на моноцикле, это уже признак классности. Дальше – проще: шесть-семь булав ни один жонглер долго не бросает, раза три всю серию выкинет, покажет, что и это ему по плечу, и хватит. Пора к кольцам переходить, пробовать, а булавы не оставлять, ежедневно тренироваться.

Соскочил с моноцикла, спросил:

– Ну как?

Тиль улыбнулся, сверкнул ровными белыми зубами – то ли свои сохранил, то ли протезист у него талантливый, просто художник-скульптор.

– Сам знаешь, Данчик, шарман, порадовал сегодня старого Тиля. А завтра что будет?

– Завтра будет тот же шарман. И послезавтра. И через месяц.

– Ну коли так дело пойдет, через месяц я и вправду тебя на комиссию выпущу. Если, конечно, завод к тому времени аппарат отдаст, а ты его освоишь.

– Доброе слово и кошке приятно.

– Коту, Данчик, котище: шерше ля фам, Данчик, без ля фам здесь не обошлось, я своей интуиции верю.

– Может, ты и прав, старый Тиль…

Прав, конечно, прав, не обошлось без женщины по имени Оля, без доброй женщины с «шантретистым» голосом, безошибочно угаданной Тилем.

Что происходит на свете? Жил Дан, не тужил, звезд с неба не хватал, на судьбу не надеялся, что мог – сам старался у судьбы взять, а мог немногое, на большее ни силенок, ни умения, ни везения не хватало. Но и этим немногим доволен был, на неудачи не жаловался, даже скорее удачливым себя считал. Удачливым? Нет, Дан, до встречи с Олей настоящей удачи ты и не нюхал, а появилась Оля – удача косяком пошла: от мелочи к крупняку, по нарастающей. И впрямь флуктуация какая-то…

Хорошо ли так? А что плохого? Ведут тебя за ручку, ошибиться не дают, желания предугадывают, исполняют их тотчас же. Не жизнь – малина! С горчинкой малина… До сих пор ты был сам с усам, сам пахал, сам сеял, сам урожай снимал. А теперь тебе лишь захотеть вовремя надо: хочу, мол, того-то и того-то. И «то-то и то-то» без промедления объявится. Как в сказке о золотой рыбке.

Хорошо ли так? Да ничего хорошего! Не любил Дан чужого, не умел одалживаться – ни деньгами, ни славой, ни счастьем. Но, позвольте, так рассуждать – значит верить в Олино волшебство, не в себя верить, а в некие потусторонние силы, которыми Оля, выходит, обладает. А как иначе объяснить дичайшую метаморфозу, за одну ночь приключившуюся с Даном? Был ноль без палочки, стал палочкой с нулями, великим жонглером – под стать другу Коле. Так бывает? Не бывает. А почему, собственно, не бывает? Поверил в себя, мобилизовал внутренние резервы, до сих пор мирно дремавшие в организме, собрал волю в кулак и показал, на что способен человек. А человек на многое способен, возможности его наукой не изучены, ученые считают, что мозг лишь процентов на десять задействован, а остальные девяносто скрыты под корой. Открылись? Открылись. Оля им выход нашла…

Опять двадцать пять: при чем здесь Оля? А при том, что неделю назад Дан преотлично пользовался своими десятью процентами и об остальных не помышлял. А сейчас помышляет. И не просто помышляет – вовсю пользуется. Тилю в утешение, себе на радость.

И все-таки: Оля или не Оля? Как там спор атеиста с батюшкой? Кто кого? Дан с ужасом понимал, что батюшка потихоньку-потихоньку, а верх берет. Нет, нет, нет, так все же не бывает, не может, не должно быть, хоть режьте на части, пытайте, иголки под ногти загоняйте!..

А если поставить опыт? Так сказать, решающий эксперимент, как выражается Валерий Васильевич, командующий ученой физической братией, проверить спор из анекдота строгой научной методикой: существуют волшебные силы или нет? Шутка, конечно. Это мы балагурим, веселимся, хохмим. А шутка-то подленькая, и пахнет дурно. С кем шутить вздумал, ученый дурак? С человеком, который дорог тебе, сие уже и скрывать незачем. Случись что, волосы на себе рвать будешь, верно?..

8

Настроение было хуже некуда. Проснулся чуть свет, валялся в постели, пытаясь успокоить себя всесильным аутотренингом: ты полностью расслаблен, обезволен, твое тело тебе не принадлежит, ты не можешь даже руку поднять, ты не слышишь звуков, ты счастлив, счастлив, счастлив…

Черт, как кран на кухне капает, просто медленная пытка!..

Не поленился, пошел на кухню, с силой прикрутил кран: прокладку бы сменить, да руки не доходят.

Вернулся, лег, сначала начал: ты спокоен, спокоен, ты ощущаешь немыслимую легкость своего тела, оно существует вне тебя, вне этого мира, не о чем думать, нечем думать – ты счастлив, счастлив…

Дерьмовый ты человек. Дан, человечишка, недочеловек, примат бесхвостый. Что ты наделал, экспериментатор, как ты в глаза ей теперь глядеть будешь?

А она-то хороша! Никаких подозрений, ни тени сомнения, ровным голосом:

– Я понимаю. Дан, очень хорошо понимаю. Неясно одно: почему ты думаешь, что другие глупее нас с тобой? Ты был в главке? Интересовался? Нет? Так пойди завтра и поинтересуйся. Уверена: все будет в порядке.

Уверена она…

А не слишком ли ровный был голос? Даже холодноватый, с ледком, без красок… Догадалась? Нет, вряд ли. С чего бы? Все на уровне, все естественно, да и Дан не солгал, сказал о наболевшем, давно лелеянном.

Все так, все – правда, но ведь дело не в том, что сказано, а в том – зачем сказано. Цель никогда не оправдывала средства, история сие крепко доказала. Да и к чему тебе понадобилась эта идиотская проверка? Плохо было?..

Они в тот вечер долго лежали, не зажигая лампы, не двигаясь, не разговаривая – оглушенные внезапно наступившей тишиной, и все оказалось пустым и ненужным, кроме темноты и тишины – единственного, что до краев наполнило их мир.

По потолку пробежал свет от фар дальней машины, потом машина приблизилась, слышно было, как стучит на холостых оборотах распредвал – менять пора, что, шофер не знает, что ли? Хлопнули дверцы, кто-то смеялся, под дождем пробегая короткий отрезок пути до подъезда. Все это происходило, как пишут фантасты, в параллельном пространстве, в чужом мире, лишь отзвуком жизни касаясь их темноты и тишины.

Дан знал, что любит эту женщину, которую так и не открыл, не понимает, роду-племени ее не ведает – чужую, болезненно близкую. Он сам принадлежал к тому – параллельному! – пространству, где рычали машины с разболтанными клапанами, где смеялись не очень трезвые и такие ясные и простые подгулявшие полуночники, где какую уже неделю лил дождь и где зонт был только зонтом, а не крышей на двоих. Она увела, утащила его в свой мир, в свое пространство, где понятное легко превращалось в загадочное, где тайны всегда лежали под рукой – блестящие и легкие, как жонглерские мячики. «И невозможное возможно…» Кто это сказал? Блок это сказал…

Дан знал, что любит эту женщину, и в ту минуту – нет, в те часы! – верил, что никогда, ни за что не станет проверять ее волшебную силу. И вовсе не потому, что отлично изучил классику и помнил, с чем осталась вздорная старушенция, испытывавшая терпение золотой рыбки. При чем здесь классика? Дан любил эту женщину и мучительно не хотел, чтобы она была волшебницей.

Почему же, когда он провожал ее до разлучной троллейбусной остановки, когда шли они бульваром, старательно обходя лужи на гравии, шли, прижавшись друг к другу под черной японской крышей на двоих, почему он рассказал ей о тех нескольких страничках, что четыре месяца назад отнес в репертуарный отдел главка?

Сколько он вынашивал их, прежде чем отпечатать на расхлябанной машинке, одолженной в бухгалтерии студии? Год? Два? А может, он уже представлял себе их содержимое, когда только-только клеил свой первый номер в училище, когда маленькая некрасивая женщина, знаменитая в прошлом артистка, его педагог, фанатично влюбленная в летающие булавы, кольца и мячи, говорила ему: «У тебя, Дан, прекрасная голова, ты умеешь думать, но – ах, если бы ты не ленился!..»

Даже Тилю он ничего не сказал об этих нескольких страницах.

А Оля слушала его и молчала, она умела слушать не перебивая, не задавая лишних вопросов, просто слушать – великое качество, почти утерянное людьми в наш торопливый век. Дан рассказывал ей об аттракционе, о пестром и темповом зрелище, где будут участвовать десять жонглеров, работающих соло и все вместе – синхронно, с танцами, с акробатикой, об аттракционе, где можно показать долгую историю жанра, давным-давно начатого бродячими комедиантами и доведенного до совершенства такими асами, как друг Коля. И лошади будут там, и моноциклы, и проволока над манежем, и трапеция под куполом, потому что кидать всякую всячину можно везде, главное – хорошо кидать.

Дан мечтал прийти в училище, отобрать молодых парней и девчонок, умеющих и любящих «кидать всякую всячину», попросить ту женщину помочь ему и им. А может, – вот было бы здорово! – и Коля станет работать с ними, и тогда они никогда уже не расстанутся, чудесная жизнь начнется!

Все написал Дан на тех страницах, ничего не упустил. Как сумел, так и написал. За эти четыре месяца сто раз был в главке, а спросить о судьбе своей идеи стеснялся, считал: если понравилась, сами бы ему о том сообщили. А видно, не понравилась идея или не поверили граждане начальники, что какой-то средний жонглер с ней справится. Вот если бы Коля на себя инициативу взял – дело другое, Коля – имя надежное, гарантия качества. А ведь не его это мысль, не Колина, – Дан ее выносил, кому, как не ему, воплощать…

Сказал, чуть не крикнул:

– Ты понимаешь меня, Оля?!

И она ответила ровным, пожалуй, слишком ровным голосом – тогда и ледок в нем Дану привиделся:

– Я понимаю, Дан, очень хорошо понимаю. Неясно одно: почему ты думаешь, что другие глупее нас с тобой? Ты был в главке? Интересовался? Нет? Так пойди завтра и поинтересуйся. Уверена: все будет в порядке.

И черт дернул его спросить не без надежды на определенные обстоятельства:

– Точно уверена?

И услышал в ответ то, что хотел, что страшился услышать:

– Точно уверена!

Наутро проклинал себя, репетировал как во сне, однако не сыпал, взялся за кольца – преотлично пошли, кидал пять колец в зверском темпе – и без завалов. Под конец решился на личный рекорд: выкинул десять колец и все словил. Тут не надо путать два глагола – «выкидывать» и «кидать», разные в жонглерском деле понятия, хотя и с одним корнем. Кидать – жонглировать постоянно, подбрасывать и ловить, подбрасывать и ловить – три, четыре, пять, даже шесть предметов. Но есть предел ловкости рук, предел человеческой реакции: девять, десять, одиннадцать предметов можно лишь выкинуть: единожды подбросить и все успеть поймать, тут тоже отчаянная ловкость нужна, быстрота, цепкость – далеко не всякий на это способен. Тиль сказал:

– Ты сегодня какой-то нездешний, Данчик. У тебя неприятности?

– С чего ты взял? – получилось грубовато, но Тиль не стал вдаваться в подробности.

– Твое дело, молчи. Оно и хорошо: автоматизм появился, добротное качество для мастера…

Первый раз мастером назвал, а Дан даже не обрадовался, о другом думал: идти или не идти?

Когда стоял под душем, решил окончательно: пойдет. Дальше играть в стеснение не имело смысла.

Приехал в главк – и сразу в репертуарный отдел. А там его встретили чуть ли не с объятиями: наконец-то появился, долгожданный ты наш!

Оказывается, его заявку вчера рассматривала режиссерская коллегия главка, кое-кто был против, говорил, что сам Дан аттракциона не вытянет, что идея богатая, перспективная, но Надо бы ее – пусть Дан не обижается – кому-нибудь из более сильных жонглеров передать. И Колину фамилию называли. Но тут выступил Тиль и сказал, что передавать аттракцион никому не следует, что Дан отлично с ним справится, – надо видеть, как он в последнее время кидает, не зрелище – одно удовольствие! – что Коля – человек умный, творческий и сам не откажется присоединиться к аттракциону, тем более что они с Даном друзья – не разлей вода. И что он, Тиль, рад будет, если главк назначит его режиссером в аттракцион, ибо нет ничего приятнее, чем работать с мастерами своего дела. Так и сказал: с мастерами, имея в виду его и Колю. И об училище шла речь, о том, чтобы выпускников задействовать. Тоже поддержали. В общем – полный успех, фанфары и литавры.

Сказали: в срочном порядке пишите сценарий, его быстренько утвердят, и с будущего года – как смету составят – начнете собирать людей, репетировать, заказывать костюмы и оборудование.

Тут бы Дану «в срочном порядке» нестись за письменный стол, мысли в слова облекать, брать напрокат пишущую машинку, а он, равнодушный, только и сумел, что поблагодарить за внимание, пообещал серьезно подумать над сценарием.

Апатии его удивились, спросили: есть какие-нибудь трудности? Может быть, профессионального сценариста подключить?

За сценариста опять поблагодарил, отказался. Поинтересовался: что с его номером станет – с тем, что сейчас готовит?

Объяснили снисходительно, как маленькому: новый номер органично войдет в аттракцион. И старый тоже войдет – с моноклем, сигарой и тростью. Как незабываемое прошлое отечественного цирка.

Не понял Дан, как они туда войдут: что ему, аттракцион из лоскутов тачать? Новый – значит, новый. От начала до конца… Но спорить не стал. В конце концов, в его теперешнем номере единственно новое – подаренное Олей умение кидать без завалов. И только. Так оно-то как раз не пропадет – всегда пригодится…

Но думал об этом как-то механически, по инерции – положено, вот и думается, а радости не ощущал, полета души необыкновенного, когда кажется: теперь все горы – пустяк, все высоты покорятся, теперь только работать, работать, работать – до одурения, до радужных кругов, где они там от усталости возникают – в голове или в глазах?..

Вот работать как раз и не хотелось. Хотелось вернуться домой, забиться в дупло, забаррикадироваться от всех. Не видеть, не слышать, не думать. А выйдет – не думать? Дан знал точно: не выйдет.

Почему, спрашивал он, сделав подлость, человек вовсю старается убедить себя в том, что поступил единственно правильно, что не было иного выхода, что не подлость это вовсе? А что тогда? Естественное желание осуществить давнюю мечту, ставшее возможным благодаря любимой девушке. Естественное…

Помнится, был у Дана приятель, не цирковой – из технической братии. Влюбилась в него до одури одна стюардесса, на международных линиях она летала, из всяких Брюсселей и Парижей не вылезала. Ну валюта там, шмотки заграничные – все при ней. Раз галстучек своему инженеру привезла, другой раз – рубашечку, третий – одеколончик для бритья с фирменным запахом. А он – интеллигентный такой, тактичный, томный, сволочь порядочная – начал этим осторожненько пользоваться. Скажет: ах, как я мечтаю о хорошей «паркеровской» ручке… Бах – через два дня имеет ручку. Дальше – больше: ботиночки чтой-то сносились, сорок вторым размером пользуюсь… Хлоп – через неделю щеголяет в замшевых мокасинах… И ведь не любил ее, ничуточки не любил. Хорошо, девка вовремя раскусила его, отставку дала. Год назад Дан встретил ее на Калининском: замуж вышла, ребеночка родила, летать бросила, счастлива…

Так ведь он, инженер этот, не любил ее…

А ты, Данчик, любишь свою волшебницу, рыбку свою золотую? Любишь, не можешь без нее – верно! И от этого ты еще большая сволочь, чем твой приятель. С кем, как говорится, поведешься…

Кой черт ты о нем вспомнил, при чем здесь он? А при том, что не проверял ты Олино волшебство, поверил в него без оглядки и расчетливо использовал. Знал, что получится все наверняка, переспросил даже; «Точно уверена?» – и ответ получил тот, который ждал. Как бы ты разочаровался, если бы она вдруг заколебалась!.. А отговорку «про эксперимент» придумал для оправдания: мы-де не рвачи, мы ученые-атеисты, в чудеса не верящие.

Что-будешь делать, мастер?

Но чудес-то не бывает?.. Верно, не бывает, все куда проще, понятнее: попал в полосу везения, со всех сторон пофартило. Того и следовало когда-нибудь ожидать: руки есть, голова на плечах имеется, только веры в себя и не хватало. А фортуна – баба с ног до головы, она уверенных любит, помогает им. Права пословица: у счастливого и петух несется.

Хорошо, пусть так, никакого волшебства нет, а есть ряд совпадений, ничуть не противоречащий всесильной теории вероятностей. А как же быть с твоим: «Точно уверена?» Ни в какую ворожбу не верил, а все ж спросил – на всякий случай, как перед приметой подстраховался. Самые стойкие атеисты стучат по дереву и плюются через плечо, чтоб не сглазить, опасаются черных кошек, разбитых зеркал и рассыпанной соли.

Значит, подстраховался? На всякий случай? Хоть бы и так, хоть бы и сам не плошал, а Золотую рыбку привлечь в соучастники не преминул…

Дан окончательно запутался, заблудился в себе. Одно знал точно: виноват перед Олей. Как встретится с ней, заговорит, в глаза взглянет? Сможет? Не знал он, ничего не знал…

А тут телефонный звонок раздался. Дан посмотрел на часы: вечер уже, три минуты седьмого. Телефон звонил, а Дан не снимал трубку, слушал пронзительные резкие звонки, каждый из которых отзывался болью в голове. Телефон перестал звонить, и Дан закрыл глаза: умел бы плакать – в голос бы завыл. Вчера договорились: Оля позвонит в шесть часов, сразу после работы. Позвонила. Вот и все. Все.

И до самого утра, до серого апрельского рассвета тихо было в пустой квартире. Только кран капал. Ну да его Дан утром подвернул, а вернется с репетиции – новую прокладку поставит, плевое дело, пять минут работы.

Добираться из Марьиной рощи в Измайлово, в студию – удовольствие ниже среднего. Три вида транспорта – троллейбус, метро, автобус, почти час езды. Единственное, что утешало: никогда не попадал в часы «пик». Ехал на репетицию к десяти утра, когда основной поток работающего люда уже схлынул, человечество приступило к созданию материальных ценностей, а духовные – вроде циркового номера Дана – могли и подождать.

Дан порой спрашивал себя: кому нужно его искусство? Странная штука память! Люди ходят в театры и кино, рассказывают знакомым: вчера видели Смоктуновского в такой-то роли или Гоголеву в таком-то спектакле. А как насчет цирка? Примерно так: в кои-то веки выбрались, дети упросили на клоуна посмотреть, программа хорошая, интересная, слоны были, собачки, джигиты на лошадях… И хоть бы кто одну фамилию вспомнил! Увы: фамилии цирковых артистов знают только истинные любители. Таких немало в каждом городе, куда «достает» цирковой артистический «конвейер», больше того – каждый человек знает имена Карандаша, Попова, Никулина, Кио, еще три-четыре имени. А всего в «конвейере» тысяч шесть, мотаются по стране, по стационарам и шапито, работают как проклятые, калечатся, становятся пенсионерами в тридцать, а то и в двадцать пять – работу с малых лет начинают, до старости не бросают, случается, умирают прямо в цирке: инфаркт настигает где-нибудь между дневным и вечерним представлениями, и лежат в манеже, и оркестр играет Шопена, и, не стесняясь слез, плачут веселые клоуны, куражные джигиты, лихие акробаты. А на следующий день они снова выйдут радовать публику, которая не вспомнит их имен, дай бог – номера в памяти останутся, и, наверно, это правильно, потому что искусство цирка в отличие от театра или кино сильно своим единством, своей цельностью, когда «единица – вздор», когда жонглеры, клоуны, канатоходцы, гимнасты – все вместе, все – одно, пусть не сумма единиц, а сумма единственностей, но все же сумма. И только все вместе они заставляют зрителей вздыхать о цирке как о празднике, и тогда зрители отлично помнят имя каждого.