Текст книги "Хождение за три мира. Сборник"
Автор книги: Сергей Абрамов
Соавторы: Александр Абрамов
Жанр:
Научная фантастика
сообщить о нарушении
Текущая страница: 11 (всего у книги 43 страниц) [доступный отрывок для чтения: 16 страниц]
Как тихо вокруг! И странное ощущение невесомости, полета над притихшей Землей. Какая она маленькая – Земля, как резиновый мячик в руках у мальчишки. Крутится мячик, крутится, подпрыгивает, ударяясь о стену. И только два цвета на нем: синий и зеленый. Нет, еще желтый и коричневый. А все-таки больше голубого. Голубая планета, желанная, далекая, незнакомая.
– Приготовиться к посадке.
Сначала облака белые, топкие, дымные – во весь экран внешней связи.
– Над планетой низкая облачность. Где мы вынырнем, Вычислитель?
– Где-то в восточном полушарии, ближе к полюсу. Я не успел рассчитать точно.
Рассчитать? На чем? Передо мной – пульт вычислительной машины: ровные ряды клавишей в два этажа, индикаторные лампы, молочно-белая панель. Я – Вычислитель. Это – должность.
– Что у них там внизу?
О чем он? На экране коричневая жижа, фонтанами взлетающая в воздух, а потом медленно оседающая. Под нами – поле, неровное, изъязвленное круглыми глубокими ямами. Поворачиваю верньер, и в кабину врываются звуки: резкий зловещий вой ветра… Какой-то треск, частый и прерывистый… Ухающие удары… Дальний нестройный крик…
Люди? Не знаю.
Теперь под нами – дорога. По ней ползут большие темно-зеленые жуки, выставив перед собой длинные усы с утолщением на конце. Один, два… пять. Не успели сосчитать: проскочили.
Дальше – лес, редкий, безлистный, совсем не похожий на наши леса. Голые, торчащие, извивающиеся прутья, и какие-то сооружения среди них, тоже темно-зеленые. По грязному снегу мечутся люди. Поворачиваю верньер, изображение становится крупнее и резче. Люди в длинных, до колен, грязно-белых куртках, мохнатых снизу. Ухающие звуки – это отсюда. Сейчас они громче.
Блеснула серо-стальная полоса реки, за ней скопления людей уже в темно-зеленой одежде. Через реку – мост. К нему устремляются знакомые большие жуки. Ползут и стрекочут на ходу. Машины? Возможно. Но почему всюду такой сумбур, суета, спешка, нелогичность действий? И опять этот крик: «А-ааа…»
У бегущих по снегу людей какие-то короткие трубки в руках: вероятно, это оружие. Кое-кто обращает трубки к небу – должно быть, в сторону нашего корабля. Слышен близкий треск, словно горсть орехов ударяет по обшивке.
– Похоже, в нас стреляют, Навигатор, – говорит второй пилот.
– Чем?
– Пустяки. Свинец. Ответить?
– Зачем? Мы здесь не для того, чтобы вмешиваться.
– Какой же это уровень?
– Думаю, среднетехнический. Вероятность разобщенного общества близка к единице.
– Техника. Климат. Оружие. Мне кажется, что мы попали в период внутрипланетных войн.
– Вспомните историю. И у нас это было. Город против города, материк против материка. Посадка нежелательна. Может быть, еще успеем изменить курс?
– Поздно, Навигатор. Необходима переориентировка темпорально-пространственного вектора. В полете не справиться, нужна стабильность.
– Как долго это продлится?
– Два цикла, не больше.
Я не участвую в разговоре. Мое дело – считать орбиты, траектории, координаты. Я – Вычислитель, и мои знания понадобятся лишь тогда, когда мы выйдем на околоземную орбиту. Я рассчитаю траекторию обратного полета, выдам программу, а Навигатор заложит ее в автомат управления.
А пока можно смотреть на жуков, извергающих из усов огонь, на людей, бегущих по смешанному с размокшей землей снегу, бегущих непонятно куда и зачем. Они спотыкаются, падают, вновь подымаются и бегут, а кто-то остается лежать, скорчившись или раскинув руки, словно боясь сорваться в Вечность с бешено несущейся планеты, которая так и останется для нас чужой, потому что высадка не предусматривается.
Вот она стремительно надвигается на экран – белая от снега, бугристая шкура планеты. Мягкий удар, скольжение – и все. Блестящая посадка.
Я смотрю на спутников. Они заняты своим делом и не обращают внимания на экран. А на нем – пустынный зимний пейзаж. Люди с оружием куда-то ушли.
– Я выйду ненадолго, Навигатор.
Он удивлен: планета его не интересует.
– Зачем?
– Любопытно.
Любопытство к чему бы то ни было – качество довольно редкое у нас на родине.
– Хорошо, Вычислитель. Не возражаю. Только будь осторожнее.
Я прыгаю из люка на землю. Под ногами развороченная глина вперемешку со снежными комьями. Ходить трудно, но тяжесть нормальная и дышится легко, как у нас. Идет мелкий пушистый снег, влажный и теплый.
Впереди – роща. Пытаюсь пробежаться и падаю – руки грязные от размокшей глины и снега. Вытираю их о ствол дерева – тоненького, ломкого, со смешной черно-белой корой. Дерево голое: без листьев, без почек.
Поодаль лежит человек, уткнувшись лицом в смерзшую землю. С трудом переворачиваю его: безвольно повисшие руки, остекленевшие глаза. Зачем они убивают друг друга? Может быть, как и у нас, на охоте? Непохоже. Это массовый отстрел…
Резкий свист, и два бухающих взрыва – где-то совсем рядом, потому что даже деревья не спасают от ударной волны. Сильный толчок валит меня рядом с убитым. Я подымаюсь, оборачиваюсь и… не могу сдержать крик.
Нас приучили к выдержке с детства: никаких эмоций, сдержанность, собранность, постоянная готовность к неожиданностям. Наверное, я плохо усвоил уроки своих наставников. Не переставая кричать, спотыкаясь, я бегу из рощи, ударяюсь о стволы деревьев, на ходу вытираю лицо… Что на руке? Снег или слезы пополам с кровью?.. И снова бегу, задыхаясь и кашляя, пока не застываю у огромной воронки там, где еще несколько минут назад стоял наш корабль.
Медленно, как сознание к больному, возвращается выдержка, способность здраво оценить обстановку. А впрочем, что оценивать? Два прямых попадания бомбы лишили меня всего: дома, друзей, родины, может быть и смысла жизни. Чуда не будет. Никто не полетит вслед за нами, а мертвых не воскресишь. Да и следов от них не осталось: мерзлая глина, побагровевшая от крови. Навигатор был прав: не стоило выходить на эту чужую планету.
Но я вышел и выжил, и чужая планета должна стать моей. Придется ассимилироваться – выхода нет. Непослушными пальцами снимаю комбинезон: он вызовет подозрения. Сдерживая отвращение, раздеваю убитого. Ремень с пряжкой, защитного цвета рубаха с медными пуговицами, нелепая обувь – высокая, грубая, без скрепок. На теле – сравнительно чистая белая рубашка: она помягче верхней – подойдет.
Натягиваю ее на себя, потом такие же белые штаны с тесемками у щиколотки. А сейчас – подальше отсюда, от места нашей посадки, чтобы не было вопросов и подозрений: корабль, наверное, видели, кто-то даже стрелял по нему.
До самого горизонта – поле, перепаханное гусеницами зеленых машин. И где-то далеко – еле различимая человеческая суета. Люди, в общем, похожие на нас – на привет и приют можно рассчитывать. Рискну. Я делаю шаг вперед, и снова резкий свист и грохот удара. Толчка я не чувствую. Кусочек голубого неба в рваной дыре облаков и черный шквал. Ночь без звезд и без чувств.
Вероятно, я умер.
Что-то холодное течет по лицу. Вода?
Открываю глаза. Чье-то знакомое лицо в белом тумане.
– Очнитесь, Николай Ильич, да очнитесь же! Господи, ну я не могу больше!
Чьи-то руки приподымают мою голову. Я уже знаю, чьи это руки. Но мне все еще страшно. Сон еще не ушел от меня, да и сон ли это? Новая встреча с прошлым, на этот раз многое объясняющая. Теперь я знаю, почему и как вторично родился, что я не был профессором. Мерлем, а был Вычислителем – только профессия, без имени, без дома, без родины. О ней я по-прежнему ничего не знаю. Обрывистые разговоры, полукартины, полунамеки дают смутное представление о мире, плохо устроенном и жестоком. Он далек от меня, тот мир, непонятен и чужд. Никакой ностальгии я не чувствую.
За эти годы на Земле я стал ее сыном. И как хорошо, что я выжил, хотя бы для того, чтобы всю жизнь, без остатка, всю необычайную память мою отдать побратавшимся со мной людям. Между нами ледок, но так уж я устроен – люблю их всех, хотя часто и без взаимности. Я не иду впереди века, я не Леонардо, я просто способный ученый с умной и цепкой памятью, но если прошлое, снова ворвавшись в мою жизнь, вернет мне знания Вычислителя, я готов благословлять его только за то, что смогу передать их людям. Мне не нужна репутация гения, ни прижизненная, ни посмертная, ну а знания, которые, быть может, подарит мне прошлое, пусть достанутся ученикам моим, хотя бы Вите Волохову или Инне.
Я вижу ее взволнованное, побелевшее от испуга лицо и пытаюсь улыбнуться.
– Не тревожьтесь, Инна. Кости в порядке.
– Давайте я помогу вам сесть в машину. Она цела, только крыло помято.
– Спасибо, девочка, – говорю я, подымаясь. – Я сам. Все обошлось – я жив. А это – главное.
ТЕТРАДЬ ТРЕТЬЯПустяковый, в сущности, случай: кто-то наверху опять не утвердил смету лаборатории. Ну, сегодня не утвердил, через неделю утвердит – куда спешить? А я почему-то расстраиваюсь, как мальчишка, даже работать не могу. Как все у них беспорядочно!
Опять это «у них». Прилипло словцо, выскакивает из подсознания, как кошка из-под ног – страшно и неожиданно. У кого «у них»? У людей? Но ведь я тоже человек – по духу, по мыслям, по заботам – земным, а не каким-нибудь инопланетным.
Ох и темнишь ты, Николай Ильич, темнишь и боишься! А чего, собственно, бояться? Прошлого – непривычного, необычного, нелогичного? Что такое частица «не» и как с ней бороться?
Кто-то бросил фразу, ставшую банальной: от прошлого не уйдешь. Я попытался, но оно все-таки догнало беглеца. Я уже ничей. Стою между двумя мирами и, как это ни парадоксально, все-таки не знаю, какой же из них действительно мой. Только воля моя тверда, она диктует: мой мир тот, где я есть – мыслю, существую, что-то делаю, – и другого у меня уже никогда не будет.
А прошлое – это калейдоскоп воспоминаний, цветные стеклышки, прихотливо рассыпанные на темном дне памяти – вне времени, вне пространства. Соберешь ли их? Пока собралось только одно красивое словечко «Пришелец» или, еще лучше, «Пришлец» – по-древнему, так теперь не говорят.
«Значит, Землю все-таки посещали космические гости, профессор?»
«Значит, посещали, товарищи журналисты. Но не надо оваций, не надо шапок в газетах. Их никто не видел, этих гостей».
«А вы, профессор?»
«Что я? Я старый, уставший ученый, которому не могут утвердить паршивую смету. Мне сейчас не до гостей, товарищи журналисты. У меня план, у меня тема горит».
Не было этого интервью и никогда не будет. Как сказала бы в таком случае Инна: «Что вы – псих, что ли?» Я не псих, я голоден, и впереди у меня – овсяная каша и десяток дежурных острот по поводу моего злосчастного вегетарианства. Кстати, откуда оно? Вряд ли благоприобретенное, скорее, оттуда, с моей планеты. Интересно, там все вегетарианцы или только немногие, как и на Земле? Льщу себя надеждой, что все, иначе на то же замечание Инны придется ответить утвердительно.
– Николай Ильич, где больше калорий – в одуванчике или в ромашке?
Начали остряки-самоучки, балагуры-весельчаки.
– Не знаю, друзья, не пробовал ни того, ни другого… Танечка, тарелку овсянки, кисель и сырники.
– Николай Ильич, говорят, в Америке есть общество вегетарианцев?
– Есть такое. Я почетный член этого общества. Даже диплом имею.
Тяжелый день сегодня. Изнервничался, устал, еле держусь – старею. Надо бы лечь – все равно не работать. А перед глазами туман, лица ребят расплываются.
– Вам плохо, Николай Ильич? Давайте мы вас домой отвезем.
– Обойдется. Я посижу немного.
Гуще туман, темнее. Он клубится, как облака за окном самолета, синеет, как туча перед грозой. И в нем медленно гаснет звук. Сначала привычный гул зала, потом смешки за соседним столом, потом вдруг прорвавшаяся чья-то фраза: «Книгу сейчас читаю – не оторвешься. «Охотники за головами». Читал?»
Ответа я не слышу. Только эта фраза повисла перед глазами, словно световое табло на доме «Известий» в Москве. Но и она гаснет, а из синей темноты выплывает что-то зеленое и бескрайнее. Море?
– Лес. Будем снижаться.
Вертолет с ходу пробил облака и ровно застрекотал над огромным лесным массивом – ни конца, ни края.
– Это где-то тут.
– Как ты определил?
– Сработало запоминающее устройство. Мы были здесь в прошлый раз.
Нас в вертолете десять. Все в одинаково зеленых комбинезонах, в одинаковых шлемах с прозрачным забралом на лице. У всех оружие, непохожее на земное, но более эффективное. Схема кнопочная, промах исключен. Впрочем, и у тех, кого мы преследуем, то же оружие, добытое у прежних охотников. Побеждает скорость – стреляй первым, иначе тебя подстрелят.
– Они стали чертовски ловкими.
– Чего же ты хочешь: звериное чутье. Это их могущественная защита.
– Откуда у них чутье?
– Выработалось. Условный рефлекс. Жить-то надо.
– Нам тоже.
Шутка? Нет. Ни смеха, ни улыбок. Все серьезны и сосредоточенны, как бойцы перед трудной операцией. Мы и в самом деле бойцы – полицейский десант, контролирующий северные границы резерваций.
– Снижаемся. Дальше – пешком. Здесь недалеко.
Вертолет коснулся земли, подпрыгнул по-кошачьи и замер на широкой и светлой поляне, со всех сторон окруженной высокими деревьями. Гладкие, как отполированные стволы, где-то высоко – крона: зеленый плотный шар, почти не пропускающий света. Лучи пронзают кроны редкими, но горячими потоками. Трава низкая, похожая на газон, в лесу меняется. Здесь она выше и разнообразнее: стебли и листья, как в ботаническом музее, отличаются друг от друга по форме и цвету. В плешинах – коричневая земля, исполосованная тугими узлами корней.
– Кого оставим у вертолета?
– Никого. Зачем? Они не смогут его уничтожить.
– А увести?
– Они забыли, как это делается.
– А как стрелять, они не забыли?
– Не забывают: мы учим.
Я, новичок в этой группе, решаюсь задать вопрос:
– А зачем мы их вытесняем из леса? Разве они мешают?
– Траву бережем. Тут и соусы и супы. От химии без хорошей подливки кишки выворачивает. А этим тоже подливка нужна.
– Зачем?
Хохот.
– Если тебя поджарить, думаешь, очень вкусно без соуса?
Каннибализм строго преследуется на Контролируемых территориях, но в дела резерваций полиция, как правило, не вмешивается. Туда носа не сунешь – невыносимая жара, злая, хрустящая пыль, лиловые скалы. И все же туда третье столетие подряд уходят ежегодно сотни, а порой и тысячи людей, охваченных «тоской городов». Они кочуют племенами, плодятся, охотятся друг на друга, как звери, давно уже вымершие на этой планете. Мы не уничтожаем их – сами вымрут, говорят в совете, – а только оттесняем, когда они подбираются близко к нашим лесам. В один из таких полицейских десантов включен и я.
Лес встречает нас смятой сухой травой. Она не поднялась – смятая тропинка, ведущая в темно-зеленую глушь. Это начало опасности.
– Они могут быть везде, – говорит Инспектор, – могут сидеть рядом с нами в кустарнике, поджидать нас на деревьях, подползти в траве и напасть беззвучно и неожиданно.
Но для Инспектора и его полицейских – это ремесло, тернии профессии, а зачем здесь я? Из любопытства «Твой порок, – сказал Восьмой, – а пороки у нас лечат». Но я не хочу лечиться от любопытства: так интереснее жить. Десантники занимаются своим ремеслом, а я живу. Прислушиваюсь: не зашелестит ли рядом листва; приглядываюсь: не мелькнет ли тень за искривленным стволом дерева. Мы гуськом идем по вытоптанной тропинке, останавливаясь перед каждой веткой. Кто знает: вот-вот раздастся тихий свист, и тугая веревка, сплетенная из травы, метнется вниз, мертвой петлей захватит шею…
– Не отставать, – командует Инспектор, – пальцы на клавишах.
Он говорит об оружии. Каждый клавиш – луч, убивающий мгновенно и безболезненно. Но если пальцы не успеют?
Помню, Восьмой сказал мне:
– Они увидят вас первые. Они могут все, что можешь ты, чуть хуже, конечно. Но они знают лес, а ты ни разу в нем не был.
И правда, кто у нас может похвастаться тем, что знает лес, кроме поваров и аптекарей да полицейских десантников, опекающих границы резерваций? Мы не любопытны, мы берем дары леса, не изучая его.
Лес действительно загадочен, тих и пуст. Звук шагов тонет в мягкой, податливой траве. Потные руки сжимают оружие.
– Если мы пропустим их в лес, – говорит Инспектор, – вытеснение потребует много жертв. Пока еще нет ни одной, ни у нас, ни у них. Да и никого вообще не видно и не слышно. Может быть, ушли? Даже свист ветра не слышен, и лес кажется огромным залом с зеленым потолком и колоннами-стволами, залом, где, кроме нас, никого нет.
Инспектор, идущий впереди, неожиданно останавливается.
– Что случилось?
– Должно быть, пришли.
– Ты уверен?
– Слишком долго идем.
– Может, не туда?
– Нет, правильно.
– Значит, они сменили стоянку?
– Едва ли.
– Ну и маскировка…
– Ты о чем?
– Об умении спрятаться, стать невидимым. Приспосабливаемость к обстановке. Мы забыли о ней, а они помнят.
– Пусть приспосабливаются. Найдем.
– А вдруг они тебя найдут?
Пророческие слова! Мой сосед даже не успел ответить: что-то черное мелькнуло в воздухе и скрылось, а он упал, захлебнувшись криком. Из перерезанного горла фонтаном забила кровь.
– Ложись!
Я метнулся за толстый ствол дерева, бросился на землю, прижавшись щекой к гладкому корню. И вспомнилось равнодушное напутствие Восьмого: «Ты никогда не смотрел смерти в лицо. А она не любит, когда на нее смотрят. Лучше отвернись». Но я не могу отвернуться. Я смотрю, не отрываясь, как зачарованный, на безжизненное тело моего спутника. Вот оно дернулось и поползло по земле, подрагивая на корнях, а потом взлетело вверх и пропало. Мистика?
Нет, это они.
Сейчас я уже вижу их: обнаженные коричневые тела, длинные волосы, бородатые лица, травяные повязки на бедрах. Они прячутся за стволами. Наше оружие не достанет – слишком далеко. Лучше подождать, когда они подвинутся ближе. Но кто-то из десантников не выдержал. Узкий луч рванулся из-за дерева, ударил по стволам. Они не упали: повисли в воздухе, удерживаемые кронами соседних деревьев. И словно ничего не изменилось в лесу: та же звенящая в ушах тишина, тот же строгий порядок, установленный неизвестно когда.
Снова сдавленный крик, хрип, и я понял, что стрелявший уже мертв. Мы побежали, не скрываясь и не думая об атаке. Я тоже бежал, размазывая по лицу пот пополам со слезами, и тоже кричал от страха, как загнанный охотниками «дикий», – удачливыми охотниками, не нам чета.
Вдруг что-то тяжелое ударило меня в спину, швырнуло на землю, и, почти уже теряя сознание, я услышал над собой голоса. Чужие голоса.
– А с этим что делать? Он еще жив.
– Отнесем к машине.
– Может, добьем?
– Зачем? Четверо у них убиты. Больше пока не сунутся.
– А мы?
– Уйдем. Их лес. Этого вернем живым, они поймут, что мы согласились на вытеснение. Обычный знак.
Меня подымают и куда-то несут. Зеленая крыша над головой качается, расплываясь и бледнея. Кажется, что я смотрю на нее сквозь залитое дождем стекло. Зеленый цвет медленно приобретает пастельный оттенок, графится на квадраты черными прямыми линиями. И, словно сквозь стекло, доносятся уже совсем другие голоса.
– Надо «скорую» вызвать.
– Зачем? Это у него обычное. Лучше отвезем домой – у Юрки машина.
– Позвони Волохову.
– Может быть, Инке?
Раз-два, раз-два… Я качаюсь, как в люльке. Куда меня опять несут? Где я? Я раздвоен, сознание бьется между двумя мирами. Чье оно, мое или «его»? Раз-два, раз-два… Маятник: длинная тонкая шея и золотой шар внизу. Туда-сюда, от стены к стене. Медленно качается маятник, подвешенный к потолку в огромном зале с голубыми, как небо, стенами.
Значит, припадок еще не кончился. Сейчас, когда я думаю о нем, помнится именно голубой зал, увиденный сквозь морозную дымку.
Опять полунамек: вижу не все. Только слуховая галлюцинация дополняет увиденное.
Говорят двое. Один из них я. Голос другого знаком и привычен.
– Я ведь предупреждал тебя: добром это не кончится. Четверо убитых – не много ли?
– Они знали, на что шли.
– Конечно, знали. Полицейские десантники – это их профессия. А ты знал?
Мы уже говорили об этом перед полетом. Сейчас он скажет, что мне еще повезло и что этот случай меня кое-чему научит.
– Чему, Восьмой?
– Равнодушию. Не все ли тебе равно, как живут и что едят в резервации? Они вымрут скорее, чем мы.
– Зачем же мы их вытесняем?
– Пока еще лес нужен нам.
– И все-таки к ним и сейчас уходят. Зачем?
– Спроси у них. Пойди к ним налегке. Без оружия. Они тебе скажут. – Слышу смешок, старческий и брезгливый. – Впрочем, можно и проще: я скажу. Может быть, станешь умнее.
Беззвучно качается маятник. Вращается золотой шар, выпуская на стены сотни солнечных зайчиков, юрких, стремительных – разве поймаешь? Откуда-то слышна музыка – медленная, зыбкая, как рябь на воде. Вращается золотой шар – маленькая планетка, подвешенная на жесткий стержень Времени.
– Оно неумолимо, мой мальчик: ни остановить, ни повернуть вспять. Мы не умеем управлять временем и не научимся никогда. Мы уже на краю, дальше идти некуда: пропасть или глухая стена – выбирай, что лучше. Можно, конечно, перекинуть мост через пропасть, а стену пробить, взорвать, уничтожить, но зачем? Да и нечем. Нужны силы, а их у нас нет. Страшные слова: «угасающая цивилизация»! Страшно терпеть их. Гораздо легче протестовать – недорого и сердито, а конец все равно один: смерть. В разные времена разные формы протеста. Чаще всего уход в прошлое, наивная игра в близость к природе, в кажущуюся свободу «диких» и страшная закономерность: чем выше уровень цивилизации, тем дальше в прошлое уходят от нас «дикие». Они были всегда: и когда мы приручили атомную энергию, и когда вышли в космос, и когда научились управлять плазмой, и сейчас, когда мы все это прочно забыли. «Дикие» – это регресс против прогресса. Сначала буколика, разведение травки вдали от шума городского; потом – колонии: самодельные муравейники, вымирающие от междоусобиц, драк, эпидемий; затем – толпы нелепых, оборванных и грязных бездельников, молчаливо сидящих на городских улицах. Лень управляет ими, всесильная госпожа Лень; лень мыслить, лень двигаться. Гораздо проще не думать, залезть в пещеру и убить ближнего, чтобы не умереть с голоду. Вот и появились в каменных пустынях на юге стада утративших разум маньяков, бежавших от «тоски городов». Теперь они – вне общества, вне законов, вне цивилизации. Мы вытесняем их с Контролируемых территорий, а там пусть вымирают по собственным нормам и методам.
Глохнет голос, гаснет золотой шар, темнеют солнечные блики на стенах. Морозная дымка укладывается в прямоугольник окна, открытого как обычно. Значит, я уже дома. Довезли ребята, спасибо им.
