Текст книги "Серебряный вариант (Романы, повесть)"
Автор книги: Сергей Абрамов
Соавторы: Александр Абрамов
Жанр:
Научная фантастика
сообщить о нарушении
Текущая страница: 13 (всего у книги 35 страниц) [доступный отрывок для чтения: 13 страниц]
– Не похоже на провокацию, – согласился Шпагин. – Меня больше смущают сны и магнитные бури. Их взаимосвязь.
Но Рослов не подхватил подсказки.
– А зачем их связывать? Даже один источник, если это один источник, может действовать в разных сферах по-разному.
– Ты считаешь возможным такой источник?
– Есть у меня одна безумная идейка… – задумался Рослов. – Но достаточно ли она безумна, чтобы быть правильной? Как бы Нильс Бор не пожалел в гробу о сказанном.
– Не пожалеет, – усмехнулась Янина. – У меня есть тоже такая идейка. Но она требует проверки на месте.
– Чепуха, – отрезал Шпагин. – Я биолог, и магнитные бури меня не касаются. Пусть ими занимаются физики. Но психические явления, если только это не плод фантазии нашего собеседника, предполагают наличие мощной индукции. Что это за супериндуктор, какова его природа, организация, сфера действия? Где он находится? В атмосфере? В воде? В коралловой толще острова? Биологический или механический?
– А если внеземной?
Смайли надоело ждать.
– Заинтересовались, – сказал он утвердительно, словно и не предполагал иной реакции. – Вы именно те, кто мне нужен: я уже давно навел справки. Сайрус Мак-Кэрри не будет приглашать невежд и авантюристов. У вас есть время, средства и английские визы. Почему бы вам по дороге в Лондон не заглянуть в Гамильтон? Несколько часов на самолете – есть специальные рейсы. Я обещаю вам интересный вояж, всяческое содействие местных властей и встречу с привидениями «белого острова».
– А почему вы на этом настаиваете, именно вы? – спросил Рослов. – Вы же не владелец острова, не психиатр и не физик.
– Добавьте еще: не лгун и не сумасшедший, – сказал Смайли. – У меня есть предчувствие большого открытия, господа.
Глава 3
ОБЕД У ГУБЕРНАТОРА
В шестиместном седане, как называют американцы этот тип закрытого кузова, Рослов сел рядом с водителем – он любил встречную скорость пейзажа в ветровом стекле автомобиля. Город как бы трансформировался в движении геометрически и архитектурно: вертикальные плоскости срезали горизонтальные, параллельные где-то пересекались вдали, летящие к небу параллелепипеды из стекла и бетона вдруг расплющивались одноэтажностью вилл и особняков, и причудливо закрученные цилиндры колонн открывались или затягивались узорчатой чугунной сеткой ограды. К тому же город был незнакомым и экзотическим – лоскуток полуевропейской, полуамериканской цивилизации на белом коралловом острове в субтропической зоне Атлантики. Даже с самолета Гамильтон привлекал своей подсиненной белизной, прихотливо расшитой вечной зеленью тропиков, а сейчас, когда машина рассекала его поперек от старинной французской гостиницы близ порта к загородному бунгало губернатора, он показался Рослову еще более белым, словно присыпанным блестящей сахарной пудрой.
Еще Марк Твен, как-то заехавший на Бермуды, восхищался этой белой коралловой сущностью острова и города. Шестидюймовая корочка почвы позволила им украситься зеленью кедров и тамариндов, неистощимым буйством цветов и трав, ухоженностью банановых и пальмовых насаждений. Но зелень только расцвечивала белую канву коралла. Дома из коралла, белые коралловые дороги в белом коралловом грунте, крыши и дворики из белых коралловых плит – все это сохранилось и поныне, лишь кое-где уступив назойливому соседству геометрических гигантов из стекла и бетона. К старомодным коралловым виллам присоединились модернизованные отели и рестораны, универмаги и казино, какие Рослов видел и в Довилле, и в Ницце, но здесь они не подавляли провинциального и все же ослепительного белого великолепия города.
– Что, нравится? – спросил заметивший настроение своих спутников Смайли и тут же прибавил: – Мне лично эта белая шелуха осточертела. Мечтаю о доброй гранитной брусчатке.
Рослов промолчал. Он не любил шумно выражать свое восхищение да и к Смайли все еще только присматривался. Не то чтобы он не понимал американца – никакой загадочности ни в облике, ни в поступках Роберта Смайли и в помине, как говорится, не было, но Рослов не забывал замечания Смайли о «великом открытии», вскользь брошенного им при первом знакомстве, и упорного нежелания его расшифровать эти слова. «Приедем – увидите», отвечал он на все наводящие и прямые вопросы.
Пока они видели только город, да и то из окна автомашины, которую им подали тотчас же по прибытии в отель. Даже выкупаться в океане не удалось: поговорив с кем-то по телефону, Смайли объявил им о приглашении на обед к губернатору. Сэр Грегори Келленхем ожидал их всех у себя в загородной резиденции. Он не баловал своим вниманием даже очень богатых европейских и американских туристов, но советских ученых, да еще с такой высокой международной репутацией, собирался принять с викторианским гостеприимством. Этого требовала не только дипломатия, в которой сэр Грегори был искушен еще со времени своей службы в министерстве иностранных дел, но и простой человеческий интерес к новому для него типу людей. Поэтому, кроме двух русских и одной польки, к обеду ожидались близкие друзья губернатора: директор местного географического музея, настоятель собора английской епископальной церкви и начальник полиции острова, не менее лорда Келленхема заинтересованные в знакомстве с гостями из Москвы и Варшавы. Что успел рассказать о них Смайли губернатору, Рослов не знал, но прием, по-видимому, ожидался не официальный, а частный, то есть наиболее для них желательный. «Сразу возьмем быка за рога», – пообещал Смайли.
Он имел в виду поездку на «чертов остров», но ошибся в расчетах: разговор за столом долго не позволял перейти к заветной теме. С легкой руки гостеприимного хозяина, немолодого, но моложавого англичанина с заметной военной выправкой и чем-то напомнившего Рослову доктора Ватсона с иллюстраций к рассказам о Шерлоке Холмсе, даже тень чопорности и присущей британцам сдержанности не омрачила застольной беседы. Кроме Янины за столом присутствовала только одна женщина – леди Келленхем, жена сэра Грегори, не выпадавшая или старавшаяся не выпадать из «костра радушия», общими усилиями зажженного за обедом. Ни епископ, подчеркнуто представившийся как «мистер Джонсон», чтобы избавить советских гостей от непривычного им титулования, ни директор музея профессор Барнс, ни начальник полиции Корнхилл не сделали даже малейшего «фо па», как говорят французы, подразумевая неумышленную неловкость. Угощались обильными и приготовленными по-европейски кушаньями, пили превосходные испанские и французские вина и говорили обо всем, о чем обычно говорится в таких случаях и на таких встречах. Перед обедом заранее условились не упоминать о политике, и даже когда Рослов заметил, что Гамильтон с птичьего полета чем-то похож на Ялту и сэр Грегори тотчас же вспомнил о Ялтинской конференции, леди Келленхем вежливо вернула его к предварительному условию. Все засмеялись, и разговор снова весело и уже привычно зажурчал по удобному светскому руслу.
Смайли, который терпеть не мог званых обедов, все время, как он сам признался потом, «держал палец на курке «чертова острова» и только ждал случая выстрелить вовремя. Случай представился, когда заговорили вдруг о контрабандной торговле наркотиками, доставлявшей столько хлопот начальнику островной полиции.
– Скажите лучше – тревог и огорчений, – вздохнул тот. – Приходится иметь дело не только с профессионалами, но и с богатыми туристами, не брезгующими выгодной контрабандой. И где только не прячут эту пакость! В пустых часах и электробритвах, сигаретных пачках и сигарных коробках, в специально обработанных пустотах внутри шоколадных плиток и в замаскированной парфюмерии. Не перечтешь.
– Вы пробовали наркотики?
«Фо па» Янины, принимая во внимание профессию и служебное положение Корнхилла, было неуместной наивностью. Но Корнхилл не обиделся, он ответил вполне серьезно:
– Мне уже сорок девять, мисс, и у меня трое детей. А как они действуют, сейчас скажу. – Он вынул из бумажника газетную вырезку. – Это признание жертвы, пойманной с поличным в отеле «Хилтон». Репортер воспроизвел его по нашему протоколу. В общем, не наврал и не приукрасил. «Это не сон и не галлюцинация, – прочел Корнхилл. – Это распад психики. Я растворяюсь в черной жижице. Сердца нет. Кости остались где-то в отеле. Черный страх поглотил все: мысли, чувства, личность. Один страх. Это хуже, чем смерть».
– И это пьют? Зачем?
Корнхилл, не ответив, молча положил вырезку в бумажник. А Смайли воспользовался паузой. Тигр прыгнул.
– И где сейчас эта жертва?
– В клинике у доктора Керна.
– У того, где стрижет газон человек, говоривший с Богом? – лукаво спросил Смайли и толкнул под столом Шпагина.
– Кто это здесь говорил с Богом? – тотчас же вмешался тот.
Епископ поморщился:
– Сумасшедшие есть везде. Бермуды не исключение.
В ответ последовала неожиданная и не без ехидства реплика директора географического музея:
– Я не перестаю удивляться, почему его преосвященство не использует этот случай во славу христианской религии. Чудеса на Бермудах! Даже в Риме позеленеют от зависти. Ведь Корнхилл может предъявить миру и второе чудо. Живой полицейский инспектор, присутствовавший при казни Христа.
Епископ, кашлянув, возвратил удар: он был опытным полемистом.
– Наши русские гости и леди из Варшавы, вероятно, недоумевают, – сказал он. – Предмет спора, не совсем вовремя затеянного профессором Барнсом, им непонятен. Речь идет о случаях психического расстройства у людей, побывавших на так называемом «белом острове», точнее, о галлюцинациях, вызванных у них какой-то магнитной аномалией в этом районе. Я не психиатр и не физик – причины явления мне не ясны. Но упомянутые случаи не настолько значительны, чтобы создавать вокруг них дурно пахнущую шумиху.
– Почему? – не унимался Барнс. – Чудо есть чудо. По-моему, его преосвященство явно недооценивает значения чуда для возвеличивания церкви Христовой. Тем более что отставной полицейский инспектор Смэтс, побывавший, по его словам, на Голгофе, – человек явно не сумасшедший. Не так ли, Корнхилл?
Начальник полиции не совсем, впрочем, уверенно, но все же подтвердил нормальность своего отставного инспектора, совершившего столь редкостную прогулку во времени.
– Я должен, однако, заметить, – добавил Барнс все с тем же шутливым полемическим вызовом, – что это чудо льет воду совсем не на мельницу нашего почитаемого епископа. Смэтс утверждает, что казнили не Христа, а Варавву.
Епископ, по-прежнему невозмутимый, небрежно вернул брошенный ему мяч.
– Во-первых, Смэтс – богохульник и еретик, и я не очень-то верю в его галлюцинацию о Голгофе. Во-вторых, пытаясь острить, надо обладать чувством юмора. У нас с профессором Барнсом, – пояснил он, – старый спор о существовании Христа. Барнс считает Христа мифом, сочинения евангелистов апокрифами, а донесение Пилата о казни Христа императору Тиберию легендой, сочиненной столетие спустя. Он даже не верит свидетельству таких историков, как Тацит и Светоний.
– Не верю! – загремел Барнс, явно не замечая неудовольствия губернатора, нисколько не заинтересованного в проблеме существования Христа. – Тацит опирался на легенды, до него сочиненные, а Светоний Только единожды, да и то вскользь, упомянул о каком-то Хресте, не то участнике, не то зачинщике одного из мелких мятежей в Иудее. Такие мятежи чуть не ежегодно вспыхивали по всем римским колониям, а имя Хрест – весьма распространенное в то время в Палестине и Сирии. Ссылаться на подобные свидетельства по меньшей мере наивно.
– Вы любите цветы? – обратилась вдруг леди Келленхем к сидевшей рядом Янине. – Пока наши мужчины закончат религиозный диспут, я покажу вам свои ризофоры.
Смайли, которого вопрос о существовании Христа интересовал едва ли более деликатного губернатора, деликатным не был. Вторично воспользовавшись паузой, он бесцеремонно перебил спорящих:
– Кстати: не о Христовом, а о «чертовом острове». Не кажется ли вам, Корнхилл, что там могли обосноваться торговцы наркотиками? Используя россказни о привидениях и страхи местных жителей, можно легко устроить в коралловом грунте рифа нечто вроде склада или оптовой базы. Может быть, и галлюцинации вызывали ваши наркотики, испаряясь или как-то иначе отравляя воздух.
– После вашей экскурсии мы два раза буквально облазили остров, – сказал Корнхилл. – Кроме ваших медных колышков для палатки, нигде ни одной неровности, углубления или хотя бы трещинки! Сплошное белое отполированное стекло. Даже спуски в океан и в бухточку также отшлифованы неизвестно кем, чем и зачем. Мои ребята ощупали с аквалангами дно и стенки бухты – повсюду гладкий коралл и ни единой горсточки земли или песка, ни раковины, ни водоросли. Пустой аквариум – даже лодку привязать не к чему.
– Почему вы не обращались к специалистам для выяснения всех этих странностей? – спросил у губернатора Рослов. – У вас же международный курорт. Приезжают, вероятно, ученые не только из Англии.
Сэр Грегори ответил не сразу.
– Я понимаю это ваше «не только». Британцам больше, чем кому-либо, свойственны осторожность и сдержанность. Это относится и к ученым. Мы пробовали рассказать кое-кому о некоторых странностях, обнаруженных на острове, но или выбор адресатов был неудачен, или рассказчики не сумели передать главное: достоверность рассказанного – особого интереса к нему отдыхавшая на Бермудах наука не проявила. Да мы и сами не делаем попыток искусственно возбудить такой интерес. Это уже типично английская черта страх показаться смешными, – улыбнулся он виновато. – Раздуем кадило, соберем ученых, слетятся газетчики – и вдруг пшик! Что-нибудь вроде солнечной активности или напряжения земного магнитного поля. Надеюсь, вы простите мне мою наивную и, может быть, нелепую терминологию – я ведь не специалист. Но очень боюсь, что и специалисты отступятся: исследования на месте невозможны, аппаратура бездействует. Начнутся гадания, поползут слухи, отпугивающие туристов, создастся угроза паники среди местного населения.
– Эпидемической паники, – подчеркнул епископ. – Я бы на месте губернатора вообще запретил поездки на остров.
– Это только увеличит нездоровое любопытство. Любой запрет можно нарушить.
– Введите охрану и патрулирование. Есть же у нас полицейские катера!
– Боюсь, что в метрополии это сочтут превышением власти, – сказал лорд Келленхем. – Я не могу ограничивать свободу туризма. Остров – не военная база и не засекреченный объект. Там, где они есть, об охране заботится военная администрация, и не мое дело регулировать процедуру каботажного плавания или туристских экскурсий. Лучше всего поменьше болтать о странностях этого проклятого острова и не мешать рыбакам и лодочникам избегать его в своих профессиональных поездках.
Смайли подмигнул Рослову: пора, мол! И Рослов сделал первый дипломатический ход.
– Надеюсь, что сэр Грегори и никто из присутствующих, – сказал он, – не будут возражать против поездки нашей научной группы на этот загадочный и, может быть, совсем не проклятый остров. Вреда мы не принесем, а возможно, и объяснить кое-что сумеем, и странности перестанут быть странностями.
– К тому же мы ничего не возьмем с собой, кроме диамагнитных шлемов, заказанных мистером Смайли в Нью-Йорке, – прибавил Шпагин. – Даже фотоаппараты оставим в гостинице.
– Они бесполезны, – усмехнулся Корнхилл. – Все равно ни одного снимка не сделаете.
– Какая жалость, что воскресшего Христа не удастся заснять на пленку, хохотнул Барнс. – Но может быть, он превратит для вас в вино воду из бухточки. Тогда выпьете за здоровье его преосвященства. Может быть, он и поверит.
– Хватит, Барнс, – поморщился губернатор.
Директор музея мгновенно стал серьезным.
– Лично я думаю, – прибавил он, – что вы ничего не увидите. Никаких галлюцинаций и магнитных загадок.
– Вы так уверены? – спросил Смайли.
– Вполне. Я провел на острове целую ночь и не увидел ни богов, ни пиратов. Консервы превосходно открывались, и жестяные банки не сплющивались в шедевр поп-арта. Так что у меня есть все основания сомневаться в странностях «белого острова». Его привидения не доверяют скептикам.
Но трезвый голос Барнса уже не мог повлиять на предпринятую операцию. Содействие губернатора и начальника полиции открывало «зеленую улицу» кораблям аргонавтов. И когда вернулись из сада Янина и леди Келленхем, за столом шел веселый и мирный спор о преимуществах английской и русской кухни.
Глава 4
СИНАЙ И ГОЛГОФА
– Вначале бе слово и слово бе к Богу и Бог бе слово, – сказал с пафосом Пэррот.
– Ты что имеешь в виду? – спросил Смайли.
– Библию, капитан.
– Типично религиозное помешательство, – шепнул доктор Керн Рослову.
Но Пэррот даже не взглянул на них.
– Где это было, Пэррот?
– В Синайской пустыне, капитан. Был вечер и было утро: день шестый.
– Он знает наизусть все Пятикнижие, но цитирует его только тогда, когда упоминают о его приключении. В остальном он совершенно нормален, – снова шепнул Керн, и опять Пэррот не услышал или не захотел услышать.
Рослов и видел перед собой на первый взгляд совершенно нормального человека. Смотрел он ясно и вдумчиво, говорил буднично и разумно. Только тогда, когда он цитировал Библию, его хрипловатый, глухой голос вдруг подымался до проповеднического пафоса. На Рослова и Керна он по-прежнему не обращал никакого внимания.
Встреча эта состоялась в саду частной клиники доктора Керна, в кедровой рощице на холмистых нагорьях за городом. Рослов поехал туда вместе со Смайли, а Шпагин с Яниной отправились в сопровождении Корнхилла навестить отставного полицейского инспектора Смэтса.
Керна нашли в саду отдыхавшим после очередного утреннего обхода больных. Прочитав записку губернатора, суховатый пожилой англичанин с любопытством оглядел Рослова.
– В первый раз вижу человека из Москвы, – улыбнулся он. – Не из штата Айдахо, а из России. В Штатах есть две или три Москвы, а в России только одна, но какая! Впрочем, по вашей бороде вас можно принять за американца, скажем, с юго-запада, из Техаса или Калифорнии. Хотя бороды сейчас в моде не только в Америке.
– Даже в Москве, – сказал Рослов.
– Только борода у вас ухоженная, как у английских королей. Ручаюсь, что вы носите ее только из желания нравиться.
– Вы угадали – из щегольства, – засмеялся Рослов.
Керн помахал перед ним губернаторской запиской. Подчеркнуто и многозначительно.
– А знаете, о чем я подумал, прочитав это письмо? Вы хотите видеть Пэррота. А у него была точно такая же борода. Он чем-то напоминал… ну, вашего старшего брата, что ли…
– В самом деле… – вмешался Смайли, – я тоже припоминаю. Было сходство. Ей-богу, было.
– Почему вы все говорите в прошедшем времени: было, напоминал, удивился Рослов. – А сейчас?
– Сейчас вы увидите своего дедушку, – сказал Керн. – Сколько вам? Тридцать? Он старше вас всего на пять лет, но вы дадите ему все шестьдесят… Пэррот! – позвал он склонившегося над грядкой поблизости человека в вылинявшем синем комбинезоне.
Подошел седой, лохматый старик, ничем, кроме бороды, да и то не черной, а белой, не похожий на Рослова. Только загорелое лицо его без морщин и отеков свидетельствовало о том, что седина обманывает.
– Что вам угодно, док? – спросил он.
– Поговорите с моими гостями, Пэррот. Один из Европы – знаток Библии…
Реплика Керна не произвела впечатления на Пэррота. Глаза его смотрели равнодушно и холодно.
– …другой из Штатов, – продолжал доктор. – По-моему, вы знакомы, Пэррот. Мистер Смайли когда-то навещал вас здесь. Припомните.
Пэррот взглянул на Смайли и кивнул без улыбки.
– Я помню, капитан. Вы уже раз говорили со мной, капитан.
– Почему «капитан»? – шепнул Рослов доктору.
– Для местного жителя любой искатель кладов всегда капитан.
А Смайли и не думал отрицать своего «капитанства».
– Вот и отлично, Пэррот, – сказал он. – Память у тебя золотая. Вспомни-ка еще раз свой разговор с Богом.
Тут Рослов и увидел, как седой рабочий-садовник вдруг превратился в библейского проповедника. Но Смайли решительно и настойчиво приостановил извержение цитат:
– Библию я тоже читал, Пэррот. Все ясно. Синай, пустыня, гора. Ты стоишь и внемлешь гласу Бога, как Моисей. Откуда?
– С неба.
– Громко?
– Нет. Глас Божий отзывался во мне самом. В душе.
– С чего началось?
– С приказа. Я вдруг услышал: «Стой на месте! Все вы одинаковы – ищете клада, которого нет. И какой одинаково ничтожный у каждого запас накопленной им информации».
– Стой! – закричал Рослов. – Он не может так говорить, Смайли. Это не язык садовника. Он не понимает, что говорит. Спросите его: то ли он говорит, что услышал?
Пэррот стоял строгий и каменный, не слушая Рослова.
– Ты повторяешь в точности то, что слышал? – повторил Смайли вопрос Рослова.
– От слова до слова, капитан. Мало понял, но ничего не забыл. Разбудите ночью – повторю, не сбиваясь. Как Библию.
– Откуда ты знаешь, что с тобой говорил именно Бог? Может быть, тебе это только послышалось?
– Я спросил его: «Ты ли это, Господи? Отзовись». Он ответил: «Все вы задаете один и тот же вопрос. И никто даже не поймет правды. Я был тобой и знаю твою мысль, и твой страх, и гнев, и все, что кажется тебе счастьем. Смотри». И я увидел стол, как в харчевне старика Токинса, большой стол и много еды. «Попробуй, ешь, пей, радуйся, – сказал Бог, – ведь это и есть твое счастье». И я ел, отведывая от каждого блюда, и запивал вином, и плясал вокруг стола, хмельной и сытый, пока не отрезвел и не услышал глас Божий: «Вот так вы все. Ничего нового. Скудость интересов, животная возбудимость, шаблонность мышления, ничтожная продуктивность информации. Я просмотрел ее и ничего не выбрал. Ты из тех, о ком у вас говорят: ему не нужен головной мозг, ему достаточно спинного».
– Что! – закричал Рослов, вскакивая, но тут же сел, потому что Пэррот даже не взглянул на него.
Он продолжал говорить с Богом.
– «Я не пойму тебя. Господи», – промолвил я и услышал в ответ: «Тех, кто мог бы понять, я еще здесь не видел. Ты говоришь: Бог! В известном смысле я – тоже оптимальное координирующее устройство. Но параметры ведь не те: я не вездесущ и не всеведущ, не всеблаг и не всесилен. Я читаю в твоем сознании: ты уже мнишь себя Моисеем, вернувшимся к людям с новым законом Божьим. А вернешься ты с необратимыми изменениями в сознании и мышлении. И в тканях организма: посмотри в зеркало бухты, только не упади». Я посмотрел и упал: на меня взглянул оттуда незнакомый седой старик. Я не захлебнулся только потому, что внизу была лодка, капитан. Вот и все.
Пэррот умолк и замер, облокотившись на лопату, которая под его тяжестью почти наполовину ушла в жирную корочку почвы. В ясных, но странно пустых глазах безмятежно голубело небо.
– Разрешите, доктор, задать ему несколько вопросов? – Рослов буквально дрожал от нетерпения.
– Задавайте через Смайли, – сказал Керн, – он, как мы говорим, вас «не принял» и отвечать не будет.
– Смайли, спросите у него, что значит «параметр» и «оптимальный»?
Смайли повторил вопрос.
– Не знаю, – ответил Пэррот.
Рослов снова спросил через Смайли:
– Вы что-нибудь читаете, кроме Библии?
– Нет.
– А до разговора с Богом?
– Ничего не читал. Даже газет.
– Какое у вас образование?
– Никакого. Научили немножко грамоте в детстве.
– Все ли вам понятно в Библии?
– Две строки понятны, третья – нет. И наоборот. Но Библию читаю не умом, а сердцем.
– У меня нет больше вопросов, – сказал Рослов. – Пусть идет.
Молчание проводило уход Пэррота. Долгое, встревоженное молчание. Первым нарушил его Керн.
– Я впервые слышу полностью этот рассказ и понимаю цель ваших вопросов, – сказал он Рослову. – Вы обратили внимание на то, что он воспроизводил бессмысленный для него текст с механической точностью магнитофонной записи. Не сбился ни на одном слове, словно цитировал по журналу или учебнику.
– Он процитировал даже Эйнштейна, – вспомнил Рослов.
– Вы что-нибудь понимаете? Ведь он нигде не учился. И читает-то по складам.
– Нет ли среди ваших пациентов математиков или биологов? – спросил Рослов.
– Вы думаете, что он мог услышать от кого-нибудь эти «параметры»? Галлюцинация могла, конечно, обострить память, – задумчиво согласился Керн, – но от кого он мог слышать, с кем общался? Практически – ни с кем. Нелюдим и замкнут. Да и нет у нас таких, чьи разговоры могли бы породить эту биомагнитофонную запись. Несколько спившихся курортников, два студента-наркомана и бывший врач – параноик. О «параметрах» они знают не больше Пэррота. Нет, это категорически отпадает.
– Тогда это дьявольски интересно, – сказал Рослов.
– И необъяснимо.
– Почему? Никто даже и не пытался найти объяснение.
– Странная галлюцинация, – заметил Керн. – Странная и сложная. Предположить, что он придумал все это уже в период болезни, трудно – не тот интеллект. Болезнь, конечно, могла обострить фантазию, но не у него. Да и патологические нарушения психики – несомненно следствие, а не причина галлюцинации.
– А вы помните, как он процитировал Бога о необратимых изменениях в сознании и мышлении? – спросил Рослов. – Кто-то или что-то очень точно прогнозировали последствия происшедшего.
– Кто-то или что-то? У вас есть объяснение?
– Пока нет. За объяснениями мы поедем на «белый остров».
Керн улыбнулся сочувственно и не без сожаления.
– С удовольствием встречусь с вами вторично, только не в качестве лечащего врача, – заключил он. – На вашем месте я бы не рисковал.
А Шпагин с Яниной в это время выслушали почти аналогичное пожелание от вышедшего в отставку инспектора уголовной полиции города Гамильтона. Корнхилл, привезший их в белый коралловый домик с такими же плитами открытой веранды, тотчас же уехал, сославшись на неотложные дела. Смэтс, располневший и обрюзгший, больше похожий на трактирщика, чем на полицейского, понимающе усмехнулся:
– Никогда не верил мне, не верит и сейчас и только из профессиональной солидарности не хочет признаться в этом в вашем присутствии.
– Что значит «не верит»? – удивился Шпагин. – Вы же не уверяете его, что привидевшееся вам на острове происходило в действительности!
– Он не верит в то, что я был трезв.
– Почему?
– Потому что я всегда любил выпить, люблю и сейчас. – И Смэтс, не вставая, вынул из шкафчика под рукой и водрузил на стол открытую бутылку виски. – Начнем? Или вы предпочитаете модный джин с тоником?
– Слишком жарко, – сказал Шпагин.
– Тогда одной фляжки хватит на весь рассказ, – флегматично заметил Смэтс и отхлебнул из бутылки. – Только виски я не взял с собой, когда поехал на остров. Поехал трезвый с утра.
– С какой целью?
– Захотелось проверить, не используют ли остров торговцы наркотиками. Корнхилл сказал, что об этом подумал и Смайли. Что ж, голова у старого Боба варит. Только все это вздор. Остров чист и нетронут, как девушка перед первым причастием. Такой же белый и гладенький. Не совсем обычной формы коралловый риф, на девять десятых захлестываемый океанской волной. Я облазил его вдоль и поперек, куда только мог заползти человек, и ничего не нашел. Хотел уехать, но не успел.
– Что-то случилось?
– Гроза. Тривиальная забава ветра и туч. Однако на земле вы уходите в дом и закрываете ставни, а в море, если у вас нет прикрытия, вы беспризорны и беззащитны под огнем небесной артиллерии и ракет и под водой миллионов брандспойтов и водометов. Я покорился судьбе и вытянулся плашмя на белой коралловой горке. Но ни капли воды не упало на ее спинку, ни одна молния не опалила ее мраморной белизны. Остров как бы оказался в эпицентре урагана, окруженный сомкнутым кольцом грозы.
Смэтс сделал еще глоток и помолчал, наслаждаясь эффектом рассказа. Должно быть, он очень любил этот рассказ, как любит актер свой лучший концертный номер.
– Гроза вдруг отгремела, – продолжал он, – только низкая черная туча надвигалась с горизонта. Время как бы сместилось. Из бушующей грозовой бури я попал в тревожную тишь предгрозья. А кругом вместо кипящего океана расстилалась плоская глиняная пустыня, и вдали в облаке желтой пыли темнел смутно обрисованный, почти неразличимый в пыльном тумане город. А я стоял, как и здесь, близ вершины, только не белой коралловой горки, а большой отлогой горы без единой травинки, каменно-рыжей, в клубах гонимой западным ветром пыли, зловещей глыбы нелепо вспучившейся земли. У ее подножия шумели крохотные, как в телевизоре, человечки, различимые только по одежде – кто в белом, кто в черном.
– Голгофа, – догадалась Янина.
– Я понял это по возвращении, а там мы называли ее Calvus.
– Вы знаете латынь?
– Конечно нет. Но там мы все говорили по-латыни, как сейчас по-английски.
– Calvus – «темя», «лысый», – перевел Шпагин. – Вероятно, «лысая гора». По-арамейски – Голгофа. А кто это «мы»?
– Солдаты из преторианской когорты, – пояснил Смэтс. – Сначала я не сообразил, кто я и где, обалдело смотрел на свои почему-то голые ноги в зарубцевавшихся шрамах, жилистые ноги бегуна или велосипедного гонщика. С моими, инспекторскими, у них не было ничего общего, но, вероятно, что-то от инспектора Смэтса осталось во мне и откликнулось удивленно и встревоженно на это внезапное перемещение во времени и в пространстве. Потом это «что-то» погасло. Я уже был римским солдатом, старым поседевшим волком, отшагавшим тысячи миль по колониальным дорогам империи. Таких, как я, было много – с двадцатипятилетним армейским стажем, собранные в легионах подальше от Рима. Что я помнил тогда, сейчас забылось – должно быть, разные страны и дороги, голые трупы, содранные одежды и кровь повсюду одного цвета. Помню только, как стояли там под дьявольским солнцем в одних набедренных повязках, как дикари, с дротиками, сбросив все железное, нестерпимо раскалившееся на солнце, – панцирь, шлем, поножи, даже мечи. Рубахами, смоченными в теплой тухлой воде из поднятой на гору бочки, повязали головы и проклинали все и всех – императора и богов, прокуратора и повешенных, которых почему-то было велено охранять от толпы внизу, чтоб не отбили. А кому нужны три полутрупа, распятые на столбах на вершине горы?
– На крестах? – полувопросительно уточнила Янина, выросшая в католической семье и с детства помнившая все евангельские подробности.
Смэтс расхохотался громко, сытно, самодовольно.
– Наша юная гостья из красной Варшавы, по-видимому, неплохой знаток христианской догматики. Но все это вранье, мисс. Накануне поездки, в гостях у Корнхилла, епископ Джонсон назвал меня богохульником потому, что я усомнился в истинности четырех евангелий. Сказал, что это комиксы первого века с героем-суперменом Христом. Так и оказалось, когда Бог сподобил меня увидеть все это воочию. Ну, Бог там или не Бог, только я был трезв и не накурился какой-нибудь дряни, а видел все это, как вас, даже отчетливее: свету по крайней мере больше было. Но не было ни крестов, ни Христа. Стояли обыкновенные столбы с перекладинами в виде буквы «Т», врытые за ночь нашими же солдатами; никто столбов на себе не тащил – их привезли на длинных низких повозках те же солдаты из претории и за весь труд не получили ничего, кроме одежды казненных. А это тряпье не купили бы даже нищие у городских синагог: вешали ведь простолюдинов, мятежников, партизан по-нашему, убивших несколько дней назад императорского курьера из Рима. Прокуратор так разгневался, что судил их сам без синедриона, осудил и – бац! – на виселицу с перебитыми суставами. Никого не помиловал, никого не обменивал, рук не мыл. Это я все уже после скорректировал, а тогда даже не интересовался – висят трое голых с дощечками на груди и смерти не просят, потому что уже кончились на таком солнцепеке.