Текст книги "Рай без памяти (илл. А. Иткина)"

Автор книги: Сергей Абрамов

Соавторы: Александр Абрамов
сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 21 страниц)

Зернов тихо свистнул.

– С ведома Этьена?

– Конечно. Он все знает.

– Плохо.

– Может, мы несправедливы к нему, Борис? Может быть, это цитата из другого романа? С другой метафорой. Может быть, прожив здесь девять лет…

– Стал другим?

– А вдруг?

– Гадаешь?

– Зачем? Просто высказываю предположение.

Зернов прищурился с откровенной злобой.

– А надо знать точно. Даже малейшего просчета здесь нельзя допустить. Этот Этьен биологическое повторение того. Больше мы ничего не знаем.

– Какой же вывод?

– Создать законсервированную резервную типографию. И с одним непременным условием: Этьен знать не должен.

Я долго молчал, прежде чем ответить.

– Нет, не рискну, – наконец сказал я. – Фляш потребует объяснений. А какие у меня основания? Предположение. Предчувствие. Дурной сон. Нет, не рискну.

– Хорошо, предоставь это мне.

О предстоящем экзамене, обещанном мне Корсоном Бойлом, мы так и не поговорили.

18. ЭКЗАМЕН

Город обычно просыпался уже в три утра, в четыре открывались лавчонки помельче, в пять – двери больших магазинов и ворота заводов, а в шесть собиралась в своих канцеляриях вся конторская братия. Дежурный портье поднял меня в четыре утра, когда Мартин еще не вернулся с ночной смены, а Зернов с Толькой мирно посапывали в своих постелях.

– Звонили из фуд-полиции, – почтительно склонился портье; слово «фуд» – «пища» – он произнес при этом с подчеркнутым уважением и даже настороженностью: видимо, в отель «Омон» из продовольственной полиции обращались не часто. – Предупредили, что в пять за вами пришлют экипаж.

В пять я уже, потягиваясь и зевая, прошел мимо снова склонившегося портье и вышел на улицу. Экипаж подъехал почти одновременно – открытый кузов легковой автомашины, запряженный парой рослых и упитанных лошадей с расчесанными гривами. Вместо обрезанного радиатора торчал самодельный облучок-модерн из полых алюминиевых трубок с губчатой подушкой, на которой восседал очередной «бык» в сером мундире с выцветшим желтым шитьем. В лучшие времена оно было золотым, но и здесь мундиры изнашивались скорее, чем люди. Более импозантный галунщик – очевидно, мой телохранитель или конвойный – сидел в машине. Увидев меня, вышедшего к обочине тротуара, он открыл дверцу:

– Мсье Ано?

Я кивнул.

– Прошу.

Он подвинулся, пропустив меня, и за весь получасовой наш путь по городу не произнес ни слова, явно отягощенный неприятной необходимостью быть внимательным и любезным с каким-то штатским парнем, явно не солидным ни по возрасту, ни по внешности да еще проживавшим в каком-то второсортном, старомодном отеле. Меня его молчание вполне устраивало, позволяя без глупых вопросов и ответов в одиночку наслаждаться утренней прогулкой по городу. Лошади постукивали по каменной брусчатке, бич кучера-галунщика привычно посвистывал, а Город, удивительный и все еще до конца не понятый, изменяясь на каждом углу, знакомо бежал навстречу. Я сказал – «знакомо», и тем не менее они все еще ошеломляли, эти углы, стыки и переходы, когда тихая провинциальная французская улочка с полуподвальными лавчонками-погребками и распухшими от сидячей жизни консьержками в подъездах вдруг устремлялась к небу бетонно-стеклянным вакуумом небоскребов с матовыми от пыли окнами всех этажей до крыш и огромными, в два человеческих роста, витринами, сверкающими черт знает чем, лишь бы ярким и многоцветным. Разинув рот, вы так и не закрывали его, потому что небоскребная высь тотчас же сменялась одноэтажной Америкой без тротуаров, но с неизменной драг-содой и механическими бильярдными, а та, в свою очередь, сворачивала на древнюю парижскую набережную с лотками цветочниц и фруктовщиков. Фрукты, как и все пищевое, доставлялось по ночам полицейскими, а цветы выращивались в оранжереях и палисадниках подальше от причудливых уличных стыков, где-то возле домов-трамваев и домов-автобусов или в специализированных садоводствах на отвоеванной у леса земле. Мы проезжали мимо прохожих, куда-то спешивших, как спешат по утрам все прохожие мира, обгоняли такие же смешные автоэкипажи, как наш, и не смешные, но просто не современные ландо и фиакры, и уродливые коляски велорикш, и совсем уже не странные, а привычные машины велосипедистов, обросшие прикрепленными на рамах и багажниках корзинками и рюкзаками. А нас обгоняли пыхтящие и дымящие дровяные и угольные автомобили-уродцы, по какой-то улице гремела конка с летним, открытым вагончиком и длинной подножкой, по которой взад и вперед сновал продающий билеты кондуктор, и почти на каждом бульваре по земляной, изрытой конскими подковами широкой дорожке ехали верховые галопом и шагом, чаще патрульные и реже штатские, в цветных камзолах и бриджах, как на любительском гандикапе. Странный, чудный и необычайный город, нелепо сшитый и еще нелепее перешитый и дошитый, взращенный искусственно, но все-таки живой и человечный, биологически повторяющий людское обиталище на Земле, – Город, в котором многое хотелось бы изменить и поправить, но только создатели его не знали как.

Управление фуд-полис, или по-русски – продполиции, помещалось в первых двух этажах двадцатиэтажного здания, вытянувшегося по всему кварталу, дощечка на углу которого извещала, что это Четырнадцатый блок американского сектора. То был действительно блок, гигантский металлостеклянный куб, живой только в первых двух этажах и мертвый в остальных восемнадцати, где лежала многолетняя пыль и жили привидения, если их догадались синтезировать наши «всадники ниоткуда». Мимо неподвижных постовых меня провели во второй этаж, в большую светлую комнату, нечто вроде спортивного зала с тиром и гимнастическими приборами, с плоскими матами на полу и скамьями по стенам. За единственным столом с голой пластмассовой крышкой сидело трое, судя по нашивкам, высших полицейских чинов. Мой спутник, стараясь ступать как можно бесшумнее, подвел меня к столу и так же бесшумно исчез, оставив меня наедине с ареопагом экзаменаторов. Только стул, за спинку которого я невольно схватился, отделял меня от моей судьбы в лице трех безликих судей. Я говорю – безликих, потому что все они были на одно лицо; одинаково сухи, морщинисты и выбриты до припудренной синевы на запавших щеках. Именно те стражи, коим и надлежит встречать грешников у врат Дантова ада.

– Мсье Ано? – спросил меня по-французски страж в центре. – Будем говорить на вашем родном языке?

– Предпочитаю английский, мсье.

– Садитесь.

Я сел.

Он нажал кнопку, одну из нескольких, еле заметных на крышке стола, и в дверях возник мой конвоир.

– Пригласите тренинг-экспертов, – сказал старший экзаменатор (я мысленно называл его старшим, судя по занимаемому им центральному месту).

Конвоир исчез и впустил троих парней, голых по пояс, в серых тренировочных брюках. В наиболее крупном и мускулистом я узнал Шнелля. Он тоже меня узнал, но только глаза его усмехнулись – лицо оставалось каменным.

– Вы занимались гимнастикой? – спросил меня старший экзаменатор и, не дожидаясь ответа, добавил: – Попробуйте турник и коня.

Я несколько раз подтянулся на турнике и сделал пять-шесть махов на коне. Махи получились менее неуклюжими, чем эксперимент на перекладине.

– Три, – сказал Шнелль.

– Четыре, – в один голос откликнулись его спутники.

Судьи пошептались и что-то занесли в свои рапортички.

– Наденьте ему перчатки, Оливье, – сказал экзаменатор слева.

– Разрешите мне, – шагнул вперед Шнелль.

– Вы тяжелее его, Шнелль, – возразил экзаменатор, – Оливье подойдет лучше.

Оливье – голубоглазый блондин моих лет – ловко надел мне боксерские перчатки (интересно, «облака» ли их смоделировали или проявил самодеятельность какой-нибудь легковес или тяжеловес с незаблокированной профессиональной памятью) и подлез под канат. Ринг был рядом, с тремя туго натянутыми канатами на белых столбах.

– Боксировал когда-нибудь? – спросил Оливье.

Я отрицательно покачал головой.

– Что-нибудь знаешь? Удар? Стойку?

– Ничего.

– Он никогда не боксировал, капитан, – неуверенно проговорил Оливье, обращаясь к экзаменатору слева.

– Проверим его реакцию, – сказал тот.

Оливье отступил на шаг и шепнул мне:

– Нападай.

Вместо нападения я сымпровизировал что-то вроде боксерской стойки. Оливье легонько шлепнул меня в грудь. Я отшатнулся и, как мне показалось, ударил его в лицо. Но это мне только показалось. Правая моя рука встретила воздух, а кулак противника в черной тугой перчатке сбил меня с ног.

– Один… два… три… – по привычке начал Оливьер но я тут же вскочил.

И снова упал, сбитый таким же точным и сильным ударом. На этот раз я решил не вставать: ну их к черту!

Но считать никто не стал.

– Снимите с него перчатки, Оливье. Одно очко.

– Не больше, капитан.

– Попробуем просто «файт», – сказал левый экзаменатор. – От «спортинг-файт», – пояснил он мне, – это отличается тем, что в бою нет никаких правил. Защищайтесь и нападайте, как вам будет угодно: ногами, руками, подножкой, головой…

Я внутренне усмехнулся. Боксировать я не умел, но знал самбо. Рискну. Оглядев моих тренинг-экспертов, я прочел злорадное торжество в глазах Шнелля: он все еще не простил мне поражения на скачках.

– Если пробовать, так с сильнейшим, – сказал я экзаменаторам. – Как противник, патрульный Шнелль меня вполне устраивает.

– Ваше право, – согласился экзаменатор.

Шнелль уже с нескрываемым злорадством – он даже торжествующей улыбки не спрятал – вышел не на ринг, а на большой квадратный мат рядом и стал в позе партерного акробата, приготовившегося к прыжку партнера.

– Не подходи к нему слишком близко, – шепнул мне Оливье, – он ударит ногою в пах.

Я знал эти штучки. Шаг. Еще шаг. Еще. Шнелль напоминал сжатую стальную пружину. Еще шаг – и ударит. Но я не шагнул, а прыгнул. Вверх и чуть вправо, так что взлетевшая правая нога Шнелля ударила, как и моя рука в схватке с Оливье, только воздух. В ту же секунду я перебросил Шнелля через голову. Он грузно грохнулся на пол, так грузно, что даже толща мата не смягчила удара.

– Браво! – крикнул Оливье. – Шесть.

– Пять, – поправил его сосед, до сих пор не принимавший участия в упражнениях.

– Пять? – переспросил, подымаясь, Шнелль. – А хотите нуль?

Он, все еще не понимая, считая свою неудачу случайностью, попробовал сбить меня подножкой. Я ушел. Он повторил прием, открыв руку. Я, ухватив ее, снова перекинул его через голову. Зрительно – это король-прием, эффектнейший из эффектных. Хруст едва не сломанной руки, отчаянный крик боли и грузный шлепок несобранного тела о мат слились в один звук – колокол моей победы.

– Шесть, – повторил Оливье.

Экзаменаторы, не возражая, черкнули что-то в своих рапортичках.

– Стрелять умеешь? – спросил старший.

– Из лука.

– Из автомата не пробовал?

– Нет, конечно, ведь даже в тирах только луки и стрелы.

– Дайте ему оружие, Рой, и покажите, как надо работать.

Третий из тренинг-экспертов, оценивший мою схватку со Шнеллем пятеркой, взял автомат и подвел меня к стойке тира. В двадцати шагах на длинной-предлинной скамье стоял ряд пустых винных бутылок, чуть дальше – такой же ряд жестяных консервных банок, а шагах в пятидесяти – снова бутылки, только реже и выше. На стене над ними ленточкой чьи-то портреты, чуть крупнее газетных.

Рой, не торопясь, объяснил мне устройство автомата, как целиться, спускать предохранитель и нажимать на спусковой крючок.

– Попробуй первый ряд.

Я снес его одной очередью.

Рой внимательно посмотрел, как я держу автомат, заглянул мне в глаза и молча кивнул на консервные банки.

Я снес и их.

– Вы солгали, Ано, – проговорил старший экзаменатор, – так стрелять может только знакомый с огнестрельным оружием.

– А я и знаком. Но вы спрашивали меня об автомате, а я стрелял из охотничьего ружья.

– Когда?

– Когда был «диким».

Ни малейшего удивления не отразилось на лицах моих судей. «Знают», – подумал я. Значит, и это прошло без промаха.

– А вам известно, что вы признаетесь в государственном преступлении?

– Какое же это преступление, если утро после Начала застало меня в лесу с охотничьей двустволкой в руках.

– Где же она?

– Я потерял ее на переправе. Нас преследовали колонны муравьев. Невосполнимая потеря.

– Чепуха, – засмеялся экзаменатор справа, до сих пор не выражавший своего отношения к моим ответам, – патроны к дробовику скоро бы кончились. Где бы вы их достали? Охоту запретили уже в первые месяцы Начала.

– Вы сказали «нас»… – снова начал старший экзаменатор, не забывший моей реплики.

– Да, я был не один. В лесу я нашел друзей, таких же скитальцев поневоле. Все они сейчас в Городе. Нам помог мсье Этьен, директор отеля.

По глазам экзаменаторов я уже видел, что все это им известно. Может быть, экзамен превратится в допрос?

Но этого не случилось. Никто не поинтересовался даже тем, почему мы вернулись в Город лишь спустя девять лет.

– Попробуйте последний ряд, – опять вмешался экзаменатор справа: видимо, его интересовало только то, что было связано со стрельбой и оружием.

Я струйкой пуль снял и третью бутылочную заставу. Ни одна из бутылок не осталась на месте. Рев автомата, звон стекла – и все.

– Шесть очков, – сказал Рой.

– Погодите, – послышался голос в дверях.

Экзаменаторы, как по команде, вскочили. Я обернулся: Корсон Бойл! И снова в штатском – не то директор департамента, не то преуспевающий клубмен.

– Садитесь, – махнул он рукой и подошел ко мне. – Видишь портреты на стенке? Это мэр и его олдермены. По-моему, им совсем не следует любоваться нашими тренировками. Закрой-ка им глазки, сынок.

Я, тщательно прицелившись, нажал на спусковой крючок. Очередь полоснула по стенке.

– Недурно, – сказал Бойл, прищурившись.

Он взял у меня автомат и сделал то же самое.

– Сколько вы мне поставите? – спросил он, возвращая автомат Рою.

– Двенадцать, – нагнул голову Рой. – Шесть за точность и столько же за артистизм.

– Столько же и ему, – сказал Бойл, указав на меня вытянувшимся экзаменаторам. – Подсчитайте.

– Тридцать, – подсчитал старший. – На шесть выше нормы.

– Отлично. Проверим сообразительность.

Он сел за стол – одноцветная сова среди пестрых попугаев. Рядом с ней они еще более усохли и постарели.

– Почему тебя потянуло в полицию?

– Я уже говорил.

– Предположим, что я забыл.

– Власть и сила. Почему я выбрал сильнейшего для участия в схватке? Потому что был качественно сильнее его. Почему вам, количественно более слабым, подчиняется количественно более сильное население Города? Потому что вы сильнее качественно.

Я был уверен, что мой ответ понравится Бойлу, и не ошибся. Он понимающе улыбнулся.

– А чем же обеспечивается эта качественность – оружием? – спросил он.

Провокационный вопрос. Так бы ответил любой на моем месте. Любой некачественный. А я должен был защищать позицию качественности.

– Не только, – ответил я, подумав. – Конечно, сила оружия – решающий фактор в подавлении большинства меньшинством. Но оружие можно отнять или изготовить. На оружие можно ответить оружием. А почему вам подчиняются не только кучера и консьержки, но и директора «Сириуса»? Не выписывают же они свои чеки под дулом наведенных на них автоматов.

Бойл засмеялся:

– Верное наблюдение. А вывод?

– Денег у них не меньше, чем у вас. Но деньги не фишки, у них должно быть какое-то мерило стоимости.

– Что ты имеешь в виду? – прищурился Бойл, на этот раз, как мне показалось, не дружелюбно, а настороженно.

Я вывел свою судьбу на опасный стрежень, но сворачивать не собирался. Возможно, отсюда и не возвращаются. Но я почему-то был уверен, что Бойл в конце концов оценит мою откровенность. С другими бы я подумал, но с Корсоном Бойлом…

– Завод или заводы по изготовлению пищи. Пищевой комбинат вроде химического, – решительно произнес я. – Это большая сила, чем оружие, и большая ценность, чем деньги.

Последовал вопрос – как выстрел:

– А что ты знаешь о заводе?

– Ничего.

– Но ты же знаешь, что это завод?

– Предполагаю. А предположение – не знание.

– Ты с кем-нибудь делился таким предположением?

Спрашивал только Бойл. Тренинг-эксперты давно ушли. Экзаменаторы молчали с серыми, как мундиры, лицами. Вероятно, таких экзаменов еще не было.

– С кем у нас можно делиться? – изобразил я пренебрежение и равнодушие. – С людьми без памяти?

– У тебя есть друзья.

– Они умствований не любят. Обеспечь себя – предполагай что угодно. Вот их кредо.

– А секретарь Томпсона?

– Мы с ним почти не встречаемся. Он очень занят.

– Пишут историю, – скривился Бойл. – А кому нужна эта история? Как трамвай превратился в конку, а в квартире погасли лампочки? Мы восстановили телефон для себя, а Городу он не нужен. Мы замораживаем изобретения только потому, что считаем прогресс преждевременным. Статус-кво – вот что нам нужно. Объяснить?

– Не надо. Но я не уясняю угрозы прогресса.

– Память возвращается, мальчик. Когда-нибудь мы все вспомним, что было и как было. Судный день, как говорят церковники… – Он посмотрел на меня, как прицелился, и помолчал, словно взвешивая все, что хотел прибавить. – То, что в наших руках пища, – известно. И то, что не любят нас в Городе, – тоже известно. Так почему бы нам не завоевать любовь, когда все так просто? Снизить цены. Пустить продукты по дешевке. Всем, всем, всем. Уменьшатся прибыли? Не так уж страшно…

– Страшно другое, – перебил я. – Поднимется жизненный уровень, повысится платежеспособность. Будут больше покупать, больше продавать и больше производить. Расширится рынок труда. А за счет чего? И еще: судя по товарным этикеткам, завод работал и до Начала. А помнит ли кто-нибудь его мощность? Есть ли уверенность в том, что эта мощность неограниченна и сможет удовлетворить любой спрос? А если нет такой уверенности, значит, вы заинтересованы в стабильности положения, в сохранении нынешнего уровня платежеспособности, в понижении, а не в повышении спроса.

– Соображает, – похвалил Бойл.

– Даже слишком, – поморщился старший экзаменатор: ему явно не нравился такой оборот разговора, и мне он, по-видимому, не верил. Он долго буравил меня своими колючими глазками-шильцами и наконец спросил: – А не коммунист, случайно?

– А что это? – ответил я вопросом на вопрос как мог равнодушнее.

– Не притворяйся. Кто называет себя так в Сопротивлении?

– Это допрос или экзамен? – озлился я.

– Не горячись. За излишнюю горячность мы снижаем очки, – сказал Бойл. – Мы и без тебя знаем, кто называет себя коммунистом, а почему – они и сами не помнят. Мы знаем и о тебе все, что можно знать. Ты не сопротивленец и не бунтарь. Тебе хочется хорошо жить и многим владеть. Но тебе придется столкнуться с сопротивленцами. Вот мы и проверяем твои реакции.

– Я не считаю Сопротивление серьезной угрозой, – стараясь выглядеть как можно более размышляющим, произнес я. – Конечно, можно достать оружие…

– Уже достают, – сказал Бойл.

– Можно отбить грузовик с продуктами.

– Уже отбивают, – сказал Бойл.

– Но пока мерило стоимости в наших руках, любая акция Сопротивления бессмысленна.

Бойл засмеялся дружелюбно и поощрительно.

– Куда его? – спросил он экзаменаторов.

Старший сказал:

– Парень дошлый, умеет думать. Может быть, в БИ-центр?

Я счел нужным сыграть непонимание, хотя отлично знал, о чем речь.

– Вычислительный, – пояснил Бойл.

– Это там, где очкарики? – поморщился я. – Не по мне.

– Пусть начинает патрульным, – сказал Бойл. – Мне нужны люди, прошедшие все ступени лестницы.

Экзамен окончился.

19. ТАЙНОЕ ТАЙНЫХ

Но не окончилось мое пребывание в полицейских чертогах. В почти ресторанной столовой меня накормили отличным завтраком, подогнали в цейхгаузе новенький золотогалунный мундир, одели в желтые канадские сапоги с отворотами и подвели к контрольному зеркалу. Оттуда на меня взглянул двухметровый – зеркало увеличивало, – обшитый золотом хлыщ, такой напыщенный и нахальный, что мне самому стало противно.

– Не морщитесь, – предупредил оператор. – Что-нибудь не в порядке?

– Да нет, ничего, – вздохнул я.

Меня прижали к стене в нелепой позе, разместив руки и ноги в прозрачных пластмассовых зажимах, почти не отражавшихся в зеркале. Но постовая поза эта меня отнюдь не украсила.

– Зачем все это? – спросил я недовольно.

– Зеркальное отражение фиксируется особым аппаратом и передается в Би-центр.

– Для чего?

– Если будете назначены туда на дежурство, пройдете лишь в том случае, когда совпадет отражение. Мы сообщаем только контрольный номер.

– Канитель, – сказал я.

– Зато верняк. Любой пропуск можно подделать, а отражение – нет.

В словах седого оператора звучала гордость.

– Сами придумали? – спросил я.

– Нет. Я пришел к контрольному зеркалу уже в первое утро Начала. Все забыл, а как работать с зеркалом и фиксировать отражение, помнил.

– И как устроено?

– Этого никто не знает. Сзади герметически закрытый цилиндр без единого отверстия или соединения. Не требует ни ремонта, ни смазки. Видите? – Он показал на табло, на котором проступили какие-то цифры. – Это наш контрольный номер. Если вас назначат в Би-центр, мы сообщим его по телефону. Вот и все.

– А отражение?

– Никто не знает, как оно фиксируется. Я проделываю только подготовительную работу, все остальное закрыто. Отражение каким-то образом оказывается в Би-центре и сверяется, если понадобится, тамошней контрольной системой.

– И ни одной ошибки за девять лет?

– Ни одной.

Я подумал, что «облака» несомненно запрограммировали оптимальный вариант снабжения этого мира продуктами. Но зачем такая строгость и сложность контроля? Зеркала-фотоскопы, беспроволочная дистанционная передача изображения, последующие контрольные наложения… Для чего? Неужели «облака» не доверяли людям и сами запрограммировали полицейскую надстройку? Муравьи-солдаты для безопасности муравейника. Безопасность от кого? Тут я совсем запутался, да и нечто новое оборвало размышления.

Я получил назначение в патруль Шнелля.

Почему? Случайно или не случайно? И кто позаботился об этом? Корсон Бойл или сам Шнелль? И с какой целью?

Рискнул спросить об этом у капитана-экзаменатора.

– А вам не все равно? – поморщился тот.

– К сожалению, нет.

– Почему?

– Я два раза обошел Шнелля. В первый – на ипподроме, на скачках, вторично – здесь, на ковре.

– Это не имеет значения. Да и подчиняетесь вы ему только во время рейса. Если будут недоразумения, подайте рапорт. Все.

Капитан снова обращался ко мне на «вы», как и в первые минуты экзамена, и был почему-то подчеркнуто сух и официален. Я понял, что дальнейший разговор бесполезен. С подчинением Шнеллю придется временно смириться и не зевать.

А Шнелль с Оливье уже поджидали меня у входа, оба верхом: Шнелль – на своей караковой Искре, Оливье – на рыжей тонконогой кобылке; мне же достался лениво переступавший с ноги на ногу лопоухий вороной жеребец, дохлый на вид, лишь под кожей играли выпуклые стальные мускулы.

– Опять повезло, – завистливо сказал Шнелль, – лошадку получил стоящую. Хоть меняйся.

Лошадь звали смешно – Уголек. Да и глаза у нее вспыхивали, как угли, когда отражался в них свет ручных фонарей, с какими нас встречали дорожные патрули в лесу. Лес начался прямо за городом и протянулся до Эй-центра, как называли здесь по первой букве английской азбуки загадочный пищевой завод, который к тому же был еще и невидим. Но до встречи с заводом-невидимкой мне еще предстояла трехчасовая скачка вдоль шоссе, покрытого не камнем и не асфальтом, а незнакомым стекловидным пластиком; потом обильный обед на последней полицейской заставе и, наконец, экскурсия на площадку в лесу, где, как призраки, возникали ночные фургоны Эй-центра. Поехали мы сюда еще засветло, чтобы я мог как следует все рассмотреть, и Шнелль, собираясь поразить меня еще на последнем километре, где редела окаймлявшая дорогу чащоба, предупредил:

– Смотри внимательнее.

Сквозь деревья сверкнуло что-то огненно-голубое – не южное небо и не морская даль, а словно синее пламя спиртовки, внезапно отрубившее лес. Но чем больше я всматривался, чем ярче блистал этот густо замешанный лазурный огонь, тем решительнее уходило удивление. Все это я уже видел когда-то – за Уманаком на ледяном плато Гренландии.

Точно такая же стена голубых огненных языков тянулась на север, к горам, и на юг, к пустыне, одинаково терявшаяся вдали между небом и лесом. Языки, вытянувшиеся в километровый рост, загибались внутрь и почти сливались с такой же лазурью неба. Как и в Гренландии, эти голубые протуберанцы образовывали будто гигантский кристалл со множеством граней неодинаковых и несимметричных, за которыми сверкал и струился, как в миллионах газосветных трубок, немыслимой красоты ледяной огонь.

Нигде не было видно ни одного постового, и я знал почему. По всей линии голубого свечения действовало знакомое силовое поле.

– Можешь подойти и потрогать, – сказал Шнелль, не слезая с коня. – Не обожжешься.

– Подойди сам, а я посмотрю, – отпарировал я его незатейливый розыгрыш.

Но он настаивал: ему очень хотелось посмотреть, как невыносимая тяжесть пришлепнет меня к земле.

– Да не бойся: огонь холодный.

– Охотно верю.

– Так подойди.

– Зачем?

– Неужели не интересно? Ну, верхом подъезжай.

– Коня мучить?

– Знал или догадался? – не скрывая разочарования, протянул Шнелль, поняв, что розыгрыш не получится.

– Излучения подобного рода не могут не сопровождаться побочными физическими явлениями, – сказал я. – Или магнитное поле, или что-нибудь в этом духе. Фактически глухая стена. Даже охраны не нужно.

– Силен, – сказал Шнелль с завистью.

– А откуда же грузовики выходят?

– Никто не знает. Близко не подойдешь, а издалека не видно. Принимаем здесь, на площадке. Ночь, видимости никакой, а они, как черные тени, вырастают перед тобой неизвестно как и неизвестно откуда.

Я поискал глазами по верхнему краю голубых граней и наконец нашел то, о чем вспомнил, – темную, тоненькую, еле заметную снизу каемочку, край «фиолетового пятна». Оттуда, скрытое в ночи, оно передвигалось книзу, снимая силовую защиту в пределах свободного от перегрузок воздушного тоннеля, по которому выезжали на площадку грузовики с продуктами. Эти пятидесятитонные машины, как пояснил мне Шнелль, выезжали одна за другой с десятиминутными промежутками, чтобы не столкнуться на уличных маршрутах, – около пятидесяти груженых автофургонов за ночь. Полицейские тройки встречали их, оставляли лошадей конюхам и сопровождали дистанционно управляемые машины до возвращения их на заставу. Помогать при разгрузке запланированных на каждой стоянке контейнеров, получать деньги по действующим оптовым расценкам и стрелять в каждого появляющегося в поле зрения нежелательного свидетеля – таковы были наши обязанности с минуты посадки в бронированную стальную кабину с пуленепроницаемыми стеклами. «Зачем это? – опять встревожила мысль. – Неужели угроза нападения была заранее предусмотрена?» Оказалось, что я ошибся. Кабины были реконструированы в недоступном людям Эй-центре на другой же день после первого дорожного инцидента, когда беглецы из Майн-Сити, остановив автофургон и перестреляв охрану, вывезли более половины продуктов в лес.

Так начался и мой первый рейс. Бриллиантовая россыпь звезд при всей своей летней яркости все же не давала возможности хорошо разглядеть друг друга в окружавшей нас черноте. На площадке было темно, как в июльские безлунные ночи где-нибудь у нас в Причерноморье. Черное небо и черный цилиндр тьмы с сетчатой звездной крышкой где-то на головокружительной высоте. А странно подвижные стенки цилиндра даже просматривались, то отдаляясь, то суживаясь, как будто смещались, сдвигались, заслоняя и вытесняя друг друга: гигантские плоские фигуры различных оттенков черноты. Иногда они синели густо замешанным индиго, иногда поблескивали крышкой рояля, скрывая за собой пугавшую тишину ночи. Вероятно, то была просто игра ночных теней – кустов и леса, стекловидной площадки и различно нагретых слоев воздуха вблизи невидимого сейчас голубого свечения. Но ощущение чужого мира было здесь еще сильнее, и сердце знакомо защемила тоска по дому, оставшемуся где-то за недоступной нашему знанию мерой пространства и времени. «А вернулся бы ты сейчас домой, если бы вдруг представилась такая возможность?» – строго спросила мысль. И я заколебался: «Не знаю. Пожалуй, нет». Не закончена еще наша миссия в этом мире, не сделано дело, завершения которого ждут друзья наши «облака»: даже на побывку не отлучишься… И далекое воспоминание об Ирине отодвинулось еще дальше, как солдатская тоска по дому перед ночной атакой.

А темнота впереди вдруг сгустилась огромной тенью доисторического ящера, чиркнула спичка рядом, осветив открытую дверь темной стальной кабины, и голос Шнелля сказал: «Оливье первым, ты за ним, я замыкаю». Мы сели, дверь щелкнула, как в «Москвиче» или «Волге», и что-то под нами двинулось, бесшумно увлекая нас по дороге. Кабина была просторна: в центре ветрового стекла прямо передо мной отчетливо виднелась пристрельная щель, открывавшаяся нажимом рычага сбоку. «По команде „Стреляй“ открывай огонь, – предупредил Шнелль, – даже если не видишь цели. Ясно?» – «Ясно». Мы ехали не слишком быстро, километров пятьдесят в час, не больше, электричества в кабине не было, а спичка освещала лишь темную гладь стекла и металла – никаких указателей, приборов, часов, даже руля я не обнаружил. «Вот так и сидим, как крысы в норе, – сказал вдруг Шнелль. – Понадобится – вылезем, а то и отсюда пощелкаем». Что он подразумевал, о чем беспокоился, я так и не понял. Оливье молчал. Работенка, надо думать, была не из приятных. Что-то тяжелое, непонятное, пугающее угнетало, как ночная прогулка по кладбищу. В воскресших покойников не веришь, а почему жуть так и подхлестывает – не знаешь. «Трусоват был Ваня бедный…» Очевидно, в каждом человеке это заложено.

И тишина… Сквозь броню кабины не доносилось ни звука – ни хруста брошенной на дорогу ветки, ни шелеста листьев на ветру, ни шума мотора – да и был ли мотор? – даже шуршания шин. Но опытный Шнелль все же учуял что-то неладное. «Приглядывайтесь, парни. Ничего не видите?» А мы видели только черные тени леса, подступавшего к дороге, и россыпь звезд на небе. «Что-то с машиной впереди, по-моему», – забеспокоился Шнелль. «Неужели видишь?» – «Догадываюсь». Машина почти без толчка остановилась, причем мы тоже скорее догадались об этом, чем заметили. Шнелль открыл пристрельную щель, и в тишину ворвались глухие голоса издали, а где-то впереди заржала лошадь. «Кажется, фургон раздевают», – шепнул Шнелль и шагнул в темноту: дверь, должно быть, уже открылась, хотя я ничего, кроме клубящейся темноты, не видел. «Оливье, со мной! – скомандовал Шнелль откуда-то снизу. – Ано считает до пятнадцати, потом жмет на гашетку. Бей под углом вниз по ногам, по ногам…» Тишина и темнота поглотили обоих. Я сразу сообразил: под прикрытием моего огня из машины, когда они смогут подойти ближе, у них все шансы на внезапность и сокрушительность нападения. Вероятно, они даже смогут стрелять в упор. А в кого стрелять? В «диких» или в беглецов из Майн-Сити? Не об этом ли говорил на экзамене Корсон Бойл? Но с кем я? И зачем тогда считать до пятнадцати? Сразу, сейчас, немедленно! И предупредить этим замысел Шнелля. Я не раздумывал. Открыл огонь, но не вниз, а вверх, не по ногам, а по кронам деревьев, очередь за очередью, истошно, бессмысленно. «Может, поторопятся, поспешат, – с надеждой подсказывала мысль. – Есть же у них лошади, есть оружие. Только бы успеть до подхода Шнелля». Я снял палец со спускового крючка и вслушался. Где-то впереди ржали кони, кто-то кричал. Потом хлопнул выстрел, другой, застрекотал автомат. Затем все стихло. Кто кого? Каюсь, я ждал с холодным потом на лбу. И не только на лбу – даже ладони вспотели.