Текст книги "Мошкара"
Автор книги: Сергей Абрамов
Соавторы: Александр Абрамов
Жанры:
Научная фантастика
,сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 3 страниц)
4
К Дюбонне Белова отвели поздним утром после завтрака – пряной, остро пахнущей жидкости, от которой долго жгло в горле, и жесткого, невкусного мяса черепахи, выловленной в соседнем озере. В густом кустарнике на берегу озера находилась и лаборатория Дюбонне. То был барак из американского рифленого железа, отлично замаскированный сверху. Большие высушенные листья, перемешанные со свежей травой вместе с кусками ила, покрывали крышу барака по всей ее многометровой площади. Ни одной бомбы не упало даже в ста метрах от лаборатории, а как рассказывали Белову, ни один воздушный наблюдатель правительственной авиации даже внимания не обратил на крышу барака. Ее принимали с воздуха за вырубленную мачете делянку для маниока. Окружающий же лагерь скрывал «растрохо», как называли здесь вторичный лес: быстрорастущие сейбы, каракали и седреллы вскоре завоевывали площадь бывших вырубок и густо-густо переплетались кронами. Партизаны поэтому не боялись, что их обнаружат.
Не боялся и Дюбонне. Он стоял открыто в своем белом халате у двери барака и пропустил Белова внутрь с поклоном гранда из пьесы Лопе де Вега.
Окон в лаборатории не было. Ее освещали лампы дневного света, питаемые током от местной электростанции, – где она помещается и как работает, доктор не объяснил. Не объяснил он и содержимого множества бутылок и склянок, стоявших на простых бамбуковых стендах и, казалось, отразивших в себе все цвета спектра. Пока Белов с нескрываемым любопытством рассматривал окружавшую его обстановку, Дюбонне столь же откровенно разглядывал гостя. Высокий, сутулый, лет пятидесяти на вид и чем-то напоминавший Жолио-Кюри, он в своем белоснежном халате и профессорской шапочке казался каким-то неуместным здесь, в этом уголке суровой природы и жизни.
– Лет сто, должно быть, не видел русского человека, – неожиданно сказал он по-русски.
Белов так и замер.
– Вы говорите… по-русски? – удивленно воскликнул он.
Дюбонне засмеялся.
– Немножко. Больше вспоминаю, чем говорю. А знаете, где выучился? В русском бараке Равенсбрука в сорок четвертом.
Он говорил правильно, даже почти без акцента, но медленно и осторожно подбирая слова, словно переводил их с родного языка на русский.
– Педагог у меня был чудесный. Федя Хлопов. Студент вашего… – Дюбонне замялся, с трудом произнося трудное для него слово, – литинститута. Поэт. А я его учил испанскому. Ему хотелось перевести Лорку. То, что я знал наизусть, он перевел. Я даже запомнил…
И Дюбонне, собрав морщины на лбу, твердо прочел по-русски:
И флюгер забился в страхе,
Протяжным рыданьям внемля.
И срезанный саблей ветер
Копытами втоптан в землю.
– Я знаю иначе, – сказал Белов и прочел, в свою очередь;
Дюбонне тотчас же перешел на испанский.
– Не знаю, может быть, ваш перевод и лучше, но мне ближе тот русский Лорка. Кстати, судьбы поэта и переводчика одинаковы: только одного в грудь, а другого в затылок. А пули одного происхождения. Они и в нас стреляют. Вас случайно миновала та, которая убила Эрнандо, – я знаю. Вы завтракали? Не жжет в горле? – вдруг спросил он Белова и в ответ на его застенчивую улыбку прибавил: – У меня есть бутылка хорошего чилийского – прислали друзья из Сант-Яго. Как рукой снимет.
Он достал из-под стола бутылку с загадочной этикеткой и вздохнул.
– Мне тоже хороший глоток не повредит. Всю ночь работал в клетке, как укротитель.
– Какого зверя? – улыбнулся Белов.
– «Эль-тигре».
– Вы тоже называете ее так?
– Кого «ее»? Она в такой же степени «она», как и «он» или «оно», – сказал Дюбонне и, подойдя к плотной, перегораживающей барак завесе, отдернул ее.
За ней во всю ширь барака от пола до потолка простирались прозрачные плоскости из органического стекла, отделяя небольшую часть барака и образуя как бы стеклянный куб, сплавленный по краям. В задней стене слабо просматривалась прямоугольная линия очень плотно прикрытой двери. Это и была «клетка», догадался Белов. В глубине ее в полуметре над полом совершенно неподвижно висел серый бесформенный ком, точь-в-точь такой же, какие преследовали его в заброшенной лесной деревушке. Ком качнулся, как дым от костра на ветру, что-то всколыхнуло его, вывело из состояния анемической неподвижности. Но то был не свет, внезапно ворвавшийся в его плексигласовый террариум. Застывший дым словно откликнулся на оказанное ему внимание. Так бывает с хищником в клетке. Подойдешь к ней, взглянешь, а он уже поднял голову или пошевелил ушами. Этот ничего не поднял, но медленно поплыл к стеклянной перегородке. Белов невольно отшатнулся – так быстр и свиреп был последний прыжок «эль-тигре».
– Не бойтесь, – шепнул Дюбонне. – Сквозь стекло не пройдет.
Серый ком уже прилип к стеклу и растекался по нему, как кисель.
– А у нас говорят: слепой! – засмеялся доктор, задергивая занавеску. Он разлил вино и спросил: – А чем он видит и как видит, догадываетесь?
– Прежде всего это не «он», а «она», – сказал Белов.
– Почему?
– Это не зверь мужского пола и не существо с непонятной нам природной организацией. Это какая-то биомасса.
Дюбонне спросил, как выстрелил:
– Живая?
– Естественно.
– Из белков, липидов, углеводов и воды?
– Возможно.
– Значит… – с усмешкой начал свой вопрос Дюбонне и замолчал, лукаво поглядывая на собеседника.
Белов подумал и ответил:
– Многое значит. Например, то, что, как всякая живая система, она должна обладать способностью развиваться за счет вещества и энергии внешней среды, увеличивая тем самым свою сложность, упорядоченность и количество заключенной в себе информации.
– Способностью развиваться за счет внешней среды, – задумчиво повторил доктор и прибавил резко, почти грубо: – Проще говоря, питаться. Жрать. Что? – вдруг закричал он. – Кожу человека? Почему? Почему кожу?
У Белова вдруг мелькнула догадка.
– Коллаген, – сказал он, – белок опоры и формы. Ведь он и входит главным образом в состав кожных покровов, суставов и сухожилий. А подкожный слой? Тоже коллаген. Вот вам и питательная среда, если хотите.
– Коллаген, – даже с какой-то растерянностью повторил Дюбонне. – Пожалуй, вы правы. Коллаген. Недостающее звено. Вы биолог?
– Отчасти, – согласился Белов, – отчасти и физик. Меня интересует физико-химическая природа мышления.
Дюбонне даже со стула вскочил. Синие глаза его буквально светились удивлением и радостью.
– Вас послали сюда, чтобы… работать со мной? – спросил он.
– Нет, – недоуменно ответил Белов. – Я только сопровождаю медикаменты.
И он рассказал о посылке Московского фармацевтического завода. Радость в глазах у Дюбонне погасла, но удивление осталось.
– Конечно, медикаменты нужны здесь как воздух, – сказал он, – но ведь сопровождать их мог бы обыкновенный курьер.
– Скажем, дипломатический, – усмехнулся Белов.
– Зачем? Погрузить, отгрузить, привезти и уехать. Для этого не посылают ученого-испаниста. И физико-химика. Курьер, который цитирует Лорку и пишет диссертации о природе мышления. Поразительная страна!
Он молча прошелся по земляному полу барака, как Дон-Кихот, облаченный в белый халат поверх доспехов. Что-то гремело в нем: если не латы, то какие-нибудь жестянки или ключи.
– Я все-таки пошлю запрос вашему правительству, чтобы вас у меня оставили, – заговорил он, возвращаясь. – Вы поможете мне завершить открытие огромной важности. Мне одного «чуть-чуть» не хватает. Одного витка мысли.
– На одном витке мысли многого не откроешь, – засмеялся Белов.
– А не на одном ли витке мысли Ньютон открыл закон тяготения, а Леверье – новую планету? Еще не видя «эль-тигре», я только по рассказам о нем открыл, что он видит, когда его видят, и слышит, когда его слышат. Теперь я уже знаю и почему. Мне только не хватает одного витка мысли: каким должен быть щит?
Белов вспомнил свой разговор с Иржиком.
– Любой щит зависит от структуры меча, – сказал он. – От его формы и тяжести. А вы хорошо знаете меч?
Дюбонне молча оглянулся на занавеску, прикрывавшую плексигласовую клетку с «эль-тигре».
– Это еще не меч. Он еще где-то куется, этот меч. И не для нас. Но щит мы можем и должны выковать раньше. Хотите?
5
Белов пробыл с Дюбонне целый день, узнав о мошкаре почти все, что его интересовало. Предполагалось вначале, как рассказывал ему доктор, что это выброшенные бомбами скопления ядовитой мошкары, вроде москитов. Но первые же попытки поймать хотя бы несколько насекомых для опытов закончились поголовной гибелью охотников. Все погибали одинаково. Окруженные роем, они умирали медленной и мучительной смертью: у них съедали кожу. Затем у Дюбонне возникло предположение, что это роящиеся бактерии, безопасные для животных, но гибельные для человека. Удивляло лишь их странное поведение в присутствии людей: они никогда не нападали, если человек их не видел или не слышал их приближения. Дюбонне установил это по рассказам избегнувших смерти и научил партизан уходить от «эль-тигре», даже если он возникает в нескольких шагах по дороге.
Вскоре после этого из добытой случайно партизанами партии органического стекла Дюбонне изготовил «клетку» для хищника. Поймать его удалось следующим образом: один из проинструктированных доктором герильяс привел за собой большой серый рой – тогда еще предполагали, что это рой, – в двух-трехметровой, вполне безопасной близости. Попав в лагерь, рой заметался навстречу десяткам человеческих глаз, но тут же утих, потому что партизаны «исчезли» по способу Дюбонне: отвернувшись, ушли, заткнув нос и уши. Тогда замерший перед бараком рой и был пойман плексигласовым капканом доктора.
В клетке «эль-тигре» не кормили, но он не худел и не слабел, а по-прежнему лениво торчал в углу и бросался к стеклянным стенкам, как только появлялся за ними увидевший его человек. Однажды в специальном скафандре летчика, с повязкой на глазах и заткнутыми ушами и носом, Дюбонне рискнул войти в «клетку» и, орудуя закрепленными на шестах пробирками с изобретенными им мгновенно захлопывающимися крышками, сумел взять крохотные пробы серого «дыма». Микроскопическое исследование обнаружило сложную, а главное – неживую кристаллическую структуру: серый «дым», взятый для препаратов, немедленно умирал, не проявляя никаких признаков агрессивного внимания к работавшему с ним человеку.
– Значит, это оказалось не белковой структурой? – спросил Белов.
Дюбонне ответил не сразу:
– По-видимому, нет.
– А точно?
– Я работал с мертвой массой. Структура ее изменилась, элементов белковой жизни я не нашел.
– Что показал анализ?
– Завел нас в тупик. Живые клетки, умирая, перерождались. А живой «дым» не поддавался анализу.
– А если… – начал было Белов и тотчас же умолк, испугавшись догадки.
– Ну, ну… – ободряюще кивнул доктор.
– Если система искусственная и, возможно, не очень совершенная? Только такая система могла бы вести себя так в аналогичных условиях.
– Я думал об этом день и ночь, – сказал Дюбонне, – и пришел, в сущности, к той же мысли. Искусственная биосистема из миллионов микроскопических икс-единиц, аккумулирующих энергию из коллагена как питательного источника. Система с определенной программой. Ограниченной и несложной, определяющей последовательность действий системы, заложенных в ее «памяти», – локализовать объект и аккумулировать энергию. Но как локализовать? Почему система видит только тогда, когда ее видят, и слышит только тогда, когда ее слышат? Может быть, тут мы подойдем к волновой природе мышления. Скажем, система настроена на эмоциональные восприятия человека. Человек видит: на сетчатку глаза падает зрительное изображение, затем оно перекодируется и передается по нервным волокнам в виде импульсов-сигналов, восстанавливающих зрительный образ, а этот процесс, конечно предположительно, создает, в свою очередь, ответный импульс-волну к объекту-раздражителю. Та же картина и со звуковыми колебаниями и обонятельными раздражениями. И в том, и в другом случае рецепторы раздражителя лишь реагируют на ответную волну. Получается своего рода обратная связь, как пси-лучевая сигнализация в телепатии или раппорт в гипнозе.
Все, что говорил доктор, можно было, убрав наивности и неясности, выразить более научно и точно, но смысл высказанного Белов понял. Конечно, это чисто фантастическое допущение, но оно удивительно логично и разумно объясняет реакцию серой массы и закономерности ее поведения.
– Самое страшное, – продолжал Дюбонне, – что это серое «что-то» абсолютно неуязвимо. Сброшенное в достаточном количестве, оно в несколько минут способно уничтожить население целого города, и никакая оборонная техника не в состоянии ни предотвратить, ни отразить нападения. Я все испробовал в этой камере – и кипяток, и струи раскаленного газа, и химическую защиту, гербициды и лакриматоры – никакого эффекта. Хотите, я покажу вам, как оно реагирует на пламя паяльной лампы – как-никак это довольно удачная имитация огнемета.
С этими словами он заткнул нос и уши ватой, смоченной коллодием, и скрылся, появившись в плексигласовой камере с другой стороны даже без защитной повязки на глазах. В одной руке он держал паяльную лампу, в другой – зажигалку. Шел зажмурясь, только иногда останавливался и приоткрывал один глаз, чтобы не потерять направления. И на каждую его остановку серый ком в углу отвечал коротким встречным скачком. Когда они сблизились на расстояние протянутой руки и Белов тревожно напрягся: а вдруг сейчас произойдет самое страшное, – Дюбонне зажег паяльную лампу. Ее длинное узкое пламя прямо ударило в серый ком.
И ничего не случилось. Вернее, случилось, но совсем не то, что можно было предполагать. Пламя не сожгло, даже не обожгло серой массы. Она разошлась, образовав сквозной воздушный туннельчик для огненного языка. Дюбонне быстрыми, крестообразными движениями полоснул им серое вещество кома. Но как ни молниеносны были движения доктора, оно расступалось еще быстрее, пламя лизало только воздух, ни разу и нигде не войдя в соприкосновение с ускользающим веществом. Белов тут же подумал, что на свободе серые «дымки» будут еще неуязвимее.
– Видели? – спросил, снимая перчатки, вернувшийся Дюбонне. – Вот так оно уходит от любого соприкосновения с нежелательной внешней средой. Конечно, я мог бы сжечь его вместе со стеклом стенок и пола – температуры в несколько тысяч градусов оно бесспорно не выдержит, но для этого мне пришлось бы пожертвовать и камерой, и лабораторией. Может быть, все-таки найдется другое средство.
Теперь молчал Белов, упорно и сосредоточенно думая. Обратная связь. Физические реакции, как ответные импульсы на информационные мыслительные процессы, на функции хранения и передачи информации. Безумие. Ничем и никем не подтвержденное допущение. А почему никем? Он сам может быть этим «кто». И почему ничем? Разве нельзя попробовать?
– Неужели же мы бессильны? – почти в отчаянии прошептал Дюбонне.
Белов не ответил немедленно: он еще думал.
– Не убежден. Как оружие оно еще очень несовершенно.
– А ведь я почти знаю, кто его автор, – неожиданно сказал Дюбонне.
– Почему почти?
– Как-то в Равенсбруке меня привели к Карлу Гетцке, одному из наших лагерных эскулапов, занимавшемуся какими-то опытами в специально построенном для него помещении. «Вы биохимик?» – спросил он. «Не совсем, – сказал я, – больше врач». – «Хотите со мной работать?» – «Над чем?» – осторожно поинтересовался я, уже кое-что зная о лагерных «опытах». «Не над живыми – не бойтесь, над трупами. Вы хороший патологоанатом – мне это известно. Так что работа вам знакомая, Меня интересует кожный покров, сухожилия, роговица. Будете работать с микроскопом и препаратами». Несколько месяцев я работал, а потом Гетцке куда-то перевели, и только много лет спустя, после войны, судьба снова напомнила мне о Гетцке. Я встретил Бакстера, знакомого американского химика, приехавшего на парижский симпозиум. «Вы знаете Гетцке? Он просил вас разыскать», – вдруг сказал он. Я поморщился: воспоминание было не из приятных. «Он уже давно в Штатах, – прибавил Бакстер, – работает в химическом комбинате «Эврика». Над чем, неизвестно: все у них засекречено. Только сказал: «Передайте Дюбонне, что я интересуюсь коллагеном и кожей. Если не очень отягощен совестью, пусть приезжает: может быть, мы вместе с ним удивим мир». Вы обратили внимание на это «не слишком отягощен совестью»?
– Вы думаете, это он? – спросил Белов.
– Слишком много совпадений. Вы не находите?
Но Белов не ответил. Он вернулся к идее обратной связи. «А почему бы не рискнуть?» – снова мелькнула мысль.
– Ищете? – усмехнулся Дюбонне.
– Ищу.
– Где?
– В теории Кобозева о физико-химическом моделировании процессов мышления.
– Я – пас, – вздохнул доктор. – Биолог – не физик.
– Ничего, – засмеялся Белов, – может, оно физики испугается.
6
Спутника Белова звали Педро. В отличие от Эрнандо, это был невысокий широкоплечий крепыш, словоохотливый до болтливости. К возможным опасностям предстоящего им пути он относился с полным безразличием. Больше всего его беспокоил ремонт брошенного в лесу самолета.
– Если только бак пробит – одно дело, а если приборы на пульте – хуже. У меня был такой случай…
«Таких случаев» у него были десятки, и он не уставал рассказывать о них Белову, когда они ехали рядом или, вернее, когда позволяла это ширина лесной тропы. Когда она суживалась, Педро, посвистывая, выезжал вперед; Белов отдыхал от словоизвержений товарища. Он по-прежнему не отрывал глаз от тропы, повсюду наблюдая следы партизанской заботливости. Везде аккуратно поработали мачете, вырубая наступавшую лесную поросль. Свежие срезы травы и кустарника тянулись светло-зеленой каемкой по бокам тропы всю дорогу, а посредине она была прочно утоптана сапогами и укатана велосипедами.
За спиной у Белова болтался старый немецкий автомат, добытый в бою и одолженный русскому одним из герильяс, в общем исправный и отлично пристреленный. Белов за полчаса привык к нему – больше не потребовалось. «Хватит, – сказал Педро, – будет дело – пощелкаем». Но пока дела не было, автомат колотил Белова при каждом прыжке велосипеда на взбухающей местами тропе. «Привыкай, – утешал его Педро, – у нас всегда так: сегодня не понадобится, завтра понадобится. Щелкнуть всегда успеем». Но Белов знал, что, если задуманный им опыт не удастся, никакого «завтра» уже не будет. Он даже не посвятил в свой замысел Дюбонне: слишком уж фантастичной да и рискованной казалась ему идея. Где он встретится с «мошкарой», Белов знал: путь их лежал через ту же брошенную деревню, где у Белова произошла первая встреча с «эль-тигре». Теперь он ждал второй и не сомневался, что она произойдет в том же месте.
Деревушка казалась такой же пустой и заброшенной, как и раньше. Никто не тронул горшков на шестах, ни бананов на крыше. От трупов на дороге остались одни скелеты. Свежая поросль сельвы уже захватила часть дороги и двориков, да и вьюнок на стенах стал словно крупнее и гуще. А на вытоптанной площадке, не то у лавки, не то у часовни, где он раньше промчался сломя голову и не оглядываясь назад, лежали свежие трупы, на этот раз солдаты хунты в зеленых шортах и таких же рубахах с желтыми нарукавными нашивками. Кожа и подкожный слой на лицах, руках и ногах были съедены. Педро остановился, быстро собрал автоматы убитых и крикнул Белову: «За мной! Не оглядывайся!» И тут же исчез за поворотом тропы в лесной чаще. Белов крикнул в ответ: «Знаю, догоню!», но поступил как раз наоборот.
Он слез с машины и пристроился возле убитых. Расчет его был прост: трупный запах заглушал здесь все прочие запахи. Уши он заткнул заранее приготовленными ватными тампонами и начал оглядываться, не покажется ли где-нибудь серый ком. «Все выключено, – удовлетворенно подумал он, – работать будут только глаза». Решение далось ему нелегко, рубаха его вся взмокла, и не только от жары. Если б его спросили сейчас, боится ли он, он бы ответил: да, боится. Пугала, однако, не внезапность нападения – Белов знал, что без его участия никакого нападения не будет, – пугала необходимость взглянуть в глаза этой опасности, буквально взглянуть, зная, что за этим последует.
Он попытался собрать все мысли, сформировавшие его замысел, и не мог. Они путались, подменяли друг друга, возникали не в той последовательности. Мошкара. Биосистема. Смешно говорить о ДНК или о РНК. Если система искусственная – значит, программированная. Если набор программных действий ограничен – значит, система не сложная. Едва ли саморегулирующая и, во всяком случае, не самовоспроизводящая. Просто настройка на эмоциональные восприятия человека, на информацию, аккумулированную внешними раздражениями. А если создать модель такой информации? Значит, допустить, что механизм мышления строится на уровне элементарных частиц. А можно ли допустить? Не знаю. Но ведь сказал кто-то, кажется Боуэн, что спин[2]2
Спин – магнитный момент.
[Закрыть] элементарной частицы как-то связан с процессом мышления. Тогда объяснима любая передача мысли на расстояние. А если мысленной «команды-импульса»? Тогда что? Если верна посылка, верен и вывод. Скажем просто: нужна мысль большой энергетической силы и большой информационной чистоты. Тогда и само раздражение может быть только воображаемым. Модель процесса, а не самый процесс. Тогда… Но тут нечто, возникшее извне, смахнуло все вьющиеся спиралью мысли, как мел с доски мокрой тряпкой.
Метрах в тридцати из отдаленного дворика поднялся серый дымчатый эллипсоид. Белов не испугался: настолько сильным было нервное напряжение. Наоборот, он даже обрадовался: разрядка. Чем скорее, тем лучше. Но почему все-таки появился «эль-тигре»? Может быть, имеется дополнительная настройка, скажем, на тепло человеческого тела. Едва ли. В пятидесятиградусную жару такая настройка бессильна. Вернее, на игру света и тени в запрограммированной зоне действия. Слабенькая, локализующая, без прямой наводки. Белов усмехнулся: не все ли равно? Сейчас игра не в прятки пойдет.
Он смело, не жмурясь, воззрился на эллипсоид. Тот, чуть-чуть покачиваясь в воздухе, не слишком медленно, но и не очень быстро – не больше метра в секунду – поплыл к нему навстречу. Белов смотрел. Смерть приближалась, скрученная в бугорчатый ком, совсем как джинн из волшебной бутылки. Когда расстояние между ними сократилось до четырех-пяти метров, Белов отвел глаза. Велосипед лежал рядом, запыленный, но исправный – добрый отдыхающий конь. «Стоп, – подумал Белов, – хватит. Ближе не подпущу. В крайнем случае успею рвануть с места». И закрыл глаза. «Мысль большой энергетической силы и большой информационной чистоты, – повторил он про себя. – У кого это я вычитал, что мозг в состоянии экзальтации очень активен и в энергетическом и в информационном отношении? Ну что ж, создадим экзальтацию. Ать-два, как говорится». С закрытыми глазами он представил себе висящий впереди эллиптический ком в окружении плексигласовых стенок. Шар или ящик? Лучше ящик. Стенки толщиной в два пальца – пулей не пробьешь. По углам сварены, даже видно, как поблескивают на солнце угольные ребрышки. Призмы. Сейчас он их расплавит. Интересно, как поведет себя воздух в камере, когда температура дойдет до нескольких тысяч градусов? Сразу все вспыхнет или стекло будет оплывать и таять, как воск? Как жаль, что он никогда не видел подобных опытов, в сущности, даже не знает, при какой температуре плавится органическое стекло. А пока загнанный в клетку зверь уже бьется о стенки, растекается по ним серой кашицей. Белов приоткрыл один глаз: серый эллипсоид в трех метрах от него уже перестал быть эллипсоидом. Он еще дрожал и качался, но уже расплываясь прямоугольно по невидимым стенкам. «Мысль большой энергетической силы, – еще раз повторил Белов. – В состоянии экзальтации». Он почти физически ощутил волну, устремившуюся от него к воображаемой стеклянной камере. Какая температура внутри? Тысяча? Две тысячи градусов? Он уже не видит, как тают и оплывают стенки. Он видит только ярчайший сноп света. Миллионы вольтовых дуг. Почти ослепляющая вспышка, а закрыть глаз нельзя: ведь они закрыты. Так почему же он видит, именно видит, а не воображает, не представляет этот немыслимый, убивающий свет. Кого убивающий? Он-то жив, только страшно, очень страшно открыть глаза.
Он их все-таки открыл. И никакого светопреставления. Та же заросшая вьюнком деревушка, глухая зеленая чаща, синее огнедышащее небо и тишина. Но серый ком исчез. Белов оглянулся – нигде поблизости его не было. Физик осторожно, все время оглядываясь по сторонам, подошел к тому месту, где перед ним минуту назад висел ком. В траве под ногами проползло что-то длинное, бурое – жук или гусеница. Но ни за кустами, ни за открытой калиткой ближайшего дворика ничего нового не возникло.
– Санта Мария, – услышал он тревожный оклик, – жив!
Белов обернулся. Из леса по тропе вылетел на велосипеде Педро и, поискав глазами по сторонам кого-то или что-то, спрыгнул на землю.
– А я мчу не оборачиваясь, посвистываю. Думаю, ты за мной. Оглянулся – никого. Позвал – не отзываешься. Тут я и повернул. Конец, думаю. Не дай бог.
Белов молча посмотрел на часы. Прошло не более четырех минут. Сил у него не было. Даже язык не ворочался.
– А где же оно? – спросил Педро, снова высматривая что-то по сторонам. – Я его видел, когда сворачивал. Ушло?
Белов без слов покачал головой.
– Что с тобой? – испугался Педро.
– Слабость, – наконец выговорил Белов. – Погоди минутку, сейчас пройдет.
– Куда ты его дел? – не унимался Педро. – Может, уже сдохло?
Белов кивнул.
– Это ты его? – Голос у Педро задрожал так, как никогда не дрожал даже перед Лейтенантом.
– Я, – сказал Белов.
