Текст книги "Повесть о снежном человеке"

Автор книги: Сергей Абрамов

Соавторы: Александр Абрамов
сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 3 страниц)

Хлопнула входная дверь. Шепот в прихожей. Чьи-то каблуки простучали по коридору на кухню: Инна. Вот она уже гремит кастрюлями, в который раз удивляясь, что приходится варить своему учителю не вкусный мясной обед, а капустно-морковное месиво.

Несколько мгновений вижу их лица, потом все погружается в какой-то туман…

Тетрадь четвертая

1

Припадки чаще и откровеннее.

Прошлое властно вторгается в мой новый мир, все объясняя, и объяснения, как мертвые кирпичи, одно за другим воздвигают все выше стену между мной и людьми. Но Маугли уже стал человеком: не в состоянии вернуться в джунгли. И не захочет даже, если бы такое возвращение было возможно. Кто знает, что нашел бы он сейчас на камнях породившего его мира? Пожирающих друг друга питекантропов или горсточку заживо умирающих мудрецов, отягощенных своей бесполезной мудростью?

Недавно я побывал в Лондоне на симпозиуме математиков, стремившихся каждый по-своему сформулировать теорию связи, или, как ее еще называют, теорию информации. О чем я думал, отрываясь от привычной среды научного сборища и прогуливаясь по блистательной Пикадилли или по окраинным переулкам Лондона? Если бы этот мир развивался, не имея перед собой противустоящего ему мира социалистического, он, вероятно, достиг бы тех же самых вершин, до которых добралась моя далекая галактическая цивилизация. До тех ледяных высот, вымораживающих в человеке великую сущность бытия – счастье жизни и радость творчества. Не зря меня называют «снежным человеком». Я сын того же холодного мира, где замерзает не только вода, но и души.

Я почувствовал дыхание этой душевной мерзлоты и на лондонском симпозиуме, когда сорокалетний профессор Кингсли сделал сенсационное заявление о ненужности дальнейших математических изысканий. Они, мол, всегда несут с собой непредвиденную побочную опасность, как невинное стремление Резерфорда проникнуть в тайны атома принесло в жертву Хиросиму и Нагасаки. «Да и вообще любое достижение науки, как только оно становится применимым в массовом масштабе, – обобщил он свою мысль, – подчас приносит опасности, почти непреодолимые».

Тогда я только подивился этой духовной ограниченности, мимоходом подумав, а не рассуждал ли так же и мир, меня породивший? Но не дождался припадка, а вместе с ним и ответа на мой вопрос. Ответ пришел позже, уже в Москве, когда я прочел в газете полемику двух ученых – американца и русского. Уже другой американский профессор, не Кингсли (как заразительна эта душевная мерзлота!), утверждал, что развитие науки находится в явном противоречии с интересами человечества. Он привел почти те же аргументы и выразил все тот же страх перед неотвратимой поступью научно-технического прогресса. Русский высмеял этих интеллектуальных самоубийц. Высмеял беспощадно и умно, доказав, что каждая победа человеческого гения отзывалась благом в жизни людей.

Я читал газету, лежа на кушетке в гостиничном номере, и вторжение прошлого на этот раз не опрокинуло меня наземь. Как долго длился припадок, я не знаю, но он открыл мне еще один уголок моей родины, еще один краешек той пропасти, к какой двигались мои соплеменники. Как и ранее, то был не сон и не смутное воспоминание, а почти совершенная модель прошлого.

…Мне около тридцати, я только что назначен Вычислителем в составе экипажа новой космической экспедиции, первой за три столетия с тех пор, как были прекращены исследования космоса (я привожу цифры в земном исчислении, так как нынешняя мысль моя не в состоянии воспроизвести их иначе). Из старых хроник я узнал, что последний космический корабль не вернулся, новых уже не проектируют, изучение Вселенной приостановлено, не строят обсерваторий и не готовят астрономов. Лишь несколько старых обсерваторий и специализированных заводов-автоматов, сохранивших людей и оборудование, доживают свой век на планете во главе с учеными-энтузиастами, обучавшимися по древним кристаллическим записям. Я был в их числе, когда поступил сигнал о моем назначении на пост Вычислителя. Теперь меня иначе не называют.

– Ты не боишься, Вычислитель?

– Нет.

– Космических кораблей давно уже не строят.

– Не строят – еще не значит, что разучились строить. Наш спроектирован и построен.

– И вы нашли материалы?

– К счастью, кое-что еще сохранилось на складах. И работали не любители-одиночки. Нашлись и автоматы, и люди, умение и знания которых позволили сотворить чудо.

– Но это чудо еще не прошло испытаний.

– Мы испытаем его в полете.

Лицо моего собеседника тает в сумраке плохо освещенной обсерватории.

– Ты живой пример атавизма, – не без зависти говорит он. – Тобой движет романтика древних лет. Ты слишком поздно родился.

Я молчу. Я знаю. Сердце мое ликует.

– Корабль не вернется. Может быть, мы даже увидим твою гибель на взлете. Откажись – за отказ не осудят. Зачем спешить к смерти? Доживешь с нами, сколько положено.

– Нет.

2

Морозный сумрак превращается в пушистый морозный день. Я у Астронома, который старше меня лет на семь-восемь. Ему осталось жить всего несколько лет: у нас умирают сорокалетними.

– Ты знаешь, куда летишь, Вычислитель?

– В субпространство.

– Координаты пути?

– Я их вычислил.

– Хочу проверить тебя. Вспомни.

Я вижу образ далекой звездной системы. Видит его и Астроном, потому что образ возникает четко в белом пространстве зала.

– Найди планету.

Я вижу нечто вроде снимка Земли, сделанного из космоса советскими космонавтами. Голубые океаны. Ясные очертания материков. Знакомый контур Африки.

В ту минуту я еще не знал, что знаю теперь. – облик планеты для меня нов.

Но он манит.

Астроном улыбается.

– Зовут вселенские дали? И меня. Но я уже стар – всего три года до финиша. Таких уже не посылают в космос.

– Уже давно никого не посылают. Почему?

– Ты знаешь из кристаллических хроник, когда и как началось угасание науки. Закрылись специальные школы. Не делают кристаллов для записей. Остались считанные безумцы, вроде меня и тебя, которые копаются в научном навозе прошлого.

– И нашли жемчужину, вроде этой планеты с кислородной жизнью.

– В Совете по ликвидации научных хозяйств надо мной посмеялись. Я напомнил им о возможности встречи с иной формой разума. Мне ответили: кому нужен чужой разум, когда избыток своего тяготит. Но перед Советом мудрейших меня поддержал Навигатор.

Рядом с Астрономом в пушистом морозном облаке возникает абрис человека, геометрически скроенного из наклонных и вертикалей. Он еще выше меня. В его устремленном на меня взоре читаю: «Не задавай ненужных вопросов».

Я мысленно отвечаю, почтительно склонив голову: «Готов слушать».

– Мы – тридцатилетние – смертники, – говорит он. – Десять лет до срока – это недолго. Но одни предпочитают протянуть их, прозябая в равнодушии ко всему на свете, другие согласны посчитать завтрашний день последним, если он откроет новые горизонты. Ты из таких, и твоя работа меня устраивает. Я видел твои вычисления – они вселяют уверенность. Ты летишь.

Я все же отваживаюсь спросить:

– Триста лет уже никого не посылают в космос. Что же побудило Совет изменить традиции?

Встревоженный взгляд Астронома предупреждает: вопрос вне компетенции Вычислителя. Однако Навигатор не замечает или не хочет замечать нарушение регламента.

– Я говорил с Восьмым из Совета: он занимается ликвидацией остаточных последствий науки. Я напомнил ему об угасании нашей цивилизации, о сокращении рождаемости, близком к полному прекращению, о сорокалетнем пределе жизни, о вирусе равнодушия, убивающем все. Я спросил: что может снова разжечь угасающий костер жизни? Только молодость и силы другой планеты. Такую планету нашли астрономы, а мы, навигаторы, предлагаем проверить находку. «Разве есть еще навигаторы?» – устало спросил он. Я ответил: «Поколение за поколением передавали свои знания друг другу. Нам, последним, под тридцать – мы еще успеем вернуться».

Я мысленно представил себе этот разговор с членом Совета и, сдерживая улыбку, спрашиваю:

– И это его убедило?

– Не это. Его равнодушные глаза спрятали мысль, но я угадал ее. Он просто обрадовался возможности убрать нескольких беспокойных с планеты. Отказ мог только умножить наше число, согласие уменьшало его. А возвращения корабля, даже если мы и вернемся, он все равно не дождется.

Восьмой из Совета был учеником моего отца. Навигатор знал об этом.

– Он хочет говорить с тобой, – добавил он. – Не пугайся: вопрос уже решен. Но о моей догадке можешь упомянуть.

3

…Опять белый морозный туман – он не мешает в комнатах, как и на улице. Я вижу створки двери – высокий белый прямоугольник, перечеркнутый посредине, как рейсфедером по чертежной линейке. И слышу: чей-то бесстрастный голос предупреждает:

– Восьмой сейчас примет вас, Вычислитель.

Восьмой говорит знакомым голосом, который я уже слышал в неоднократных посылках прошлого. Он выглядит не старше меня.

– Но у меня в запаснике жизни всего один год, – говорит он, заканчивая мою мысль. – Уже появились предупреждающие сигналы.

– Какие?

– Шестое чувство. Я уже ощущаю, как истончаются кровеносные сосуды в мозгу и как нарастает давление потока крови. Это не обычное кровяное давление, а пиршество разума. Мысль словно становится быстрее и чище. Яснее ассоциации. Стройнее выводы. Потом – последняя вспышка, несколько часов наивысшего ускорения – и конец.

– Я знаю. У моего отца была такая же ночь, – просто говорю я.

Мне легко с ним, хотя ледок равнодушия холодит отношения.

– Ты знаешь, зачем я тебя вызвал? – спрашивает он.

– Нет.

– Для того чтобы сказать тебе, что ты умрешь раньше меня.

– Вы забыли добавить: «быть может».

– Нет, я забыл добавить: «непременно».

Я молчу, не ощущая ни почтения, ни страха. Пусть объясняет.

– У нас уже давно не знают о космической навигации, – равнодушно говорит он. – Разучились. И строить корабли, и вычислять координаты путей. Тем более в субпространстве.

– Я вычислил.

– Не уверен в их точности, хотя, как математик, ты ученик своего отца.

– Вы тоже.

– Я был им раньше тебя и давно разучился.

– И довольны?

– Равнодушен. Большинство счетно-вычислительных устройств давно демонтировано, а кто будет в уме решать дифференциальные уравнения в частных производных? И кого заинтересуют сейчас непрерывные дроби либо числа в минус двадцатой степени? Любителей цифровых игр или чудаков вроде тебя. К счастью, их становится все меньше и меньше.

– К счастью? Потому вы и разрешили полет?

– Да. Навигатор понял. Но я сделал это и ради тебя. Познаешь наивысший взлет мысли на орбитах иных галактик.

– Спасибо, Восьмой.

– Иди. Мне только хочется, чтобы я не ошибся.

4

Но он ошибся. Наивысший взлет мысли я познал не на пути к Земле и не на ее орбите, а много лет спустя в сумрачный морозный вечер у открытого окна в моей квартире в новосибирском Академгородке.

Я часто размышлял о трагедии моей планеты. Почему угасла такая высокоразвитая цивилизация? Я слишком мало знаю об ее истории, да что там история – о своей жизни там я почти ничего не помню. И только здесь, на Земле, я кое в чем разобрался: мне подсказали это труды Шкловского, Брейсуэлла и фон Хорнера. Последний, например, приводит такие причины гибели возможных цивилизаций во Вселенной: полное уничтожение жизни на планете, психическое или физическое вырождение ее обитателей, потеря интереса их к науке и технике. Мне кажется, вторая и третья причины наиболее подходят к тому краху, о котором говорил мне Восьмой.

Почему я прожил на Земле более сорока лет? Вероятно, из-за особенностей земной биосферы. Не зря астрономы моей далекой родины искали планету для переселения. Но слишком больших возрастных перегрузок я все же перенести не мог. Шестое чувство пришло на десять с лишним лет позже, чем у моих сородичей, но все же пришло.

– Давление чуть-чуть повышено, – сказал мне мои лечащий врач, когда я проходил очередную диспансеризацию по возвращении из Лондона. – Сердчишко чуть-чуть пошаливает. Но, в общем, все чуть-чуть. Нужен мелкий ремонт. А как вы себя чувствуете?

– Странно, доктор.

– Что значит – странно?

– Ощущаю свои сосуды. Как подходит и отходит кровь.

– В кончиках пальцев?

– Нет, в голове.

– Приливы?

– Нет. Просто я чувствую, как кровь питает мозг. Мысль становится энергетически сильнее и, как бы это сказать, ну, информационно-насыщеннее, что ли. Мне трудно объяснить популярнее. Лучше думается, лучше работается.

– Так это же хорошо.

– Не знаю, – подумал я вслух, – не могу, в сущности, уточнить.

– Сделаем энцефалограмму.

Вторично в поликлинику я не пошел. Я знал, что у меня: когда-то просветил Восьмой из мудрейших. Шестое чувство. Нарастающая энергетическая мощь мысли. Благотворный стресс, как неспецифическая реакция мозга на приближение конца. Значит, надо его использовать – уплатить долг приютившему и взрастившему меня удивительному миру, в котором я прожил свою удивительную вторую жизнь.

Все чаще и чаще мысль Вычислителя вторгается в мозг профессора Мерля. На днях на занятиях, вдруг забыв обо всем, я с лихорадочной поспешностью исчертил доску многоэтажными уравнениями.

Воцарилось недоуменное молчание, вопросов не было. Только кто-то сказал:

– Мы не понимаем, Николай Ильич.

– Тогда сотрите. Сейчас я ничего объяснить не могу. – Я был все еще Вычислителем.

– Нет, – возразил упрямый Волохов. – Мы это запишем, а вы объясните потом. Только что это за символ? – Он указал на круг, перечеркнутый наискось по диаметру.

Вычислитель ответил:

– Знак смещения, дискретности пространственных координат.

Я уже не успею им этого объяснить. Но я отдам им все, что знает Вычислитель. Впереди у меня только сутки – длинный зимний день и ночь до утра, когда все кончится. Уже и сейчас сумрачно, нужно зажигать свет. Я сажусь к столу, не подхожу к телефону и не открываю дверь на звонки.

Окно настежь навстречу вьющимся в сумраке снежинкам, зеленый абажур лампы склонен над тетрадями. Сначала будет говорить Мерль, который расскажет самую странную историю в мире, а ночью, когда мысль уйдет в свой последний полет, Вычислитель откроет людям тайны математики будущего – все, чему успел научить его отец и кристаллические записи где-то угасшей науки. Ну что ж, а утром хочется встретить конец на улице, где-нибудь на лыжной тропинке за городом. Говорят, такая же ночь была и у Галуа, хотя он был не гостем, а сыном Земли. Впрочем, кто знает?

Постскриптум профессора Волохова

Я написал вступление в роли бывшего аспиранта Волохова. Так оно и прочитается, если тетради Мерля будут опубликованы.

Но постскриптум я пишу не для печати. Я передал Академии наук вычисления Мерля, ставшие основой новых областей математики. Но записок Мерля никто не читал, кроме меня. Даже ставшая моей женой Инна.

Почему?

Я не хотел отнимать у Земли ее сына. Мерль, а не безымянный Вычислитель, стал сыном Земли и, умирая, отдал свой гений земной, русской, советской науке. Сейчас, когда я перечитал его строки, написанные по-русски, я еще более укрепился в своем убеждении. Ведь и мыслил он только по-русски, так и не узнав своего, но уже чужого инопланетного языка.

Одно время я хотел сжечь эти тетрадки, но что-то удержало меня – может быть, чувство ответственности за тайну, которую я так и не открыл людям. Сейчас я уже не решаюсь один нести эту ответственность. Еще жива и работает жена моя, лично знавшая Мерля, выросли и тоже пришли в науку дети – так пусть и они задумаются над тем, был ли Мерль сыном или гостем нашей планеты…