Текст книги "Много впереди (Повесть)"

Автор книги: Сергей Ауслендер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 5 страниц)

VII
БЕДА

Кольку и Мотьку вечером отправили в деревню и строго наказывали на позиции больше не соваться, хоть и молодцы они и в приказе о них будет объявлено, а все же не ребячье это дело под пулями болтаться.

Усталые и гордые возвращались Колька и Мотька – своего добились, на позициях побывали, многого насмотрелись, а насчет запрета не очень-то думали, все равно еще убегут.

Вместе они забрались в избу, где вещи третьей роты сложены, поужинали хлебом, повспоминали, что за сегодняшний день видеть пришлось, и улеглись рядом на Колькиной шинели.

У, как приятно ноги и спину расправить после стольких хлопот. Но спать им пришлось недолго.

Первый вскинулся Мотька. Дрожала вся изба, вот-вот грохнутся темные стены, а в окна молния синяя ударяла, далеких отсветов.

– Вставай, – затормошил Мотька Кольку…

Тому долго просыпаться не хотелось, так пригрелся, такие сны видел ласковые, милые – мать, отца, Катю, малышей, все такое знакомое.

Наконец продрал глаза, приподнялся, сразу не мог понять, что случилось.

– Вишь, как жарят, – бормотал Мотька. – Началось видно горячее дело.

Вышли на двор. Гудело все кругом, будто земля хотела расколоться. Небо черное, а там за болотом, за лесом, вспыхивало синее пламя и погасало, и снова вспыхивало.

Ребята забрались на крышу погребицы и сидели смирно, тесно прижавшись друг к другу.

– Скоро по деревне жарить начнут, тогда в подполье лезть надо, – сказал Мотька деловито – видно все это знакомо ему было.

Колька чувствовал себя с Мотькой спокойнее – тот может защитить и научить.

Но по деревне стрелять не стали, а вдруг замолчало все, потемнело, будто заснуло, будто никто этой темной ночью и не просыпался.

Но ребята продолжали сидеть на крыше, как петушки на насесте. Чего-то ждали. И дождались.

Раздался топот коней все ближе, ближе, вот уже по улице кто-то пробежал. Голос обозника Пахома что-то прокричал, опять все замолчало. Потом затопали кони по улице.

– Ляхи, – шепнул Мотька, и обоих, как ветром, сдуло с крыши.

– Что-то теперь– будет, зашептал Колька.

– Молчи! – Мотька крепко дернул за руку, потянул за собой, за сарай на огород. Там, между дальних грядок прилегли, отдышались, хотя кто в темноте их и разглядел бы.

– Как же это случилось? – начал Колька, не мог понять, не мог поверить.

– Как, да как, дурья голова, – рассердился Мотька, – очень просто перебили наших или в плен забрали. Нам теперь тоже ухо востро надо держать. Мальчишки выдадут. Нас за шпионов возьмут, тогда конец. Будем в местечко пробираться, я дорогу помню, там о наших узнаем. Звезду-то ты с фуражки сдери, увидят.

Не сразу послушался Колька, но Мотька так строго приказал, что вздохнул и послушался.

Дрожали пальцы, когда сдирал звездочку с фуражки, но бросить ее не мог, потихоньку, чтобы Мотька не заметил, сунул ее под рубаху.

– Ну, лезем, – скомандовал Мотька.

Перелезли через забор и по задам покрались потом на дорожку полевую вышли.

Мотька остановился, прислушивался, присматривался – все тихо было кругом, только из деревни громкие голоса иногда доносились.

Мотька шел быстро и уверенно, как по хорошо знакомой дороге. Чтобы легче идти, сняли сапоги и повесили за плечи.

Шли полем, потом лесом, опять полем. Начинало светать. Розовело нежно небо, птицы радостно по-утреннему верещали.

Колька будто ничего не чувствовал, не помнил, даже когда Мотька спросил, не устал ли, не знал хорошенько, устал или нет.

Надо идти куда-то, поскорее дойти и узнать что-то. А что и сам не знал.

Вспомнил Мотька досадливо, что хлеба не захватили – целый каравай в избе остался, только тогда немножко засосало под ложечкой, но пояс подтянул покрепче, и опять зашагали.

Наконец, выкатилось солнце румяное, веселое, сразу пригрело, приласкало.

Ребята свернули с дороги, присели у душистого недавно скошенного стожка сена.

– Да, вот какая штука, – сказал Мотька – который раз так бывает, то ляхи, то красные. Не ждешь, не гадаешь, раз и готово. Ну, да в местечке у меня знакомые есть. Я три раза по этой дороге бегал. Если наших в плен взяли, мы узнаем, а потом пообживемся и к красным убежим. Хорошо, что мы ребята, на нас больно внимание не обращают.

Слова Мотьки такие спокойные и рассудительные обнадеживали Кольку, да и солнце так радостно светило, кузнечики трещали в траве, цветы краснели и голубели, – не может, в самом деле, все кончиться горем. Отдохнули и пошли веселее.

Мотька даже песню затягивал, веселую лихую, солдатскую:

«Трубочка на диво, на диво нам дана!»

В самый полдень, когда уже казалось вот-вот больше сил не хватит, голод и жара давали себя знать вовсю – в эту минуту слабости вдруг с пригорка показались красные дома местечка.

Ребята прибавили шагу, не шли, а уже бежали и скоро оказались в кривых узких, грязных переулочках.

Мотька и здесь чувствовал как дома, уверенно переходил улицы, сворачивал и заворачивал.

На большой пыльной площади, по середине, которой стояла круглая палатка, Мотька сказал:

– Посиди здесь в канаве, а я сейчас узнаю, как дела. Только сиди смирно, ни с кем не заговаривай и никуда не убегай.

Мотька бросился к палатке, и Колька не без удовольствия растянулся на дне не очень-то чистой канавы. Так пролежал он довольно долго, никем не беспокоимый. Услышал голоса:

– Ведут, ведут.

Колька выглянул и увидел, что из улицы движется толпа. Такая пыль поднялась, что ничего разглядеть нельзя было. Подумал сначала – стадо гонят.

Сбежались мальчишки, женщины, старики; размахивали руками, галдели.

Слова не все понимал Колька, но слышал:

– Большевиков, ведут, пленные.

Вдруг догадался. Забыл Мотькин наказ сидеть смирно, вылез из канавы, вмешался в толпу любопытных.

Облако пыли поравнялось, наконец, с ними. Как в тумане, можно было рассмотреть фигуры конные и пешие.

Колька выдвинулся вперед. Крикнул на него сердито усатый конный поляк.

Вдруг, как во сне, мелькнули в облаке пыли знакомые, такие знакомые и милые лица. Ванятка из второй роты, Федор, Архип и борода, кудластая борода дяди Васа.

Все забыл Колька, задохнулся от волнения и пыли, закричал что-то, рванулся к ним туда, чтобы вместе с ними все перенести.

Захрапела красивая тонконогая лошадь, наскочил на него польский офицер, желтым сапогом хотел ткнуть прямо в лицо, да промахнулся, поднял руку в перчатке, взмахнул хлыстом, резанул по лицу, по глазу, по губам.

Пошатнулся Колька, боль и обида ожгли нестерпимо, упал в пыль, слезы и кровь лицо залепили.

Не раз били Кольку, и отец сек, и ребята колотили, но такой боли, такой горькой обиды, как от этого нарядного офицера, не испытывал еще в жизни Колька.

– Вот дурак, так дурак, сунулся тоже, – говорил, – сиди смирно, – сердито выговаривал Мотька, а сам заботливо поднимал Кольку, размазывал грязными руками кровь с лица.

– Нашел я, кого нужно. Бежим. А наших мы найдем, не бойся. Я уже узнал. Они здесь в лагере, на работах будут.

Мотька взял Кольку под руки, как маленького, и повел к круглой полотняной палатке, стоящей посредине пыльной площади.

VIII
МЕДВЕЖОНОК

Когда Мотька открыл полотняную дверь и втолкнул Кольку в палатку, сначала будто ослеп Колька: так темно, что ничего не увидишь.

С пронзительным визгом кинулись не видные в темноте собачонки.

Чей-то голос, тоненький, как у птицы, закричал на собак:

– Назад, назад, хлыста давно не пробовали. Назад!

Собаки взвизгнули и откатились. Тот же голос спросил недовольно:

– Чего вам нужно? Сейчас сюда нельзя, ведь сказано.

– Это мы, Диночка, нам Исаак позволил.

– Глупости всегда придумывает Исаак, глупости, убирайтесь, пожалуйста.

Мотька подтолкнул Кольку, чтобы тот не робел, а сам заговорил просительным голосом;

– Не сердитесь, Диночка, ведь это я, Матвей, и со мною мой товарищ, мы у красных были, а ляхи нас чуть не зарубили: вон у Кольки кровь.

Колька привык уже немножко к темноте и, когда быстро придвинулась к ним какая-то фигурка, Колька уже мог рассмотреть худенькое лицо, на котором только глаза, как электрические лампочки, вспыхивали, тоненькие руки выступали из странной красной кофточки.

– Где кровь, – тревожно и гневно спросила Диночка, и глаза ее загорелись, как уголья, – Где кровь?

Колька провел рукой по лицу, кровь ссохлась с пылью и образовала толстую корку.

– Скорей, скорей, идите же, болваны, – заторопила Диночка и потащила их через всю палатку. Там в углу была пристроена маленькая деревянная клетушка.

Худой, длинный человек в клетчатых штанах сидел около окна с иголкой и какой-то цветной тряпкой в руках.

– Исаак, воды, скорее воды, ваты и полотенце.

Диночка металась по маленькой комнатке, как подстреленная птица. Намочила губку и стала промывать Колькин рубец.

Кольке было даже неловко – ведь такая пустяковая царапина, а столько хлопот, но было и приятно, что пожалела его, эта в красной, чудной кофточке и зеленой юбке, обшитой позументами, странная, худущая девочка.

Диночка нежно и умело обмыла все лицо, вытерла, чем-то присыпала и полотенцем туго затянула, так что только один глаз и остался.

– Они остаются у нас, сказала – Диночка тощему Исааку, который не отрывался от своей починки.

– Угу, – гукнул тот и мотнул взъерошенной головой.

– Ты не забыл, Матвей, своего номера? А этот что будет делать? Он такой обломистый, как медвежонок.

Дина схватила Кольку за плечи и раза два перевернула, рассмеялась тонким смешком.

– Как медвежонок неученый.

– Не бойтесь, Диночка, – заговорил Мотька, – я его обучу. Мы придумаем что-нибудь, а пока помогать будет билеты обрывать или что.

Дина нахмурила брови.

– Вы ведь есть, наверно, хотите. А у нас… Исаак, у нас ничего нет?

– Угу, – опять гукнул мрачный Исаак.

Колька вдруг вспомнил, что хочет есть.

Прямо сил никаких больше нет терпеть.

– А, черт! – досадливо дернулась Диночка, – собачья жизнь.

Потом что-то придумала. – Погодите, сейчас попробую.

Она накинула на плечи большую коричневую тряпку и быстро юркнула из палатки на площадь.

Исаак поднял глаза на мальчиков, покачал головой, сказал:

– Плохо, совсем плохо, – и опять углубился в свое шитье.

Колька прислонился головой к стенке, побитый глаз жгло, как огнем, голова кружилась, казалось, не дождется, когда Дина вернется.

Времени прошло немало, наконец легкие раздались Диночкины шаги.

– Нате, ешьте скорей.

Она сунула им большую белую булку.

– Откуда? – спросил Исаак.

Диночка нахмурилась.

– Я… украла на базаре… не для себя же, – потом улыбнулась вдруг – Там гнали пленных красных… торговки все головы вывернули… Я быстро цапнула… ищи ветра в поле.

Исаак покачал головой.

– И так на нас косятся.

– Пусть косятся, не умереть же с голоду. Колька и Мотька молча ели, совесть за украденную булку их нисколько не мучила.

– А вы сами, – неожиданно сказал Колька и протянул Дине горбушку.

Та поколебалась, но взяла.

– Догадливый, спасибо.

Собачонки вертелись под ногами, просительно виляя хвостиками, дали и им по кусочку, не забыли и Исаака.

Сразу стало веселее и уютнее, только спать хотелось до смерти.

– Ну, идите в кассу спать, – скомандовала Дина, будто умеющая угадывать все мысли.

Забрались в маленькую клетушку и разлеглись.

– У Диночки брат в красных, она нас потому так и жалеет. – Добрая девчонка, – сказал Мотька.

Мгновенно заснули, будто тяжелая крышка сундука над ними захлопнулась.

А когда проснулся Колька, показалось, что попал в волшебный замок – понять ничего не мог.

Горела палатка блеском пяти огромных ламп, на скамейках много народа сидело, девок, парней и польских усатых солдат.

Мотька у дверей стоял и важно покрикивал:

– Билеты прошу приготовить, билеты, прошу пана.

На галдарейке сидел седой старик и грустное, что-то жалобное выводил на плачущей скрипке. А потом тряхнул головой, и заплясала скрипка разудало, громко, прямо, ноги на месте не стоят, плясать хочется.

Выскочил мальчишка в синем матросском костюме, завертелся, запрыгал, волосы только вились под круглой лихо заломленной шапочкой с ленточками. Знакомым показался Кольке мальчишка.

– Ба, да ведь это не мальчишка, а давешняя Диночка!

Улыбались губы, покраснели щеки, только глаза, блестящие, как электрические фонарики, такие же строгие и печальные.

Захлопала публика, заорала, польские офицеры победно усы покручивали, выбегала Диночка, кланялась, но гордо так, сердито.

Потом в желтом балахоне, с лицом, мелом вымазанным, выбежал Исаак– только по носу длинному и рукам нескладным можно было узнать, – запищал тоненьким смешным голосом, задергался, рассказывал что-то, от чего вся публика ржала: с мест от смеха валились.

После Исаака два парня с голыми руками и ногами гири тяжелые поднимали, друг другу на плечи становились и много других штук показывали.

Затем опять Диночка выбежала в розовом платье, красивая и нарядная, с длинным хлыстом в руках; за ней собачонки, которые давеча Кольку с Мотькой за ноги хватали. На собачонках платьица с бантиками. Дина их плясать и кувыркаться заставляла.

Исаак длинную смешную песню пел, парни опять выходили, схватывали друг друга поперек, боролись, еще раз Дина выбегала с бубном, пела грустную песню о разлуке, о милом доме.

У Кольки в носу защекотало: вспомнил и мать, и отца, и дядю Васа – всех вспомнил.

Кончилось представление. С веселым гулом повалила публика из палатки.

Мотька лампы потушил и пошел в заднюю каморку. Там все артисты собрались. Слепой старик и два парня ели с жадностью, засовывая в рот большие куски хлеба и соленой рыбы. Исаак костюмы прибирал в сундук. Дина сидела на скамейке, усталая, печальная, на мальчиков взглянула ласково.

– Ешьте; ну, как твой глаз?

Чувствовал Колька, что жалеет она его и стала уж такой родной, милой, будто давно знал, а не с сегодняшнего только дня.

Старик и парни поели молча и ушли. Тогда Исаак, Дина и Колька с Мотькой за стол сели. Дина почти ничего не ела. Исаак ее уговаривал.

– Надо кушать, Диночка, а то сил не хватит, поработали сегодня.

Улыбалась Дина, брала тонкими пальцами кусок черного хлеба, подносила ко рту и задумывалась.

Наконец, шепотом стала обо всем расспрашивать, как бежали, как в сражении были – обо всем, обо всем; глаза загорелись, щеки зарумянились – вспомнила, видно, про брата, там, у красных.

Долго сидели в тот вечер: наговориться не могли. Иногда только Исаак руками взмахивал.

– Тише вы, тише, ведь везде уши, везде шпионы.

Нагибали головы совсем близко, говорили шепотом о Москве, о красных, о том, что будет еще праздник и на их улице.

От того, что так близко приходилось нагибаться, будто роднее, ближе становились здесь, среди злых врагов, в тяжелом плену.

На другое утро Мотька сказал.

– Надо и нам свой номер придумать. Я всю ночь думал и выдумал. Мы для Диночки сюрприз устроим.

Он рассказал подробно, какой номер придумал, но Колька наотрез отказался, – ему стыдно невыносимо дурака валять, да еще на потеху проклятым ляхам.

Мотька рассердился.

– Ну, и дурак. Диночка и Исаак из сил выбиваются, они добрые, а думаешь– будут нас задаром кормить? Ну, и убирайся тогда к черту, – а потом прибавил: – Нам необходимо здесь остаться; может, и нашим чем поможем, когда деньги начнем зарабатывать.

Колька не мог ничего возразить – пришлось согласиться.

Каждое утро уходили они в поле, и Мотька учил, как представлять.

Наконец, Мотька важно сказал:

– У нас есть номер: мы сегодня представить можем.

Дина насмешливо подняла брови.

– Что же может представить этот медвежонок Николай, – воображаю.

Кольке обидно стало– решил постараться изо всех сил, чтобы лицом в грязь не ударить.

Вечера ждал с нетерпением и страхом, никогда, кажется, так страшно не было, пули – это что, по сравнению с сегодняшним вечером, а вдруг никому не понравится и Диночка рассердится или, еще хуже, засмеет их глупую выдумку.

Мотька храбрился, но тоже трусил, впрочем, ему что, ведь не в первый раз будет представлять.

Еще задолго до начала выбрали из сундука тряпки, нужные для костюмов, сбегали на пустырь: в последний раз повторили.

Наконец, зажгли в палатке лампы – превратилась она опять в заколдованный замок.

Колька и Мотька встали у дверей билеты отбирать, и на каждого входящего смотрел Колька с надеждой и страхом – ведь вот для этого толстяка сегодня представлять будут: понравится ему или нет.

Прозвенел звонок; слепой старик взобрался на свою галдарейку; один из парней сменил мальчиков у дверей, а они побежали одеваться.

Диночка не обращала на них никакого внимания – была чем-то расстроена.

Дрожали у Кольки руки, когда натягивал на голое тело черное трико, а поверх– мохнатую бахрому, на голову баранью шапку, лицо сажей вымазал.

Страшно и стыдно сделалось – так бы и убежал за тридевять земель, только бы не выходить сейчас на освещенную ярко сцену, да и забыл, казалось, вдруг все, что должен он представить.

Прибежала Диночка мальчиком матросиком, посмотрела на Кольку, скорчила презрительную гримаску.

Кончил рассказывать что-то смешное Исаак.

– Сейчас нам, – прошептал Мотька, а Колька ничего уже не понимал, вспотел от страха и все забыл.

– Не зевай, приготовься! – крикнул Мотька и вдруг скрылся.

Слышит Колька чей-то чужой незнакомый голос. Неужели это Мотька говорит?

– Сейчас, почтенная публика, я покажу вам живого медвежонка, настоящего, дикого, оттуда из России, от большевиков; он смирный. но когда рассердится, может укусить и очень больно. Вы его лучше не сердите. Ну-ка, Мишка, лезь, да ну же. Мишенька!

У Кольки будто ноги и руки отнялись– не может двигаться, помнит, что надо зарычать и кувырком выкатиться, а шевельнуться сил нет; убежать, так тоже не убежишь, сидит на корточках и застыл.

Слышит Мотькин голос; наконец, его шепот злой уже совсем близко.

– Да ну же, шевелись!

Схватил его Мотька, тряхнул, поволок, глаза от блеска даже ослепило, а публика вдруг засмеялась, захлопала, видно смешон уж больно был Колька.

Болтал что-то Мотька, на Кольку верхом сел, Колька шевельнулся, на четвереньках пополз – опять публика захлопала и засмеялась.

А там и пошло, будто во сне, – умывался Мишка, яблоки крал, за водой ходил.

– Ну-ка, Мишка, попляшем!

Вскочил Колька, как на пружинах вытянулся, старик слепой по скрипке смычком ударил, заплясала скрипка, ноги сами пошли, ударили об пол, как ветром понесло, и руками и ногами и головой, всем телом плясал Колька, не помнил Мотькиной выучки, сам плясал.

Завыла публика, застучала– оглушила Кольку. Выходили, кланялись. Улыбался сумрачный Исаак, хлопал по спине, Дина подбежала.

– Молодцы, – чмок и – поцеловала, а на губах и щеках сажа от Колькиного лица пристала.

Веселый тот был вечер.

Когда, переодевшись, вышли опять, Колька с Мотькой к дверям встали, вся публика, проходящая к выходу, на них оглядывалась.

– Эти самые хлопцы, смотрите, молодцы хлопцы!

IX
ПОДАЙТЕ СЛЕПЕНЬКОМУ!

Лагерь на самом краю местечка, в поле, под горой.

Близко подходить к самому лагерю ребята не решались – помнили, как угостил Кольку хлыстом польский офицер. Но если забраться на край горы, весь лагерь видно, как на ладошке.

Каждый день Колька и Мотька забирались туда и по целым часам высматривали – вот на работы погнали в огород, вот в бараке раздачу обеда зазвонили, вот разлеглись после обеда отдыхать на солнышке.

Колька в маленьких серых фигурках, будто игрушечных солдатиках, узнавал знакомых: вот Ивашка, Федот, Гаврила, а вот и дядя Вас, совсем бородой и волосами зарос, как леший.

Многих и не досчитывались – видно, померли, или в другой город угнали.

Не мог Колька оторваться, сидел и высматривал, все бы ему хотелось разглядеть, узнать, услышать родную речь.

Мотька чуть не силой уводил, когда надо было идти готовиться к представлению.

Много они планов строили, как помочь пленным убежать, или хотя бы передать хлеба, но приступиться трудно: весь лагерь окутан колючей проволокой и на каждом углу часовые шагают, зорко оглядывают – не сунешься.

Взялась за это дело Дина, обещала хлеб передать.

Исаак руками всплескивал.

– Куда ты суешься. И так на нас косятся.

– И пусть косятся, чтоб им косыми всем стать, огрызнулась Диночка, накинула свою коричневую тряпку, которую она во все рискованные случаи надевала, и спрятала под ней узелок с хлебом, купленным ребятишками на собственные заработанные представлениями деньги.

Дина пошла по улице, а Колька с Мотькой стрелой помчались кругом на гору, чтобы все видеть.

Залезли на гору, приютились над обрывом, застыли, ждали.

Скоро и Дина показалась на дороге, прямо к воротам подошла, стояла перед солдатом такая маленькая отсюда с горы, но гордая и упрямая.

Чего бы только ни отдали ребята, чтобы слышать, что Дина говорит.

Солдат вдруг ее за руку схватил, вздрогнули ребята, будто это их самих сейчас бить, мучить начнут.

Вырвалась Дина, отскочила, но не убежала, говорила что-то горячо, руками размахивала.

Вышел из ворот еще солдат или офицер даже, первый перед ним почтительно вытянулся. Опять подошла Дина, опять говорила что-то горячо и руками размахивала и вот уже сверток перешел в руки офицера, развернул, осмотрел внимательно, передал солдату, рукой махнул. Пошел солдат по лагерю, к бараку подошел, метнулась борода дяди Васа.

Ура!.. Чуть кубарем вниз ребята не скатились.

Ура!

Хорошо, что никто не слышит этого запретного русского ура.

Дядя Вас получил хлеб, долго на пороге стоял будто пораженный, чтобы ему наверх сюда взглянуть на гору, ну да все равно не разглядел бы, но знает теперь, догадывается что не забыли его, близко где-то его друзья, теперь знает.

Помчались домой. Дина взволнованная, радостная, глаза блестят.

– Солдат арестовать хотел, потом офицер вышел, он у нас на представлениях бывает… Я ему доказала… позволил два раза в неделю передавать, только чтобы записок не было, ну, а мы и записки запрячем. Погодите.

Дина смеялась и даже приплясывала, Исаак ахал и всплескивал руками.

– Допляшешься. Слышала, в Несвиже пять девчонок повесили за сочувствие… Им что! Они и младенцев могут вешать. А ты такая неосторожная. Ах! Ах!.

– Подожди, милый Исаак, мы еще устроим штучку, подожди, – смеялась Дина, хлопая его по затылку.

Уж если что Дине в голову западет, то она исполнит непременно, ни за что не успокоится, пока на своем не поставит. Так и с записками. Запекала записки в горшок с кашей, соленую рыбу разрезала, записочку клала и рыбу опять тонкими нитками зашивала, по-всякому ловчилась, только вот плохо, ответа не приходит, может и не доходят письма-то.

Как-то вечером стоял Колька у дверей палатки и билеты у публики спрашивал. Какой-то парень быстро прошел и вместо билета сунул какую-то бумажку.

Хотел его Колька остановить.

– Постойте, постойте, – закричал.

Но парень быстро в толпу замешался и след простыл.

«Вот жулье», подумал Колька и бумажку рассматривает, а на ней карандашом что-то накаракулено.

– Письмо, – догадался Колька, на месте не мог устоять, бросил контроль, публика полезла валом, а Колька побежал в каморку и шепнул Дине: – Письмо.

Та охнула, так в одном чулке и побежала к лампе, стали кривые буквы разбирать: «Посылки ваши получаем… спасибо… а бежать можно, только напиши, не боишься ли меня принять, ведь повесить могут, и узнай тогда дорогу хорошенько на гнилое место. Ответ пиши осторожно».

Дина на Кольку взглянула пристально, спросила шепотом:

– Не боишься… ведь поймают, – повесят непременно.

– Не боюсь, – ответил Колька и чуть не задохнулся от радости.

– Молодец, – сказала Дина задумчиво и пошла одеваться.

Ну и представлял в тот вечер Колька, публика от смеха чуть не падала.

А на другой день ответ пошел заткнутый в печеную картошку.

Колька дождаться не мог новых вестей, по ночам плохо спал, все слушал, – не стукает ли кто.

На четвертую ночь тихонько, дробно застучал кто-то в деревянную стенку клетушки. Колька выглянул в высокое круглое окошечко над дверью и обмер, вспомнил страшное стихотворение об утопленнике.

Голый, мокрый, волосатый стоял кто-то около стены и тихонечко пальцем скреб дверь.

– Коль, а Коль, это я, – услышал вдруг знакомый, милый голос, не поверил сразу, а тот жалобно так просился. – Пусти меня, Коль, а Коль.

Дрожали руки, не сразу находили дверные крючки, а когда отпер, наконец, увидел волосатого, но не страшного утопленника, а живого милого дядю Васа.

– Дай тряпку прикрыться, – сказал дядя Вас и устало опустился на сундук.

Колька рванул знаменитую коричневую Диночкину тряпку.

Дядя Вас закутался и ноги под себя поджал, стал такой смешной. Колька слов не находил от волнения и радости. Дядя Вас заговорил первый:

– Не забывал нас. Спасибо. Молодчина парнишка. Мы все нахвалиться на тебя не могли. Однако говорить много нечего. Разбуди, кто верный человек есть, присоветуемся и бежать нужно. К утру чтоб далеко быть.

Колька побежал и разбудил, конечно, Дину. Кто же вернее и кто лучше посоветовать может.

Дина проснулась, сразу все поняла, ничуть не удивилась, только, увидев дядю Васа в своей коричневой тряпке, слегка попятилась, а потом рассмеялась громко:

– Ах, какой смешной, какой милый!

Успокоившись, Дина прежде всего достала какой-то еды. Сидели за столом, ели и обдумывали.

Прежде всего нужно дядю Васа побрить всего, и бороду и волосы – вон, потом одеть, а лучше всего слепым сделать.

Дина даже в ладоши захлопала, что ей пришла на ум такая счастливая мысль.

– Конечно, слепым, а Николай – поводырь, так и пойдете. Теперь нищих много, никто внимания не обратит.

План был одобрен и принят. Хотели разбудить Исаака, чтобы он постриг и побрил, но Дина рукой махнула.

– Не стоит, он затрусит только, уже лучше я сама.

При свете оплывающего огарка начала она большими ножницами кроить дядю Васа.

Тот только голову покорно ворочал направо налево.

Упала львиная грива, упала знаменитая борода.

Смотрел Колька и узнать не мог, вспомнил, как не узнал отца, когда тот подстриженный в первый раз из казармы пришел.

Заныло сердце, – когда и где найдет теперь отца.

Разыскала Дина какие-то тряпки, переоделись Колька и дядя. Вас, еще раз на дорогу поели, нажевала Дина хлеба, раскатала тонкие пластики и посадила на оба глаза дяде Васу.

Стал он такой страшный, незнакомый.

Еще ранний летний рассвет не румянил неба, когда шли по дороге двое, – слепой и поводырь его, шли молча, каждый о своем думая.

Затопали в темноте кони, сделал Колька движение бежать, свернуть с дороги в поле, в кусты, но слепой крепко сжал его за плечо.

– Куда ты, привыкать нужно.

Голос из темноты окликнул их по-польски, спросил что-то сердито. Колька, сам не узнавая своего голоса, гнусаво пропел:

– Подайте слепенькому милостыню, добрые паны.

Блеснул электрический фонарик прямо в лицо, нагнулся солдат совсем близко, зорко осмотрел, сделал презрительную гримасу, выругался громко, пришпорил коня и поскакал.

Дядя Вас рассмеялся тоненьким детским каким-то смешком.

– Здорово мы его надули. А ведь это из нашей команды, Стас курносый – я его по голосу узнал. Видно, меня ищут. И не узнал, вот здорово. Молодец Дина, ловко придумала.

Дядя Вас долго еще не мог успокоиться, смеялся и руками себя хлопал, будто не веря, что все так легко удалось.

Пошли потише, вполголоса разговаривали, друг другу рассказывали, что за это время каждому пришлось пережить, наговориться не могли досыта.

Рассказывал дядя Вас, как бежать удалось.

– Попросил я конвойного на реку отвести, порты и рубаху постирать, пайку хлеба ему за это отдал. Ну, пошли. Я разделся, стирать стал, а он посвистывает да меня поторапливает. Я время выбрал, в обе руки песку набрал, да прямо ему в рожу, так все глаза и засыпал, а сам бух в воду. Я плавать под водой здорово могу, во флоте, когда служил, нас обучали. Пока он глаза протер и из револьвера в воду бухать начал, я уж далеко был. Побежал он в лагерь за конвойными, а я дальше и дальше, на тот берег уплыл, под корягу в камыши забрался. Они и по берегу, и в лодке с шестами, до самого вечера шарили, да так ни с чем и ушли. Ночью выбрался и к вам прибежал. Дело простое. Не горюй, парень. Придет еще наш день. Будет наше красное знамя на всех дворцах развеваться.

У Кольки дрожало все внутри от радости и волнения. Верил, знал, что так будет, что не даром все муки и страдания.

Рассвело, но день был облачный, не жаркий, от полей и лесков прохладой несло, идти легко, а главное – свобода, свобода, хотя и много еще впереди опасностей.

Вошли в деревню. Колька стукал под окнами хат и затягивал свою песенку:

– Подайте, добрые люди, слепенькому, убогому.

Нигде не подавали, деревня была бедная, напуганная, только рукой досадливо махали, в деревне стояли польские солдаты.

Но Колька не ленился у каждой хаты петь свою песенку и низко кланяться, так дядя Вас велел, милостыни им не нужно было, в мешке лежала еще краюха, положенная Диночкой, но для отвода глаз нужно было представляться настоящими нищими, и Колька ловко представлялся, лучше даже чем в палатке представлял перед публикой медвежонка.

Одна старуха сжалилась, сунула кусок твердого, как камень, черного хлеба, и Кольке даже стыдно стало – им ведь хлеба не нужно, а у старухи, может, последний.

Дядя Вас его похвалил, когда вышли из деревни:

– Ловкий ты парень, Колька, молодец, не пропадешь, а мне без тебя не выбраться бы.

Так шли они по той самой дороге, по которой недавно бежали Колька с Мотькой от злого плена.

Изредка садились отдыхать и поесть и опять шли, без устали, будто от свободы выросли у них крылья, которые несли весело и легко.

Дорогу Колька, оказывается, запомнил хорошо, вел своего слепого, нигде не сбиваясь, даже не задумываясь, каждый кустик, каждое дерево запомнил.

Ночью прилегли в канавке придорожной отдохнуть, и видел Колька во сне Москву, отца, мать, малышей, Катю, Костю, всех видел – все такие веселые, милые, а проснулся, небо темное, в ярких звездах, цветы и трава пахнут сладко, а по дороге медленно телега едет, и два голоса разговаривают:

– Хоть бы красные скорее пришли. Сил больше нет терпеть.

– Верно, скоро придут. Сказывают, в Незнамове сильный бой был, вчера здесь слышно было. Незнамово, слышь, за ними осталось, а ведь всего семь верст тут.

Проехала телега, замолкли голоса, спал крепко дядя Вас, бормотал во сне что-то, а Колька лежал и вслушивался, дыхание от радости захватывало – всего семь верст. Только как туда попасть, не наткнуться бы на ляхов.

Лежал Колька и слушал. Тяжело загудела земля знакомым гулом, давно уже такого не слышал, вскочил дядя Вас, будто по сигналу.

– Что такое? – за глаза слепые схватился.

Колька его за руку дернул, чтобы не отодрал Диночкиных пластинок.

– Палят, никак, – спрашивал дядя Вас, вслушиваясь.

– Палят, семь верст осталось, – захлебывался Колька, а сердце вот-вот разорвется от радостного, беспокойного волнения.

– Семь верст осталось.

– Пойдем, – строго, почти сурово сказал дядя Вас.

Они встали и пошли туда, откуда слышался тяжелый гул, будто вздохи чьи-то жалобные.