Текст книги "Много впереди (Повесть)"

Автор книги: Сергей Ауслендер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 5 страниц)

V
ДЯДЯ ВАС

Колька проснулся и ничего не мог понять: темно, качает, тело все сомлело, пошевельнуться нельзя, а над головой что-то ворочается и громыхает, не сразу вспомнил Колька, что в теплушке едет на войну. Страшно стало и радостно, только лежать уж очень неудобно, сдавили со всех сторон какими-то мешками и деревянными сундуками, не выкарабкаешься, задохнешься.

Испугался вдруг Колька темноты этой, забыл всю осторожность, заворочался, закарабкался, забился, руками и ногами, толкает мешки и сундуки, но ничего не помогает – не сдвинешь.

Неожиданно, один мешок сам собой отодвинулся и вместо него в светлой дырке показалась длинная борода, как у страшного волшебника, и голос сердитый раздается:

– Это еще что за пассажир?

Не успел Колька ничего подумать, как крепко уцепил его кто-то за ногу и выволок на середину теплушки.

Засмеялись, загоготали, закричали, заругались:

– Ах, тараканий пес, куда забрался?!

Колька лежал на спине, беспомощно подняв руки и ноги, как кутенок, которого топить собираются.

Иные предлагали его под откос швырнуть, благо поезд в гору еле плетется, другие – на станции коменданту сдать.

Бородатый нагнулся над Колькой, посмотрел пристально и сказал:

– Ничего, пусть до времени – и все сразу успокоились, будто он был командир, начальник.

Колька сел в угол и смотрел в приоткрытую щель двери – мелькали поля, луга, деревья, свежим полевым воздухом несло, какого Колька никогда и не нюхал, и все, и вагон с солдатами, и поля и речки – все было такое необычайное.

– Ты куда же это собрался? – нагнулся бородатый и спросил строго и так, что язык не повернулся бы сказать неправду.

– Я за отцом, – пробормотал Колька виновато:

– А-а, – протянул бородатый и ничего больше не сказал, развязал медленно мешок, вынул краюху черного хлеба, два куска отрезал – один Кольке протянул, и на станции велел за кипятком с котелком бежать.

Понял Колька, что бородатый принял его на себя, и так легко и спокойно стало, ничего не страшно и не скучно.

Красноармейцы тоже ничего, больше не ругаются, веселые все ребята, смеются, песни поют, Кольку плясать заставляют. Колька не отказывается, как умеет так и отплясывает, все смеются, а бородатый хмурится:

– Не обезьян вам дался. Иди сюда, Коль, и не балуй.

Зовут бородатого дядя Вас.

Ночью с ним рядом и спать Колька лег – нашел себе хозяина и командира.

– Ты очень-то не выпяливайся. Ты ведь у нас сверхкомплектный, – сказал утром дядя Вас.

Колька хотя и не понял, что значит страшное слово: сверхкомплектный, но пригнулся, как мышонок, а когда кто чужой входил, совсем в комочек сжимался, чтобы не заметили.

Однако все же как-то пришло какое-то начальство, усатое, страшное и сразу на Кольку:

– Это что за непорядок! Сказано никаких посторонних личностей не допускать.

Дядя Вас вперед выступил, руками старался Кольку загородить, затряс бородой:

– Так что, товарищ ротный, этот мальчонка приблудный к отцу пробирается. Разрешите.

– Ничего не разрешу, сдать коменданту в беспризорную комиссию.

Ушло сердитое начальство:

– Вот и наклеил тебе с питомцем, – засмеялся кто-то из красноармейцев.

Дядя Вас рассердился, заругался, плюнул, выскочил из теплушки и побежал куда-то в хвост эшелона.

Колька сидел ни жив, ни мертв, пошевелиться боялся.

– Вот тебе и съездил на войну. Привезут домой, все ребятишки засмеют. Нет, нет, все равно убегу. А может, дядя Вас выручит.

Так думал Колька и даже кулаки сжимал – все равно домой не поедет и адреса не скажет, пусть хоть до смерти пытают.

Не скоро вернулся дядя Вас, и когда влезал, улыбался так широко, будто слон.

Все его обступили, только Колька не спросить, а даже посмотреть боялся.

– Ну, как, дядя Вас, к комиссару ходил? Какая резолюция? – тормошили солдаты.

Дядя Вас улыбаться перестал, рукой махнул.

– Что лезете, дурьи головы. Разве я допущу. Останется.

А на Кольку и не поглядел.

На другой день приволок Кольке старую шинель, бескозырку и сапоги. Стал Колька форменным красноармейцем третьей роты имени Карла Маркса полка.

Стал себя Колька чувствовать совсем свободно, больше прятаться и бояться нечего, хотя дядя Вас и учил, чтобы тише воды, ниже травы вел себя.

Дядя Вас строгий, но с ним зато спокойно, а с красноармейцами будто с ребятами подружил Колька, и когда долго эшелон стоял, выходили в поле, бегали, в чехарду играли, а один раз и в городки и все одинаково дядю Васа боялись, да еще ротного того, усатого, побаивались.

А ротный ходит, будто Кольку не замечает.

– Ему обидно – комиссар нос наклеил, – объясняли солдаты.

Но как-то и ротный остановил Кольку, стал спрашивать. Колька вытянулся, руки по швам, в глазах от страха рябит, а ротный смотрел, смотрел и улыбнулся.

– Ну что с тобой, дурень, делать? У меня тоже сын есть, Мишей зовут.

С тех пор и ротного перестал Колька бояться, да он. и ничего себе, только усы страшные и голос громкий.

Так привык Колька ехать в теплушке, бегать с котелком к кухне за кашей и щами, спать рядом с дядей Васом на верхних нарах, а вечером сказки слушать, так привык, – хоть всю жизнь так, и даже как-то забыл, куда едет и зачем.

Но вот начались в теплушке разговоры, что скоро к фронту приедут, что сильно поляки лезут, придется боев не мало выдержать. Многие уже не раз и прежде на войне еще с немцами бывали, те рассказывали и про пулеметы, и про чемоданы, и про атаки.

А теперь не по приказу царскому, а за свое счастье, за свою свободу едут сражаться. Должны, должны победить.

Все как-то присмирели, притихли, задумались каждый о своем.

Задумался и Колька о матери, о Кате, о ребятишках, будто еще раз с ними прощался, а потом об отце вспомнил, и радостно так сердце забилось.

Как-то вечером поезд шел все тише и тише, а на улице дождь, ветер, темнота – зги не видать.

Солдаты улеглись спать, один дядя Вас уселся на краю теплушки, свесив ноги вниз, покуривая свою трубочку, поплевывал, посматривал, будто ждал чего-то.

Колька тоже рядом к его спине прикурнул, тепло так и спокойно задремал.

Вдруг как бабахнет, как из хлопушки, теплушка качнулась и остановилась. Колька спросонья носом клюнул.

– Приехали. Вставать всем! – закричал дядя Вас.

По полотну тревожно с фонарями бегают.

Еще раз хлопнуло.

– Что это? – сонным голосом спросил кто-то.

– Экось разоспался. Позиция, паря, в самый раз, – насмешливо промолвил дядя Вас и стал связывать свой мешок.

В темноте, шлепая по лужам, построились и пошли. Колька сбоку рядом с дядей Васом шагал.

Хлопало еще и еще раз, и будто молния вспыхивала.

Прошли по дороге к домам, постояли посередине деревни и потом по квартирам разводить стали.

Любопытно Кольке и не страшно, чего же бояться, когда и дядя Вас, и Иван, и Федор, и дядя Федот – все здесь, да и бойся не бойся, что толку.

Поели в темной избе хлеба и легли на полу вповалку, не обращая больше внимания на неумолчную хлопушку.

Утром повели всех в баню. Дядя Вас пару поддавал– дышать невозможно, а приятно, потом велел Кольке лечь на скамью и давай тереть; думал Колька – всю кожу сдерет, но не охнул, не дрогнул, понимал, что на позицию приехал, здесь все особенное, это не то, что мать в корыте полощет – настоящая солдатская баня.

Зато вышел Колька из бани и чувствовал будто он и не он, все тело чистое, новое, горит даже.

Построились и пошли по грязной улице, из-за ворот ребятишки выглядывают, Колька на них и не смотрит, только бы с ноги не сбиться.

Вдруг зажужжал волчок, застрекотал кузнечик, вспомнился Кольке майский праздник и летящий, зовущий к себе аэроплан, поднял голову– высоко точка движется, будто муха, и жужжит, но не ласково, как тогда в Москве, а ворчливо, угрожающе.

В рядах тоже шепот пошел.

– Эроплан, эроплан, видно польский.

Как взвизгнет пронзительно и противно.

– Бомбы кидает! – крикнул кто-то испуганно, а дядя Вас посмотрел строго.

– Не гостинца же ждать. Ну-ка, ребята, держись спокойно! Покажем кулак наш рабочий буржуям проклятым.

Раскрыл дядя Вас широко рот и запел, завыл, вернее, сердито и угрожающе.

«Смело, товарищи, в ногу!»

Сначала так один и выводил, потом еще два-три голоса подтянули, Колька тоже рот раскрывает, а сам голоса своего не слышит, только шагает раз-два, раз-два – не сбиться бы.

Еще раз взвизгнула совсем близко, с воем кто-то по улице пробежал, а они шли, с ноги не сбиваясь, и теперь уже все пели.

«Сами набьем мы патроны, к ружьям привинтим штык».

VI
НА ПОЗИЦИЯХ

Еще когда сидели за обедом, прибежал Ванька из второй роты и завопил:

– На позиции выступать велено сей минут.

Все затормошились. Колька тоже вскочил и стал натягивать шинель, но дядя Вас на него цыкнул.

– Не суйся под ногами. Куда засобирался?

– Как куда, дядюшка, с вами, – даже опешил Колька от неожиданного вопроса.

– Еще что выдумаешь. Здесь останешься. С обозом, вещи караулить будешь наши.

Никогда, кажется, так горько не было Кольке, ни слов просительных, ни слез не находилось, сел на лавку и опустил голову.

Видно и дядя Вас сжалился, подошел сказал совсем не сурово:

– Ты что же это, мальчонка, выдумал. Статочно ли дело ребят под пули таскать. Ты и здесь нам нужен. Мало ли, неровен час какая беда, а при вещах никого, а ты мальчишка шустрый, мы на тебя в надежде.

Колька тяжело вздохнул, но немного утешился, – придет час, он себя покажет, в грязь лицом не ударит.

Вышел на улицу провожать. Много мальчишек сбежалось, откуда только набралось, казалось в деревне никого и не было.

Красноармейцы, топчась по грязи, быстро построились и быстрым шагом, почти бегом, направились к околице, за которой лес позади поля синел и откуда нет-нет и звякнет что-то – там и позиции.

– Прощай, Коль, не балуй, жди нас, – в последний раз махнул бородой дядя Вас, а Колька отвернулся, стыдно было перед чужими ребятами слабость свою показать, а в глазах рябило, будто пленка какая.

Так и остался Колька один, скучно ему стало невыносимо. А кругом чужие ребятишки стоят и рассматривают как диво диковинное.

– Чего вылупились? – буркнул Колька, а они только захихикали и чего-то между собой шепчутся, не то по-русски, не то не по-русски, не разберешь.

Досада взяла Кольку и злость, руки так и чешутся, только много их, а он один.

– Ты очень-то не задирайся, хлопец! – сказал один из мальчишек и сплюнул презрительно.

Колька на него коршуном:

– Сам не задирайся.

Схватились, держат друг друга за плечи, а повалить ни тот, ни другой не могут.

– Не на такого напал, – скалит зубы мальчишка, а Колька и сам видит, что не на такого, еще поборет, оскандалит, тогда проходу не будет, а как отступить– тоже Колька не знает.

– Ну что тут по грязи тискаться, еще вываляемся, как свиньи. Если драться, так айда на горку, там сухо.

Отпустили, пошли все ребята по узкой тропинке гуськом, сначала молчали, а потом и разговорились, того, что драться звал, Мотькой зовут, он тоже нездешний, беженец, русский, а здесь все хохлы, поэтому Колька и не понимал их сразу.

Мотька парень толковый и, видно, бывалый.

Пока до горки шли, о многом наговорились и драться раздумали, как-то забыли будто, пришли на бугор, сели на траву. Колька и Мотька по середине, как гости.

Выяснилось, что позиции совсем недалеко – вон там за леском, двух верст не будет, там и окопы вырыты, а из пушек пятый день не стреляют, была беда, полдеревни разворотили, старуху Алену убили, когда она вышла гусей загнать, сидели тогда все в погребах и на огородах – страшно очень.

Три раза деревню ляхи брали, а потом опять их красные вышибали.

– Ляхи сердитые, все с усами и ругаются, дерутся больно, на глаза не попадайся.

Мотька о ляхах хорошо знает, два раза от них убегал и по-польски говорить умеет.

Колька тоже немало рассказал и о Москве. и о бегстве своем, и о том, почему с буржуями сражаться нужно всем рабочим и крестьянам.

Под конец Мотька сказал:

– А на позиции мы с тобой сбегаем.

– Дядя Вас заругает.

– Ничего не заругает, мы им хлеба отнесем.

На том и порешили, если завтра на смену не придут, бежать самим на позиции.

Колька обошел своих, тех, что остались в деревне пятерых кашеваров и больного Федора, посмотрел на вещи, вздохнул, скучно было в темной, брошенной хозяевами избе, ах, как скучно.

А где же отец? В первый раз подумал, что не так-то легко будет его найти в этой сутолоке.

Ночью громыхало что-то – не то гром, не то пушки, стекла звенели в рамах. Жутко было и одиноко и совсем уже не так интересно на позициях сидеть одному в темной избе.

Ну да завтра, непременно завтра… с тем Колька и заснул.

Утро пришло жаркое, веселое, праздничное.

С позиций не возвращались. Прибегал только запыхавшийся Ивашка, рассказывал, что сидят в резерве в болоте, подмокли сильно, но потерь нет, велено кухням в полдень подъехать к лесу, чтобы людей голодом не морить.

Принесли потом четырех раненых, незнакомых, из чужого полка. Они охали сильно и стонали.

Старый фельдшер Игнатыч на деревянной колтушке им перевязки делал, ворча и покуривая трубочку, Кольку заставил за водой бегать и бинты держать.

Страшно было смотреть, как большие бородатые мужики кричат криком и слезы бегут по почерневшим лицам.

Еще никогда Колька такого не видел, а Игнатыч покуривает свою трубочку и покрикивает на Кольку.

– Ну, шевелись скорей.

Едва выбрался Колька.

Наконец кашевары засобирались, лениво, едва, едва двигаясь, стали запрягать лошадей, складывать хлеб в мешки.

Колька и Мотька около них вертелись, помогали – только бы скорей собрались.

Двинулись наконец, задребезжали по колдобинам кухни.

Выбрались в поле, тихо так было кругом все и весело, будто ехали на покос или на базар. В зеленой траве цветы краснели и голубели, желтые бабочки кружились. Колька никогда еще не видел такой благодати. Мотька же хмурил брови и все будто к чему-то прислушивался.

Вдруг тонко звякнуло, будто в стекло камнем кто ударил.

Обозники засуетились, забеспокоились, а Колька не мог понять, чего это они.

Еще, еще раз пчелка прожужжала так ласково, весело, одна лошадь забилась, вздыбилась вместе с кухней, в канаву шарахнулась.

– Тпру, тпру, – закричали обозники не своим голосом, замахали руками, будто пчел невидимых отгоняли, а пчелки жужжали все чаще, чаще.

Лошадь колени согнула, грохнулась, кухню перевернула.

– Готово, – сказал Мотька, – это по нас пуляют, ляхи проклятые.

Обозники лошадей под уздцы схватили и прямо по полю бежать в сторону, по мягкой, высокой траве.

Колька и Мотька едва поспевали за ними, а пчелки догоняли, будто дразнили, жужжали – вот, вот сейчас ужалит, даже холодок но затылку пробегал.

В кустах задержались, не слышно больше пчелиных песенок. Стали судить да рядить, как дальше быть.

До болота еще с версту, по чистому полю, теперь уже заметили, не пропустят ни за что, всех перекалечат, с кухнями галопом не поскачешь. А голодом людей тоже морить не годится; уже скоро сутки сидят там в болоте.

– Хоть бы хлеб им доставить, а без варева обойдутся, – почесывая затылок раздумывал старший обозник дядя Пахом.

Но хлеб тяжелый, четыре мешка на себе дотащить трудно.

– Пустите нас. дяденька, на конях. Мы с Колькой доскачем, – загорелся Мотька.

Обозники, подумали, подумали, поскребли затылки и согласились – ехать никому не хотелось, а мальчишки бойкие – доскачут.

Выпрягли двух коней получше, мешки по бокам привязали.

Мотька сам вскочил, затанцевал, закрутился на сером мерине.

Колька никогда в жизни на коня не садился, но сознаться стыдно, подсадили его, уцепился за гриву.

Мотька удальски присвистнул, цокнул, поводьями дернул и поскакал по траве к дороге. Колька даже глаза закрыл и крепче вцепился, кобыла его за Мотькиным мерином рысью в развалку пошла.

Зажужжали опять, запели невидимые пчелки.

– Нагибайся ниже, – крикнул Мотька.

Заржала кобыла, дрожит, Колька руками и ногами ее крепко сжимает.

Выбрались на дорогу и поскакали, только в глазах зарябило от солнца, цветов в траве, а пчелки близко, близко у самого уха поют стеклянную песенку.

Ничего не думал, не боялся Колька, только держался крепче, да поводьями дергал, когда хотела кобыла свернуть куда-нибудь.

Никогда, казалось, не кончится эта дорога под жгучим солнцем, под пение ласковых, коварных пчелок.

Рубаха прилипла к телу, взмылилась белой пеной кобыла.

Когда Колька, пригибаясь к ее шее, заглядывал ей в глаза, встречал ее взгляд тревожный, умный, будто человеческий.

Вдруг потемнело, сырой прохладой пахнуло. Кричал что-то весело Мотька.

Доскакали до леса, ехали по узкой лесной тропке, миновала опасность, замолкли пчелки, лошадей пустили шагом, сами выпрямились, болела спина и ноги ныли, но так радостно, так счастливо билось сердце.

– Стой, – сердитый шепот из куста раздался.

Лезет из-за коряги кто-то лохматый грязный – леший или медведь.

– Да это мальчишки свои, товарищи, провиант привезли.

Со всех сторон из-под кустов и коряг полезли взлохмаченные, грязные, но улыбающиеся – и вот уже Колька узнает из своей третьей роты и Павла и Терентия-зайца.

Сняли ребят с коней, мешки стащили, с жадностью накинулись на хлеб, хвалили Мотьку и Кольку.

– Молодцы, выручили, а то хоть помирай. Ляхи проклятые ни туда, ни сюда не пускают.

Подошел и дядя Вас; борода будто гуще и шершавее стала, хмурится, ворчит – зачем ребятишек сюда пустили, а потом улыбнулся вдруг и головой покачал.

Коней привязали к дереву, теперь до ночи надо ждать, в темноте легче по полю проехать.

– А ты сам, поди, тоже есть хочешь– дядя Вас отломил по ломтю Кольке и Мотьке.

Никогда еще такого вкусного хлеба не ели, и вода ржавая, болотная, лучше всякого кваса.

Красноармейцы поели хлеба и повеселели, на Мотьку и Кольку смотрят все ласково.

Потом полезли опять к окопам. Ребята за ними. Трудно пробираться между колючим кустарником, пней и коряг.

Вспомнил Колька книжку про индейцев. и гордой радостью забилось сердце.

Ведь теперь уже не в книжке, а по-настоящему.

На опушке леса канавы длинные, глубокие – это и есть окопы.

Залезли, оглядываются ребята с любопытством, все им веселой игрой кажется. Выглядывать только из канавы не велят, вот это скучно.

Опять изредка прожужжит пчелка, но здесь в глубокой канаве не достанет. С нашей стороны тоже затрещали будто из пугачей, дробно и весело.

Прошипело что-то и с треском ухнуло где-то сбоку в лесу– вот это страшно, сама голова книзу склонилась.

Но в общем тихо. Красноармейцы крутят козьи ножки, пересмеиваются, только говорят шепотом, а то бы и не узнать что на позиции.

Колька и Мотька полезли по окопам – интересно все рассмотреть.

Лезли, лезли и до конца добились, выглянули – тихо кругом: за канавой болото, кусточки, никого не видно.

– Глянь-ка, – зашептал Мотька– видишь, сапоги торчат за болотной кочкой – ужели убитый, значит не игра это, а близко, совсем близко смерть страшная – небо же такое голубое, ласковое, бабочки летают и брусникой пахнет вкусно.

Может ли это быть!

– Стонет, там кто-то– насторожился Колька, шею вытянул, слушает.

И вдруг почудился ему голос знакомый и как будто обухом по голове ударило, обожгла мысль – а может это отец стонет или лежит это он за кочкой, сапоги только видно.

– Куда ты, заметят, – стрелять начнут, дергал его сзади испуганно Мотька и еще чей-то голос шипел:

– Назад, назад, мальчишка.

Кольку же будто сила неведомая тянула. Как уж припадал к сырой болотной траве и полз от кочки до кочки.

Вот и сапоги, руки раскинулись, заглянул в лицо: нет, не отец – страшно! Чужое лицо, глаза открыты, губы синие, даже черные совсем.

Дальше ползет Колька, слышит слабый стон или вздох, вернее.

У зеленого куста фуражка с красной звездой, а немного подальше руки, ноги, голова – здесь.

Колька вытянулся в струнку, пригляделся. Лежит – опять не отец, молодой совсем, глаза закрыты, губы едва шевелятся, шепчут что-то, стонут.

– Что тебе? – шепчет Колька.

Тот вздрогнул, приподнялись посиневшие веки, в глазах ужас и тоска.

– Что тебе? – повторил Колька.

– Пить, – едва вымолвил, заметался, задергался, а двинуться не может – одна нога как мертвая.

– Поползем, я тебе помогу, – шепчет Колька.

Тот сразу понять не может, опять глаза закрывает, мечется, стонет.

– Поползем, – теребит его Колька, изо всех сил приподнимает.

Раненый будто понял, руками уцепился, молит.

– Помоги мне, пойдут ляхи, замучают, помоги.

Уцепился за шею крепко, душит, навалился всем телом. Колька все силы напряг и пополз, едва сдвинулся, а тот шепчет в самое ухо:

– Спаси, помоги, убьют меня, – сам за шею руками хватает.

Медленно ползли, всего-то шагов пять, а казалось конца не будет.

Вдруг затрещало, зашумело, защелкало со всех сторон. Забился раненый у Кольки на спине, торопит.

– Скорее, скорее, спаси меня!

Напрягся Колька, подтянул еще и вдруг потемнело в глазах, закружилось в голове. Но кто-то схватил, дернул, потянул.

– Вот так парень! Да ему красную звезду нужно – слышит голос.

С трудом открыл глаза, будто от сна тяжелого проснулся.

Лежит в канаве, а над ним усатый ротный нагнулся и совсем не страшное лицо, ласковое, заботливое, радостное.

– Молодец, право, молодец. Красный орленок.

Сзади тряслась борода дяди Васа, а там дальше все знакомые из третьей роты.