Текст книги "Зачем сожгли моё чучело"

Автор книги: Серафима Ананасова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 3 страниц)

– Нормально. Ты не был в универе?

– Да я что-то проспал. Завтра пойду. Ты… как?

Я сажусь на диван и рассказываю ему про допросы, похороны и поминки. Слышать свой голос так мучительно, что я почти возненавидела разговаривать.

Он слушает и разглядывает ногти. Ему нечего мне ответить. Я знаю, что он спросил для проформы. Покивав моему рассказу, он мнётся, барабанит пальцами по столу, тяжко вздыхает и всё-таки решается:

– Слушай, сейчас это всё очень не вовремя, но, сама знаешь, от меня ничего не зависит… Короче, нас попросили нас съехать. Это не срочно, но… Лучше всё-таки свалить побыстрее.

Мы живём у брата Матвея. У меня не задались отношения с комендантшей общежития. Да что уж там: она выгнала меня из общаги с воплями. Эти стареющие, толстые, злобные тётки часто ненавидят молодых и стройных за возможность пить вино, целоваться с парнями и носить короткие шорты. Пару раз эта выдра ловила меня на попытках выйти из общаги после одиннадцати за вином, пару раз – на попытках оставить с ночёвкой Матвея. Этого оказалось достаточно, чтобы выставить меня с формулировкой «за неподобающее поведение».

Отношения с Матвеем – моё достижение. Мой авторский проект от и до. Он глина, из которой я слепила фигурку.

Впервые я увидела его в коридоре универа. Он стоял, весь в чёрном, изучал доску с расписанием и взъерошивал свои длинные пушистые волосы. У него высокие скулы и красивые тёмные брови. Он казался похожим на кого-то из моего воображения, на нечёткий образ, который я ношу в себе и примеряю на окружающих мужчин. Метафизическая туфелька Золушки.

Я узнала, в какой он учится группе. Нашла его страницу в соцсети. Я писала ему, звала встретиться. Иногда он приходил, иногда отказывался, но я терпеливо звала его снова и снова. Укладывала его в свою кровать, говорила ему про свои чувства. Он шёл за мной, как телёнок на поводке, не сильно упираясь, но и не делая ни шагу без моей команды.

Когда меня выставили из общаги, я сказала ему, что мне некуда пойти. Он молчал. Тогда я добавила, что мы будем жить у него, точнее, у его старшего брата.

Это не могло продолжаться долго – три человека в однокомнатной квартире. Мы с Матвеем спали на полу, на старом матрасе, но всё равно мешались. Его брат был совершенно другим: взрослым, серьёзным человеком, почти закончившим учиться на хирурга. Даже странно, что он не выгнал нас в первую неделю.

Я говорю Матвею, что нам нужно снять комнату.

– Какую комнату, Ад? У нас даже на еду не хватает.

– Значит, попросим у родителей. Мне негде жить. Я найду что-нибудь дешёвое.

Он молчит.

– Матвей, ты любишь меня?

Я знаю, что он не скажет «нет», даже если захочет.

– Да.

– Я найду нам комнату. Всё будет нормально.

Мы ужинаем макаронами с кетчупом. У нас нет денег на колбасу или сосиски. Иногда я варю рис, добавляю туда дешёвый бульонный кубик и не сливаю воду. Это моя фирменная похлёбка. Не знаю, сколько я вешу. Наверное, не больше сорока пяти килограмм. Матвей тоже тощий, иногда мы с ним меняемся одеждой.

Он смотрит, как я раздеваюсь: снимаю толстовку, джинсы, лифчик, затем надеваю его старую футболку. Ничего не будет. Он никогда не набросится на меня и не трахнет, заведя мне руки за спину и больно сжимая запястья.

– У тебя что, новые линзы? Когда уезжала, зелёные были, вроде.

– Купила синие со стипухи, у зелёных срок годности вышел. Жалко, хотела эти деньги на татуху отложить.

Это не моё тело. А раз оно не моё, я могу делать с ним что угодно. Например, разрисовывать. Я даже не знаю, что именно хочу набить, это меня не заботит. Я не испытываю к телу ни отвращения, ни любви. Просто мясной костюм, управляемый рефлексами.

Когда всё только началось, я пыталась найти ответы в интернете. Часами насиловала поисковики, изучала форумы, разговаривала с незнакомцами в чатах. Мало кто понимал, что со мной происходит.

«Вот ты говоришь, что внутри тебя как будто бы никого нет. Что у тебя нет личности. А кто тогда сейчас говорит со мной, кто всё это пишет? Нестыковки какие-то», – так сказал мне один из тех, с кем я познакомилась на очередном форуме для психов.

«Я и без тебя знаю, что всё происходящее – сплошная сраная нестыковка, тупица, но я не могу объяснить понятнее, поэтому я и здесь!!» – так я хотела ему ответить, но просто закрыла диалог.

Спустя месяцы поисков я всё же нашла того, кто на каждую мою фразу ответил: «Да, у меня тоже такое было». Мы говорили несколько часов, в ту минуту этот незнакомый парень из интернета был мне ближе всех на свете. Он знал, что со мной, я не сумасшедшая! Точнее, может, и сумасшедшая, но точно не одинока в этом. Я почти рыдала от радости, но она оказалась недолгой.

«Я много лет был в этом аду, но сейчас всё нормально».

«То есть это всё-таки пройдёт? Можно стать таким, каким был раньше?»

«Не совсем так. Ты просто привыкнешь. Научишься жить с этим состоянием, перестанешь его замечать. Точно тебе говорю, не парься».

Вот так одним сообщением он перечеркнул все мои и без того хлипкие надежды.

Противный голосок внутри меня иногда ехидно шипел: «Почему ты так яростно хочешь стать прежней? Неужели там и вправду было, за что держаться? Может быть, твоё «Я» было настолько никчёмным, что не стоит о нём жалеть?»

У меня не было идей, как выстроить себя с нуля. Если бы были руины, обломки, хоть что-то, на чём можно построить новое «Я» – да только не было ни взрыва, ни землетрясения. Меня просто стёрли.

Внутри себя я вишу в пустоте. Она белого цвета. Это то же самое, что слепота.

Я не знаю, как к этому можно привыкнуть. Как можно научиться в этом жить, не испытывая ежеминутных страданий. Даже если это возможно, я не хочу, чтобы так случилось, не хочу привыкать к такому.

Нужно было искать новое жильё, поэтому следующие две недели я почти не ходила на пары: читала объявления, ездила смотреть комнаты. Брат Матвея становился всё мрачнее. Каждыё вечер, возвращаясь домой, я ожидала увидеть в подъезде свой чемодан. Съезжать нужно было срочно.

Комнаты, которые были нам по карману, выглядели хуже самых поганых хостелов. Пропахшие затхлостью, мочой и старой мебелью, с вытертыми коврами и диванами с торчащими пружинами, по удобству они не сильно превосходили лавочку на вокзале. В соседи, как и на вокзале, тоже предлагались беззубые алкоголики в вонючем тряпье.

Я почти отчаялась, но в очередной квартире меня встретил не забулдыга, воняющий перегаром, а прилично одетый, полностью седой мужчина. Он сообщил, что квартира принадлежит ему, но пенсия слишком маленькая, поэтому он решил сдать вторую комнату.

В тот же вечер мы собрали вещи – это заняло сорок минут, у нас ничего не было, кроме ноутбука и нескольких кофт – и въехали в новое жильё.

В первую ночь на новом месте я проснулась от ощущения, что умерла.

Я не знаю, что чувствует человек в последние десять секунд жизни, но в моём представлении всё происходит именно так: отключающийся мозг, агонизирующее сознание и всепоглощающий страх.

Меня подбрасывает на кровати, я задыхаюсь, сердце выскакивает из груди. Бужу Матвея.

Он не понимает, что со мной, а я не могу толком объяснить, только кусаю губы, трясусь и повторяю, что умираю, умираю, умираю. Он пугается и вызывает «скорую».

К приезду фельдшера мне становится немного лучше, сознание проясняется, дрожь утихает. Хочется провалиться под землю со стыда. Что мне сказать хмурому, уставшему дядьке, всю ночь катающемуся в дребезжащем пазике на чужие поносы и инсульты? Что у меня колотилось сердце и мне показалось, что я умираю?

Я мямлю что-то невразумительное, но он оценил ситуацию и без моих пояснений. Достаёт из своего жёлтого ящика какую-то ампулу и набирает шприц.

– Что это?

– Успокоительное. Сходите к психиатру, девушка. Вы же не будете вызывать «скорую» каждый раз.

Через десять минут после укола по телу разливаются тепло и покой. На каждом органе, на каждой мышце была тугая металлическая прищепка, теперь они разомкнулись. Ни одной свербящей мысли в голове. Умиротворение.

Впервые за много месяцев я сплю, не просыпаясь, всю ночь.

* * *

Большую часть времени приходится месить ногами грязищу. Она начинается в октябре, а заканчивается в лучшем случае в апреле. Семь месяцев серости, холода и грязи. Или грязи пополам со снегом. Тоже грязным.

Теперь мне приходится ездить в универ на автобусе. Когда мы жили у брата Матвея, я ходила пешком. Мне плохо в общественном транспорте. Через минуту после того, как закрываются двери автобуса, наплывает тревога. Сначала лёгкая, еле ощутимая, но чем дольше я еду, тем она острее. Я не могу контролировать выход из автобуса, он тормозит только на остановках, а если мне вдруг станет плохо? Эти люди вокруг, что они подумают обо мне, если начнётся приступ? Если я начну задыхаться, если у меня потемнеет в глазах, и я потеряю сознание? Наверное, кто-нибудь из пассажиров попросит водителя остановить автобус, все столпятся вокруг меня, кто-то предложит вызвать «скорую», она приедет и… И что дальше? Фельдшер скривит губы, вколет мне успокоительное и посоветует сходить к психиатру? И всё это на глазах десятков незнакомых людей? Какой позор.

Я контролировала каждое своё движение. Каждый поворот головы. Я должна контролировать себя, совершенно очевидно, что я безумна.

Когда я училась в шестом классе, меня накрыло в двадцати метрах от школы. Я, как обычно, вышла с уроков и потопала к остановке. Мы учились во вторую смену, поэтому было темно, только фонари и снег. До остановки было недалеко, там всегда было полно людей, возвращавшихся с работы, бояться было нечего.

Я шагнула за территорию школы, и меня захлестнул страх. Это всегда случается резко, невозможно подготовиться. Как кирпич, который падает тебе на голову. Как ведро воды, которой тебя окатывают, только не одно, а десятки вёдер. Сотни. У тебя нет возможности очухаться, опомниться, вода льёт и льёт, ты не понимаешь, откуда она и кто выливает её. Ничего, кроме ужаса, который ты не в состоянии унять.

Ты не просто умираешь. Ты уже умер. Всё, что происходит дальше, это посмертие.

Я бросила рюкзак и побежала обратно в школу, вломилась в кабинет к завучу и твердила, что умираю. Перепуганная женщина вызвала «скорую». Меня трясло мелкой дрожью, каждая минута внутри себя казалась адом. Я косилась на окно и думала, что хочу выйти в него, выйти прямо сейчас, чтобы прекратить это. На самом деле выйти я хотела не в окно, а из самой себя.

Я могла убежать отовсюду. Из школы, из дома, из магазина, из кинотеатра, но по-настоящему мне хотелось убежать из собственного тела. Из своего сознания, из того, что окружающие называли «Ада».

Я читала где-то, что «Ада» – это женская версия имени Адам, и это второе женское имя, упоминаемое в Библии после Евы. Мне не нравится моё имя, оно не наводит меня на мысли о райских кущах, больше о воплях грешников и огромном рогатом существе, тычущем в них раскалённым прутом.

В карете скорой помощи я обмочилась. Мне очень хотелось в туалет, но я онемела и не смогла попросить водителя остановить машину. В мокрых брюках меня вывели на мороз и проводили в приёмный покой. Стыд уже не мучил меня. Я переступила черту, ещё когда бросила на улице свой портфель и вломилась в кабинет к завучу.

Две недели меня держали в больнице: делали МРТ мозга, изучали кардиограмму, но ничего не находили, все показатели были в норме. Врачи пожали плечами и выписали меня, но я усвоила, что теперь такое может случиться со мной когда угодно. И где угодно.

Сама мысль визита к психиатру приводила меня в ужас. Я переступлю порог его кабинета, и это будет точкой невозврата – всё, теперь никаких сомнений в том, что я сумасшедшая. Пока я этого не сделала, я ещё могу прятаться от этой мысли и убеждать себя, что всё пройдет. Просто закончится, не знаю, как и что послужит этому причиной, но закончится.

Хозяин квартиры, в которой мы теперь жили с Матвеем, был спокойным и нелюдимым. Он почти не разговаривал с нами, и нас это устраивало. По вечерам мы слышали, как в своей комнате он часами болтает с кем-то то ли по телефону, то ли по видеосвязи. Гости к нему никогда не приходили.

Я лежу рядом с Матвеем. Диван жёсткий, неудобный, наше постельное бельё дырявое и тонкое. Мы укрываемся пледом, потому что одеяла у нас нет. Я не знаю, спит Матвей или нет. В этой квартире нет интернета, поэтому мы не можем даже посмотреть фильм. Чтобы готовиться к занятиям, мне приходится ходить в ближайший торговый центр и часами сидеть на фудкорте с одним стаканом колы. Денег на еду у нас впритык.

Я не люблю Матвея. Он знает об этом?

У нас нет секса уже месяц или около того. Я рада, что он не лезет ко мне. Наш секс всегда был ужасным, даже когда я ещё что-то чувствовала. Просто двадцать минут вялых движений в миссионерской позе под одеялом. Наверное, я могла бы как-то исправить это, проявить инициативу и фантазию, но мне хватало и того, что я режиссировала нашу жизнь за пределами постели.

Если бы мне было куда уйти, я бы ушла. Он знает об этом?

Мой телефон вибрирует. Раз, другой, третий. Я подношу его к лицу и щурюсь. Это сообщение от Макса. «Привет. Псиша всё-таки арестовали, тебе уже сказали? Он в первую же ночь попытался вскрыться в камере, но его откачали. Сейчас он вроде как в больнице. Такие вот новости. Как твои дела?»

Мне ничего не сказали, потому единственный мой гонец с тех болот – это ты, Макс.

Я отложила телефон, оставив сообщение неотвеченным, и закрыла глаза. Представила, как Псиш сидит в грязной камере в своём свитере в красно-чёрную полоску. Вряд ли он в нём, это же улика, но я хочу, чтобы в моей голове он был в нём. Я не знаю, один он там или есть кто-то ещё. Пусть будет один. Почему он хочет убить себя? Он вдруг осознал, что проломил голову гантелью беременной от него девчонке? Ему страшно, что следующие лет пятнадцать придётся провести в тюрьме? Ему страшно, что от него отвернутся все, кто его знал? Ему страшно, что из тёмного угла камеры отделится силуэт и медленно пойдёт к нему, а когда подойдёт совсем близко, станет понятно, что это Оля? Не живая смеющаяся рыжеволосая Оля, а мертвецки белая, с перекошенным ртом и лицом в синяках, она придерживает руками свой выступающий живот, ухмыляется и смотрит на него круглыми, безумными глазами, смотрит и ничего не говорит. Ни слова. Он шепчет: «Что тебе нужно? Что ты хочешь?!» Но она молчит и не уходит.

Я хочу, чтобы она протянула ему острый осколок. Чтобы он трясся от страха и плакал, скулил, как последнее ничтожество, просил пощадить его. А потом, осознав, что она никуда не уйдёт – уже никогда никуда не уйдёт – полоснул по своей руке.

Хорошо, что его откачали. Смерть – это слишком просто. Кто вообще придумал, что смертная казнь – самое страшное наказание? Жить в аду собственной головы куда страшнее.

Я беру телефон и пишу сообщение Мише.

«Привет. Как дела?»

Ответ не приходит долго. Уже час ночи. Наверное, он спит. Проходит минут сорок, я сама почти проваливаюсь в сон, но телефон вибрирует. Я не хочу читать это утром, утром всё будет неуместным и жалким.

«Средней паршивости. Чего это ты вспомнила обо мне ночью?»

«Не знаю. Макс сказал, что Псиша арестовали и он попытался вскрыться».

«Да, я знаю».

Молчание.

«Почему ты не поехал на кладбище? Я видела тебя в толпе около её дома, потом ты куда-то делся».

«Мне было тяжело. Не мог на это смотреть».

«Всем было тяжело, но мы поехали. И на поминки тоже».

«А я нет. Собираешься мне нотации читать?»

«Нет. Просто ты много значил для неё».

«Когда она была жива, наверное. И то вряд ли. В любом случае, для неё мёртвой я не значу ничего, как и весь остальной мир. Потому что она мёртвая. Я пойду, меня ждут. А ты поспи лучше».

Зажав телефон в руке, я снова закрываю глаза и вспоминаю, как мы с Мишей стоим на остановке. Мы целуемся, я стою на цыпочках, потому что он выше, а он гладит меня по затылку под волосами. Ничто не бросает тень на мой восторг, на нём нет ни пятнышка, потому что внутри меня пока ещё светло и свежо. Радость, которой заполнено чистое, неизгаженное пространство, ощущается совсем иначе. Впусти такую же радость в убогий, грязный подвал, заваленный хламом – и со временем она тоже испачкается, станет частью антуража.

Кто-то дёргает меня за рукав. Я отрываюсь от Миши и вижу, что это маленькая девчонка, оборванная, чумазая и лохматая. Она смотрит на меня огромными карими глазами и говорит: «Дай десять рублей». У меня с собой только на проезд, я говорю Мише, чтобы он дал ей десятку, но он отвечает «нет». Просто нет. Достаёт сигарету и отворачивается, давая понять, что обсуждений не будет.

Я выуживаю из кармана свою мелочь на автобус и протягиваю девчонке. Она говорит «спасибо» и уходит.

«Почему ты не дал десятку? У тебя же есть с собой деньги».

«Я не спонсирую этот бизнес».

«Какой бизнес? Это просто мелкая голодная девчонка».

«Ну конечно. Откуда ты знаешь, что она не понесёт собранные деньги своим родителям-алкашам или вообще своим работодателям. Нельзя быть такой наивной, Ад. Побирушки – это бизнес».

«А если ты ошибаешься, и нет никаких работодателей? Если она просто несчастный, голодный ребёнок? Неужели тебе не жалко её? На ней один свитер был, а на улице минус пятнадцать».

«Ты захотела дать ей денег – ты дала. В чём проблема? Будем ссориться из-за этого? Не начинай, малыш».

Он притягивает меня к себе и обнимает, и я обнимаю его в ответ, но лампочка, до этого работавшая бесперебойно, начала мигать. Теперь она будет мигать постоянно, пока не погаснет. Я буду игнорировать эти перебои, думая, что так всё равно лучше, чем в темноте.

Матвей переворачивается на другой бок, лицом ко мне, и машинально, во сне, обнимает меня. Его рука кажется невыносимо тяжелой, и я аккуратно убираю её с себя.

Я не могу уснуть, потому что теперь вижу, как мы с Олей лежим на дворовом столе для тенниса, на котором никто никогда не играет в теннис. Между нами пакет дешёвого вина, мы пьяны, но лёгким и приятным опьянением, когда пьёшь, пьёшь, пьёшь, но голова не тяжелеет, сознание не затуманивается, тебя не тошнит, ты просто свободен и умиротворён.

Она рассказывает мне, что у неё дома лежит двадцать портретов Миши. Некоторые нарисованы обычным карандашом, некоторые акварелью. Она спрашивает меня, ведь правда же у него красивое лицо? Особенно глаза, немного прищуренные серые глаза. Из-за этого прищура у него во внешних уголках всегда сеточка морщин, когда он улыбается.

Мы смотрим на небо и по очереди отпиваем вино. Она берёт меня за руку, и говорит, что я такая хорошая. Маленькая и беззащитная, ей хочется защитить меня. Я спрашиваю – от чего? Она говорит, что и теперь, и дальше, меня много от чего нужно будет защищать, и моё счастье, если хотя бы иногда будет находиться, кому.

Уже поздно, нам нужно немного поспать, и мы идём к ней домой. До этого я никогда не была у неё дома. Вся её комната завалена мягкими игрушками, они на шкафу, на полу, на столе. Она сметает плюшевых медведей и зайцев с кровати, забирается под одеяло и стучит ладонью рядом с собой. Я ложусь спиной к ней на узкую, односпальную кровать, она обнимает меня и прижимает к себе. Мы засыпаем почти сразу.

«В любом случае, для неё мёртвой я уже не значу ничего, как и весь остальной мир».

* * *

С каждым днём всё становится хуже. Я не могу ездить в автобусе, не могу сидеть на лекциях. Мне всё время страшно, но я не могу объяснить, чего именно боюсь. Я хочу сбежать отовсюду, где бы ни находилась.

Пока что мне удаётся скрывать это. Иногда я терплю и досиживаю пары до конца, иногда говорю, что у меня болит голова или упало давление, и ухожу домой. Никто не догадывается, что происходит.

Сообщение от Матвея: «Я сегодня в гостях. Буду поздно».

Это плохо. Я не хочу оставаться одна вечером, Матвей хоть и раздражает, но с ним спокойнее. Когда я остаюсь одна, мне мерещится всякое. Тени перестают быть просто тенями, любой звук, на который обычно не обращаешь внимания, пугает. Что звякнуло на кухне? Что щёлкнуло в шкафу? Наверное, в старых квартирах всегда что-то звенит и щёлкает, но, когда я одна, эти звуки и тени загоняют меня в угол дивана, где я сижу до прихода Матвея.

Я не знаю, чего боюсь. Это просто оно. Без формы, цвета или запаха, но способное на что угодно. Потому что оно не отсюда, не из привычного мира, где разогреваешь в микроволновке макароны или пишешь конспект для семинара.

Попытки подготовиться к завтрашней паре без интернета терпят неудачу, но я не хочу тащиться в торговый центр. Откладываю ноутбук и закрываю глаза. Матвей вернётся через пару часов, я дождусь его, и мы ляжем спать. Всё будет хорошо. Нужно поужинать.

Я иду на кухню и достаю из холодильника банку кабачковой икры. Пытаюсь её открыть, но крышка слишком тугая. Кручу и так и этак, без толку. Твою мать. Придётся просить соседа.

В последнее время я стараюсь избегать столкновений с ним. Он не делает ничего необычного, но у меня мороз по коже каждый раз, когда вижу его. Поначалу я не обращала на это внимания, но потом заметила: у него всегда каменное лицо и пустые, мутно-серые глаза. Я ни разу не видела, чтобы на его лице дрогнул хотя бы один мускул.

Его комната в самом конце тёмного коридора.

Может, ну её, эту банку? Дождаться Матвея?

Ну, приплыли. Неужели я настолько беспомощна? Нет уж.

Дверь в его комнату приоткрыта. Он снова с кем-то разговаривает. Так странно, что этот каменный человек может так живо и увлечённо с кем-то болтать. Я не могу разобрать слов, но слышу, что иногда он смеётся, а иногда вскрикивает.

Что-то останавливает меня от того, чтобы постучаться. Я замираю у двери и вслушиваюсь. «Да не может быть! Слушай, я сегодня туда ходил и там… Нет, с ней не виделся…». Наверное, всё-таки говорит по телефону, а не по скайпу, иначе бы я слышала собеседника. Может, он в наушниках?

Мерзким, плотным пузырём внутри начинает расти тревога, сдавливая органы. Я чувствую, что-то не так. Что-то не то. Надо бы просто постучаться и позвать его, или наоборот уйти, не мешая человеку общаться, но я продолжаю стоять и вслушиваться.

Рука сама тянется к двери, я аккуратно, бесшумно приоткрываю её и заглядываю.

Горит верхний свет. В комнате ничего нет, кроме пустого стола в одном углу и дивана в другом. Сосед сидит на нём, спиной ко мне, и продолжает разговаривать, он не замечает меня. В его руках нет телефона. Перед ним не стоит ноутбук.

Он разговаривает со стеной.

Парализованная, я смотрю на его седой, почти белый затылок. В любую секунду он может почувствовать, что кто-то смотрит на него, и обернуться. Я понимаю это, но не могу пошевелиться.

– Да я не знаю, вроде бы нормальные ребята. Мальчик и девочка. Она всё время в комнате сидит. Он иногда на гитаре играет. Как зовут их? Подожди… Не могу вспомнить… Как же… Слушай, я не могу вспомнить. Думаешь? Хорошо, я попробую.

Он начинает шевелиться. Оборачиваться.

Я срываюсь с места и несусь в свою комнату. Закрываю дверь и понимаю, что хиленькая щеколда вряд ли спасёт меня, если он решит попасть сюда любой ценой. Сердце колотится, в ушах звенит, я забиваюсь в угол дивана, прижимая к себе банку с кабачковой икрой.

В коридоре раздаются шаги, они затихают у двери.

Я больно прикусываю губу. Пожалуйста, пожалуйста, пусть Матвей вернётся сейчас, пусть откроется входная дверь и зайдёт Матвей.

Раздаётся тихий, вежливый стук.

– Детка, у тебя всё хорошо?

Только бы он не вошёл сюда.

– Да, – пищу я.

– Я хотел спросить… Как… То есть… Вы с твоим мальчиком… Как…

Он затихает.

Потом снова начинает что-то бормотать, но голос отдаляется. Кажется, он вернулся в свою комнату.

До прихода Матвея я так и сижу в углу дивана, прижав к себе кабачковую икру. Я боюсь пошевелиться, боюсь даже дотянуться до телефона, который лежит в другом углу дивана. Мне кажется, что сосед меня видит, что любое моё движение станет для него поводом снова подойти к двери, тихонько стучать в неё и что-то бубнить.

Не знаю, сколько я так просидела. Когда входная дверь наконец хлопнула, и в комнату зашёл Матвей, у меня по лицу потекли слёзы.

– Эй, эй, ты чего? Что случилось? – он садится передо мной на корточки и кладёт руки мне на колени. – Ада, ты чего?

– Наш сосед – сумасшедший, – шепчу я, скребя ногтями по банке с икрой.

Матвей забирает у меня банку, ставит её на пол и заглядывает мне в глаза.

Я путано рассказываю ему обо всём, что видела.

– Ты уверена?

– В чём?

– Ну. В том, что у него в руках не было телефона. Может, ты просто не заметила? Перепугалась? Может, у тебя снова случился твой… приступ?

– Думаешь, у меня глюки? – зло выплёвываю я. – Как можно не заметить телефон в руках, издеваешься? Матвей, он шизофреник, мы живём в одной квартире с психически больным человеком.

Он вздыхает, поднимается с пола и садится на диван рядом.

– Даже если так, что ты предлагаешь? У нас нет денег на другое жильё. Даже если он действительно разговаривает со стеной, нам же он не мешает, так?

– Ты серьёзно?

– А что ты предлагаешь? Мы с таким трудом нашли эту комнату…

– Я нашла.

– Хорошо, ты нашла. Вспомни, как ты бегала по городу, и ни один вариант не подходил. То слишком дорого, то соседи-алкоголики…

– Да, сосед-шизофреник – это, конечно, лучше.

– Ада, что ты предлагаешь? Искать другое жильё?

Я молчу. Как бы меня это ни бесило, он прав. Вряд ли получится найти другое жильё. У меня нет на это сил.

– Давай спать. Я не думаю, что он нам что-то сделает, не сделал же до сих пор. Просто одинокий мужичок, у которого крыша подтекает. Пусть себе подтекает, нам-то какое дело. Постарайся с ним не разговаривать, кроме «здрасьте» и «до свидания», и всё будет нормально.

Я киваю.

Мы застилаем диван и ложимся.

Я долго не могу уснуть, ворочаюсь, мне всё время мерещатся какие-то шорохи и стуки в коридоре. Наконец я проваливаюсь в дрёму.

Тихий, медленный скрип двери. Я открываю глаза и понимаю, что не могу пошевелиться. В комнату заходит кто-то. Мужская фигура, я вижу только очертания. Тень проходит в центр комнаты и замирает. Я не вижу, но точно знаю, что Он смотрит на меня. Я хочу закричать, растолкать Матвея, но тело меня не слушается, я заперта в нём. Я мычу, силясь разомкнуть губы, ничего не выходит. Это наш сосед, он пришёл сделать с нами что-то, сейчас он двинется с места и подойдёт к нам, я не смогу даже пошевелить рукой, а Матвей не проснётся.

Внутри что-то лопается, я подскакиваю на кровати и кричу. Трясу за плечо Матвея, путаюсь в пледе, пытаясь добраться до выключателя. Матвей опережает меня и включает свет. Тяжело дыша, я обвожу взглядом комнату.

Никого.

– Что случилось? Что? – Матвей морщится от яркого света и трёт глаза.

– Он заходил в комнату. Сосед. Он зашёл и стоял здесь, смотрел на нас, – с каждым произнесённым словом я осознаю бредовость произносимого.

– Чего? Сосед? Зачем ему сюда заходить?

– Я не знаю… Он просто зашёл, встал по центру комнаты…

Я умолкаю. Взлохмаченный, сонный Матвей с непониманием смотрит на меня.

– Наверное, он выбежал, когда я закричала.

Мы молчим. Матвей откидывается на подушку и закрывает глаза. Я ложусь рядом.

– Тебе просто приснился страшный сон. Я не думаю, что он сюда заходил.

– Наверное, ты прав.

– Тебе нужно сходить к врачу. Хотя бы, чтобы тебе выписали снотворное, и ты могла нормально спать.

– Хорошо.

– Я схожу с тобой, если хочешь.

– Хорошо.

– Я выключу свет? Всё нормально, ты успокоилась?

– Да.

Матвей выключает свет, я ложусь к нему на грудь. Он ласково гладит меня по волосам, хотя очень хочет спать. Иногда он всё-таки отключается, и его рука замирает, но через несколько секунд снова продолжает гладить. В этот момент мне больно от того, что я не люблю его. Именно сейчас я хотела бы его любить.

Утром, пропустив первую пару, я сажусь обзванивать платные клиники, чтобы записаться на приём.

* * *

Алкоголь помогает. Он унимает эту зудящую тревогу, расслабляет тело и отключает навязчивые мысли, которыми кишит моя башка. Становится тепло, уютно и спокойно. Единственный минус в том, что я не знаю меры. Выпив один бокал, я буду пить дальше, ещё и ещё, пока не отключусь или не пойду блевать. Утром мне будет невыносимо плохо – голова будет раскалываться, в ушах будет стоять звон, а тревога, которую я вчера заливала спиртом, увеличится в сотню раз. Я буду лежать под одеялом, с ледяными руками и ногами, и молиться о том, чтобы это закончилось, клясться, что больше не буду нажираться, но когда меня отпустит, я снова напьюсь.

Когда я только поступила в универ, тоже пила, но иначе – это были весёлые студенческие попойки. Кто-то предложит поиграть в бутылочку, кто-то достанет из кармана косяк, а потом, когда вы будете уже в хлам, придёт идея устроить спиритический сеанс или выпрыгнуть с балкона второго этажа, чтобы сбегать за водкой. Вы молоды, глупы и ваш организм способен справляться с большим количеством бухла и наркоты, способен вывозить недосып, недоедание и переутомление. Невыносимая лёгкость.

Теперь всё не так. Теперь я пью одна. Я больше не хожу на вечеринки, меня не зовут. Сначала звали, но я отказывалась столько раз, что перестали.

Я покупаю бутылку вина или несколько бутылок пива, закрываюсь в комнате и пью, стараясь не думать о сумасшедшем соседе за стенкой. Матвей стал часто уходить по вечерам. Мне всё равно, где он и с кем, но я не думаю, что он мне изменяет. Только если ему не попалась такая же, как я – режиссёр и сценарист, которая всё сделает за них обоих.

Я пью и слушаю грустную музыку. Иногда пересматриваю старые фотографии. Иногда изучаю странички своих знакомых, знакомых моих знакомых, их бывших, их настоящих, бывших их бывших… Это похоже на медитацию. Я ни о чём не думаю в эти минуты. Мой мозг свободен и спокоен, а это для меня дорогого стоит.

Мне нравится наш факультет. Факультет журналистики. Так вышло, что большинство тех, кто поступает на него, потерянные и неприкаянные. Слишком отбитые, чтобы пойти на филологов или историков, но слишком глупые, чтобы поступить на врача или математика. Писательские амбиции, кайфожорство и завидная беззаботность – портрет типичного студента журфака. Я тоже была такой, пока у меня не съехала крыша.

Я не помню, в какой именно момент система затроила. Граница между «было нормально» и «тронулась умом» стёрлась из памяти. Иногда мне кажется, что это происходило медленно, постепенно, в другой момент я думаю, что щёлкнуло резко и неожиданно, силюсь вспомнить, что это был за день, что за момент, но не могу. Да и какая разница?

Весёлой студенткой я пробыла недолго. Два, может, три месяца.

Теперь я здесь.

В один из вечеров, выпив бутылку вина, я разрыдалась пьяными слезами из-за Матвея. Из-за того, что чувство, которое у меня было к нему, ушло и, кажется, уже не вернётся. Это было хорошее чувство. Оно мерцало и склеивало внутри меня что-то. Возможно, я развалилась именно потому, что оно пропало.