Текст книги "Зачем сожгли моё чучело"

Автор книги: Серафима Ананасова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 3 страниц)

Серафима Ананасова
Зачем сожгли моё чучело

Потребность вываливать на всеобщее обозрение неприглядную правду о себе – это самобичевание или самолюбование? Какая разница. Мне в любом случае будет приятно вывалить на вас всё это. А с тем, как будет вам, разбирайтесь сами.

У каждого повествования должен быть смысл. Сюжет, который ведёт тебя, по пути нашпиговывая «пищей для размышлений», идеями, над которыми ты должен задуматься, которые ты переваришь или срыгнёшь – это не имеет значения. «Автор ставит вопрос». «Автор поднимает тему». «Автор хотел сказать».

Я ничего не хочу сказать. Это просто история. Отрезок. Хаотичный набор событий, игральные кости упали так, а не иначе, одна из сотен комбинаций, данность.

Вокруг так много смыслов. Просто переизбыток величайших открытий по части человеческой жизни и её назначения. Сотни психологов, тысячи видеоуроков, полчища коучей и бесконечное множество статей о самопознании.

Проживи счастливую жизнь. Будь счастлив.

Но спроси двадцать случайных людей о том, что такое счастье, и половина из них промычит что-то невнятное, а половина назовёт абсолютно разные вещи. В основном, предсказуемые.

Дом у моря. Семья. Путешествия. Много денег.

Много ли вы встречали настоящих психов? Не этих, картонных безумцев, которые в какой-то момент решили, что психическая болезнь сделает их особенными и выделит из толпы. Они прочитали множество статей о биполярном расстройстве, депрессии, ОКР и шизофрении, они бесконечно жалуются на симптомы, вычитанные в этих статьях – и они действительно их у себя находят. Они даже принимают таблетки и отваливают огромные деньги за сеансы психотерапии, на которых смакуют подробности своего детства и, с ненавязчивой подачи ласково улыбающегося душеведа, находят корень всех проблем в том, что из семьи ушёл отец.

Да кто вообще рос с любящим отцом? Это ведь какая-то отдельная социальная группа. Особая прослойка общества. Недосягаемо Полноценные Люди.

И они, и Картонные Психи, и Непоправимо Помешанные, все они – Потребители Смыслов.

Те, кто продают эти смыслы, просто торгуют случайными ключами от вполне конкретных дверей.

Куда честнее торговать фантазиями. Да только в мире, где рассказаны тысячи сюжетов о тысячах придуманных миров, о чудищах и инопланетянах, о параллельных вселенных, вампирах и школах волшебства, настал переизбыток вымысла.

Теперь нужна только искренность. Неприглядные откровения. Честность без убогих попыток анализа, попыток оправдаться и подведения случившегося под общий знаменатель Великого Вопроса или Великого Смысла.

Нужна мерзкая, грязная, тошнотворная, постыдная правда.

Самый желанный деликатес.

* * *

«Заткнись, заткнись, заткнись, я больше не могу слышать музыку».

Он играл на гитаре часами. Перебирал струны, пытался что-то сочинить или просто тренировался, я не знаю. Эти монотонные, однотипные мелодии, они сменяли одна другую, поначалу ты мог их различать, но спустя час они сливались в один невыносимый звук. А он сидел всё с такой же непроницаемой рожей. Возможно, кайфовал. По этому блёклому лицу невозможно ничего прочитать.

«Ещё минута, и если он не прекратит, я вырву у него эту гитару и отнесу на помойку. Даю ему ровно минуту».

Звук входящего сообщения на его компьютере. Там сейчас открыта моя страница, значит, пишут мне.

– Посмотри, кто мне там пишет.

– Встань и посмотри. Или в телефоне посмотри, где твой телефон?

– Не знаю. Просто обернись, это так сложно?

Он морщится и, не откладывая своей поганой гитары, оборачивается. Молчит дольше, чем нужно, чтобы прочитать, кто пишет.

– Ну?! – я теряю терпение, но даже нахлёстывающая злоба не придаёт мне физических сил.

Я так устала, хотя толком ничего не делала сегодня. Как и вчера. Как и позавчера.

– Тут… Это. Слушай, лучше подойди сама.

– Ты издеваешься надо мной?

– Подойди.

Я встаю с кровати. Тело вялое, набитое поролоном. Я всё время лежу. Ничем не больна, но всё время лежу.

Раздражённо отталкиваю его плечом, протискиваюсь к компьютеру. Яркий свет монитора режет глаза. Щёлкаю мышкой, щурюсь.

«Слушай. Походу, Олю убили».

Автор сообщения – Макс. Мой приятель из родного города.

Никаких мыслей вроде «он что, прикалывается?», «он обдолбался?» Я поверила в первую же секунду. Это не огорошило и не парализовало меня. Кажется, моя подруга Оля мертва.

Я открываю диалоговое окошко и пишу: «Как это случилось? Давно? Кто?»

Мне нужны подробности. Мне действительно любопытно. Не каждый день получаешь такие новости.

Пока Макс печатал ответ, я повернулась к Матвею. Снова эта постная мина и томные глаза с внешними уголками, опущенными вниз. Полгода назад я повелась на эти глаза, они казались мне загадочными, я ожидала найти в них какую-то непонятную мне мысль, мечту. Но за поволокой не скрывалось ничего.

Он молчал, ожидая, что я сама как-то прокомментирую происходящее.

– Мою подругу убили. Не знаю, кто и как. Сейчас расскажут.

Матвей отложил гитару. Кому-то нужно умереть, чтобы он перестал бренчать.

– Вы близко дружили?

Я не знаю. Близко ли мы дружили? Мой бывший парень ушёл к ней, но потом бросил и её. Сначала я её ненавидела, а потом, как это часто бывает, мы сошлись на общем интересе: ненависти к тому, кто кинул нас обеих. Мы бродили по городу целыми ночами. Она рассказывала о нём, и я рассказывала о нём. Мы пили вино, лёжа на теннисном столе, а потом шли к ней и спали под одним одеялом, обнявшись. Несколько раз мы целовались, но не из-за страсти, а ради интереса. Близко ли мы дружили?

– Достаточно близко, – ответила я и повернулась к монитору.

«Да мы пока сами толком ничего не знаем. Её нашли дома, с проломленной головой. Пока это всё. Думаю, скоро нас всех на допросы потащат».

Мы с Матвеем лежим на кровати. Темно, за окном ливень, настолько сильный, что видно только размытые пятна фонарей. Пелена. Я лежу у него на груди, мне так спокойнее и теплее. Большую часть времени он вызывает у меня только раздражение, но не ночью, когда вокруг темень, за окном водопад, а за двести километров отсюда в морге лежит моя мёртвая подруга.

Зачем им вызывать меня на допрос? Что полезного я им скажу? Я не видела Олю с тех пор, как поступила в универ. У меня другая жизнь, и я ни капельки не скучаю по старым знакомым. Это была та ещё компашка.

Нас мало что объединяло, кроме того, что каждого отвергли все остальные компании подростков. В школе меня терпеть не могли, у себя на районе друзей я тоже не завела. Не то что бы я стремилась – я понятия не имела, о чём говорить с упырями и упырихами, хлещущими пиво, гогочущими и сосущимися в тёмных подъездах. Это вызывало у меня неосознанное отвращение, оттого вдвойне смешно, что в итоге я прибилась к точно таким же отщепенцам, только разряженным в яркие шмотки.

Пирсинг, разноцветные волосы, значки, вещи в чёрно-розовую и чёрно-белую шашечку. Тогда мы были ещё с чистой кожей, без татуировок. Мерились количеством и оригинальностью проколов на лице. Губы, брови, нос. Щёки. Язык. Уздечка под языком.

Мы пили дешёвые коктейли, смесь спирта и очистителя стёкол с ягодным привкусом. Потребляли их литрами. За вечер на человека уходило по шесть-семь банок. Я не спрашиваю себя, откуда у меня гастрит.

Мы трахались друг с другом, особо не переживая насчёт венерических болезней или того, какое это производит впечатление. Менялись партнёрами, как в свингер-клубе. Да мы и были свингер-клубом. Я не могу вспомнить ни одного нашего разговора хоть о чём-то: музыка, фильмы, книги, да хоть что-нибудь. Мы трахались, а затем обсуждали: как, когда и с кем.

И мы действительно мнили себя лучше гопников, которые тусовались у пивных киосков, гоготали и начищали друг другу морды. Мы считали их отбросами, выродками. Ровно то же самое они думали о нас.

Мне удалось вырваться и свалить, но болото позвало меня обратно.

Последний раз я говорила с Олей около месяца назад. Я без подробностей рассказала ей о своей новой, студенческой жизни, а она сообщила, что беременна. «Не от Саши. Но он сейчас со мной. Мы вместе, всё хорошо. Он знает, что ребёнок не его». Бедный Саша – преданная псина, капающая на пол слюнями и ждущая у двери. Все посмеивались над ним и немножко презирали, как и любого, кто ради любви позволяет наступать грязным ботинком себе на лицо.

Оля была чуть старше меня, но её беременность всё равно казалась мне чем-то из другого мира. Я ходила на лекции по истории и культурологии, пила дешёвое вино в тетрапаке и изобретала военные тактики по завоеванию Матвея. А тут – ребёнок в животе. Ого.

Теперь она умерла. Вместе с ребёнком в животе. Вместе со своими рыжими волосами и серёжкой в губе, вместе с вытатуированными на спине крыльями. Вместе со своими длинными ногами и песней Сплина «Моё сердце», которую мы слушали из одних наушников, стоя в час пик в душном автобусе. Вместе с нашим общим чувством к тому, кто свалил.

– Спишь?

– Нет.

– Послезавтра я уеду домой. Будут допросы.

– Хорошо.

Тщедушный грустноглазый Матвей. У него были очень мягкие волосы. Меня восхищало это: какие же они мягкие. Почти как вата. Никогда до этого не трогала таких волос.

* * *

К этому невозможно привыкнуть. Руки не мои. Тело не моё. Лучше не открывать рот, потому что оттуда раздастся чужой голос. Он будет что-то отвечать, адекватно и в тему, но чужими словами. Не моими. Не знаю больше, что такое «моими». «Моё». «Я». Нет никакого «Я», было ли оно когда-то? Есть тело. Руки, ноги, глаза, уши, всё вместе это зовётся Адой. Мозг обрабатывает картинки и звуки, выдаёт реакции, всё функционирует нормально, но никакого «Я» внутри нет. Биоробот.

Осторожно спрашивала у Матвея, замечает ли он что-то странное в моём поведении? В моих действиях или словах? Он говорил, что нет. Вроде бы нет. Всё как обычно.

Только вот мне невыносима каждая минута, а я даже толком описать не могу, что со мной. Если нет никакого «я» – что же тогда причиняет такую боль? Точнее, чему эта боль причиняется?

Я знаю, как это называется. Деперсонализация. Одно из самых малоизученных состояний психики, утрата ощущения своей личности. «Больные часто описывают это состояние, как потерю души». Да, что-то вроде того. Покопавшись в статьях на эту тему, узнала, что состояние деперсонализации в восточных культурах считается состоянием просветления. О, замечательно – только при условии, что ты сам этого просветления хотел. Шёл к нему, стремился, стоял на гвоздях, медитировал на вершине горы или что там ещё делают.

Только я всего этого не хотела. Я не искала никакого просветления. Я, кажется, ничего не искала. У меня не было грандиозных планов на будущее, я не собиралась стать рок-звездой или светилом науки, снискать признание публики или спасать жизни людей. Изучить себя я тоже не стремилась. Оставаясь наедине с собой, я часто испытывала мутную, необъяснимую тревогу. Как будто где-то в помещении есть опасность, неконтролируемая зверюга или псих с ножом, и я была близка к правде.

Отражение в зеркале не вызывало у меня отвращения. Я не считала себя уродливой, я просто хотела стать другим человеком – насколько это возможно. Изменить цвет глаз. Цвет волос. Контур губ. Овал лица. Я не ненавижу себя, я просто не хочу быть собой.

«Опиши себя, как ты выглядишь?»

Вчера у меня были зелёные глаза. Потом я куплю серые линзы, а потом чёрные. Волосы из рыжих перекрашу в белый и отстригу. Потом покрашу в чёрный и отращу. Неизменными останутся только моя худоба и угловатость.

В кабинете у следователя темно. Почему-то не включают верхний свет, дневной уже почти сошёл на нет, мы сидим в полумраке, я и двое мужчин в штатском. Я не знаю их должностей, про себя называю их «следаки».

– Вы были хорошо знакомы с Ольгой Грачёвой?

Опять этот идиотский вопрос.

– Когда-то общались близко, потом перестали.

Ей проломили голову гантелью. Ударили сзади. Кто-то, кому она сама открыла дверь, следов взлома не обнаружили. Она открыла дверь убийце, пригласила его в квартиру, повернулась спиной и пошла в комнату, он поднял с пола гантель и ударил её по затылку. Попытался скрыть следы преступления и устроил поджог, прихватив с собой её телефон и системный блок – улики. Соседи вовремя учуяли запах дыма и вызвали пожарных, огонь не тронул тело, сгорела только часть комнаты.

Следаки долго и нудно спрашивают меня, знала ли я что-то о её мужчинах и друзьях, говорила ли она мне что-то подозрительное, может, жаловалась на кого-то. Нет, нет, нет. Я ничего не знаю. Я хожу на пары и пытаюсь выжить на копеечную стипендию. Я утратила ощущение своего «Я», это причиняет мне ежеминутные мучения и непонятно, у кого просить помощи, и я точно ничего не знаю о том, кто мог проломить голову моей подруге.

– Вас связывали романтические отношения? – один из следователей тычет мне в лицо телефон. Я присматриваюсь: это фото, на котором мы с Олей целуемся взасос. В моём телефоне оно тоже есть.

– Мы просто прикалывались.

– Вас связывали интимные отношения?

– Нет.

– У вас были мотивы причинить вред Ольге?

Я таращусь на них. Что это значит?

– Мы знаем, что ваш бывший молодой человек ушёл от вас к Ольге. У вас есть мотив: ревность. Где вы были в день убийства?

Что они несут? Они что, думают, что это я убила Олю?

– Он ушёл давно. Это было год назад. Вы что, думаете, я год вынашивала план мести? – как же режет по ушам этот голос. Даже голоса следаков звучат не так неприятно, как собственный.

– Здесь мы вас спрашиваем, а не наоборот. Где вы были в день убийства?

– В университете за двести километров отсюда, – медленно отвечаю я. – Я была на парах. Меня видели однокурсники, преподаватели. Меня не было в городе, когда её убили.

Один из них мерзко ухмыляется. У него мелкие, жёлтые зубёшки, как у крысы.

– Ты тут не дерзи давай. Вы там все друг с другом по кругу менялись партнёрами, а нам теперь копаться в ваших грязных трусах. Мы проверим, где ты была в этот день.

– Проверяйте. – Губы пересохли и склеились. Хочется пить, но я не стану у них просить.

– Молодые девки все, а уже пробы негде ставить. И с кем, с пидорасами какими-то волосатыми, – буркнул желтозубый.

– Вы свободны, только подпишите сначала вот здесь, – его напарник протянул мне листки.

Сидя в автобусе, я смотрю на свои руки. Со всей силы щипаю себя у основания запястья и чувствую боль. Точнее, я понимаю, что это боль, осознаю её, но не испытываю желания её прекратить или ослабить. Она не мешает мне. Эту боль, как и всё своё тело, я изучаю хладнокровно, не присваивая. Со стороны.

* * *

Мы встретились заранее, у магазина ритуальных услуг. Нужно было купить венок. «От друзей: помним, любим, скорбим».

Я протягиваю Максу четыреста рублей – мой вклад в конструкцию из искусственных цветов, которая украсит могилу Оли. Он и ещё трое заинтересованных вваливаются в магазин и застревают там на двадцать минут. Я курю снаружи. Мне всё равно, что они купят.

Я ничего не знаю о тех, с кем провела столько вечеров. Мы выпили вместе десятки литров алкоголя, но я ничего о них не знаю. Возможно, о них просто нечего знать.

Мы подходим к подъезду Оли. Гроб уже вынесли, его обступила толпа. Я не знаю никого из этих людей. Я даже не знаю, как выглядят её родители, я ни разу их не видела. У Оли была другая жизнь, помимо нашей ублюдской компашки. Она училась на художницу, наверное, в толпе много её однокурсников и преподавателей. Родственников. Я не знаю, есть ли у нее двоюродные братья или сёстры, племянники, ничего не знаю.

Я ищу глазами Мишу. Того самого, который нас с ней объединил. Я хочу, чтобы он был здесь, чтобы он оказался не из этих, попивающих сейчас дома чаёк, «не хочу приходить на похороны, мне там становится плохо». Им становится плохо на похоронах, невероятно! Ведь всем остальным здесь хорошо. Знаменитое развлечение – похороны. Гроб, плач, водка. Все любят, а им некомфортно. Они пили с ней, смеялись с ней, ночами сидели на лавках и пели под гитару, но это одно, а смотреть на неё в гробу – нет уж, на такое они не подписывались. Смерть – это слишком серьёзно, извини, но мы так не договаривались.

Миша мелькнул в толпе всего на несколько минут. Бледный, осунувшийся, всклокоченный. Я видела, как он привстал на цыпочки, увидел гроб, закусил губу, развернулся и ушёл.

Она называла его «Мишутка». Я ни разу не видела их вместе, но мысленно представляла, как они смотрятся. Она рыжая, он темноволосый, у обоих светло-серые глаза, оба высокие и худые. Наверное, он лежал у неё на коленях, а она гладила его по голове. Я тоже лежала у неё на коленях. После.

Толпа понесла нас к микроавтобусам до кладбища. Я просто повторяла за остальными. Когда все начинали переставлять ноги, я тоже начинала. Когда останавливались, я тормозила.

До самого горизонта торчат деревянные кресты. Большинство могил свежие, на них ещё не поставили надгробия, а, может, вообще не поставят. Ледяной ветер, я продрогла. Мы стоим и ждём, когда можно будет подойти к гробу и попрощаться.

Всё это время было тихо. Настолько, насколько это может быть на похоронах: переговоры вполголоса, всхлипывания. Но вот кто-то завыл. Громко и жутко. Я не вижу, кто это. Наверное, её мать.

– Это её бабушка, – говорит Макс. – А вон её родители, рядом стоят.

Я щурюсь. Старушка в платке воет, наклонившись над гробом, женщина в квадратных очках приобнимает её и одновременно как будто пытается легонько оттащить. Мать. Рядом стоит мужчина с серым лицом, серыми волосами и в серой куртке. Отец.

Толпа постепенно рассасывается, почти все желающие попрощались, теперь очередь нашей компашки. Первый пошёл, второй пошёл. Моя очередь. Повторяя их движения, наступая в их следы, я подхожу к гробу и смотрю на Олю. Мы не виделись полгода и вот теперь встретились. Её хоронят в подвенечном платье, она не была замужем. Понять, что это подвенечное платье, трудно – просто гора белой ткани, но я знаю, что это оно. Наклоняюсь к её лицу. Похоронные визажисты, наверное, очень постарались, чтобы её не хоронили в закрытом гробу: я вижу толстый слой грима на лице, через него совсем чуть-чуть проступают гематомы, но если смыть этот сантиметровый слой белил, всё её лицо будет в жутких синяках, только это не самое страшное. Самое страшное – её перекошенная в ухмылку челюсть. Видимо, это был лучший вариант её последнего выражения лица, учитывая то, что голова пробита гантелью. Она лежит в гробу и ухмыляется. На лице живого человека это значило бы «ну что, получили? Как вам такое?» Может, оно и сейчас значит то же самое.

Я быстро имитирую поцелуй в лоб, не касаясь его губами, и отхожу. Утыкаюсь лицом в куртку Макса, он обнимает меня, что-то говорит, я не понимаю. Наверное, думает, что я плачу и мне плохо. Но из меня не выкатилось ни одной слезинки, и мне не плохо. Я ничего не чувствую, просто стою и дышу ему в куртку. Когда он скажет, что пора обратно в автобус, я отстранюсь и пойду за ним.

* * *

После определённой дозы алкоголя становится без разницы, по какому поводу все собрались. День рождения, свадьба, новый год. Поминки.

Я и сама напилась. Мне просто нравится быть пьяной.

Из туалета доносились спазматические всхлипы, кого-то рвало.

– Кому там плохо? – я ткнула Макса в бок. Язык еле вязал.

– Саше. Его рвёт весь день. Он пьёт с утра, но напиться не получается, выглядит трезвым. Только блюёт всё время.

Сашка. Странно, но я не видела его на похоронах. Понимаю, что он был там, но не видела его ни в толпе, ни у гроба. Мелькает мысль, что нужно подойти и поддержать его, но я гоню её. Вряд ли я могу быть хуже в чём-то, чем поздравления или утешительные речи. Эти пустые, общие фразы, которые принято говорить, чтобы сойти за добросердечного человека и хорошего друга. «Счастья, любви, много денег». «Держись, не унывай». Я ненавидела слышать это, равно как и говорить.

Что можно сказать Саше? Девушка, которую он любил много лет, забеременела от другого, он принял её и ещё не рождённого чужого ребёнка, а теперь она мертва. Пару часов назад её зарыли в землю, и он больше никогда её не увидит. Что мне сказать Саше? Держись, я буду рядом? Но я не буду. Через неделю я уеду в другой город и продолжу другую жизнь.

Мы пили дома у одного из нашей компашки. Это были «поминки для своих», как выразился Макс. Афтепати похорон. До этого мы зачем-то притащились на официальные поминки. Родственники Оли пригласили всех, кто был на похоронах, поминки это не свадьба, туда не выдают пригласительные в конвертиках, но я уверена, что нам не стоило туда идти.

Желающих пожевать кутью и хлопнуть водки нашлось слишком много, людей запускали в зал группами. Пятнадцать минут на закуску, пару рюмок и хорошие слова о покойнице, а потом следующая партия скорбящих.

Я жутко замёрзла на кладбище, поэтому меня повело после первой же рюмки. Люди тихонько переговаривались, жевали и пили.

– Макс, когда мы уйдём отсюда? – голова кружилась, меня начало мутить.

Несколько столов, составленных в ряд, белая скатерть, чёрная одежда – на всех, кроме пары человек из наших. Не знаю, специально ли они бойкотировали траур, или у них просто не нашлось чистых чёрных шмоток. Они с удовольствием чавкали блинами и лакали водку.

– Ещё одна рюмка, и запустят следующих, – говорит Макс. – Мы решили по-своему собраться посидеть, поедешь?

Теперь мы все здесь, в прокуренной комнате. Кто-то пьёт коньяк, кто-то вино, кто-то пиво. Через пару часов все уделаются в слюни, включат музыку и буду подпевать. Обычная пьянка, я была на сотне таких, в этой же квартире. Вечер пятницы или похороны подруги – никакой разницы.

Я сидела на подоконнике и пила из не очень чистой кружки кислое вино. Не было сил разговаривать у меня одной – остальные горячо спорили о том, кто же всё-таки убил Олю. Достаточно выпив, скорбящие превратились в детективов.

– Да это точно Псиш. Кто ещё-то? Она достала его ревностью, обещала всё рассказать его девке, вот он и…

– Да не, харош. Она недавно с какими-то байкерами затусила, мутные типы. Вот ты что-то знаешь про этих байкеров, общался с кем-нибудь из них? Нет. Никто из нас про них ничё не знает. Это кто-то из них.

– Да зачем им это? И почему ты думаешь, что это именно мужик сделал? Может, это баба! Из ревности.

– Пока что улики есть только против Псиша, – спокойно заметил Макс.

Псиш был долговязым парнем с длинными чёрными волосами и двумя кольцами в нижней губе, всегда в одной и той же кофте в чёрно-красную полоску, как у Фредди Крюгера. Он не часто проводил с нами время, всегда приходил поздно ночью. Я не знала даже его настоящего имени. Знала только, что он был старше нас, и что у него уже лет шесть есть девушка. Это совершенно не мешало ему периодически спать с девчонками из нашей компании.

Однажды я целовалась с ним. В ту ночь мы пили пиво на крыше, под утро все разошлись, и мы остались вдвоем. Говорить нам было не о чем, поэтому мы сидели молча, потом он притянул меня к себе и поцеловал. Мы целовались долго, его язык активно и настойчиво ворочался у меня во рту. Мне не нравилось, но я не отстраняла его. Просто ждала, пока всё закончится.

После того, что мне пару дней назад рассказал Макс, я постоянно прокручивала в голове эту сцену. Каким-то образом Максу удавалось быть в курсе всего.

«У Псиша дома нашли кофту со следами крови, эту его, фреддикрюгеровскую. Только говорят, что это его кровь, а не Ольки. А ещё телефон её нашли, без сим-карты и разбитый. Он говорит, что она отдавала ему телефон на починку, и проверить это никак нельзя. Ищут системный блок, который унесли из её квартиры, но у него нашли только эту грязную кофту и мобилу. Короче, пока улик не хватает, но как-то слишком много совпадений. Пока что он единственный подозреваемый», – так он сказал.

От него же я узнала, что отцом ребёнка Оли тоже был Псиш.

«Не понимаю, как они сошлись с Псишом, но сошлись. Иногда она приходила ко мне и рассказывала, что любит его, что это лучший секс в её жизни, что он пристёгивает её наручниками к батарее, а она всегда о таком мечтала. Только свою бабу он всё равно бросать не собирается. Она всё спрашивала, что ей делать, а что я мог сказать ей? Псиш всегда был странным типом, ему не зря такую кликуху дали. Оля ему сцены ревности устраивала, он вроде даже бил её, но до чего-то серьёзного не доходило. А потом она начала шантажировать, что всё расскажет его девушке. Про его измены, про ребёнка… Но как-то всё утихло. Она помирилась с Саньком, всё ему рассказала, и он принял её, ну, про это ты знаешь. Я порадовался, что всё устаканилось, они даже ездили выбирать детскую кроватку, а потом раз и… Такие дела».

Наручники, батарея, ребёнок, проломленная голова и ухмылка в гробу.

Байкеры? Вряд ли.

Это точно сделал Псиш.

Я чувствовала, как зудит у неё внутри, когда она едет с Сашей выбирать детскую кроватку для ребёнка от другого человека. Чувствовала, как её разъедает изнутри что-то тёмное, мерзкое, ядовитое. В ней одновременно росла и новая жизнь, и новая смерть. Я видела глазами стороннего наблюдателя, сверху, как ночью, в кровати, она лежит и тайком от Саши пишет сообщение Псишу. Пишет, что не может без него, что хочет умереть, что пусть он придёт, пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста. А он читает, но ничего не отвечает ей. Трясущимися руками она продолжает умолять его, но он молчит, и тогда она начинает угрожать. Пишет, что он сломал её жизнь, значит, она имеет право сломать его. Что всё расскажет его девке и заставит его сделать тест ДНК, хотя и так понятно, что он отец, но она заставит. Она писала и писала эти угрозы, пока он, наконец, не ответил, что зайдёт к ней, и что им «надо поговорить». Кулак, сжавший все её внутренности, разжимается, у неё текут слёзы облегчения, она пишет ему, что ждёт его, и засыпает почти сразу – крепким и спокойным сном.

Утром она провожает на работу Сашу, а он не понимает, почему она в таком хорошем настроении, но радуется вместе с ней и растерянно улыбается. Закрыв за ним дверь, она бежит к шкафу и перебирает кофты и платья, прикидывая, в чём будет лучше выглядеть, учитывая округлившийся живот.

Через пару часов раздается звонок в дверь, и она открывает Ему. Ей осталось жить секунд тридцать, но она не знает этого и поворачивается к Нему спиной.

Дальше картинки нет.

Темнота.

Я видела всё это, лёжа перед сном в кровати. Это была моя колыбельная, мои «Спокойной ночи, малыши». После этого мне снились кошмары, в которых мы с Олей стоим посреди разрушенной площади, везде обломки, кирпичи, наверное, тут был взрыв или землетрясение. Она на одном конце, я на другом. Я кричу ей, чтобы шла ко мне, что нам надо выбираться отсюда, и она начинает идти, только идёт странно. Дёргается и изламывается, как будто двигается не сама, как будто к её рукам и ногам приделаны невидимые нитки, и кто-то дёргает за них. Из-под одежды выпирает огромный живот. Она спотыкается об обломки, но не падает, а продолжает идти ко мне, я не вижу её лица, оно скрыто длинными, грязными рыжими волосами, она всё ближе и ближе, и сейчас она подойдёт ко мне.

Я просыпаюсь от собственного мычания, сердце колотится. Включаю свет, глубоко дышу, тру глаза, очень болят глаза. Беру с тумбочки зеркальце, смотрюсь в него и в ужасе отбрасываю. Белки глаз почти целиком красные. В них лопнули капилляры.

– Тебе хреново?

Я морщусь и мотаю головой, она раскалывается.

Я всё ещё на поминках. Передо мной стоит Макс с бутылкой пива в руке.

– Да, что-то плохо. Поеду домой.

Я обуваюсь, пытаясь сохранить равновесие, потом плюю на это, сажусь на пол и неслушающимися пальцами завязываю шнурки.

В комнате кто-то орёт, что мы – все мы – каждый год будем ездить к Оле на кладбище и привозить свежие цветы, а Псиша, ну или кого угодно, кто сделал это, мы изобьём до кровавых соплей, мы отомстим за Олю, мы сами найдём её убийцу, и цветы, да, цветы, много цветов.

Цветы каждый год.

Деперсонализация почти не мучает меня, когда я пьяная. Я как будто забываю о ней. Может, это как в той байке про теннисиста? Если перед матчем спросить теннисиста, где находится его большой палец, когда он держит ракетку, то теннисист проиграет матч, потому что будет всё время об этом думать. Не лезь в то, что работает автоматически, само по себе.

Рыбе не нужно знать, как работают её плавники. Просто плыви и всё. Плыви и всё. Человек не должен контролировать каждый свой вдох и выдох. Человек не должен спрашивать себя, где его «Я».

За день до похорон у меня был последний допрос. Меня вызвали ненадолго: чистая формальность, подписать какие-то бумажки. Я сидела и ставила подпись на бесконечных листках, и в этот момент в кабинет зашёл Псиш.

Ему сказали подождать на стуле в углу.

Я пялилась в листки и продолжала ставить закорючки, чувствуя, как немеет язык, горло и что-то в груди. Он сидел рядом. Буквально в метре от меня.

Скосив глаза, я увидела, что на нём чёрная толстовка с ярким принтом. Впервые он был не в своей полосатой кофте.

«Это потому что она перепачкана кровью и лежит где-нибудь в отделе улик».

Я видела его впервые за год, а может, и больше. Не знаю, узнал ли он меня.

На его голове были большие наушники, оттуда доносилась бодрая музыка. Он слегка подёргивал ногой в такт и покусывал свои колечки в губах.

Его лицо было абсолютно умиротворённым.

Как будто он сидит в автобусе или на лавочке во дворе.

– Убавьте музыку в наушниках, вы не на концерте, – рявкнула тётка, которая подсовывала мне новые и новые листочки на подпись.

– Да, конечно, – миролюбиво ответил Псиш, достал из кармана плеер и несколько раз нажал на кнопку.

Музыка стихла.

– Всё, вы можете идти, – гаркнула тётка уже мне, вырвав у меня из-под ручки последний лист.

Я встала, сняла со спинки стула рюкзак и медленно пошла к выходу. Искушение было слишком сильным. Я обернулась и посмотрела прямо на него.

Он поймал мой взгляд, кивнул и улыбнулся.

Теперь я еду домой с поминок, пьяная вусмерть.

– С вас сто восемьдесят рублей, – буркнул таксист.

Я расплатилась и выползла из машины.

Выходит, я целовалась с человеком, который через полтора года убьёт мою подругу. Пару дней назад этот человек сидел в метре от меня. Он размозжил ей голову гантелью, а потом сидел в метре от меня.

Сейчас он, наверное, крепко спит.

* * *

Я не люблю свой родной город. Там нет ничего, кроме пивнух, в которых по вечерам нажирается рабочий класс, но дело даже не в этом. Место всегда будет связано с эмоциями, которые ты в нём испытал, и в этом городе я не испытывала ничего, кроме похмелья и ощущения собственной непригодности ко всему: к дружбе, к любви. К жизни. Я рада, что уезжаю отсюда. Рада настолько, насколько может быть рад человек, который не чувствует ничего, кроме мутной тревоги, растворённой в пустоте.

– Привет. Как добралась? – Матвей смотрит, как я разуваюсь, он всклокоченный и заспанный. Наверное, не ходит на пары. Скоро его отчислят.