Текст книги "Мерсье и Камье"

Автор книги: Сэмюел Баркли Беккет

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 6 страниц) [доступный отрывок для чтения: 2 страниц]

II

В витринах огни зажигались, гасли согласно тому, что было задумано. По скользким улицам толпа словно бы стремилась к некой очевидной цели. Странная благость, гневная и горестная, распространялась в воздухе. Закроешь глаза, и не слышно голосов, лишь мерное тяжелое дыхание множества шагов. В этой безмолвной толчее они пробирались, как могли, по краю тротуара, Мерсье впереди, рука на руле, Камье позади, рука на седле, и велосипед все скатывался в водосточный желоб сбоку от них.

– Ты мне больше мешаешь, чем помогаешь, – сказал Мерсье.

– Я и не пытаюсь тебе помогать, – сказал Камье. – Я пытаюсь помочь самому себе.

– Тогда все нормально, – сказал Мерсье.

– Мне холодно, – сказал Камье.

– Было действительно холодно.

– Действительно холодно, – сказал Мерсье.

– Куда нас несут наши ноги? – сказал Камье.

– Да вроде бы к каналу, – сказал Мерсье.

– Уже? – сказал Камье.

– Может быть, у нас появится искушение, – сказал Мерсье, – направиться вдоль берега, и мы будем поддаваться ему, покуда не воспоследствует тоска. Перед нами, маня нас, нам даже глаз поднимать не нужно, угасающие краски, которые мы так любим.

– Не говори за других, – сказал Камье.

– А вода, – сказал Мерсье, – останется еще цвета стали, оттенка, которым также не стоит пренебрегать. А потом, как знать, нами может овладеть прихоть броситься в нее.

– Мы минуем маленькие мостики, – сказал Камье, – они все реже и реже встречаются на нашем пути. Мы пристально разглядываем шлюзы и пытаемся в них разобраться. С пришвартованных барж доносятся голоса лодочников, желающих нам спокойной ночи. Их день завершен, они курят свою последнюю трубку перед тем как отправиться на боковую.

– Каждый за себя, – сказал Мерсье, – и Бог за всех и каждого.

– Город давно позади, – сказал Камье. – Ночь понемногу накрывает нас, иссиня-черная, мы шлепаем по лужам, оставшимся после дождя. И уже нельзя двигаться дальше. Но равно и об отступлении речи быть не может.

Немного погодя он добавил:

– О чем ты размышляешь, Мерсье?

– Об ужасе существования, путано, – сказал Мерсье.

– Может, выпьем? – сказал Камье.

– Я думал, мы договорились воздерживаться, – сказал Мерсье. – Только если недомогание или несчастный случай. Разве это не фигурировало среди наших многочисленных соглашений?

– Я же не зову пить, – сказал Камье. – По глоточку, чтобы чуть-чуть придать себе жизни.

Они остановились в первом же пабе.

– Никаких здесь велосипедов, – сказал хозяин.

Возможно, он просто ждал, что ему дадут на лапу.

– И что теперь? – сказал Камье.

– Мы могли бы примкнуть его к фонарному столбу, – сказал Мерсье.

– Что обеспечило бы нам большую свободу, – сказал Камье. Он добавил: – Передвижения.

В итоге воспользовались парапетом. С тем же результатом.

– И что теперь? – сказал Мерсье.

– Обратно в никаких велосипедов? – сказал Камье.

– Ни за что! – сказал Мерсье.

– Не зарекайся, – сказал Камье.

Таким образом они перебазировались на другую сторону улицы.

Сидя в баре, они с перебоями, как обычно у них и происходило, рассуждали о том о сем. Они говорили, умолкали, слушали друг друга, прекращали слушать, каждый как ему нравилось или как был внутренне побуждаем. Случались моменты, целые минуты, когда Камье недоставало силы поднести к губам стакан. Таким же провалам был подвержен и Мерсье. Тогда менее слабый давал пить слабейшему, вставляя край стакана ему между губ. Их обступали мрачные косматые тела, и, пока тянулся час, становилось все теснее и теснее. В этой беседе, несмотря ни на что, обрисовались среди прочих пунктов следующие:

1. Было бы бесполезно, мало того, было бы безумием отважиться двинуться дальше в настоящий момент.

2. Им всего лишь нужно попросить Хелен устроить их на ночь.

3. Ничто, ни град, ни дождь, ни солнце, не помешает им выступить наутро, с первым проблеском зари.

4. Им не в чем себя упрекнуть.

5. Существует ли то, что они ищут?

6. Что они ищут?

7. Спешить некуда.

8. Все их решения касательно экспедиции требуют пересмотра в спокойной обстановке.

9. Важно только одно: отправиться.

10. Да черт с этим со всем в любом случае.

На улице они пошли под руку. Через несколько сотен ярдов Мерсье обратил внимание Камье на тот факт, что они не попадают в ногу.

– У тебя свой шаг, – сказал Камье, – у меня свой.

– Я никого и не обвиняю, – сказал Мерсье, – но это изматывает. Мы движемся рывками.

– Ты лучше бы потребовал прямо, – сказал Камье, – прямо, просто и ясно, чтобы я либо выпустил твою руку и отошел, либо подлаживался под твои спотыкания.

– Камье, Камье, – сказал Мерсье, сжимая его руку.

Они вышли на перекресток и остановились.

– Ну и в какую сторону нам тащиться теперь? – сказал Камье.

– Мы в неординарном положении, – сказал Мерсье, – я имею в виду, по отношению к дому Хелен, если я правильно понимаю, где мы сейчас находимся. Ибо все эти дороги приведут нас туда с равным успехом.

– Тогда пошли назад, – сказал Камье.

– А как же насчет того, что мы не можем позволить себе отступать? – сказал Мерсье.

– Мы не можем торчать тут всю ночь, – сказал Камье, – как два дурака.

– Давай бросим зонт, – сказал Мерсье. – Он упадет определенным образом, под действием закона, о котором мы не знаем ничего. А нам останется просто устремиться в обозначенном направлении.

Зонт ответил: Налево! Он был похож на огромную раненую птицу, огромную птицу дурного знамения, подстреленную охотниками и с трепетом ожидающую своего coup de grace[11]11
  Здесь: губительный, смертельный удар, т. е. удар, которым добивают раненого человека или животное (фр).


[Закрыть]. Сходство было поразительное. Камье подобрал его и повесил себе на карман.

– Он не сломался, я надеюсь, – сказал Мерсье.

Тут их внимание было привлечено странной фигурой джентльмена в легком, несмотря на промозглый воздух, сюртуке и в цилиндре. Одно мгновение им казалось, он идет в ту же сторону, что и они, ибо виден он им был с тыла. Его руки, жестом кокетливого слабоумного, держали полы визитки высоко и далеко в стороны. Он продвигался осторожно, широкой деревянной поступью.

– Тебе попеть захотелось? – сказал Камье.

– Да вроде бы нет, – сказал Мерсье.

Снова начинался дождь. Впрочем, разве он когда-нибудь переставал?

– Давай поспешим, – сказал Камье.

– А почему ты спросил меня? – сказал Мерсье.

Камье, казалось, затруднялся с ответом. Наконец он сказал:

– Я слышу пение.

Они остановились, чтобы прислушаться получше.

– Я не слышу ничего, – сказал Мерсье.

– А ведь у тебя хороший слух, – сказал Камье, – если я не ошибаюсь.

– Очень неплохой, – сказал Мерсье.

– Странно, – сказал Камье.

– Ты все еще слышишь? – сказал Мерсье.

– Смешанный хор, совершенно определенно, – сказал Камье.

– Может быть, это галлюцинация, – сказал Мерсье.

– Возможно, – сказал Камье.

– Побежали, – сказал Мерсье.

Они пробежали немного в сырости и темноте, не встретив ни души. Когда бег закончился, Мерсье стал ныть, в каком хорошеньком виде, промокшими насквозь, они теперь прибудут в «У Хелен», на что отвечая, Камье описывал, как они тут же разденутся и развесят свои вещи над огнем или в сушильном шкафу, где горячие трубы.

– Если вдуматься, – сказал Мерсье, – почему мы не пользуемся нашим зонтом?

Камье посмотрел на зонт, который теперь у него в руке. Он взял его так, чтобы свободнее было бежать.

– Мы в самом деле могли бы, – сказал он.

– К чему обременять себя зонтом, – сказал Мерсье, – и не раскрывать его, когда это необходимо?

– Действительно, – сказал Камье.

– Так раскрой его сейчас, бога ради, – сказал Мерсье.

Но Камье не смог его раскрыть.

– Дай сюда, – сказал Мерсье.

Но Мерсье не смог раскрыть его тоже.

Это был момент, выбранный дождем, выступающим от лица всеобщей паскудности, чтобы начать лить как из ведра.

– Заело, – сказал Камье, – никак не растягивается.

Мерсье употребил грязное выражение.

– Ты меня имеешь в виду? – сказал Камье.

Обеими руками Мерсье поднял зонт высоко над головой и швырнул его на землю. Он употребил другое грязное выражение. И в довершение всего, запрокинув к небу мокрое, дергающееся лицо, сказал: А ты… тебя я знаешь куда драл…

Несомненно, отчаяния Мерсье, героически сдерживаемого с самого утра, сдерживать далее было уже нельзя.

– Так это нашего маленького омниомни ты пытаешься оскорбить? – сказал Камье. – А тебе следовало бы понимать. Это, наоборот, он тебя дерет. Омниомни, всенедиромый[12]12
  По английски все обстоит куда проще, построено на всемирно популярном глаголе to fuck и грамотно образованном от него окказионализме all-unfuckable, что буквально означает «никоим образом этому самому процессу не поддающийся». Причем нельзя забывать, что и во время написания романа в сороковые, и во время создания Беккетом английской версии в семидесятые слово fuck было еще далеко не настолько легитимным, насколько стало сегодня с легкой руки американского кинематографа и некоторых жанров современной музыки. Значит, всплывает неоригинальная проблема соотношения нерусской и русской бранной речи. У нас и в английском языке слишком разное эмоциональное, ассоциативное, ироническое и проч. наполнение такого рода терминов. Да и вообще, по моему глубокому убеждению, русская бумага плохо держит матерное слово, если только оно не берет массой, либо же ему не готовится долго и заботливо соответствующий контекст. И если по-английски введение «низовой» лексической единицы нагнетает пар, то по-русски, скорее, наоборот, выпускает… Предложенный здесь довольно тяжеловесный вариант – тоже, конечно, не шедевр, выбирался с учетом этих и прочих смежных причин.


[Закрыть].

– Я попросил бы избавить миссис Камье от участия в этой дискуссии, – сказал Мерсье.

– Рехнулся, – сказал Камье.

Первое, что замечали в «У Хелен», – это ковер.

– Ты посмотри на этот ворс, – сказал Камье.

– Первоклассный мокет[13]13
  См. также дальше – «киддерминстер». Не исключено, что в Ирландии, в Англии знание разных стилей ковроплетения и разновидностей ковров является частью широкой бытовой культуры – но русскому уху эти названия вообще ничего не говорят, если вы, конечно, не изучаете проблему специально. Переводчик не берется судить, обладают ли Мерсье и Камье какими-либо реальными познаниями в ковровом вопросе, либо просто сыплют терминами как попало, к каковому способу общения будут изредка прибегать впредь. Если судить по статьям неспециализированного, общеязыкового словаря, «мокет» и «киддерминстер» – не одно и то же.


[Закрыть], – сказал Мерсье.

– Невероятный, – сказал Камье.

– Будто и не видел его никогда прежде, – сказал Мерсье, – а ведь валяешься на нем все эти годы.

– Я никогда не видел его прежде, – сказал Камье, – и теперь я не смогу его забыть.

– Это все слова, – сказал Мерсье.

Если ковер в тот вечер и бросался по-особенному в глаза, он был не единственным, что в них бросалось, ибо какаду бросался в них тоже. Он нетвердо держался на своей жердочке, подвешенной в углу к потолку и головокружительно колеблемой противоборствующими качанием и верчением. Он бодрствовал несмотря на поздний час. Грудь его поднималась и опускалась немощно и судорожно, пух на ней слабо трепетал при каждом вздохе. Клюв то и дело распахивался и по целым, казалось, секундам оставался по-рыбьи разинут. Тогда становилось видно, как шевелится черное веретено языка. Глаза, которые он прятал от света, исполненные невыразимого страдания и недоумения, казались настороженными. Мучительная дрожь пробегала по оперению, полыхавшему карикатурным великолепием. Под ним, на ковре, была размазана добрая порция свежего дерьма.

– Есть моя кровать и есть кушетка, – сказала Хелен.

– Они в полном вашем распоряжении, – сказал Мерсье. – Что до меня, я не собираюсь спать ни с кем.

– Изящный маленький отсосик, – сказал Камье, – и сделай одолжение, не слишком затянутый. Но больше ничего.

– Принято, – сказала Хелен. – Изящные маленькие отсосики, но больше ничего.

– Я лягу на полу, – сказал Мерсье, – и буду ждать рассвета. Картины и лица будут проходить передо мной, дождь, словно когтями, будет стучать по стеклянной крыше, а ночь – перебирать свои оттенки. Мной овладеет страстное желание выброситься из окна, но я с ним справлюсь. И он проревел еще раз: – Я справлюсь!

Опять на улице, они все задавались вопросом, что же они сделали с велосипедом. Сак тоже исчез.

– Ты видел попугая? – сказал Мерсье.

– Прелесть, – сказал Камье.

– Он ночью стонал, – сказал Мерсье.

Камье подверг это сомнению.

– Меня теперь до самой смерти это будет преследовать, – сказал Мерсье.

– Я и не знал, что у нее такой есть, – сказал Камье. – Вот что меня преследует, так это ее киддерминстер.

– Я тоже, – сказал Мерсье. – Она говорит, он у нее уже много лет.

– Врет, конечно, – сказал Камье.

Все еще лил дождь. Они не знали, куда направиться, и укрылись под аркой.

– Когда именно ты заметил, что сак пропал? – сказал Камье.

– Нынче утром, – сказал Камье, – когда пошел принять свои сульфамиды.

– Я не вижу никаких следов зонта, – сказал Мерсье.

Камье оглядел себя, ссутулившись и расставив руки, будто речь шла о пуговице.

– Мы, должно быть, оставили его в «У Хелен», – сказал он.

– Я так чувствую, – сказал Мерсье, – что если мы не покинем этот город сегодня, мы не сделаем этого никогда. Поэтому давай дважды подумаем, прежде чем пытаться.

Он чуть не сказал возмещать.

– Что именно там, в саке, было? – сказал Камье.

– Туалетные принадлежности и предметы первой необходимости, – сказал Мерсье.

– Чрезмерная роскошь, – сказал Камье.

– Несколько пар носков, – сказал Мерсье, – и одни кальсоны.

– Боже, – сказал Мерсье.

– Кое-что съедобное, – сказал Мерсье.

– Тухлятина, созревшая для помойной ямы, – сказал Камье.

– При условии, что мы все это снова найдем, – сказал Мерсье.

– Давай сядем в первый же экспресс на юг! – закричал Камье. Он добавил, сдержаннее: – Тогда у нас не возникнет искушения сойти на ближайшей остановке.

– А почему юг? – сказал Мерсье. – А не север, или запад, или восток?

– Я предпочитаю юг, – сказал Камье.

– И это достаточное основание? – сказал Мерсье.

– Это ближайший вокзал, – сказал Камье.

– Правда, – сказал Мерсье.

Он вышел на мостовую и посмотрел туда, куда и обычно смотрел, на небо, на серую пелену.

– Беспросветно свинцовое, – сказал он, снова занимая свое место под аркой. – Без зонта мы потонем как крысы.

Камье раскритиковал это сравнение.

– Как крысы, – сказал Мерсье.

– Даже будь у нас зонт, – сказал Камье, – мы не смогли бы им воспользоваться, потому что он сломан.

– Это что еще за новости? – сказал Мерсье.

– Мы сломали его вчера, – сказал Камье. – Идея была твоя.

Мерсье обхватил голову руками. Постепенно сцена проступила у него в памяти. Он выпрямился гордо, в полный рост.

– Пусть, – сказал он. – Сожаления напрасны.

– Будем носить плащ по очереди, – сказал Камье.

– Мы будем в поезде, – сказал Мерсье, – летящем к югу.

– Сквозь мокрые оконные стекла, – сказал Камье, – мы пытаемся сосчитать коров, далеко дрожащих под скудной защитой живых изгородей. Взлетают грачи, промокшие и забрызганные грязью. Но вокруг понемногу светлеет, и мы прибываем в бриллиантовое сияние восхитительного зимнего дня. Похоже на Монако.

– Не похоже, чтобы за последние сорок восемь часов я что-нибудь ел, – сказал Мерсье. – А тем не менее я не голоден.

– Нужно есть, – сказал Камье. И продолжил сравнением желудка с пузырем.

– Между прочим, – сказал Мерсье, – как твоя киста?

– Молчит, – сказал Камье, – но под поверхностью назревает беда.

– И что ты тогда будешь делать? – сказал Мерсье.

– Я бы, пожалуй, осилил слойку с кремом, – сказал Мерсье.

– Жди здесь, – сказал Камье.

– Нет, нет! – закричал Мерсье. – Не оставляй меня! Не будем покидать друг друга!

Камье вышел из-под арки и начал переходить улицу. Мерсье звал его назад, и последовали препирательства слишком глупые, чтобы их приводить, такие глупые они были.

– Другой бы обиделся, – сказал Камье. – Но я, учитывая обстоятельства, нет. Ибо я говорю себе: Это тяжелый час, и Мерсье… ну… Он подвинулся к Мерсье, который проворно отпрянул. Я только хотел обнять тебя, – сказал Камье. – Я сделаю это как-нибудь в другой раз, если у меня из головы не вылетит, когда ты не будешь таким заносчивым,

Он ступил под дождь и исчез. Оставшись в арке один, Мерсье стал шагать туда-сюда, погрузившись в горькие раздумья. В первый раз со вчерашнего утра они разделились. Внезапно подняв глаза, словно бы оторвав их от зрелища, которого уже невозможно было более выносить, он увидел двух детишек, маленького мальчика и маленькую девочку, которые замерли, уставившись на него. На них были одинаковые маленькие черные с капюшоном дождевички, у мальчика за спиной ранец. Они держались за руки.

– Папа! – сказали они в один голос или почти.

– Добрый вечер, детки, – сказал Мерсье. – Проваливайте-ка отсюда!

Но они нет, не сдавали позиции, только покачивали маленькими сомкнутыми ручонками вперед-назад, вперед-назад. Наконец, маленькая девочка высвободила свою и подвинулась к тому, кого они назвали «папа». Она протянула ему свои маленькие ладошки, словно просила поцелуя или хотя бы внимания к себе. Маленький мальчик последовал ее примеру с видимой опаской. Мерсье поднял ногу и топнул о панель. Прочь! – закричал он. Он напустился на них, дико жестикулируя, с искаженным лицом. Дети отступили на тротуар и там снова замерли. Убирайтесь на хер! – завопил Мерсье. Он в бешенстве метнулся к ним, и они кинулись наутек. Но вскоре остановились и оглянулись. То, что они увидели, должно быть произвело на них сильное впечатление, ибо они снова сорвались с места и скрылись в первом же проулке. Что до несчастного Мерсье, убедившегося, после нескольких минут злобного кипения и мучительной неизвестности, что опасность миновала, он, промокший насквозь, вернулся под арку и возобновил свои размышления если и не с того места, где они были прерваны, то по крайней мере с близкого к нему.

Размышления Мерсье отличались тем, что одни и те же зыби и волны прокатывались через них все и выбрасывали мысль, в какие бы плавания она ни пускалась, неизменно на одни и те же камни. Это были, пожалуй, не столько даже размышления, сколько темный поток печальных дум, где прошлое и будущее сливались в одну реку и смыкали воды поверх всегда отсутствующего настоящего. Ну ладно.

– Вот, – сказал Камье. – Надеюсь, ты не волновался.

Мерсье извлек пирожное из обертки и положил себе на ладонь. Он гнулся вперед и вниз, покуда нос его едва не коснулся пирожного, и глаза, понятно, не слишком отставали. Из этого положения он бросил в сторону Камье косой взгляд, исполненный недоверия.

– Кремовый рожок, – сказал Камье. – Лучшее, что я сумел найти.

Мерсье, все так же согнувшись пополам, шагнул вперед, к выходу из-под арки, где света было побольше, и исследовал пирожное снова.

– Он полон крема, – сказал Камье.

Мерсье медленно сжал кулак, и пирожное фонтаном брызнуло у него меж пальцев. Широко раскрытые глаза наполнились слезами. Камье подошел ближе, чтобы лучше видеть. Слезы набухли, перелились через край, стекли вниз по морщинистым щекам и потерялись в бороде. Лицо оставалось неподвижным. Глаза, все еще источавшие влагу и, без сомнения, незрячие, были, казалось, нацелены на какой-то предмет, шевелящийся на земле.

– Если ты его не хотел, – сказал Камье, – так отдал бы лучше собаке или ребенку.

– Я в слезах, – сказал Мерсье, – не лезь.

Когда поток иссяк, Камье сказал:

– Позволь предложить тебе наш носовой платок.

Бывают дни, – сказал Мерсье, – каждую минуту кто-нибудь рождается. Потом мир полон маленьких сраных Мерсье. Это ад. И нет ему конца!

– Хватит, – сказал Камье. – Ты похож на заглавную S. Лет девяноста.

– Если бы, – сказал Мерсье. Он вытер руку сзади о штанину. Он сказал: – Я готов ползти дальше в любой момент.

– Я ухожу, – сказал Камье.

Бросаешь меня на произвол судьбы, – сказал Мерсье. – Я так и знал.

– Тебе известны мои маленькие особенности, – сказал Камье.

– Нет, – сказал Мерсье. – Но я рассчитывал, что твоя дружба поможет мне перетянуть мой срок.

– Я мог бы помогать тебе, – сказала Камье. – Но я не могу тебя воскресить.

– Возьми меня за руку, – сказал Мерсье, – и уведи подальше отсюда. Я буду семенить подле как маленький щенок или крошечный карапуз. И настанет день.

Ужасный визг тормозов разорвал воздух, за ним последовали вопль и звучный удар. Мерсье и Камье бросились (после секундного колебания) на улицу и были вознаграждены заслоненным вскоре толпою зевак видом большой, толстой женщины, слабо корчившейся на земле. Беспорядок ее одежды рассекречивал потрясающую массу вздымающегося белья, исходно белого цвета. Ее жизнь истекала с кровью из одной или более ран, и уже достигла водостока.

– О, – сказал Мерсье. – Это то, что мне было нужно. Я уже чувствую себя новым человеком.

Он и на самом деле преобразился.

– Пускай это станет для нас уроком, – сказал Камье.

– В смысле? – сказал Мерсье.

– Никогда не отчаиваться, – сказал Камье, – и не терять нашей веры в жизнь.

– А, – сказал Мерсье с облегчением. – Я боялся, ты имеешь в виду что-нибудь еще.

Когда они уходили, мимо проехала санитарная карета, спешившая к месту происшествия.

– Что, прости? – сказал Камье.

– Стыд вопиющий, – сказал Мерсье.

– Не понял, – сказал Камье.

– Шесть цилиндров, – сказал Мерсье.

– И что? – сказал Камье.

– А еще говорят о нехватке бензина, – сказал Мерсье.

– Жертв, возможно, больше чем одна, – сказал Камье.

– Это может быть и ребенок, – сказал Мерсье, – им в высшей степени безразлично[14]14
  Другое общее место Беккетианы: в свое время Беккету понадобился французский язык именно как чужой язык – чтобы выговорить на нем вещи, в некотором роде настолько простые и настолько просто, как это невозможно на языке родном, по причине определенной перегруженности оного смысловыми обертонами и коннотациями.
  «Преодоление беспомощного языка – тема и метод Беккета. Но его англо-французское двуязычие – не предельно усложняемая самому себе набоковская борьба за господство над языком, то есть над собой (и языковое господство над читателем), а, напротив, аскетический отказ от любой предвзятой манеры, любой речевой маски. „Так мне легче писать без стиля“, – говорил Беккет о своем французском, стремясь, как он объяснял в 60-е годы Мишелю Лейрису, „притупить язык“.» (Борис Дубин, «Сэмюэл Беккет»)
  «Мистер Руни:……Знаешь, Мэдди, иной раз кажется, что ты бьешься над мертвым языком.
  Миссис Руни: Да, Дэн, именно, я тебя понимаю, у меня у самой часто такое же чувство, и это ужасно тягостно.
  Мистер Руни: Признаться, то же случается и со мной, когда я вдруг услышу, что я сам говорю.» (Беккет. «Про всех падающих». Перевод Е. Суриц.)
  Соответственно, в тех авторских переводах, которые Беккет осуществлял с французского на английский – это уже отнюдь не «родной» английский, но язык второй степени отчуждения. Язык, который разглядывается словно диковинный предмет. Английский Беккета начисто выведен из автоматизма. Беккет на свой парадоксальный лад как бы размышляет постоянно над грамматической структурой английского языка, над его устоявшимися идиомами – и ставит с ними какие-то опыты. Так ребенок играет в кубики: одним, потом другим образом их расположит, с интересом поглядит, что получилось, перевернет, поглядит снова. Разумеется, подобрать для этих игр русскоязычные параллели удается далеко не всегда, а откровенно говоря, не удается почти никогда – и грамматика и идиоматический корпус у нас и в английском, конечно, совсем разные.
  В данном случае «двусмыслие» построено на том, что идиома for all they care означает «им нет никакого дела», а буквально переводится – «они обо всех позаботятся». Мерсье, конечно, имеет в виду, что не дать человеку спокойно умереть, но возвращать его к жизни – ужасное хамство.


[Закрыть].

Дождь лил мягко, как из хорошей лейки. Мерсье шел, подняв кверху лицо. Порой он вытирал его свободной рукой. Он уже довольно давно не умывался.

III

– Единственный, полагаю, ребенок, я родился в P. Родители мои были из Q. Это от них мне достался, заодно с трепонемой паллидум[15]15
  Treponema pallidum (лат.) – бледная трепонема, она же бледная спирохета, возбудитель сифилиса.


[Закрыть], огромный нос, останки коего перед вами. Они были суровы со мной, но справедливы. За малейший грешок отец бил меня до крови тяжелым ремнем, на котором правил бритвы. Но он никогда не забывал объявить моей матери, что хорошо бы ей обработать мои раны настойкой йода или перманганатом калия. Этим, без сомнения, объясняются мой подозрительный характер и обыкновенная моя угрюмость. Я не был способен стремиться к знаниям, так что меня забрали из школы в тринадцать лет и поселили неподалеку у фермеров. Поскольку небо, как они это излагали, в собственном отпрыске им отказало, они со всем естественным ожесточением прибегли к моей персоне. А когда мои родители погибли в ниспосланном провидением железнодорожном крушении, усыновили меня со всеми формальностями и ритуалами, какие требуются по закону. Однако, телом немощный не менее, чем умом, я был для них источником постоянных разочарований. Трудиться на пашне, косить, копаться в турнепсе и тому подобное, все это было работой настолько превосходящей мои возможности, что я буквально с ног валился, когда меня заставляли за нее браться. Даже присматривая за овцами, коровами, козами, свиньями, я напрасно напрягал все свои силы – у меня никогда не получалось пасти их как следует. Ибо животные, оставленные без внимания, забредали в соседские владения, и там наедались до отвала овощей, фруктов и цветов. Обхожу молчанием поединки возбужденных самцов, когда я в ужасе бежал прятаться в ближайший сарай. Добавьте к этому, что стадо или отара, по причине моего неумения считать далее десяти, редко когда возвращалось домой в полном составе, и этим я тоже был заслуженно попрекаем. Единственный род деятельности, где я мог похвастаться если и не выдающимися, но все же успехами – убой маленьких овечек, телят, козочек и свинок и холощение меленьких бычков, барашков, козлят и поросят, при условии, конечно, что они к тому моменту оставались еще неиспорчены, сама невинность и доверчивость. Посему этими специальностями я и ограничивался с той поры, как мне исполнилось пятнадцать лет. У меня дома еще хранятся несколько очаровательных маленьких – ну, сравнительно маленьких – бараньих тестикул из той счастливой эпохи. Я также являлся ужасом птичьего двора, ужасом аккуратным и элегантным. У меня был собственный способ душить гусей, вызывавший всеобщие восхищение и зависть. О, я вижу, что слушаете вы меня вполуха, да и то неохотно, но мне все равно. Потому что жизнь моя позади, и последнее оставшееся мне удовольствие – вслух созывать добрые старые денечки, миновавшие, к счастью, навсегда. В двадцать или, может быть, в девятнадцать, будучи достаточно неуклюжим, чтобы обрюхатить доярку, я бежал, под покровом ночи, поскольку меня бдительно стерегли. Я воспользовался оказией и подпалил хлева, амбары и конюшни. Но пламя едва занялось, как его тут же потушил ливень, которого никто не мог предвидеть, небо в момент поджога было таким звездным. Это случилось пятьдесят лет тому назад. А кажется, будто пять сотен. – Он грозно взмахнул своей палкой и обрушил ее на сиденье, немедленно испустившее облако высокопробной эфемерной пыли. – Пять сотен! – проревел он.

Поезд замедлил ход. Мерсье и Камье обменялись взглядами. Поезд остановился.

– Горе нам, – сказал Мерсье, – он стоит у каждого столба.

Поезд тронулся.

– Мы могли бы сойти, – сказал Мерсье. – Теперь уже поздно.

– Сойдете со мной, – сказал старик, – на следующей станции.

– Теперь все представляется в новом свете, – сказал Мерсье.

– Подручный у мясника, – сказал старик, – подручный у торговца птицей, подручный у живодера, помощник похоронщика, труп на труп, вот вам моя жизнь. Трепать языком было моим спасением, каждый день чуть больше, чуть лучше. По правде сказать, это у меня тоже в моей чертовой крови, ибо всем известно, что отец мой был зачат, и вы можете себе представить, с каким пылом, от чресел приходского священника[16]16
  Беккет использует здесь буквальный смысл книжно-иронической идиомы to spring from smb's loins – быть чьим-либо отпрыском.


[Закрыть]. Я нападал на отдаленные кабаки и бордели. Друзья, – провозглашал я, так и не выучившийся писать, – друзья, Гомер говорит нам, Илиада, песнь 3 строка 85 и далее, в чем состоит счастье здесь, на земле, то есть счастье. О, я им выдавал! Potopompos scroton evohe![17]17
  Как, в общем-то, и можно было ожидать от м-ра Мэддена, ничего подобного мы не находим у Гомера ни в указанном месте, ни где-либо в окрестностях. Более того – есть все основания сомневаться, что это осмысленная греческая фраза. И еще раз более того – что фраза это именно греческая или хотя бы на каком-то определенном языке. Potopompos вроде бы отсылает к двум корням: potos – «пирушка», и pompeia – «торжественное шествие», второе значение – «насмешка» (во время процессий в честь Вакха). Может также означать что-нибудь типа «виночерпий» или «предводитель пира». Scroton – возможно, а-ля греческое «изображение» латинского scrotum – «мошонка». В греческом подобного слова нет. Evohe – это определенно известное «эвое», восклицание в праздник Вакха, однако опять-таки и по-гречески (даже в передаче латинскими буквами) и по-латыни оно бы писалось иначе, чем здесь. Если Беккет и предполагал здесь некие смыслы, они уже, видимо, совсем герметичны – во всяком случае филологам-классикам, к которым я обращался за консультацией, не по зубам.


[Закрыть] Так вот, горячо и сильно. Почерпнуто на вечерних курсах, – он разразился диким хриплым хохотом, – на бесплатных вечерних курсах для жаждущих света развалин. Потопомпос скротон эвоэ, дряблого хера вам и твердого от души![18]18
  Следуя модным тенденциям демократизации культуры приведем это оригинальное ругательство в его первозданном виде: the soft cock and buckets of the hard, дабы знающие английский читатели могли поупражняться в составлении собственных вариантов. М-р Мэдден, как доказывает и его дальнейший монолог, в бранном деле своего рода поэт.


[Закрыть] Ступайте, – говорил я, – ступайте с отважным сердцем и яйцами в ботинках[19]19
  Вновь каламбур, внятный, пожалуй, только для м-ра Мэддена. Дело в том, что имеется английская идиома to have one's heart in one's boots, буквально «у него сердце в ботинках», что близко к нашему «душа от страха в пятки ушла».


[Закрыть] и завтра возвращайтесь, скажите своим миссис, чтобы отправлялись гонять обезьян в аду. Бывали щекотливые моменты. Тогда поднимался я, кровью покрытый, тряпье мое в клочья, и снова на них. Сопляки, блядские отбросы и, Боже всемогущий, дешевая вонь сортирная. Я приводил себя в порядок и вламывался на их свадьбы, похороны, танцульки и крестины. Мне уже были рады, еще лет десять, и я сделался бы популярен. Я расправлялся с ними по жребию, целка, вазелин, весь чертов день от восхода и до темноты. Пока мне не досталась ферма и даже еще лучше, фермы, потому что их было две. Благословенные создания, они до самого конца любили меня. Все это было очень кстати, потому что шнобель мой уже начинал проваливаться. Люди любят тебя меньше, когда твой шнобель начинает проваливаться.

Поезд замедлил ход. Мерсье и Камье подобрали ноги, чтобы дать ему пройти. Поезд остановился.

Не сходите? – сказал старик. – Правильно делаете. Надо быть совсем проклятым, чтобы тут сходить.

На нем были гетры, желтая шляпа и порыжевший сюртук, доходивший до колен. Он тяжело спустился на платформу, повернулся, хлопнул дверью и поднял к ним свое отвратительное лицо.

Поезд тронулся.

– Адью, адью, – закричал м-р Мэдден[20]20
  Мэдден – широко распространенная английская фамилия. Хотя значения слова не такие уж безобидные: Madden – глагол: «сводить с ума, доводить до бешенства, приводить в исступление, беситься, раздражаться». Однако для англичанина все это вряд ли более заметно, чем для нас, скажем, «дурной» корень фамилии Дурново.


[Закрыть], – они до конца любили меня, они любили.

Мерсье, сидевший спиной к локомотиву, смотрел, как он стоит там, не замечая спешащих к выходу пассажиров, как опускает голову, покуда она не ложится ему на руки, покоящиеся на набалдашнике его палки.

С каким облегчением глаза от этой сумятицы к пустому небу, с каким облегчением обратно.

– В новом свете, – сказал Мерсье, – в совершенно новом свете.

Камье вытер оконное стекло обшлагом рукава, зажав его между ладонью и четырьмя скрюченными пальцами.

– И с целью, – сказал Мерсье, – меня почти что… Он сделал паузу, чтобы подумать. Почти что меня прикончить, – сказал он.

– Видимость ноль, – сказал Камье.

– Ты остаешься странно спокоен, – сказал Мерсье. – Прав ли я, полагая, что ты воспользовался моим состоянием, чтобы подменить экспресс, на который мы договаривались, этим вот катафалком?

Камье что-то пробормотал о сожженных мостах и непристойной спешке.

– Я знал, – сказал Мерсье. – Мною постыдно злоупотребили. Я бы из окна выбросился, если б не боялся растянуть лодыжку.

– Я все объясню, – сказал Камье.

– Ничего ты не объяснишь, – сказал Мерсье. – Ты воспользовался моей слабостью. чтобы одурачить меня, как будто я сажусь в экспресс, когда на самом деле… Лицо его расползлось. С большей готовностью, чем у Мерсье, расползались немногие лица. У меня нет слов, – сказал он, – чтобы скрыть то, что я чувствую.

– Но как раз твоя слабость, – сказал Камье, – и вынудила меня прибегнуть к этой небольшой хитрости.

– Объяснись, – сказал Мерсье.

– Учитывая, в каком состоянии ты находился, – сказал Камье, – требовалось ехать, но в то же время и не ехать.

– Ты низок, – сказал Мерсье.

– Мы выйдем на следующей станции, – сказал Камье, – а там решим, как нам поступить. Если мы сочтем, что стоит ехать дальше, мы поедем дальше. Мы потеряем два часа. Что такое два часа?

– Мне не хотелось бы говорить, – сказал Мерсье.

– Если же, с другой стороны, – сказал Камье, – мы сочтем, что предпочтительнее вернуться в город.

– В город! – закричал Мерсье.

– В город, – сказал Камье, – то мы и вернемся в город.

– Но мы только что из города, – сказал Мерсье, – а ты уже говоришь о возвращении туда.

– Когда мы уезжали из города, – сказал Камье, – было необходимо уехать из города. Так что мы уехали совершенно правильно. Но мы не дети, а у необходимости свои причуды. Если, решив прежде вести нас вперед, теперь она решает вести нас обратно, должны мы артачиться? Я полагаю, нет.

– Я знаю только одну необходимость, – сказал Мерсье, – бежать из этого адища как можно быстрее и как можно дальше.

– Это как посмотреть еще, – сказал Камье. – Не стоит доверять ветру, который дует сейчас в твои паруса, он уже устарел.

Мерсье сохранял самообладание.

– Третья и последняя возможность, – сказал Камье, – поскольку ничем не должно пренебрегать, такова, что мы принимаем героическое решение остаться там, где мы есть. На сей случай все, что нужно, у меня имеется.

– Деревня – просто одна длинная улица, все выстроено в ряд, дома, магазины, бары, две станции, железнодорожная и заправочная, две церкви, кладбище и так далее. Положеньице.

– Возьми плащ, – сказал Камье.

– Ладно, не растаю, – сказал Мерсье.

Они зашли в гостиницу.

– Не туда, – сказал человек, – это «Триппер и Сыновья. Оптовые поставки фруктов и овощей»[21]21
  По поводу м-ра Триппера – джойсовская шуточка (см. «Улисс» эп.12).


[Закрыть].

– И что заставляет вас предположить, – сказал Мерсье, – что мы не имеем дел с папашей Триппером или каким-нибудь из его гнилых продуктов?

Снова улица была в их распоряжении.

– Это гостиница? – сказал Камье. – Или рыбный рынок?

Здесь человек их впустил. Он был очень взволнован.

– Прошу вас, джентльмены, – сказал он, – заходите, заходите. У нас не «Савой», но здесь… Как бы это сказать? Он бросил на них украдкой быстрый оценивающий взгляд. Как бы это сказать? – сказал он.

– Скажите это, – сказал Камье, – и положите конец нашим страданиям.

– Здесь… уютно, – сказал человек, – другого слова и не найдешь. Патрик! – закричал он. Однако другое слово нашлось, ибо он добавил, тоном пробного соучастия, чему бы подобно это ни звучало, – gemuetlich[22]22
  Уютно (нем.)


[Закрыть].

– Он принимает нас за туристов, – сказал Мерсье.

– Ах, – сказал человек, потирая руки. – Физиогыномистика, – он гыкал уверенно, не сомневаясь, что так и надо, – мое слабое место. Не каждый день мне выпадает сучий… Он поколебался. Мне выпадает случай, – сказал он. – Патрик!

– Со своей стороны, – сказал Мерсье, – я счастлив наконец-то встретить вас, ведь вы являетесь мне уже давным-давно.

– А, – сказал человек.

– Да, сэр, – сказал Мерсье, – чаще всего вы возникаете передо мною, когда я переступаю порог, или в окне. Позади вас ливень света и радости, на фоне которого чертам вашего лица полагалось бы стушеваться, однако этого не происходит. Вы улыбаетесь. Вероятно, вы и не видите меня с той стороны улицы, оттуда, где вы стоите и погрузились в глубочайшую тень. Я улыбаюсь тоже – и иду дальше. Видите вы меня в моих снах, м-р Голл[23]23
  Опять-таки довольно распространенная английская фамилия, которую Беккет – коллекционируя подобные – явно стремится вернуть к ее «корням»: gall – «желчность, злоба, сама желчь, раздражение, досада» и прочие такого рода приятные вещи и соответственные им глаголы, а также причина раздражения и досады – «больное место». Мистер Голл или, по крайней мере, его фамилия откочевала в настоящий текст из предыдущего романа Беккета – «Уотт».


[Закрыть]?

– Позвольте мне вам помочь, – сказал человек.

– Так или иначе это счастье встретить вас опять, – сказал Мерсье, – при таких, еще более счастливых, обстоятельствах.

– Что значит помочь? – сказал Камье.

– Ну, – сказал человек, – ваши пальто, ваши шляпы, как бы это сказать? Патрик!