Текст книги "Последний апокриф. Роман-стёб"

Автор книги: Семен Злотников

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 6 страниц)

42.

…Зазвонил телефон.

– Хотят старого пыдора… – пробормотала Луиза, протягивая мужу телефонную трубку.

– Меня! – очень тихо откликнулся Джордж и метнулся к окну.

Внизу, у подъезда, как он и ожидал, стоял любимый народом джип "Мерседес–ХМ".

– Скажи им, что пыдора нет! – отчего-то пригнулся и с присвистом прошептал Джордж.

– Как, чтобы я солгала? – возмутилась Луиза.

– Солги, наконец! – возмутился крупье, покачав головой, и отнял у нее телефон.

– Я слухаю! – неожиданно затараторил он на жуткой смеси белорусо-чувашского с адыго-эстонским. – Шо говоритя? – отчаянно орал он в трубку. – Так пыдор, який вам нужон, в сысиднэм падэзди жывотт! – обстоятельно докладывал он. – Так у нас и хватера друхая! – отчаянно клялся Джордж кому-то на другом конце провода. – Лычно я вам нэ пыдор! – неожиданно не удержался и провизжал крупье.

На полу застонал и задергался Нарцисс.

– Яко-тако яичко, таку-растаку, я нэ панымаю! – истерично голосил Джордж, молотя изо всех сил мальчугана телефонной трубкой по голове. – Это яко же тако-растако яичко! – хохотал он, пританцовывая и выдирая из стены телефонный шнур вместе с розеткой (он и сам, спроси его в эту минуту, не сумел бы объяснить мотива безудержного веселья и отваги, до краев, казалось, наполнивших все его существо!).

И также спонтанно Джордж обнял свою юную и прекрасную жену и спросил у нее напрямик, любит ли она его.

– А як же! – не раздумывая, ответила она на приятном украинском наречии.

– Тогда поспеши! – поторопил ее Джордж.

Неожиданно у Луизы глазенки зажглись зеленым и золотым.

– А что нас там ждет? – пытливо поинтересовалась она.

– Карнавал! – мгновенно, не раздумывая, пообещал Джордж, от чего, к слову, сам остолбенел – ибо еще минуту назад он понятия не имел, что их там, в Венеции, ожидает!

– Какой карнавал? – закричала Луиза.

– Потрясающий! – он усмехнулся в усы (усмехнулся в усы – вроде штампа, крупье усов принципиально не носил!).

– А ты меня любишь? – с надеждой спросила Луиза (ведь знала, что любит, и все же спросила!).

– А як же! – ответил крупье, одаряя жену тугим кошельком.

– Мало! – не глядя, сказала жена.

– Достаточно! – строго парировал муж.

Наконец они обнялись, и тогда-то он незаметно вложил ей в ладошку яйцо…

– Зачем? – по-детски изумилась Луиза.

– Затем! – усмехнулся Джордж и сообщил ей на ушко такое, от чего она радостно завизжала и запрыгала, как маленькая сладкоежка, получившая шоколадку в награду за хорошее поведение,.

– Любимый, пообещай, что приедешь ко мне? – трогательно пролепетала очаровательная негодница (с ударением на: "любимый", "пообещай" и "приедешь ко мне"!).

– Яичко, не дай бог, не ешь! – предупредил ее Джордж, затравленно оглядываясь по сторонам.

– Тебе уже жалко яичка для меня? – немедленно обиделась и расплакалась Луиза.

– Мне для тебя…– начал Джордж и осекся (будто кто-то толкнул его в бок!). – Мне для тебя… – повторил он растерянно и умолк.

– Несчастное яичко пожалел! – оскорбленно стонала она.

– Я… – было опять начал Джордж и вдруг содрогнулся от страшной пощечины. – Я… – ему, на минуточку, сделалось не по себе!

– Что яичко – тебе, и что ты – яичку? – допытывалось Луиза.

Он же в ответ только тряс головой, строил загадочные гримасы и прикладывал палец к губам.

А тут еще к ним в дверь позвонили – три раза…

43.

…Луиза рванулась к двери – Джордж еле успел ее удержать.

– Не открывай! – сдавленным шепотом попросил он.

– Почему? – срываясь на крик, удивилась она.

– Потому! – крикнул Джордж (при всем желании он не мог ей всего объяснить, даже если бы мог!).

Звонки в дверь, между тем, следовали один за другим.

– Жди меня всякий день до вечерней зари, у черного входа во Дворец Дожей, одевайся монашкой, веди себя скромно, к гондольерам не приставай! – шепнул Джордж напоследок жене.

– Как, совсем? – испугалась она.

– Поклянись! – грозно потребовал он.

– И ты себя, миленький, береги! – попросила она на прощание, вместо клятвы.

– И ты – себя! – тоже смягчился он, растроганный ее просьбой.

– Уж поберегу… – зареванно пообещала она, хоронясь в платяном шкафу…

44.

…В квартиру звонили без перерыва.

Ухватив юного соперника за щиколотку, Джордж рывком, грубо поволок его за собой.

Понятно, подросток по ходу больно стукался головой о мебель и углы – но Джорджа, похоже, сие не сильно заботило.

– Иду, иду! – весело кричал он неведомым визитерам.

Аккуратно прислонив юношу к двери, он повернул ключ в замке, отступил в сторону и крикнул:

– Заходите, господа!

Тяжеленная входная дверь со страшным хлопком распахнулась – будто по ней произвели залп из катапульты.

Несчастного Нарцисса, как куклу с трухой, так и отшвырнуло вглубь прихожей.

И тут же в жилище ворвались двое бритоголовых в черных кожанках (Пэтро и Данила, кому интересно!) и с упоением принялись топтать юношу и уничтожать.

Дабы отвлечь бандитов от шкафа, в котором пряталась любимая женщина, Джордж незаметно выскользнул на лестничную площадку и фальцетом пропел: "Фигаро здесь, Фигаро там!"…

45.

В то же время, в Китае…

…Иннокентий, одетый точь-в-точь как китайский монах, с посохом и клеткой с Конфуцием в руках, спускался с прозрачных заоблачных высот на грешную землю.

В траве под ногами стрекотали кузнечики, над головой, пронзительно покрикивая, зигзагообразно носились пестрые пичуги, в синем небе кружили орланы, на крутых склонах гор паслись отары овец.

– Ю, ответь, куда мы идем? – спросил попугай (разговор, к слову, происходил на прекрасном русском языке, которым Конфуций также владел в совершенстве!).

– Домой! – был ответ.

– Называется, объяснил! – возмутился Конфуций.

– К себе домой, – чуть подумав, так же бесстрастно повторил Иннокентий.

– Ну, ты стал китайцем – до мозга костей! – искренне восхитился попугай.

Иннокентий молчал.

– Из китайцев – китайцем! – опять прокричал попугай.

Наконец у ручья, где из быстрой воды то и дело выпрыгивала крылатая форель (птице-рыбная особь, выведенная в Китае еще во времена Фу), странник остановился на привал.

Первым делом он натаскал гору хвороста и запалил костер.

После чего, изловчившись, поймал на лету птице-рыбу и, за неимением сковороды, стал ее поджаривать на собственных заскорузлых ладонях.

Терпения Ю-Иннокентию, по всему судя, было не занимать.

– Да больно смотреть! – закричал попугай.

Руки нашего героя дымились, но не горели – огонь их, похоже, не брал.

– Бэдная, бэдная форэль! – сокрушался Конфуций, для пущего впечатления налегая на "э" оборотное.

Наконец, когда рыбьи бока подрумянились, Иннокентий присел у воды, на валуне и закрыл глаза.

– Ты бы ел уже, что ли! – не выдержал попугай.

Иннокентий, однако, смотрел на Конфуция глазами, полными слез.

– Убил, теперь плачет! – воскликнула птица с укором.

Иннокентий молчал.

Визуально, как говорится, он находился у ручья, но фактически – где-то далеко…

Поди, догадайся, что есть человек: то, что мы видим, или то, что не видим?..

Вечерело.

Неведомый клещ прокрался птице под перья и принялся сосать из нее кровь.

Сначала пернатый философ терпел, дабы не спугнуть тонкое состояние своего двуногого спутника, но потом вдруг затрясся, запрыгал и принялся рвать на себе разноцветные перья.

По-прежнему молча, разглядывая рыбу, Иннокентий пытался ответить на главный вопрос бытия: и что наша жизнь?

Конфуций, покончив с клещом, повеселел и предложил им обоим взглянуть на искомый предмет спокойно и не спеша – как, собственно, и учил мудрый Чан Кай Ши!

– Итак, мы имеем живую форель… – Конфуций тут выдержал двадцатиминутную паузу, – но и тебя мы имеем (пауза – тридцать минут!)… и тоже живого!

Иннокентий кивнул: так, наверно, сказал бы учитель!

На минуточку, благодаря попугаю, он вспомнил старого Чан Кай Ши с его интересной манерой вести философскую беседу подчеркнуто неспешно!

– Но тебе надо есть…– произнес пернатый философ, помолчав еще сорок минут, – хотя бы потому, что тебе надо есть (еще пятьдесят минут!)!

Попугай изъяснялся туманно, но смысл его слов был понятен: нельзя утверждать, что ты жив, пока ты не понял, что значит жить.

И опять Иннокентий подумал, что птица права.

– Но ближнего жрать не годится! – продолжил Конфуций, спустя еще полтора часа. – А, с другой стороны – как не жрать?..

– Душа этой рыбы со мной говорила, – тоже помолчав, с грустью признался Иннокентий.

Попугай аж подпрыгнул: "Как, жареная душа?"

– Душа – она вечна, – печально ответил человек, – даже когда она жареная!

– Однако, пассаж! – аж подпрыгнул от удовольствия попугай…

46.

…И тут же Конфуций припомнил свой давний спор с Чан Кай Ши: "Душа, – бывало говаривал дед, – она или есть, или её нет".

На что он, Конфуций, ему возражал: "Душа – она или есть, или – или…"

Он, птица, именно так и говорил, а не иначе: "или – или!"

Или могло означать что угодно:

или кто-то её, в смысле душу, похитил;

или она, к примеру, по собственной воле отправилась полетать;

или, заигравшись, сама заползла подремать под кровать;

или – вдруг спряталась в старом шкафу;

или – растворилась в бокале вина;

или – в солнечном зайчике;

или– в капле дождя…

Да мало ли!

Говоря о душе, он, птица, в отличие от человека, был осторожен.

Он мог сказать: или она есть, но никогда – или её нет…

47.

…Иннокентий молчал.

Он то ли медлил с ответом, то ли, возможно, считал спор излишним.

– Расскажи, наконец, чего тебе рыба сказала, Ю? – не выдержал попугай.

– Что она в прошлой жизни была полководцем, – наконец ответил он.

– И я в прошлых жизнях бывал, – возмутился и принялся перечислять Конфуций, – невольницей, палачом, евнухом, многодетной мамашей, министром финансов, рабом на галерах, философом, даже однажды ослом, – подчеркнул он особо, – но я никогда не сказал бы, что я несъедобен!

Иннокентий Конфуция слушал вполуха.

– Оглядись: все друг дружку едят! – продолжал попугай. – Кто не ест – тот ходит голодным!

Иннокентий как будто внимал попугаю – на деле же в эту минуту у него перед глазами, подобно реке, протекала вся его жизнь, которой всего-то случилось тридцать три года!

Неясные, противоречивые чувства томили его: действительно, очень хотелось есть, но, с другой стороны – есть воина не хотелось!

И тогда Иннокентий мысленно искренно попросил у рыбы прощения.

Тут же форель ожила, повиляла хвостом и скакнула в ручей.

– Ты и это умеешь? – воскликнул Конфуций.

Спустя мгновение, Иннокентий парил над водой с новой форелью в зубах – при этом глаза его хищно горели, а на острые камни с губ капала алая кровь.

– Ну ты китаец! – растерянно пробормотал попугай…

48.

Из жития Иннокентия…

…Не всегда Иннокентий летал и ловил форель на лету.

Еще каких-нибудь семь лет назад, до встречи с Учителем Ши, он не летал, тем более не дробил камни лбом.

Наш герой, по порядку, родился в далекой, глухой, небогатой таежной деревне Шампунь (не путать с Шампаньей во Франции, в теплой Европе!), в дружной крестьянской семье обнищавших потомственных дворян Александра и Софи.

По тайге гулял миф, что Шампунь основал первый друг и сподвижник великого Петра, сам князь Александр Данилович Меньшиков, и даже как будто успел в ней пожить пару дней; а деревню Шампунью назвал потому, что крепко скучал в ссылке без шампуня (в переводе с французского – жидкого мыла!).

Заметим, родители маленького Иннокентия были скромны и, в отличие от некоторых, мало чванились знатным происхождением.

Кажется, толком о нем и не знали.

И даже, похоже, о таковом не догадывались.

А если и догадывались, то предпочитали о том помалкивать.

Так что сложно сказать, что догадывались!

А еще по ветхой избушке, кроме Иннокентия, ползали, мал мала меньше, семнадцать детей.

Иннокентий был пятым ребенком, щуплым и хилым.

Он часто болел от простуд и нередко хандрил, особенно в зимнюю пору.

На целую тайгу была одна-единственная школа до-среднего образования, да и та находилась на значительном расстоянии – верстах в двадцати пяти–сорока.

Туда и обратно – считай, больше пятидесяти–восьмидесяти верст!

Туда и обратно, в плетеных лаптях, по метровым сугробам – простудиться, понятно, было недолго.

Достигнув семнадцати лет, с аттестатом об окончании двух классов таежной начальной школы, Иннокентий подался в Читу (почти на границе с Китаем, в холодной Сибири; Китай и Сибирь точно в Азии, а Азия – бог ее знает, где!), знаменитую своими казино, барами, пабами и роскошными женщинами.

Кто хоть раз застревал в трясине соблазнов, тот по себе знает, как трудно бывает порой из нее выбираться.

Иннокентий, по счастью, в трясину не полез – спасли природная скромность, суровое таежное воспитание и все такое.

Но зато он без лишних проблем поступил в третий класс, за год с небольшим экстерном сдал на «отлично» все экзамены и получил отличный аттестат о среднем образовании.

Еще за два года он лихо промахнул Местную Естественную Академию.

Еще через год с блеском защитил докторскую диссертацию по теме "Путаные Пустоты".

Согласно его теоретическим выкладкам, тот самый Пустой Мир, который мы все привыкли считать зеркальным отражением нашего Полного Мира, на деле является Полным, тот же наш Мир, про который мы думали, будто он Полный – именно он-то как раз оказывался зеркальным и, значит, Пустым.

Взволновался научный мир не на шутку: еще бы, такое открытие!

От него никто не скрывал, что он новый Коперник с карьерой Эйнштейна и зарплатой Билла Гейтса – по меньшей мере.

И вдруг…

Вот ирония, вот загадка, вот насмешка Судьбы и Судьба!..

49.

Про Иннокентия, собственно, и про Аленушку…

…Однажды, в студеную зимнюю пору, себе на беду Иннокентий увидел Аленушку – красивую, статную, медноволосую, зеленоглазую и пухлогубую.

На момент их знакомства Алена как раз пребывала на последнем месяце беременности.

Их никто не знакомил, случилось само: она, одна-одинешенька, стояла на обжигающем ветру, посреди заснеженной улицы, у фонарного столба, и билась головкой об столб.

Иннокентий в ту пору шел мимо.

Понятно, его (еще юного и неопытного!) до глубины души взволновало нестандартное поведение молодой женщины.

Он тут же, невольно и с болью, отметил про себя, что бедняжка одна на морозе, без шубы, без шапки, босая, с распущенными волосами, и слезы ручьем у нее из глаз, и сами глаза перемазаны тушью.

Он просто не мог пройти мимо (и не прошел!) и только спросил, чем он ей может помочь, если может.

– Женитесь на мне! – в отчаянии, заломив руки, воскликнула Алёнушка.

Ну, он и женился!

От столба они прямиком отправились в ЗАГС, а оттуда – помчались в роддом, потому что ее уже мучили схватки.

В такси, пока ехали, женщина, истекая водами, призналась Иннокентию в том, что была несмышленой, и что достаточно сильно и страстно влюбилась в проезжего полковника, и что Илья – имя полковника! – подло ее соблазнил, после чего и оставил одну в интересном положении, и что жизнь без Ильи для нее потеряла резон!

– Но теперь и отныне, – ласково добавила она, успокоенно положив головку ему на грудь, у нее этот самый резон появился (тут она догадалась спросить Иннокентия, как его зовут!).

Иннокентий, понятно, назвался, она же его попросила ее с ребенком одну не бросать…

(Забегая вперед, мы заметим, что Иннокентий Алену не бросал – совсем даже наоборот, это его однажды безжалостно вышвырнули с тринадцатого этажа, как нашкодившего кота!)

Итак, через пару каких-то часов Алена благополучно разрешилась от бремени.

Увидев младенца, она застонала: копия полковника!

Иннокентий, как мог, ее утешал, и сам плакал от чувств.

Девочку назвали Софи (в честь его мамы!)…

Семейная жизнь его поглотила – он даже забросил науку: скоренько устроился грузчиком в супермаркет, в колбасный отдел, где Аленушка работала младшей фасовщицей.

Поутру, взявшись крепко за руки, чтобы не потеряться, они шли в супермаркет, а после работы, обнявшись, возвращались к своей обожаемой малютке Софи.

Обычно по вечерам, наигравшись, они купали ее в четыре руки в железном корыте и пели на два голоса русские народные песни.

И долго потом еще, до рассвета, резались в "дурака", грызли орешки и наизусть цитировали одуряющие песни царя Соломона.

Этот сладкий сон, именуемый жизнью, длился целых три года.

Или, точнее, – всего-то три года!

Пока к ним однажды не постучался…

50.

А в Москве, в то же время…

…В ночи разносился тяжелый топот погони.

Казалось, что он сотрясает элитное здание.

Сверху на землю сыпались стекла и штукатурка.

У черного джипа стояла бабища с гусем.

Из подъезда, хромая, выбежал Джордж.

Затравленно озираясь, прихрамывая, он скоренько юркнул в маленький скверик, где и залез под ближайшую свежевыкрашенную скамейку.

Он молча себе приказал не дышать, и не дышал.

Разве что сердца предательский стук его выдавал…

И тут прибежали двое бритоголовых в черных кожанках – Пэтро и Данила.

Потоптавшись на месте, они понеслись – один направо, другой налево.

– Он там, идиоты! – завизжала бабища.

"Га-га-га!" – из кошелки сварливо прогакал гусь…

51.

…Пока Пэтро и Данила безуспешно носились по скверу в поисках Джорджа, Сучье Вымя выпустила из кошелки на землю гуся и гуськом двинулась за ним следом.

Гусь вперевалку, настороженно поковылял по аллее и вскоре уже остановился у ближайшей свежевыкрашенной скамейки и победительно загагакал.

– Мадам, я бы вас попросил… – вежливо попросил Джордж, выбираясь на свет.

– Ты еще будешь меня просить, – ласково пообещала она.

– От всего, что пахнет мужчиной, мадам, меня мутит и воротит! – признался ей Джордж.

– А – женщиной если? – с робкой надеждой поинтересовалась она.

Джордж томно закрыл глаза и воскликнул:

– О, зовущий, манящий и пьянящий дух женщины!

– И также ядрёный! – расправляя грудь, добавила тетка.

– Интересно, – опомнился Джордж, – кстати, какого рода ваш гусь?

– Хорошего! – процедила сквозь зубы бабища.

Последнее, что запомнил крупье, – ее летящий сапог и осколки на небе от новой луны…

52.

…Бездыханного Джорджа бандиты закинули в джип.

Его ноги безвольно свисали наружу.

Опричник Пэтро хотел было их обломать, но потом передумал.

Бабища лично уселась за руль.

Джип, визжа тормозами, сокрылся в ночи…

53.

…На ступенях подъезда элитного дома возникла Луиза с безвольно на ней повисшим подростком.

Она была в модном плаще, зеленой газовой косынке, голубых очках, в руке держала миниатюрный чемодан цвета бордо.

– Тебя, кажись, Костиком кличут? – оглядываясь по сторонам, рассеянно поинтересовалась она и смачно поцеловала подростка в разбитые губы.

Тот от боли – аж вскрикнул!

– Да я же любя, Константин! – засмеялась она, роняя несчастного Нарцисса на каменные ступени (впрочем, опять оглянулась!).

– В Венецию очень хочется… – вдруг признался подросток.

– Вспоминай меня иногда по утрам, вечерам и ночам! – попросила она, льня губами к его губам.

И опять он вскрикнул от боли, она же – опять рассмеялась и, подхватив чемодан, с разбегу запрыгнула в пробегающий мимо синий троллейбус…

54.

…Спустя время Луиза уже проходила тщательный таможенный досмотр в столичном аэропорту.

Плешивый, безбровый, бесцветный, безрадостный, долговязый и тощий таможенник в ранге младшего офицера в двадцать четвертый раз бестолково потрошил ее маленький чемодан цвета бордо.

Он, похоже, чего-то упорно искал.

Он и сам не знал, чего он искал – но искал!

Уже и по радио объявили: "Всё, наконец-то заканчивается посадка на рейс Москва – Венеция!" – а он все не оставлял поиска.

Луиза, зевая, прижалась тыльной стороной своего правого бедра – к тыльной же стороне левого бедра офицера.

– Говорят, посадка заканчивается, – как бы походя, заметила она.

Офицер, на минуточку, сделался красным, как рак после варки.

Не поднимая головы, он чего-то промямлил, типа: без нас не улетят.

Понятно, он был не в себе: в кои-то веки женщина (и какая!) прижалась к нему, вдруг, бедром (и каким!)!

– А разве вы тоже летите? – как бы вскользь, поинтересовалась Луиза.

– Вообще-то, я при исполнении, – не поднимая стыдливых глаз, признался таможенник.

– Жаль, – разочарованно вздохнула Луиза, – а то я уже размечталась, как мы побалдеем в Венеции!

Служитель таможни поднял на нее глаза цвета собачьей блевотины и недоверчиво переспросил: "Мы?"

– А ты, что ли, не рад, дурачок? – удивилась она.

– Рад! – коротко доложил младший офицер, запирая таможню…

55.

…Полет до Венеции проходил в разреженном пространстве, на высоте десять тысяч метров.

Под самолетом проплывали стада кучерявых облаков.

Моль, Дрянь и Изменник Родины, как ласково обозвала Луиза бывшего таможенника, крепко держал ее за руку.

Он так ее, бедный, держал – как будто боялся ее потерять!

Она же, перекрывая вопли моторов, орала ему на ухо всякие ласковые слова усыпляющего свойства.

Офицер под сурдинку размяк и уснул.

Тут-то она и достала с груди медальон в виде жабы из перламутра (подарок Отца!) и негромко скомандовала:

– Фас!

Жаба вмиг ожила и скоренько перескочила с Луизы на Моль и вонзила в него свой язык формы штопора для открывания пробок (откуда у жабы язык формы штопора – точно загадка!).

Удар пришелся точь-в-точь по сонной артерии.

Моль с жизнью расстался – даже не пикнул.

Облизнувшись, Луиза жадно припала губами к артерии бедного таможенника…