Текст книги "Одиссея инженера Волкова. ч.1(СИ)"

Автор книги: Семён Вольфсон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 6 страниц) [доступный отрывок для чтения: 2 страниц]

Глава 1. Распределение. ГМП (НИИ, где мало платят,) и его обитатели.

В 1974 году я окончил один из московских ВУЗов по специальности: Автоматика и телемеханика. Началось распределение, очень важный момент в жизни каждого выпускника. Это, как лотерея: можешь вытащить счастливый билет, а можешь и пустой.

Стоим в коридоре. Сейчас за этой массивной дубовой дверью решится твоя судьба. Заходим по очереди. Тех, кто выходит, сразу окружают и наперебой расспрашивают: "Ну, как? Куда?".

– Подмосковное пусконаладочное управление. Сто тридцать – оклад и 60% прогресс.

– Ого! Двести восемь рубликов! Неслабо для начала!

Рядом – Матвей Авербух, или попросту Мотя, окончивший институт с красным дипломом, а у меня во вкладыше оценки разные: по политической экономии и научному коммунизму – "тройбаны", а по теоретическим основам электротехники и теоретической механике – отлично.

У Моти типичный крупный горбатый нос, тёмные вьющиеся волосы и большие чуть на выкате черные глаза, в которых, как в зеркале, отражается вековая печаль всего еврейского народа, а у меня глаза серые, нос прямой, короткий, волосы светлые, ёжиком – весь в отца, военного инженера.

– Послушай, Мордухыч, приёмная комиссия вся сплошь из оборонки. Нам с тобой ничего не светит.

– Пойду, хоть развлекусь.

Настаёт мой черёд. Захожу, осматриваюсь. Небольшой зал; тусклое солнце освещает сидящих за столами, покрытыми зелёным сукном. Меня указательным пальцем подзывает мужчина с толстой бычьей шеей, багровым лицом и такого же цвета бесформенным носом:

– Фамилия?

Он записывает.

– Имя Отчество?

– Мордух Мордухович.

Мужчина переспрашивает:

– Морд.., как? – и смотрит на меня с какой-то укоризной, будто я в чём-то виноват. Его чернильная ручка с золотым пером останавливается, наткнувшись на непреодолимое препятствие. На бумаге появляется клякса, и расплывается всё больше и больше.

– Что? Ручка сломалась? – нарочито громко, с лёгкой иронией, подчёркнуто вежливо спрашиваю я.

Краснорожий, глядя мимо меня, куда-то в угол, молча надевает на золотое перо колпачок и прячет ручку в карман, давая понять, что разговор закончен.

Его соседка, поймав мой взгляд, начинает лихорадочно рыться в сумочке в поисках носового платка. А мужчина лет пятидесяти, с причёской, как у меня, ёжиком, в белой рубашке с галстуком, сидящий с другого края, слышавший нашу беседу, прервав разговор с моим одногруппником, Валькой Черновым, переводит взгляд в окно, в котором, кроме серого безразличного ко всему неба, ничего не видно.

Всё понятно. Я медленно поворачиваюсь и выхожу в коридор. Одно дело готовиться принять горькую пилюлю, а другое – её разжевать. Переоценил я себя; обида и разочарование написаны на лице. Ко мне, никто не подходит; это на картошке и в аудиториях мы были единой студенческой семьёй, а здесь каждый за себя. Только мой друг, Стас Голованов, с которым мы всегда вместе готовились к экзаменам и занимались в боксёрской секции, спрашивает:

– Ну, что, как?

Я неопределённо машу рукой и понуро бреду к лестнице.

Кто-то догнал меня и тронул за плечо. Заместитель декана, мой любимый преподаватель по теоретической механике, протягивал листок бумаги, с адресом и телефоном, отводя взгляд в сторону, с таким выражением лица, будто хотел за что-то извиниться:

– Сходи, там тебя возьмут.

Я сухо поблагодарил, развернулся и ушёл.

Мой дядя, прошедший с боями от Ленинграда до Берлина, дважды раненный и награждённый четырьмя боевыми орденами, крупный чиновник в одной из кавказских автономных республик, как-то сказал:

– У нас в России антисемитизм только на бытовом уровне, а на верху его нет, но существует национально-пропорциональное представительство.

– А почему же тогда евреи не представлены в хоккее? Пусть хотя бы один гонял по льду шайбу.

Но дядя в ответ только смеялся.

В скором времени в отраслевом научно-исследовательском институте Приборостроения – ГМП, "НИИ, где мало платят", как расшифровал эту аббревиатуру один остряк, где не соблюдался вышеописанный принцип и евреев было не меньше, чем чистокровных русских, появился новый сотрудник.

Лаборатория электронно-оптических устройств, куда меня зачислили на должность инженера с зарплатой сто двадцать рублей, находилась на первом этаже двухэтажного особняка XIX века в Замоскворечье.

Рабочий день, как правило, начинался с обсуждения статей в Литературной газете, рупоре интеллигенции того времени, или публикаций в новом номере журнала Юность.

Зачинщиком обыкновенно выступал Виктор Жадов, ведущий инженер, закончивший когда-то Суворовское училище, отслуживший несколько лет в армии и комиссованный с пенсией 70 рублей, из-за того, что получил приличную дозу облучения. Очень способный инженер, но писать диссертацию не захотел, хотя ему не раз предлагали, так как "потолок" его дохода (зарплата плюс пенсия) ограничивался суммой 240 рэ.

Виктор хорошо разбирался в современной литературе. Увлёкшись, он начинал ходить взад-вперёд по лаборатории, как преподаватель, читающий лекцию, делая язвительные замечания и высказывая нестандартные мнения, удивляя нас малоизвестными фактами из жизни авторов, о которых могли знать только в узком кругу. Видимо, источником информации служил старшей брат, член Союза писателей СССР.

Ему не менее язвительно возражала Лена Буховская, умевшая находить слабые места в его высказываниях, тоже хороший инженер и весьма начитанная, в конце восьмидесятых годов ставшая гражданкой Израиля. Остальные с интересом следили за спором наших литературных корифеев. Иногда, в разговоре принимали участие заведующий лабораторией по прозвищу Герш и старший научный сотрудник Моня Стырский.

После литературного диспута устраивалось чаепитие с домашним вареньем и баранками, а затем мы с Моней садились за преферанс с болваном по копеечке за вист.

Расписав пульку, ехали на обед в Министерство торговли, находящееся в нескольких троллейбусных остановках. Вход в здание был свободным, а в столовую – по пропускам, карточкам из серо-голубого картона. Один из наших сотрудников, родственник которого работал в этом министерстве, как-то принёс такую карточку в лабораторию.

Не помню, у кого возникла мысль подделать: а чем наши желудки хуже министерских. Материал, картонную коробку из-под обуви, нашли быстро. Буховская, хорошая рисовальщица, сделала восемь таких же карточек с подписями и печатью, на глаз не отличишь от настоящих. В первый раз я прошёл по пропуску, немного робея: напрасно – охранник даже не взял его в руки.

Здесь кухня была особенная. Меня, привыкшего в уличных забегаловках к сомнительным котлетам с подливой, вызывающим опасение за состояние желудка, поразило меню, особенно компоты, по двенадцать копеек стакан. Их было пять видов: из малины, клубники, вишни, яблок и чернослива. Последний пользовался наибольшим успехом, видимо, многие чиновники, ведущие малоподвижный образ жизни, страдали запорами.

После обеда несколько часов посвящали собственно работе. Я включал паяльник и осциллограф, погружаясь в разработку новой электронной схемы для опытного образца одного из очередных приборов, которые, насколько мне известно, никогда не внедрялись, но, зато, использовались при защите кандидатских диссертаций.

Вскоре этому ничегонеделанию пришёл конец. По моей просьбе меня откомандировали в Полевую экспериментальную базу (ПЭБ) для участия в экспедиции по установке трёх автоматических радиометеостанций (АРМС) в труднодоступных районах Сахалина и некоторых других островов.

Экспедиция состояла из начальника – Старшинова Леонида Александровича, радиомонтажника шестого разряда Французова Александра Владимировича и меня – инженера, временно, для повышения заработной платы, зачисленного радиомонтажником в Экспериментально-производственную мастерскую.

Долгие проводы – лишние слёзы. Попрощался дома с матерью, взял сумку с одеждой, и всё. В аэропорту меня никто не провожал.

Ил-18, на котором мы летели, стал набирать высоту, отчего заложило уши, и я принялся гонять языком во рту карамельки, выдаваемые пассажирам.

В иллюминатор отчётливо было видно крыло самолёта, а под ним всё уменьшающиеся городишки, дороги, по которым, как муравьи ползли машины, перелески, речки. Наконец, я устал, откинулся на спинку кресла и задремал.

Меня разбудила обедать бортпроводница. Допив чай, я снова стал смотреть в иллюминатор. В разрыве серых облаков была хорошо видна бескрайняя тайга. На этом, насколько хватало глаз, зелёном ковре иногда, как что-то чужеродное, попадались лагерные бараки, "длинные, как сроки", из песни В. Высоцкого, обнесённые забором, а от него тонкая нить узкоколейки, идущая от зоны. Вряд ли её обитатели, работавшие где-нибудь на лесоповале и, наверное, сейчас, задрав головы, с тоской провожавшие взглядами наш самолёт, разделяли моё восхищение окружающей тайгой.

Первую станцию устанавливали в самой глухой части Сахалина, окруженной болотами; вторую – на небольшом островке Манерон, к югу от Сахалина, но больше всего запомнилась экспедиция на необитаемый остров Святого Ионы, расположенный в акватории Охотского моря.

Нам предоставили средний рыболовный траулер, переделанный в научно-исследовательское судно, с командой из восьми человек, которую собирали в течение нескольких дней по всему порту Корсаков. При отплытии выяснилось, что самый трезвый из них – старший механик, впрочем, тоже под мухой. Как заправский боцман, он виртуозно материл всех, включая капитана, заставляя исполнять свои обязанности. Вероятно, так отправлялись в очередной набег флибустьеры Нового света из своей цитадели на острове Тортуга в Карибском море.

Едва отплыли, началась изматывающая бортовая качка, к которой мы со Старшиновым быстро привыкли, и с удовольствием покачивались в матросских люльках, а крепкого, жилистого Французова, к нашему удивлению, рвало, и он часто вынужден был перегибаться через борт.

Наш бригадир, коренастый, среднего роста с прямыми русыми волосами, лицом напоминавший русского помора, героя кинофильма "Море студёное", бывший пограничник, относился к тому типу мужчин, которые особенно нравятся женщинам.

Буфетчица Люся, ядрёная баба лет тридцати, с огромным синяком под глазом, свидетельством её бурной супружеской жизни, сразу же обратила на него внимание.

– Пойдём! – не стесняясь меня, уговаривала она Леонида, – Не бойся, я – чистая!

Но он так и не откликнулся на её призыв.

Я потом над ним подтрунивал:

– Лёня, что же ты такую девицу пропустил. Она ведь тебя из всех выбрала.

– Нет, не меня, Французова, – смущался Старшинов.

– Нет, тебя. Она в мужиках разбирается.

Впрочем, Лёня не обиделся: мы часто подтрунивали друг над другом.

Корабль вышел в Охотское море по Татарскому проливу и через некоторое время мы увидели цель путешествия, небольшой остров, в сущности, скалу вулканического происхождения шириной метров четыреста, а высотой двести. Она возвышалась над синей морской равниной, как огромная спящая голова из поэмы А. С. Пушкина Руслан и Людмила.

Судно бросило якорь. По словам капитана, Юргина, коренастого с военной выправкой, совсем не похожего на того помятого и подвыпившего мужичка, два дня тому назад садившегося на корабль, а сейчас сухо и коротко командовавшего: "Волнение небольшое, высаживаемся".

Да и вся команда преобразилась и совсем не походила на ватагу людей неопределённой профессии, зло матерившихся в ответ на ругань главного механика. Быстро, слажено, без лишних движений, так что приятно было смотреть, матросы спустили шлюпки, в которых разместилась наша экспедиция, и пошли к острову на вёслах.

При нашем приближении он как будто проснулся. Морские львы, сивучи, с шумом плюхались в море с огромных валунов, повсюду торчащих из воды, чайки кружили и беспокойно кричали над головами. А когда мы в первый раз поднимались на вершину, морские голуби, глупыши, дружно плевались вонявшей рыбьим жиром желчью, которая практически не отстирывалась. В конце концов, мой рабочий костюм настолько пропитался этой гадостью, что пришлось его выбросить, так как ни одна прачечная не принимала.

Один такой желторотый птенец, сидевший прямо на тропинке, опёрся на косточки своих ещё неоперившихся крыльев, как раненый на костыли, поднял голову, угрожающе, как взрослый, защёлкал клювом, посмотрел на меня своими чёрными, как каменный уголь, глазами-бусинками, в которых отразилась вся ненависть живого существа, созданного Господом Богом, к завоевателю, или мне так показалось из-за блика солнца, и вдруг плюнул желчью прямо мне на штаны.

– "Ах, ты храбрый желтопузый гусёнок! Не бойся, не трону", – подумал я, осторожно обходя этого отважного защитника своего родного дома.

С помощью блоков и тросов оборудование подняли на гребень скалы, поросший низкой травой и мхом. Шлюпки с матросами покинули бухту, корабль снялся с якоря и скоро пропал за горизонтом.

Мы остались одни. Вокруг, насколько хватало глаз, расстилалась серая гладь Охотского моря. Вчетвером (забыл сказать, что нам придали радиста – Валеру) поселились в деревянном домишке, сколоченном нашими предшественниками из почерневших от времени и непогоды досок. Сарайчик нависал над крутым спуском, как дворец Ласточкино гнездо, в Крыму над Чёрным морем.

Не знаю, как другие, а я сначала входил в него с некоторой опаской, уж больно строение казалось хлипким. Но люди, воздвигшие этот приют, знали толк в строительстве: даже при сильных частых ветрах внутри было вполне комфортно.

Рядом находился уступ. Бывали дни, когда штормило, огромные валы разбивались об его основание, так что брызги долетали до меня, стоявшего на краю и наблюдавшего, как багровый диск солнца исчезает за горизонтом.

Первую ночь провели в спальных мешках, разложенных прямо на каменном полу, а наутро, наспех позавтракав, приступили к монтажу.

На вершине натолкнулись на останки старой автоматической метеостанции, очевидно, установленной инженерами-метеорологами, задолго до нас. Пришлось сначала заняться демонтажем, а на её месте развернуть новую.

Этот объект был последним; приходилось поторапливаться: начинался сентябрь, в последней декаде которого ожидались шторма. Из-за непогоды нас могли просто не снять с острова, шлюпки бы не пришвартовались.

Ели два раза в день: утром и вечером. К концу работы у меня начинало сосать под ложечкой. Это желудок напоминал, что пора наполнить его чем-нибудь съедобненьким. В предвкушении праздника толстых животиков я спускался в лагерь.

В меню – консервы и сухари, на десерт – чай с сахаром и свежий морской воздух. А какая вкуснотища! Куда там столовой Министерства торговли с её пятью компотами. Пищу разогревали на костре, в ход шли доски от упаковочных ящиков из-под оборудования; тарелками служили пустые консервные банки, а чай пили из эмалированных кружек, вместо стульев большие камни, нагретые за день солнцем. Сплошная романтика.

После ужина, у догорающего костра мы со Старшиновым и Французовым часто беседовали о литературе. Лёня, не смотри, что институтов не заканчивал, очень много вдумчиво читал с блокнотом и карандашом в руке и дал бы фору иному кандидату филологических наук.

Опускаю подробности: как мы поднимали с помощью полиспаста (грузоподъёмного устройства, состоящего из нескольких блоков) и с трудом закрепляли в скалистом грунте разборные десятиметровые мачты антенны, как монтировали ветряк (ветровой электрогенератор), служащий для подзарядки аккумуляторных батарей станции, устанавливали и налаживали датчики силы и направления ветра, осадков, солнечного сияния, а также специальное устройство, подававшее в определённое время суток сигнал для начала измерения и передачи данных о метеообстановке с помощью радиостанции по азбуке Морзе.

Наконец, работы по монтажу и наладке, ко всеобщей радости, были закончены, начались испытания. Наша АРМС уже несколько раз выходила в эфир. После этого Валера связывался по своей рации с Управлением гидро-метеослужбы Сахалина и проверял качество приёма-передачи.

Неожиданно пришла радиограмма: "В течение двух часов приготовиться к отплытию, всем спуститься на берег". Видимо погода портилась.

Шлюпки ждали нас в небольшой бухточке, защищенной от ветра и волн скалами. Штормило, и мы смогли причалить к кораблю только после нескольких неудачных попыток.

Я с сожалением оставлял остров, где, несмотря на тяжёлую работу по двенадцать часов в сутки, чувствовал себя настоящим Робинзоном Крузо, историей которого зачитывался в детстве. Мне нравилось, вдыхая всей грудью морской воздух и подставляя лицо свежему ветру, наблюдать за величавыми, медлительными сивучами, крики чаек над головой уже не казались такими тревожными, и даже морские голуби – глупыши стали реже плеваться, видимо поняли, что мы не представляем никакой опасности.

В порт Корсаков прибыли в конце сентября. Экспедиция заканчивалась. Местный транспортный самолёт доставил нас в Хабаровск. На ближайший рейс в Москву оставался один билет: первым по жребию вылетать выпало мне.

Теперь, по прошествии времени, многое стёрлось из памяти, но один смешной случай помню хорошо. Мы со Старшиновым сидели рядом в зале ожидания и от нечего делать играли в карты на большом Лёнином Абалаковском рюкзаке, как на столе.

Наконец, объявили посадку на мой рейс, игру закончили, и я попросил Лёню дать мне часть причитающихся за работу денег.

Он отсчитал из толстой пачки ассигнаций мою долю, и я засунул купюры во внутренний карман. Подхватив свою тяжёлую сумку, в которой, кроме одежды, лежали куски породы с кристаллами кварца и других минералов, подаренных повстречавшимися геологами, я направился в зону вылета.

Не прошел и трёх шагов, как сзади за куртку меня крепко схватила чья-то рука. Я остановился и повернулся удивленный.

– Куда поплыл, карась?! Верни назад, что схавал! – тоном, не предвещавшим ничего хорошего, сказал сидящий на лавке плотный мужик в форме железнодорожника.

Курсанты военного училища, расположившиеся с противоположной стороны прохода, до этого что-то оживлённо обсуждавшие, замолчали и уставились на меня.

Не успел я открыть рот, чтобы объясниться, как Лёня, наблюдавший эту сцену, вступился:

– Ты, что, уважаемый?! Мы из экспедиции возвращаемся. А ты подумал, что он меня в карты обыграл?!

– Простите, ребята! Ошибся. Очень, уж похоже, со стороны выглядело, – уже другим тоном, извиняясь, произнёс железнодорожник.

– Вот, видишь, я же говорил, что они друзья! А ты – шулер, шулер, – сказал рослый парень в военной форме своему приятелю.

И все участники этой сцены, включая меня, дружно засмеялись.

Через одиннадцать часов я вернулся в серую, безрадостную Москву, встретившую меня пасмурным небом и нудным мелким осенним дождичком.

Конечно, я мог бы больше рассказать, как на сахалинских болотах несколько дней не спал из-за комаров и мошки, густым маревом закрывавших солнце, о том, как с Леонидом прошли пешком от мыса Марии до мыса Елизаветы вдоль побережья северной оконечности Сахалина, об удивительно прозрачной воде Охотского моря, где несколько раз купался, и через многометровую толщу наблюдал жизнь его обитателей, о мёртвой касатке, выброшенной прибоем, лежащей на песке с открытой пастью, полной белых, острых, как лезвие ножа, зубов, о ночёвках в зимовьях, об охоте на серых уток, о встрече на действующем маяке мыса Елизаветы с двумя геологами – москвичками, о сильных ветрах острова Манерон, которые сбивали с ног взрослого человека, о лангустинах, размером с сосиску, добытых нашей командой вместе с японскими сетками-ловушками в нейтральной воде и сваренных в ведре прямо в морской воде.

Запомнился один курьёзный случай. Мы втроём: метеоролог-стажёр, прикреплённый к нашей экспедиции на Сахалине, прозванный Старшиновым "молодым дарованием" за то, что любил рассуждать о высоких материях, в которых ничего не смыслил, Леонид и я отправились на охоту за утками. Мы пробирались по едва заметной звериной тропе через густую траву выше человеческого роста мимо громадных лопухов, под которыми можно было спрятаться от дождя, как под зонтом.

– Медведь! Медведь! – закричал "молодое дарование".

– Где?! Где?!

– Вон, там, в зарослях!

Мы кинулись с ружьями наперевес. Но тут я вдруг вспомнил, что в стволах дробь на уток, и остановился перезарядить ружьё. Старшинов, который видимо успел это сделать быстрее, пробежал мимо. Однако медведь как будто сквозь землю провалился.

Теперь, вспоминая это происшествие, я думаю: "И слава Богу! А то ведь, в охотничьем азарте мы могли уложить зверя, занесённого на Сахалине в Красную книгу".

Незабываемые, яркие впечатления, но повесть совсем не об этом.

В октябре я снова приступил к работе. В лаборатории ничего не изменилось: те же утренние литературные дискуссии, те же чаепития. Больше всех моему возвращению обрадовался Моня:

– Скучно без тебя, некого в карты ободрать.

– Это ещё посмотреть, кто кого обдирал.

И наши преферансные сражения продолжились.

Вскоре, на имя директора института пришла телеграмма из управления Гидрометеослужбы Южно-Сахалинска. Установленные нами станции работали бесперебойно и ежедневно передавали данные о метеобстановке. Меня повысили до старшего инженера, а зарплату – до ста сорока рублей, не бог весть, какие деньги.

Жена, ассистент кафедры иностранных языков технического ВУЗа, зарабатывала ещё меньше. В 1978 году родился сын, и хотя наши запросы были довольно скромны, денег не хватало. Помогала тёща, прессовщица в артели инвалидов, часто попрекавшая меня тем, что я не могу обеспечить семью.

Единственно чего у меня было в избытке, так это свободного времени. Я стал искать возможность подработать. В организациях, где я предлагал услуги дежурного ночного электрика по совместительству, меня не брали, едва я показывал свой диплом инженера и трудовую книжку.

Уже много лет спустя кое-кто из знакомых подсказал, как надо было поступить: взять в отделе кадров трудовую книжку и сказать, что "потерял", завести новую, а в старой подделать запись: "Уволен по собственному желанию" и устроиться по ней на другое место работы. Но что-то внутри всегда мешало мне зарабатывать таким способом.

День катил за днём, неделя за неделей: наступил 1980 год. Мы разрабатывали датчик высоты снежного покрова. Мне удалось создать преобразователь, повышающий напряжение от 3 до 3000 вольт: такая схема используется сейчас для электрошокеров. Даже заведующий лабораторией, Иван Семёнович Кузин, сменивший к тому времени Герша, пытавшийся решить эту техническую задачу другим способом, не преуспел, как ни бился. Это был повод, обратиться к нему с просьбой о повышении.

– У нас ведущий инженер, Жадов. Ты считаешь себя таким же? – спросил он, глядя мне прямо в глаза.

– Нет.

– Вот и я считаю, что нет. К тому же у нас для тебя нет ставки ведущего, а выбивать её у директора я не буду! – отрезал он.

Пытаясь найти выход из создавшейся ситуации, я понёс заявление на увольнение по собственному желанию директору института, Иванову, грузному, солидному мужчине, бывшему полярнику.

– Чего тебе не хватает? – спросил он, прочитав заявление.

– Зарплата маленькая, а у меня семья.

– Ты кем у нас сейчас?

– Старший инженер.

– Вот что. Возьми бумагу и ручку: пиши заявление на ведущего, а то все молодые разбегутся, а мне со стариками работать, что ли?

Но я быстро сообразил, что в этой ситуации будет очень трудно, поскольку мой непосредственный начальник против такого назначения, и ответил, что пришел не торговаться, а увольняться.

Через неделю я оказался на улице.

Впрочем, даже, если бы я стал ведущим инженером, то всё равно бы уволился через некоторое время. Уж очень часто приходила мысль, что я, молодой, здоровый мужчина, неплохо разбирающийся в электронике, занимаюсь целыми днями какой-то ерундой.