Текст книги "Смотрящий. Блатной романс"

Автор книги: Семен Майданный

Внизу как ни в чем не бывало тусовался концертный народ. Девицы в сарафанах, девицы в лосинах и гусарских киверах, девицы, расфуфыренные под цыганок, в сорочках с впечатляющим декольте. Пока папины телаши тормозят перед каждым зигзагом лестницы, Шраму предстояло устроить в закулисном царстве мировой бардак. Что-нибудь такое феерическое, что отвлечет весь этот сброд. Что-нибудь вроде пожара или потопа.

Идею подсказал мужик в декоративных лаптях и шелковой косоворотке, заботливо кормящий кусковым сахаром медведя-тинейджера. Шрам воровато оглянулся и со спины угостил ни в чем неповинного мужика кулаком по ребрам. А дальше раскрепостил мишку от намордника, спустил с поводка и метнул кулек сахара под ноги тусовке.

Что тут началось! Медведь косолапо заспешил за сахаром, а тусовка в разные стороны от него. Визгу – будто революционные матросы штурмуют школу бальных танцев.

Шрам теперь не подчинялся папе даже подзалупной перхотью. Сдав своего же пацана, папа стад сукой позорной. Попытавшись обобрать своего же пацана, папа скрысятни-чал внутри круга. И теперь затравить папу – это Шрама святое личное дело. Тот – вне закона.

Медведя показалось мало, и уже целенаправленно Сергей приглядел клетки, в которых ждали банановой славы несколько краснозадых павианов и ворковала стая голубей. «Свобода, свобода, свобода – девушки, карты, вино. Свобода, свобода, свобода – о как без тебя тяжело!» Все эти божьи твари с легкой и, как кобра, быстрой Серегиной руки тоже оказались на свободе.

Непререкаемая истина, что женщины боятся мышей. А тут по всем маршрутам закулисной территории бойко запрыгали такие же серые, как мыши, звери, только размером в сто раз больше. И ну щипать за ляжки и клацать желтыми, будто, прокуренными, зубами.

В образовавшийся бабский круговорот и попал папа с гоблинами. Папу мигом закружило, как окурок в унитазе. Михаил свет Геннадьевич тут же прочухал, кто приготовил ему такой сюрприз. Только что с того? Когда вокруг паника, полуголые шмары визжат, так что уши зашкаливает, а глаза их полны животного ужаса в буквальном смысле этих слов; и какие-то престарелые вахтеры подагрически сигают настолько высоко как умеют, пытаясь ловить роняющих сизые перья голубей, гоблины становятся малоэффективны.

А тут еще в стороне желанного служебного выхода мелькнул свирепый, белый лицом от бешенства Шрам, мелькнул и растаял...

Шрам тоже засек ненавистную рожу, но палить из ТТ в сутолоке не рискнул, поэтому переместился за стопку старых и грязных декораций из деревоплиты и оттуда стал прочесывать закулисные пейзажи сквозь прицел глаз. Телашей он наблюдая как на ладони. Можно валить, будто кегли. А вот генеральный папа куда-то делся.

Врешь, не разведешь. Усек-таки Сергей хитротраханый папин маневр. Папа приссало решил не рисковать, прорываясь с боем, а обойти засаду. Папа поднял, пачкая холеные руки, крышку люка и стал погружать туда свое поджарое тело. И поскольку подвал напрямую сообщался с грузовым цехом, папин ход конем имел все основания на успех. Только и делов, что выберется из здания господин Хазаров не служебным выходом, а грузовым. Разве что фасонистый костюмчик испачкает. Если Шрам не помешает.

Только почему гражданин Хазаров не брызнул на обыкновенный выход через фойе или даже через сцену? Постеснялся откровенно драпать? Типа, здесь – еще отступление, а туда – дешевое позорное бегство. Может, так, а может, иначе.

На везение Сергея, ведущих в подвал люков за сценой было столько, сколько надо. И Сергей тоже решительно задрал, ломая ногти, деревянную крышку и нырнул в пыльную темноту, наполненную грубыми шершавыми ящиками с трафаретами «Не кантовать».

В темноте справа послышался крысиный шорох, Сергей выстрелил на звук и ломанул вбок, вздымая облака пыли и сбивая врага с ориентировки.

Или это Михаилу Геннадьевичу в темноте послышался крадущийся шорох? И это Михаил Геннадьевич палил на звук и уходил вбок? Черт те что и сбоку бантик получается. Не видно ни зги. В темноте и такой пылище ни шиша не разберешь. Кто в кого стрелял? Черт его знает.

И вот Михаил Геннадьевич, теперь уже никаких сомнений, что Михаил Геннадьевич, прямо по курсу услыхал приглушенное бешеное сопение и всадил туда одну за другой три пули. И к вящему болезненному удовольствию, услышат предсмертный человеческий квак.

Только нашлась же такая большая сволочь, которая испортила генеральному папе удовольствие? Сергей Шрамов вынырнул откуда-то из-за грубых ящиков сзади и приставил твердую неумолимую вороную сталь к затылку папы:

– Брось ствол!

Папа беспрекословно повиновался.

– Давай наверх, – приказал Шрам.

Папа и здесь не стал ерепениться. Вдвоем сквозь кладку шершавых ящиков они двинули к светлому пятну пространства под ближайшим люком. Миновали откинувшегося на полу в скрюченной позе остывающего гоблина из папиных – вот, оказывается, кто съел три пули. Это был тот, с ментовским прошлым, узнал Шрам. Впрочем, эта потухшая жизнь ничего для Сергея не значила. Он сторожко пас, чтоб хитроумный, будто Одиссей, папа не выкинул какой-нибудь фортель.

И Михаил Геннадьевич чуял это не только селезенкой, но и порами кожи, и предстательной железой и не рискнул дернуться даже в самый удобный момент, когда Шрам следом впритык поднимался наружу из люка.

Второй гоблин ринулся к папе на выручку. Типа, готов на халяву жизнь спустить. Но господин Хазаров послушно притормозил его движением руки, получив сквозь ткань пиджака в спину подсказку. Спрятавший руку с ТТ в карман Шрам этой непустой рукой управлял папой, будто играл на детской компьютерной приставке «Сега».

– Где мои ребята? – прохрипел Сергей папе на ухо.

– С ними все путем. Сидят и ждут тебя в комнате с цветами.

– При чем здесь цветы?

– Сегодня здесь Алина выступает. Давай быстрее разрешим наши проблемы, я не хочу пропустить ее номер, – опять стал играть надменное равнодушие к внешним суровым обстоятельствам Михаил Хазаров. Все-таки он был орел даже при плохой погоде.

– Лады. Избавься от торпеды, – сказал Шрам, а сам подумал: «Шел трамвай девятый номер, на площадке кто-то помер...»

– Подожди меня в машине, – повелел папа последнему мордовороту. – Если я через полчаса не появлюсь, вернись и грохни этого человека! – Чего папа не сказал вслух, так это: «Вызови подмогу», но телаш и без слов все понял. Головастый был.

Кстати, им приходилось надсаживать глотки, поскольку задник сцены превратился в джунгли. Мишка, отрываясь по полной, забрался в буфет, выжил буфетчика и принялся лопать неочищенный от фантиков шоколад и от целлофана арахис. А макаки прыгали по столам, швырялись солонками и орали, будто в брачный период. Вверху порхали голуби и гадили на головы претенденткам на чин «Мисс Петербург» и менее красивым подружкам.

Вдвоем под ручку Шрам и Михаил Геннадьевич поднялись по лестнице туда, откуда спустились десять минут назад. Но как за эти десять минут переменился расклад!

Мимо них прожурчали семимильными ножками вниз два полных аппетитного тела купальника. Номера «один» и «три»:

– Она такая: «Я уже почти королева Петербурга!» А я такая: «Если ты королева, то я – Мерилин Монро!» А она такая, стерва: «Какими противозачаточными таблетками пользуетесь, мисс Мерилин?»

– Это фигня, вот у меня завтра контрольная по алгебре...

И все же папа приготовил Шраму подляну. Во-первых, не открыл, что вместе с виршевскими бойцами в гримерной номер сорок семь пребывает Урзум – пусть это будет сюрпрайз. А во-вторых, еще когда Урзум звонил папе на трубу в буфет, он сообщил кое-какую закодированную информацию. Урзум сказал, что приволок розы, и сказал, что они – красные. Не белые, а КРАСНЫЕ, хотя Алина признает только чайные.

И вот дверь с номером «сорок семь». Она рядом с «сорок пятой». Забавно, да?

– Ты трындишь только про цветы, – сквозь зубы предупредил Шрам папу на ухо и вынул «тэтэшку» из кармана, благо коридор был пустынен, как Сахара.

Не так собирался намекнуть о причине своего возвращения и о своих стесненных обстоятельствах гражданин Хазаров, но делать нечего. Да и Урзум не пальцем деланный. Должен просечь. Папа нервно трижды стукнул костяшками в дверь и сдавленно просипел:

– Это я. За букетом.

Дверь через десять ударов пульса колебаний как бы нехотя щелкнула замком и стала открываться. И, чтоб поторопить, Сергей помог двери распахнуться мощным ударом ноги. Шарах! Коронный номер! Вместе с дверью внутрь мешком картошки провалился и открывший ее Урзум.

И Шрам, не давая врагам опомниться, втолкнул папу внутрь. И все ему стало сразу ясно, ведь сшибленный дверью Урзум упал на вытянувшихся на полу вдоль дивана Леху и дядьку Макара. Невооруженным глазом видно, что навсегда успокоившихся Леху и дядьку Макара. А если какие-то сомнения, то в головах братков зияли дырки контрольных выстрелов. Ну и кровищи вокруг было, естественно, чуть ли не по колено. Родная кровь!

Верные корешки тихо лежали мертвые, но ведь Урзум-то был всего лишь контужен дверью. А что для Урзума щелбан дверью? Так, клопиный укус. Урзум из полулежачего положения наставил ствол, папа кинулся на пол, открывая мишень по имени Сергей Шрамов. Но рефлексы Шрама оказались быстрее, и пуля вошла Урзуму в мутный, будто леденец, глаз, а вышла из затылка, вывернув кусок черепа размером с арбузную дольку. Мозги разбрызгало растаявшим мороженым крем-брюле.

И все. В облаке порохового дыма, едкого и быстро смешивающегося с дурманящим ароматом цветов и одуряющим запахом грима, остались двое живых. Папа в луже чужой крови на полу, и Шрам на фоне женского театрального шмотья. Но Шрам был главнее, потому что в руке у него взывал к мести пистолет.

– Ты во всей этой пальбе виноват! Ты меня кинул! – заныл, не решаясь встать на ноги, Михаил Геннадьевич.– Ты зажал чемодан с баксами, которые приволок Смит для бычары из «Семи слонов». Ты эрмитажные списки отрыл и начал в обход меня чинуш к ногтю ставить! Ты не по понятиям на старшего покатил!

Это был еще один, в довершение к предыдущим, роковой удар судьбы. О блефе с эрмитажными списками настучать господину Хазарову могла только сладкоголосая Алина. Причем подруга не ведала, что Шрам внаглую именно блефовал.

Телега гэрэушника подтвердилась до донышка – папе все подкожные дела Шрама сливала именно Алина. Шрам для Михаила Геннадьевича ковырял нефтяную скважину, а этот ханыга все это время бредил эрмитажными списками. То Урзума засылал с понтом с подначками, а когда Шрам просто пожал плечами, в известный бар была снаряжена Алина. Алинка – Алина – Алинушка. Девушка, проколовшая сердце Сергею Шрамову шпилькой каблука. Пришившая Сергея к своей юбке серебряными гитарными струнами, заворожившая Сергея волшебным голосом, будто сирена, и отравившая Сергея змеиным укусом. Последняя сука!

А папа корчился у ног и от наезда плавно перешел к мармеладному лебезению:

– Бери у меня половину дела, будем на пару работать! Бери у меня Алину, я же просек, ты на ней крышей поехал! Только не стреляй!!! – Глазки Хазарова стали приторными, будто имбирные пряники.

– Уймись, заткнись и успокойся, – устало сказал Шрам. – Разве я могу в тебя стрелять? Это не по понятиям. Ты – мой папа, а я – твой человек. А чемодан баксов я потратил на дело. Замаксал, чтоб все досье на меня в пепел превратились. Теперь я чист перед Уголовным кодексом. А знаешь, почему я на зоне под лоха косил? Мама в предсмертном письме просила, чтоб завязал. Ан, не вышло. Не дали. Сперва Каленый с Лаем не дали, потом ты не дал. А нефтекомбинат будет крыше, как положено, десять процентов с прибыли засылать. – Шрам за шиворот поставил обтекающего чужой кровью раскисшего папу на ноги. – Разве, я смею в тебя выстрелить, в своего папу? – посмотрел Шрам в запавшие сырые глаза Михаилу свет Геннадьевичу. – Мы даже сможем поладить... При одном условии... Я останусь живым, а крысятник станет мертвым, – и точным ударом рукоятки пистолета раздробил господину Хазарову кадык.

И уже родная кровь брызнула у генерального папы изо рта, будто он выплевывает слишком горячее какао. И рухнул отец хазаровской братвы валетом к Урзуму. А Шрам постоял, посмотрел на липкое дело рук своих. Вытер о чужую полу отпечатки пальцев с ТТ и вложил в еще послушные холеные пальцы Михаила Геннадьевича.

Потом без разбора – и на ваших и на наших – сгреб с дивана и осыпал мертвецов цветами. Лопоухими гладиолусами, махровыми астрами и точеными лилиями. Последняя почесть павшим, пускай ментовские эксперты с ума сходят, что здесь произошло. Себе оставил только букет бесконечно длинных, как траурный марш, чайных роз.

И тихо-тихо вышел. И тихо-тихо притворил за собой дверь спущенным рукавом. И тихо-тихо затопал по лестнице. Мимо третьего, второго этажа. Прикрывая лицо букетом. Пересек внутренний буфет, здесь уже изловили оторвавшихся зверей, рассовали по клеткам и теперь подсчитывали убытки.

Стоила ли чумная виршевская поляна таких жертв? Три верных дружка полегли в борьбе за сраный комбинат. И эту боль не унять ни временем, ни водкой. Обычная для матушки России история. Но Шрам с детства отучал себя прощать виноватых. И в душе Сергея Шрамова гудел черный набат.

Миновав буфет, Шрам оказался на заднике сцены сначала в водопаде кулис, потом среди ниспадающих из далекого высока бархатных занавесок. За чайными розами никто не видел его лица, а он смотрел на сцену и не стеснялся катящейся по щеке скупой слезы.

Алина, обнимая янтарную гитару нежно, будто грудного ребенка, пела в микрофон. И полный людей зал зачарованно внимал.

 
Славное море – священный Байкал,
Славный корабль – омулевая бочка,
Эй, баргузин, пошевеливай вал:
Плыть молодцу недалечко.
Долго я тяжкие цепи носил,
Долго скитался в горах Акатуя,
Старый товарищ бежать подсобил,
Ожил я, волю почуя, -
 

пела сладкоголосая Алина.

 
Шилка и Нерчинск не страшны теперь.
Горная стража меня не поймала,
В дебрях не тронул прожорливый зверь,
Пуля стрелка миновала.
Ночью я шел и средь белого дня,
Вкруг городов озирался я зорко,
Хлебом кормили крестьянки меня.
Парни снабжали махоркой, -
 

пела Алина и смотрела и в зал глазами – карельскими озерами.

 
Славное море – священный Байкал,
Славный мой парус – кафтан дыроватый,
Эй, баргузин, пошевеливай вал.
Слышатся грома раскаты... -
 

прекратила петь девушка сбывшейся Шрамовой мечты Алина, и зал еще какое-то мгновение не мог очнуться от наваждения. Но вот грянули пушечные аплодисменты, но вот вихляюще вышел подтоптанный конферансье и объявил, что:

– А сейчас выступает...

И гулко по сцене загремели концертные туфли, и шеренга мюзик-холловских краль пошла выбрасывать шеренгу зачулоченных мускулистых ног в отвязанном бешеном канкане.

Никто уже не следил, как Алина покидает сцену, прижимая гитару, будто нищенка ребенка. И здесь, в душных складках ниспадающих от потолка тряпок певицу встретил Сергей Шрамов, прячущий лицо за букетом чайных роз.

– Миша? – обрадовалась Алина, но Сергей опустил цветы, как веник, давая себя узнать. – Сережа? – удивилась Алина и смертельно побледнела.

Сергей протянул букет, но раньше, чем Алина нерешительно приняла цветы, Шрамов разжал пальцы. И розы посыпались как подкошенные на грубые бурые доски задника сцены. А в руке Сережки Шрамова остался нож-выкидуха.

И этот нож с размаху Шрам всадил Алине в сердце. Она даже не пикнула. Если бы остались живы его корешки, осталась бы жива и эта продажная девка. А так – око за око!

Вытерев выкидуху о платье распростершейся среди чайных роз мертвой девушки, Шрам пошел прочь на служебный выход. Не оглядываясь и не сожалея о содеянном. Желтые розы – эмблема разлуки.

Эпилог

А пока я папироску полажу за козырек.

Облака на волю мысли увезут.

До звонка еще так долго, паренек...

И рукав смахнет соленую слезу.

Еще не было даже предварительного допроса, а вертухайские рожи прям-таки светились должностным рвением, типа важную цацу душим. Еще не была названа громкая статья или букет статей, по которым задержан обвиняемый, зато уже были отщелканы фотографии анфас и профиль и сняты отпечатки пальцев. И какой-то подлянистый лейтенант заныкал часы «Ситизен» и не внес в опись изъятого. А это лишнее доказательство, что сладился Серега, как птица Феникс.

После пальчиков лепить горбатого теряло смысл. Шрамов сидел в камере виршевского изолятора временного содержания под собственными паспортными данными, именно как Шрамов Сергей Владимирович соответствующего года рождения. Сидел один-одинешенек и маялся тоской. Как погибли его верные друзья, пусть плачут тюремные стены, а он еще успеет потужить, погоревать и показниться. Много однообразных лет впереди у Шрама на то, чтобы раскладывать произошедшее по полочкам – где он был прав, а где виноват. Другая боль сейчас мытарила Серегу.

Он по уговору заслал два лимона зелени казавшемуся хозяином своего слова гэрэушнику, а хмырь, выходит, денежки взял и пальцем не пошевелил. А иначе почему свинтили непорочного Шрама, только он сошел с электрички в Виршах?

Шрам куковал в одиночку третий день в недавно откосметиченной камере на узкой лавочке вдоль стенки. Еще не конкретные нары, но как бы ломовой атасный намек на нары. Стенки здесь почти не пачкались, только там, где натекла обильно размазываемая бурая краска, лучше было не колупать похожие на изюм наплывы – извазюкаешься. И все же какой-то дуст уже успел здесь перед Серегой отметиться – ногтем нацарапал повыше, чтоб всем было видно: «На путь исправления не встал и вновь совершил преступление». И подпись – «Челюскин».

Ну и ясен пень, центральная засада в том, что ни малявы не запулить, ни иным финтом весточки на волю не заслать. Надежно упаковали Шрама, надежней, чем в банковский сейф.

И вдруг – трах! Бабах! Шарах! Распахнулись настежь железные двери с вмятыми внутрь болтами. "Надзиратель старшинского чина вытянулся типа «смирно» и даже попытайся всосать откормленный мамон, что было совершенно нереально.

А мимо вертухайчика, чихая на вертухайчика с высоты птичьего полета, плюя и растирая дрыгающей ножкой вертухайчика, впорхнул прыткий взъерошенный толстячок и закружил в вальсе вокруг Шрама:

– Ах, глубокоуважаемый Сергей Владимирович! Ах, еле-еле вас разыскали! Ах, это что ж творится?! Это ж форменный, беспредел! Таки ж вставлять просто так это безобразие нельзя! – И вдруг, когда старшина от стыда сгинул с глаз, приглушив звонкое воробьиное чириканье, прыткий толстячок-боровичок зашептал: – Все в порядке, глубокоуважаемый Сергей Владимирович... У них на вас ничего нет, глубокоуважаемый Сергей Владимирович, и мы уже нажали нужные рычаги...

– Ты кто? – с недоверием пробухтел потревоженный Серега. По напору колобка, по изменившей градус вертухайской башне вроде выпал нечаянный нежданный-негаданный козырный туз. Вроде все складывалось в кайф, но оставался гнойничок подозрения. А вдруг менты настолько продвинулись, что перестали засылать обыкновенных наседок, а переориентировались на таких вот «пернатых»?

– Я – бывший личный адвокат Михаила Геннадьевича. А теперь... – снова расчирикался толстячок, – позвольте мне поздравить вас первым! Надеюсь, вы тоже будете нуждаться в моих услугах! – Снова шепот: – Одним словом, хазарская братва единогласно избрала вас... Надеюсь на долгосрочное сотрудничество!

Дальше Шрам слушать не стал, легко спрыгнул с лавки, сладко потянулся, как вставший с лежки и собравшийся на охоту уссурийский тигр – хозяин тайги. Бросил прощальный взгляд на автограф незнакомого Челюскина: «На путь исправления не встал...» и, отстранив с дороги чирикающего попрыгунчика, проковылял в коридор.

Навстречу выступил прятавшийся в тени толпы подчиненных смущенный подполковник:

– Мы приносим глубокие извинения. По нашим ориентировкам проходит некто Храмов, а у вас просто созвучная фамилия...– А ведь рожа оставалась у подполковника самая обиженная. Любимую игрушку отняли. Но только локти да ногти оставалось грызть начальству. Прищучил их бывший личный адвокат покойного Михаила Геннадьевича так, что не рыпнуться, что теперь со всех сторон отмываться надо.

– Не дави прыщи, кум, – отмахнулся Шрам и, на ходу сдернув, так что тот и не почувствовал, с распахнувшего лузу летехи котлы «Ситизен», поканал на выход из исправительного учреждения.

К ожидавшему его лимузину цвета белой ночи, почетному караулу из виршевско-хазаровских пацанов, цистерне шампанского, взводу крепкозадых девиц веселого нрава, делегации от Совета трудового коллектива Виршевского нефтеперерабатывающего комбината (надо будет переименовать комбинат для удобства покороче) и пухлым миллионам нефтедолларов.