Текст книги "Синие солдаты"

Автор книги: Семен Крутов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 5 страниц)

Глава V
Ничего!

С раннего утра в лагере поднялась суматоха. Забегало начальство, унтеры ходили по баракам, заставляя дневальных мыть полы, двери, подметать, выбрасывать в мусорные ящики каждую лишнюю тряпку.

– Генераль-инспектор едет! Гросс генераль! – говорили солдаты.

После «воскрешения» Сергея поместили в теплый барак для выздоравливающих. Кризис миновал.

Железный организм его чудом выдержал, и на десятый день Сергей уже – самостоятельно стал подниматься и бродить по бараку, хотя на улицу еще не выходил.

Когда в сопровождении офицеров в барак вошел генерал, Сергей, зябко поеживаясь, лежал на нарах. Его заострившееся лицо было смертельно бледным.

– Внимание! – подал команду дневальный.

Все устремили глаза на открывшуюся дверь. Первым вошел генерал, высокий, седой, с пронзительно-хищным взглядом и орлиным носом. Щеголеватый обер-лейтенант, адъютант генерала, услужливо распахнув дверь, пропустил его вперед. Вслед за генералом вошли еще четыре офицера. Внимательно окинув глазами сидящих на нарах пленных, генерал поморщился от спертого, тяжелого воздуха.

– Сдраствуйт, коспота, – стараясь скрыть брезгливость, проговорил он.

Здравствуйте, – нестройно ответили четыре-пять голосов.

– Как вы пошивайт? Кушать хватайт?

– Как вам сказать, господин генерал, сами видите, маловато, – ответил за всех пожилой солдат-дневальный. Он стоял перед генералом, явно нервничая, и мял в руке пилотку. Сверху одежды у него была накинута шинель с поднятым воротником.

– Нитшефо! Нитшефо! – пробормотал генерал.

– Русский зольдат – гут зольдат. Фыносиф. Если пы русский зольдат стать германский официр, он бы фесь мир попетиль, – стараясь казаться гуманным и добрым, проговорил он. – А как с фами опращайт? Не пьют ли?

Ответом было гробовое молчание.

Генерал неловко помялся и снова шутливо заговорил:

– Нитшефо! Нитшефо! Наш фельикий канцлер Бисмарк кофориль: у русский нарот на фсякий слутшай ф шисни есть сфой нитшефо. А это пыль шелестный канцлер, фельикий шеловек.

– Но, господин генерал, великий канцлер имел в виду совсем другое, когда говорил об этом «ничего» русского народа.

Лохматые брови генерала вздрогнули, нахмурились, и холодный взгляд устремился на того, кто произнес эти слова. Перед ним, рядом с двухъярусными нарами, стоял в накинутой на плечи русской шинели молодой пленный солдат. Губы его нервно вздрагивали, умные, глубоко запавшие глаза внимательно и сурово смотрели на генерала. Это был Сергей.

Генерал вынул носовой платок и, зажав им нос, подошел к окну.

– Потшему не помыйт? – раздраженно и брезгливо заметил он дневальному, указав на окно, а затем, резко повернувшись, пошел к двери.

Офицеры угодливо расступились, фельдфебель распахнул дверь. Торжественно, важно, не сказав «до свидания», выплыл генерал, его поджарые ноги нервно подрагивали. За ним торопливо выскользнули и все сопровождавшие. Последним уходил адъютант генерала, молодой обер-лейтенант с тонким интеллигентным лицом, в узком, как корсет, мундире. Уходя, он оглянулся и пристально посмотрел на Сергея. Глаза их встретились. Брови адъютанта вздрогнули, на лице появилось выражение недоумения, сменившегося удивлением. Какой-то давно забытый, смутный образ мелькнул в памяти немецкого офицера. Закрывая дверь, лейтенант задел притолоку фуражкой, которая чуть не слетела с его головы.

Выйдя на улицу, обер-лейтенант увидел стоящего навытяжку перед генералом испуганного фельдфебеля.

– Funf und zwanzig![10]10
  нем. двадцать пять


[Закрыть] – уловил лейтенант последние слова генерала.

Возбуждение, охватившее Сергея, сменилось страшной усталостью. Обессиленный, он лег на нары.

«Что будет? – мысленно возвращаясь к генералу, думал он. – Расстреляют? Может, сейчас же перейти из этого барака в другой, затеряться среди людей? Все равно! – решительно махнул он рукой. – Семи смертям не бывать, а одной не миновать!» – И с головой укрылся шинелью…

«В чем дело? Почему так вспыхнул генерал? Что за «ничего» и что под этим подразумевал Бисмарк? Где я видел этого пленного? – думал в это время обер-лейтенант Ридлинг, адъютант генерала Шварца, еле поспевая за ним. – Кому он приказал дать двадцать пять палок? Этому пленному?»

Вечером в памяти вдруг всплыла забытая сцена. Осень. У небольшого озера на Смоленщине русский пленный, студент, моет его машину. Ридлинг говорит ему о конце России и русского языка, а тот отвечает: «Вожди приходят и уходят, а народы остаются». «Да-да, в бараке был тот самый студент-филолог. Те же ироничные, насмешливые, проницательные глаза, та же бесстрашная манера выражать свое мнение. Это, без сомнения, он… И что же все-таки означает это «ничего»? Что подразумевал под этим Бисмарк?» – опять спросил себя Ридлинг.

Через неделю, в свободный воскресный день, он с утра обложил себя томами сочинений Бисмарка, взятыми в городской библиотеке, и, бегло перелистывая их, искал лишь русское слово «ничего». Только к ночи, когда глаза уже слипались от усталости, он нашел то, что искал.

«Однажды, – писал Бисмарк, – в молодости, когда я работал военным атташе германского посольства в России, я возвращался поздней ночью из Царского Села в Петербург. Пришлось ехать с простым крестьянским возницей на розвальнях, потому что не нашлось извозчика, который решился бы выехать в поле в разыгравшуюся вьюгу: мне обязательно надо было к утру добраться до Петербурга.

Вихри снега застилали наши глаза, лошадь выбилась из сил, и мы потеряли дорогу. Казалось, гибель была неизбежной. Впереди была целая ночь, а вьюга все усиливалась. Но мой возница все время успокаивал: «Ничего, барин, ничего». Он отпряг лошадь, привязал ее за повод к саням, опрокинул их. Мы залезли с ним под розвальни, постелив один тулуп под себя и одевшись другим.

Вьюга бушевала всю ночь, и всю ночь мой возница повторял: «Ничего, барин, ничего!» Под утро вьюга стихла. Мы вылезли из-под розвальней, откопали сани, впрягли лошадь и благополучно добрались до Петербурга. Будучи еще не один год в России, я часто слышал это «ничего» при самых различных обстоятельствах. И я завещаю потомкам никогда в жизни не воевать с Россией, ибо у русских на любой случай жизни и есть свое «ничего», о котором никогда не надо забывать».

«Так вот в чем дело! Вот что взбесило генерала Шварца! – Ридлинг нервно заходил по комнате, куря сигарету за сигаретой. – Кто прав? Бисмарк и этот пленный студент или фюрер и генерал Шварц? – Ридлинг пытался успокоить себя, но сомнения продолжали мучить его: – Германия одна против всего мира. Свободу она несет другим народам или смерть и рабство? – Он вспомнил расстрелы детей и женщин, бесконечные вереницы изможденных пленных, идущих но дорогам, томящихся в лагерях, истязаемых на работах. – Конечно, смерть и рабство. А своему народу? Что тот получит взамен бесчисленных жертв на фронте, взамен экономической разрухи? Лишь утопические обещания счастья…»

Устав от этих мыслей, он бросился на диван, но только к рассвету ему удалось забыться коротким, тяжелым сном. Во сне к нему пришел пленный студент. Он насмешливо посмотрел на него и подчеркнуто вежливо сказал: «И что вы до сих пор раздумываете? Правда-то на нашей стороне. Вожди приходят и уходят, а народы остаются». И, прогрохотав колодками, он вышел из комнаты, тихо закрыв за собой дверь.

Ридлинг, вздрогнув, проснулся. В комнате было темно и тихо.

– Фу ты! – пробормотал он, осознав, что это был только сон.

Дверь барака внезапно распахнулась. Вошли сухопарый шеф ревира, фельдфебель Кауфман и пучеглазый унтер-офицер Бергер.

– Aufstehen! – заорал Бергер.

– Те, кто в силах был как-то передвигаться, поднялся.

– Где есть чельовек, который кофориль с генераль?

В бараке воцарилась тишина.

– Не признавайт? Кто есть дневальный?

– Я! – Из темного угла выступил солдат в шинели с поднятым воротником.

– Который чельовек кофориль с генераль?

– А я и не заметил, кто с ним говорил, – ответил дневальный, отводя глаза.

В ревире рядом с Сергеем находился и тамбовец Тимофей. Судьба снова свела их: Тимофей заболел тифом. Снова встретившись, они стали держаться вместе. В то время как дневальный отвечал на вопросы унтера, Сергей спал. Тимофей незаметно прикрыл его лицо полой шинели.

– Сейчас мы найдем, – зашипел фельдфебель, подходя к нарам и всматриваясь в лица заключенных.

– Aufstehen! – заорал он.

Сергей, вздрогнув, проснулся. Он медленно встал, пошатываясь.

– Funf und zwanzig! – заорал фельдфебель.

Мертвенно-бледное лицо Сергея стало пепельно-серым, но ни один мускул не дрогнул.

– Передайте сейчас же полицаю, – сказал по-немецки фельдфебель Бергеру.

– Jawol! – рассеянно взглянув на Сергея, козырнул унтер-офицер.

– Выпороть сейчас же! – процедил уходя фельдфебель. Вслед за ним вышел из барака и унтер. Не прошло и минуты, как дверь распахнулась и вошел санитар.

– Сергей Суров, на осмотр к доктору! – крикнул он.

– Иди и не возвращайся, – шепнул Сергею тамбовец.

Сергей быстро надел шинель и вылетел из барака.

Через пять минут возвратился унтер в сопровождении полицая Мишки Пучка, маленького, круглолицего, в синем мундире вильгельмовских времен, стянутом русским офицерским ремнем. Должность полицая никак не шла ему. Лицо у него было добродушное, веселое, улыбчивое, в глазах всегда мелькали искорки-смешинки. На правой руке на ремешке у Мишки болталась плеть. – Который тут генеральский крестник? Выходи!

Все молчали. Унтер подошел к нарам Сергея, но там было пусто. Рядом, слегка посапывая, лежал Тимофей. Унтер не обратил особого внимания на лицо Сергея, но место, где тот лежал, приблизительно помнил.

– А, перелег, свинья, – пробормотал он. – Aufstehen! – заорал он на Тимофея.

Тимофей поднялся.

– Комм, – указал на скамейку унтер.

– За что это он тебя благословил? – спросил Мишка.

– Я и сам не знаю, – глухо пробормотал Тимофей. – Наверно, физика не пондравилась!

– Снимай штаны и ложись на скамейку!

– Охо-хо, на старости-то лет привелось, – простонал Тимофей, снимая штаны.

– Anfangen! Schnell! Schnell![11]11
  нем. Начинай! Быстро! Быстро!


[Закрыть] – торопил сзади пучеглазый унтер.

Мишка взмахнул плетью и резко ударил. Тело Тимофея конвульсивно дернулось.

– 1, 2, 3, 4, – считал унтер.

Мишка делал вид, что плетку опускает с силой, на самом деле он опускал ее лишь сверху. Когда плетка почти прикасалась к телу, он сдерживал ее, чтобы смягчить удар.

Унтер, закурив сигарету, продолжал считать. Сзади тихо открылась дверь барака: возвратился фельдфебель. Лежавшие на нарах пленные делали Мишке едва заметные знаки, но он, увлекшись искусством хитрого сечения, ничего не замечал.

– 23, 24, 25, – закончил унтер и повернулся к двери, чтобы уйти.

– Verflueckte! Schweine![12]12
  нем. Проклятые свиньи!


[Закрыть] Разве так бьют! – заорал фельдфебель на Мишку. – А ну-ка, дай плетку! Я тебя сейчас научу, как порют в Великой Германии! Ложись сам!

– Герр фельдфебель, – умоляюще взвыл Мишка. – Простите ради Бога! Я из доходяг, у меня нет силы бить по-другому!

– Молчать, – заорал фельдфебель. – Ложись!

Покорно спуская штаны, полицай Мишка поплелся к скамейке, с которой Тимофея как ветром сдуло. Забившись в свой угол, он притаился, опасаясь, что его снова положат на скамью.

Фельдфебель снял с себя шинель, бросил ее на руку унтеру и по локоть засучил рукава мундира. Удар плетки со свистом рассек воздух, и когда плетка прикоснулась к телу, он слегка подернул ее на себя. Брызнула кровь, и сразу же вздулась багровая полоса.

– Вот так надо пороть, – прохрипел он. – 1, 2, 3, 4, с бешенством, взмахивая плеткой и опуская ее, считал удары фельдфебель. – 25, – хрипло закончил он и вытер рукавом мундира пот, выступивший на лбу.

Мишка со стоном поднялся и дрожащими руками стал натягивать штаны. Часть его тела, предназначенная для сидения, превратилась в кровавое месиво. С клочьев содранной кожи стекала кровь.

– В следующий раз будешь знать, как надо пороть, – бросая под ноги Мишке его плетку, злобно сказал фельдфебель и вышел, с силой хлопнув дверью.

Через полчаса, когда Сергей возвратился от доктора, Тимофей, ворочаясь с бока на бок на койке, буркнул ему сквозь зубы:

– Вернулся, философ!

– А что?

– А что? Ничего! – ответил Тимофей и отвернулся лицом к стене.

– Он тут за тебя порку принял, ты его не тревожь, пусть человек в себя придет, – ответил за него сосед с другой стороны, бывший моряк Федор.

– Это кто же тебя просил? – гневно накинулся на Тимофея Сергей.

– На войне как на войне. Сам погибай, а товарища выручай, – добавил улыбаясь Федор.

Глава VI
Тринадцатый апостол

Открылась дверь, и в барак вошел остролицый австриец Вилли.

– Guten Abend, kamraden![13]13
  нем. Добрый вечер, товарищи!


[Закрыть] – весело крикнул он с порога.

– Добрый вечер, Вилли, – со всех сторон ответили пленные.

– Что это вы такой веселый сегодня? – спросил дневальный.

– О! У меня сегодня праздник: завтра еду на фронт, а это смех сквозь слезы. А впрочем, как говорится, wszystko jedno. Фронт так фронт. Там, на войне, открытое убийство, а здесь тихое убийство. Где есть Сергей?

– А там, на своем месте! – махнул в конец барака дневальный.

– Я вот сигарет принес. Это на всех камарадов! – сказал Вилли дневальному, отдавая пачку сигарет.

Потом он подошел к нарам, где лежал Сергей. (Сергей хорошо говорил по-немецки, чем и заслужил расположение Вилли).

– Я к вам с большой просьбой, Сергей, – заговорил он тихо по-немецки. – Завтра я еду на фронт, а там всякое бывает. Говорят, что ваши якобы убивают пленных. Я, конечно, в это не верю, но… допускаю. Есть всякие люди и у вас. Один мой товарищ, уезжая на фронт, взял у русского пленного записку, в которой говорилось о его хорошем отношении к русским заключенным. Недавно я был в отпуске и узнал, что его мать получила через швейцарский Красный Крест письмо, в котором он сообщил, что находится у вас в плену. Мол, живет хорошо. Будь добр, дай мне такую записочку, – шептал Вилли.

– С удовольствием, хоть десять. Только нет ни бумаги, ни карандаша.

– У меня все есть. – Вилли протянул Сергею карандаш и тетрадь. – Десять записок мне не надо, а две-три пригодятся. Я через час приду к тебе. Только осторожнее, чтобы никто не увидел, – добавил Вилли, поднимаясь, и внезапно с нарочитой веселостью, обращаясь ко всем, сказал:

– Да! Да! Я на фронт завтра, а вы тоже на фронт скоро поедете. Сегодня приехала из Берлина комиссия – один большой генерал и много офицеров. Среди них и ваши русские офицеры из армии Власова. Все русские будут проходить комиссию.

– Это правда, Вилли? – изумленно спросил Сергей.

– Да! Да! Об этом говорил сам обер-арцт.

– Нэхай воны сами воюють! – крикнул сверху какой-то украинец.

– Не может быть! Мерзавцы! Вот это да! Знать, до ручки докатились, если нас за них на фронт воевать посылают, – взволнованно загалдели кругом.

– Ну, теперь они нас подкармливать будут, с голода не подохнем, – сказал курносый белобрысый солдат и добавил: – Пусть мне только винтовку дадут, а кого из нее стрелять, я сам знаю.

– Э, милок! Ты только возьми эту винтовку, и тогда тебя так заарканят, что пойдешь и стрелять будешь в кого им надо, а не будешь – пулю сам от них получишь, – возразил ему лысый, заросший щетиной старик. – Тебя так в окружение возьмут, что сны твои читать будут.

– Ну это, положим, дудки, – возразил курносый и замолчал.

С утра на лагерную площадь действительно согнали всех русских пленных. Среди немецких офицеров на помосте стояли и офицеры-власовцы.

– Коспота! – обратился к пленным генерал, отдавший вчера приказ о порке Сергея. – Германски прафительство пошель нафстречу фашим шеланьям фоевать за сфопота. Сетшас перет фам путет гофорить русский полкофник.

– Товарищи! Господа! – громко заговорил высокий, полный, широкоскулый человек в форме полковника немецкой армии, выправкой и жестами явно подражавший немецким офицерам. – Германское правительство дает возможность вам, русским военнопленным, выступить с оружием в руках против большевиков. Известно ли вам, что у нашего правительства пленных нет? Есть только изменники Родины. Поэтому оно не вступило в Международный комитет Красного Креста и не оказывает вам никакой материальной помощи, как это делают правительства других стран. Вот почему среди вас, советских военнопленных, такая ужасная смертность. Я сам был в Советской Армии полковником. Я не был трусом и не сдался в плен. Я честно сражался и выполнял долг солдата. Но на войне как на войне, сказал когда-то Наполеон. Войн без пленных не бывает. Обстоятельства сложились так, что я попал в плен. Для нашего правительства я стал изменником Родины. Изменниками считают всех нас! Всем нам путь на Родину закрыт! Но мы вернемся! И только с оружием в руках! Я призываю всех последовать нашему примеру!

– За сколько сребренников продался, Иуда? Офицерскую честь на немецкие шмотки променял! – крикнул кто-то из пленных.

В сторону, откуда раздался выкрик, тут же бросились пять или шесть немецких солдат. Полковник побагровел.

– Граждане! – хриплым, простуженным голосом крикнул он. – Я знаю, не все мы мыслим одинаково. Среди вас есть и большевистские агенты, засланные для того, чтобы шпионить за вами!

– Сам ты гитлеровский ублюдок! – крикнул другой голос, уже с противоположной стороны.

– Обращаются с нами, как со скотами, а теперь воевать за них! Нашли дураков! – со всех сторон понеслись выкрики и самые отборные ругательства.

Полковник поднял руку и натуженно закричал, пытаясь перекрыть голоса:

– Перестаньте! Тише! Если кто хочет выступить, пусть идет к трибуне и прямо выскажет свое мнение. Что орете без толку, как бараны? Даю честное офицерское слово: за правду ничего не будет! Не бойтесь!

– У тебя его нет! Давать-то нечего! – крикнул опять кто-то из толпы.

– Как ты думаешь? – спросил своего соседа худенький бородатый мужичок в танкистском шлеме и обрезанной выше колен русской шинели. – Может, и впрямь ничего не будет? Семи смертям не бывать, а одной не миновать, – не дождавшись ответа, скороговоркой пробормотал он. – За Христа и пострадать можно. Бог правду любит, – сказал он и, перекрестившись, стал пробиваться к трибуне.

– Дай дорогу! Дорогу дай! Тринадцатый апостол идет! – пересмеиваясь, кричали пленные. – Эй, тринадцатый апостол, втолкуй ему, что он сукин сын!

– Вот вы сейчас, господин полковник, воевать звали, – заговорил мужичонка, останавливаясь. – Зачем воевать-то? Все люди – братья! Я за большевиков не воевал и за вас не пойду. Есть у Христа заповедь: «Не убий!» Я в Бога Единого верую. А всякое смертоубийство от дьявола идет. Вы простите меня, я человек темный, малограмотный, но мне воссиял Свет Божий. Вы, конечно, человек образованный, может, вы мне объясните, потому что, может, я ошибаюсь. Я на все войны так смотрю. Одно у них назначение – как можно больше людей истребить. А почему это так, а? – волнуясь, продолжал он. – Сластолюбие, властолюбие – грехи великие. Кто совершил грех властолюбия, того дьявол в свои лапы берет. А диавол есть лютый враг человеческий. Все цари-государи и начальники разные – слуги диаволовы.

Как только людей много накопится на земле, так цари собираются. Давайте, мол, войну зачинать! Людей много расплодилось, управлять ими трудно, да и кормить нечем. Пусть они воюют, колотят друг друга нам на потеху, пусть нас прославляют. Меньше недовольства против нас будет. Вот и сейчас собрались перед войной наш Сталин, Гитлер и Рузвельт, уселись за стол, выпили по бутылочке чертова зелия и договорились насчет этой войны. По-моему, пусть бы они между собой на кулаках дрались, а нас не трогали. Мы в стороне постоим, посмотрим: чья возьмет – того и правда!

Стоящие вокруг пленные захохотали.

– Не подумайте, господин полковник, я не политик какой, я в Бога Единого верую. А вожди, которые войны допускают, от дьявола все!

Широко заулыбались и офицеры-власовцы.

– Што он такое кофориль? – спросил генерал, обращаясь к полковнику.

– Это баптист, герр генерал, – приложив палец к виску, полковник завертел им. – Явно не шурупит.

– Што такой не шурьюпит?

– Ну, это есть мало-мало сумасшедший. А впрочем, – шепнул полковник капитану-власовцу, – возьмите проверьте. Может, это хорошо замаскированный большевистский агент. А нет, так выпорите хорошенько. – И, повернувшись в сторону мужичка, сказал громко: – На все, что ты здесь наговорил, наплевать и выбросить! Тебя в психушку надо отправить, чтобы ерундистикой не занимался.

Через минуту власовцы оттащили мужичка в ревир.

– Ну, тринадцатого апостола поволокли по кочкам, – зашептали кругом пленные.

– Эй ты, гитлеровский прихвостень! Где же твое офицерское слово? – В колоннах засвистели, заулюлюкали. Кто-то бросил в полковника увесистый камень, но, ударившись о задние перила помоста, камень отлетел в сторону.

Генерал, полковник и сопровождавшие их офицеры торопливо сошли с помоста и скрылись в комендантском бараке.