Текст книги "Синие солдаты"

Автор книги: Семен Крутов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 5 страниц)

М. С. Крутов
Синие солдаты

Семен Маркианович Крутов (1919–1976 гг.) родился в селе Языково Бессоновского района Пензенской области. До войны учился в ИФЛИ (Институт философии, литературы и истории им. Чернышевского), после нее в Литературном институте им. Горького.

Участник Великой Отечественной войны. Был в фашистском плену, затем в сталинских лагерях, в 1976 году пропал без вести в лесах под Смоленском. Жил в Пензе и Москве. Член Союза журналистов РСФСР.

Глава I
Ветер с востока

Теплый октябрьский день 1941 года. По Смоленскому шоссе гонят огромную пеструю колонну советских военнопленных. Толпы людей идут, лишь видимо сохраняя строй. Идут, ковыляя, держась друг за друга. Кто в пилотке, кто обвязанный окровавленными бинтами, кто в каске, большинство же с непокрытыми головами. Идут военные, идут и гражданские. Вот молодой грузин в щегольских хромовых сапогах и белой нижней рубашке. Рядом с ним – заросший щетиной старичок в лаптях грузина – молодой безусый красноармеец в пилотке, без поясного ремня, в тяжелых не по ноге солдатских сапогах. Он идет прихрамывая, то и дело отставая: то размотаются обмотки, то выбьются портянки. За спиной у него – солдатский ранец с пустым котелком. Вот и все его имущество. Тяжелые мысли гнетут его. Это – Сергей Суров, бывший студент филологического факультета, затем солдат Красной Армии, а сейчас военнопленный. Он идет, зорко оглядываясь по сторонам.

С шоссе хорошо просматривается окрестность. Под еще теплым осенним солнцем рдеют опадающие багряные листья. Справа от шоссе густой стеной стоит лес, слева блестит небольшое озеро, сильно заросшее тростником. К нему опустилась голова колонны и там остановилась. Людей небольшими партиями подводят к воде, и, изнемогающие от жажды, они пьют из него грязную жижу. После этого ударами штыков и прикладов их отгоняют в сторону.

Наконец очередь дошла и до Сергея. Он пьет эту мутную, грязную воду, пьет, не отрываясь от полного котелка, и неведомое ранее блаженство растекается по всему телу. Случайно взгляд его остановился на сломанной тростинке, торчащей из воды метрах в десяти от него. «Если бы только можно было нырнуть в воду и дышать через эту тростинку до тех пор, пока не уйдут конвоиры!» – вдруг подумалось ему.

Наполнив фляги, котелки, кружки, люди медленно возвращаются в лагерь. Страшная слабость овладела Сергеем после того, как он выпил воды. Это был острый приступ голода, так как за весь день он съел только два сухаря, которые успела ему всунуть пожилая женщина, когда они переходили шоссе.

Когда они тронулись в обратный путь, то сверху увидели свой лагерь, расположившийся в небольшой долине. Он был оцеплен двумя рядами колючей проволоки и со стороны напоминал скорее огромный загон для скота. В центре лагеря одиноко стоял тесовый сарай, вокруг которого сновали люди. Эта огромная человеческая масса была похожа на огромный муравейник. Хотя день выдался теплым, кругом горели костры. Тонкие струйки дыма взвивались в небо и медленно таяли в глубокой, бездонной синеве.

В воротах лагеря стоял с засученными по локоть рукавами толстый краснорожий фельдфебель и считал входящих. Люди, подгоняемые конвоирами, нажимали друг на друга. Фельдфебель, неистово колотя палкой, наводил порядок.

– По пять! – орал он. – По пять!

Получив удар по голове, Сергей споткнулся. Следующий удар получил грузин. Сергей поднялся быстро, но толпа снова сбила его с ног. Наконец, прихрамывая, он медленно прошел через ворота лагеря.

«Ворота Гуадуна, или Дверь в Новую Европу», – насмешливо подумал он и вместе с другими шагнул в огромную серую массу людей, столкнувшую недалеко от ворот, уже на территории «Новой Европы».

Плач, стоны, проклятия раздавались в воздухе. Сотни грязных, скрюченных рук протянулись к ним в надежде получить хоть глоток воды. Обезумевшие от жажды, люди смяли, сбили их с ног. Кто-то просил воды, кто-то не давал. При виде немцев пленные разбежались, но на месте только что возникшей давки остались семь безжизненных, вмятых в дорожную пыль человеческих тел.

Сергей тяжело поднялся, потрясенный увиденным. Мокрый, грязный, с исковерканным котелком, непонятно каким образом снова оказавшимся в руках, он с трудом выбрался из толпы. Сергей чувствовал себя песчинкой, подхваченной ужасным ураганом войны и падающей неизвестно куда. То, что ему пришлось увидеть и пережить за месяцы плена, было несравнимо ни с каким кошмарным сном. Он, мечтавший жить в новом, идеальном человеческом обществе, стал жалкой скотиной, как и тысячи людей, загнанных на это голое поле за колючую проволоку.

Сергей подошел к проволочному ограждению и стал смотреть на шоссе, по которому их пригнали в лагерь. Он увидел двух девушек-горожанок. Как жаль, что он уже не сможет близко подойти к ним, пошутить, посмеяться, как раньше, хотя только двадцать метров отделяют его от них. Еще совсем недавно, в мирной, довоенной жизни, ему было легче обогнуть весь земной шар, чем сейчас пройти эти двадцать метров. Он смотрел на девушек, шедших нарочито медленно, и вспоминал недавние карнавальные вечера в Москве, смотрел на солдат, прогонявших девушек, смотрел на лежавших недалеко от него, посиневших от истощения людей в солдатских формах. «Синие солдаты… – подумал он. – Синие… Синие…» И неожиданно вспомнились пушкинские строки:

 
Принес, и ослабел, и лег
Под сводом шалаша на лыки.
И умер бедный раб у ног
Непобедимого владыки.
 

Разные мысли одолевали его. «Вот она, накатилась на них, эта темная, страшная туча зла, которое веками копилось где-то в глубинах германской истории и сейчас обрушилось потоками крови, звериных страстей, до этого сдерживаемых юридическими и нравственными законами», – думал он. Сергей понимал, что даже в этих нечеловеческих условиях люди старались хоть как-то скрасить свое существование.

Вот уже пять дней, как им не давали никакой еды. Обросшие, худые, грязные, они лежали на песчаном поле и ждали уготованной им участи. У одних не выдерживали нервы, и они бросались на штыки, лезли под дула автоматов, повисали на колючей проволоке.

Другие, судя по выражениям их лиц, казались уже людьми обреченными. Некоторые сходили с ума. Вот один из таких, бывший интеллигент, отпорол пуговицы от своей гимнастерки и предлагал их за корку хлеба. Кому нужны его пуговицы, когда за кусок хлеба можно взять лучшие часы? Невольно каждому пришлось пересматривать свое отношение к жизни, находить пути сопротивления этой чудовищной, жестокой идее истребления, разработанной и выполняемой с чисто немецкой педантичностью. Но были и такие, кто еще как-то сопротивлялся, боролся за жизнь. Кто они теперь, что с ними будет дальше – спрашивали друг у друга люди, но не находили ответа.

Кто-то пытается починить рваные сапоги, кто-то выбирает из белья насекомых, кто-то курит вату из пиджаков или просто бумагу, кто-то кипятит воду, некоторые столовыми ложками роют себе окопчики, чтобы укрыться от осеннего дождя и ветра. Изредка дают баланду, и тогда те, у кого нет котелков, получают ее в пилотки, шапки и даже в полы шинели или ботинки.

Из-за того, что едят всякую гадость, начались запоры. Под стенами дощатого сарая люди сами себя оперируют палочками. Многие, истекая кровью, остаются там навеки.

Сергей отошел от проволоки и направился к бараку. Внимание его привлекла компания из шести человек, собравшаяся вокруг костра. «Вот и еще занятие», – подумал он и увидел как к игрокам медленной, развязной походкой подходит упитанный полицай. «Учуял легкую добычу», – не ошибся Сергей.

– А порядочная сумма поднакопилась, – сказал полицай. – Вам, может, что надо? Могу сухари продать!

– Сколько их у тебя? – спросил бритоголовый.

– Семь штук.

– Что за них хочешь?

– Все, что есть на банке.

– Как, ребята? – переглянулись игроки.

– Бери! – решил за всех бритоголовый.

Полицай сгреб деньги, пересчитал их и стал рассовывать по карманам, затем вынул из-за пазухи семь армейских сухарей и отдал их, после чего, довольный сделкой, ушел. Шестеро, глядя ему вслед с ненавистью и презрением, делили седьмой сухарь на равные части, и подбирали крошки, словно золотые песчинки, и долго пережевывали.

Время клонилось к обеду. Внимание Сергея привлек маленький, плотный офицерик, острый, хищный взгляд которого выискивал очередную жертву. Немец вышагивал по лагерю в сопровождении четырех офицеров.

– Jude? – спросил он у одного из пленных, худенького, заросшего щетиной мужичка.

– Нэ, герр офицер, я вкраинец!

– Schwein! – буркнул офицер.

– Jude? – спросил он стоящего рядом с украинцем высокого, чуть сгорбленного мужчину.

– Русский я, – медленно, как бы выдавливая слова, ответил тот.

– Hund! Зобака! – заорал офицер. – Большьевик!

– Никак нет! Я христьянин.

– Что он говорит? – спросил офицер у переводчика.

– Как ты ответил господину коменданту, – быстро перевел тот.

– Я ему, господин полковник, сказал, что я христьянин.

Польщенный, переводчик, унтер-офицер, самодовольно улыбнулся и уже покровительственно переспросил:

– Как это понять? Христианин или крестьянин?

– Да это, господин полковник, одно и то же. У нас ведь вера-то православная.

– Это темный мужик, герр комендант. Обыкновенный навозный жук.

– Gut! – расхохотался офицерик и двинулся дальше.

Мужик хитро посмотрел ему в след и буркнул в сторону:

– Слава Тебе, Господи, пронесло! Это сам комендант. Зверюга, а не человек, – добавил он, обращаясь к Сергею, который стоял рядом.

Сергею показалось, что он где-то видел этого солдата.

– Слушай, а ты не тамбовский? – спросил он.

– Тамбовский!

– В Раде формировался, в артполку, да?

– Да! – И мужик подозрительно взглянул на него, а потом, ударив его по плечу, радостно воскликнул: – Ба! Наводчик второго оружия! Видал я, как ты два танка прямой наводкой стебанул! Как ты жив остался, ведь твое орудие другие танки смяли?

– Смяли, да не наглухо! Попали мы из огня – да в полымя…

– Я вот сейчас опять чуть под смерть не попал. Вчера этот гад своими руками ухлопал здесь десять человек. Пойдем-ка отсюда. У тебя вид антилегентный, а он таких страсть не любит… Посмотрит на лицо, на руки белые – сразу капут! Комиссар, скажет, большевик.

Они отошли в сторону и присели.

В это время комендант в сопровождении офицеров вышел из лагеря и остановился у проволоки напротив худенького, обросшего щетиной мужичка-украинца. Комендант жестом подозвал мужичка к себе.

– Откуда ты? – спросил на ломаном русском языке один из офицеров.

– Я с Полтавы, паня! – ответил мужичок, облизывая языком сухие, потрескавшиеся губы.

– Хоть бы трохи! Три дня не ив! – жалобно бормотал он, протягивая к ним грязные, дрожащие руки.

Переводчик-унтер, смеясь, что-то говорил здоровенному пузатому офицеру. Другой офицер, высокий, молодой, щеголеватый, фотографировал мужичка.

– Подойдите сюда, ближе! – крикнул переводчик в сторону группы пленных, стоявших у проволоки.

Из толпы отделилось человек тридцать.

– Gut! Sehr gut! – улыбаясь, сказал пузатый офицер и бросил под ноги мужичку две буханки хлеба.

Буханки, подпрыгивая, как мячики, упали к ногам мужичка, но вдруг стоявшие за его спиной люди кинулись к хлебу. Никто, да и сам «паня», не мог ожидать, какое действие произведет щедрый дар на изголодавшихся, измученных людей. Пленные, обезумевшие от голода, бросились к хлебу, но мужичок, как бы предвидя дальнейшие события, упал на землю и накрыл его всем телом.

– Пустите! Поделим! Я три дня не ив! – кричал он из-под навалившихся на него людей.

Зрелище было ужасным. Груда голодных, ревущих тел каталась по земле. Стоявшим у проволоки офицерам эта сцена, судя по выражению их лиц, доставляла явное удовольствие.

Сергею стало от увиденного и страшно и омерзительно. Он, потрясенный, отошел прочь.

Щеголеватый офицер продолжал фотографировать.

– Великолепные снимки! – то и дело восторженно восклицал он.

Комендант взмахнул рукой. Пулеметная очередь – и через минуту на месте свалки в луже крови корчились в смертельной агонии десятки расстрелянных в упор людей. Среди них – украинский мужичок с куском хлеба, зажатым в окровавленной руке.

Смеркалось. Над лагерем взвилась ракета: сигнал отбоя, после которого всякое движение по лагерю воспрещалось.

Сергей и тамбовец присели на холодную землю потом расстелили шинели, положили под голову ранец вместо подушки.

– А одеться-то нечем? – сиплым, простуженным голосом спросил у Сергея сосед слева, лысый, бородатый старик, лежавший на шинели.

– Нечем, дедушка, – ответил Сергей.

– Придвигайтесь, ложитесь на мою, а вашей оденемся, – добавил старик. – Теплее будет.

Где-то в стороне раздался окрик часового, затем резкий выстрел. Высоко в небе, разрывая ночную тишину, пророкотал одинокий самолет. Сергей долго смотрел в далекое звездное небо. Оно казалось величественным, спокойным и далеким от земного горя.

Под немолчный гул людских голосов Сергей разговорился со стариком соседом. Оказалось, что до войны тот занимался астрономией, был профессором. Старик был настолько слаб, что даже не мог поднять руки. Его глубоко запавшие, печальные глаза были устремлены в небо.

– Помнится когда-то давно, – проговорил старик, – я читал в русском дореволюционном журнале «Нива» воспоминания человека, побывавшего в первую империалистическую войну в немецком плену. То, что он описывал, чепуха по сравнению с тем, что мы видим сейчас. Но одна его мысль глубоко врезалась мне в память: «У каждого, побывавшего в немецком плену, – писал он, – навеки застыло в глазах что-то такое невыразимое, не поддающееся определению словами. Это как бы отблеск пережитых ужасов, неизбывного горя, страдания, сочувствия горю других, какой-то мудрой простоты и в то же время понимания бренности жизни».

Старик немного помолчал и, бессильно пошевелив рукою, продолжил:

– Я уже конченый! Но вы молоды и не так измотаны. Отбросьте всякие надежды на случайное освобождение и бегите при первой возможности. Многовековая культура, которую выработали лучшие умы человечества, отброшена нацистами вглубь веков. Немцы порабощены: они допустили, чтобы их вождем стал обыкновенный авантюрист. Настоящие вожди те, кто, поняв дух времени, поняв истинные потребности и чаяния народа, стремятся осуществить их. Они – зерна, упавшие на плодородную почву. Но у нацистов нет ни почвы, ни зерен – только тирания, а она всегда бесплодна. – Старик закрыл глаза и, казалось, задремал. – Дух времени… Дух времени… – тихо проговорил он. – Мы с вами, как говорят артиллеристы, попали в вилку этому духу времени. Витали в высших материях, а жизнь швырнула нас в самую глубокую бездну. Не увлекайтесь философией, как я, держитесь ближе к простым людям: они практичнее и жизнеспособнее, многовековая мудрость течет в их крови, вы многому у них научитесь. – Веки его нервно задрожали, и старик умолк.

Ночью Сергей прикрыл грудь старика полой своей шинели. А когда проснулся на рассвете от холодного, осеннего, проливного дождя, то на своей груди почувствовал ледяную, безжизненную руку старика-астронома: он был уже мертв. Сергей закрыл остекленевшие глаза старика и, зябко кутаясь в шинель, пытаясь укрыться от дождя, обыскал его карманы в надежде найти документы, узнать фамилию, адрес, но там ничего не было, кроме черной костяной пуговицы. Карманы были пусты.

– Как жаль! – прошептал он.

Голова его заныла от боли. «Держитесь ближе к простым людям: они практичнее и жизнеспособнее, многовековая мудрость течет в их крови», – вспомнил он слова старика.

Потоки дождя все усиливались, и люди метались по лагерю, пытаясь найти от ливня защиту. Те, кому чудом удалось сохранить отбиравшиеся при обыске плащ-палатки, оставались на месте. Остальные жались к одинокому тесовому сараю для раненых. Желая спрятаться от дождя, многие забрались на потолок, под ветхую крышу, и это вскоре привело к трагедии: под их тяжестью потолок и крыша сарая рухнули, а большая часть раненых, лежавших внизу, погибла под обломками балок и досок. Наконец дождь стих.

– Знаешь что, парень, пойдем-ка поближе к воротам, скоро на водопой поведут, – сказал тамбовец.

– Тебя как звать-то? – спросил Сергей. – А то как-то неудобно, до сих пор имени твоего не знаю.

– Тимофеем!

– А по батюшке?

– Да я уже забыл, когда меня по батюшке звали, сейчас только по матушке величают, – мрачно сострил Тимофей.

– Ладно, Тимофей так Тимофей, – согласился Сергей. – Пойдем на водопой.

Глава II
Поединок

К озеру водили партиями – по двести человек. Им удалось пристроиться ко второй партии. Когда переходили через шоссе, то увидели, как в сторону озера свернули две легковые машины. Выскочивший из «опеля» обер-лейтенант переговорил о чем-то со старшим конвоя и, подойдя к пленным, указал на четверых, в том числе на Сергея и Тимофея, затем повел их к машинам.

– Машина мыть, – сказал он на ломаном русском, глядя в походный немецко-русский словарик.

Обер-лейтенант был корректен и подчеркнуто вежлив. Его тонкое интеллигентное лицо, стройная хрупкая фигура, затянутая в мундир новыми ремнями, выхоленные руки, резко выделялись от других фашистских офицеров. Стоя в стороне, обер-лейтенант пристально следил за медленными движениями Сергея.

– Руссен? – спросил он, подойдя к нему.

– Да, – ответил Сергей по-немецки.

– Коммунист?

– Нет! – отрицательно качнул головой Сергей. – Я студент.

– Что изучал?

– Я филолог. (Разговор происходил на немецком языке.)

– О, я тоже филолог. Ты говоришь по-немецки, это хорошо: немецкий язык лучше русского.

– Я так не думаю. Нет, русский язык не хуже вашего, а…

– Да? А теперь конец вашему языку и вашей Руси, – вежливо перебил его обер-лейтенант.

Сергей побледнел.

– Я уверен, обер-лейтенант, что русский народ и его язык не удастся никому уничтожить: вожди приходят и уходят, а народы остаются.

– О вождях советую вам впредь выражаться поосторожнее. Хотя бы из благодарности, что вам несут свободу. – Обер-лейтенант быстро оглянулся: не слышал ли кто из немцев слов пленного?

– Какую свободу? Вот эту?! Вот это вы называете свободой?! Это же нарушение всех международных законов! – сказал Сергей, указывая на изможденных пленных.

– Я не это имел в виду. На войне всегда были и будут пленные.

– Но все, кроме немцев, обеспечивали пленных самым необходимым.

– Немцы тоже обеспечивают тех, за которых платит их правительство. Ваше же от вас отказалось! Почему мы должны это делать? Германия не так богата, чтобы прокормить целую армию русских военнопленных! – Сказав это, офицер отошел, чтобы отдать распоряжение конвоиру.

– Чего он к тебе прицепился? – спросил тамбовец.

– Да вот о русском языке разговорились.

– Смотри, парень, брось свою прямоту! Как муха погибнешь! Лучше молчи – целее будешь!

Сергей понимал, что тамбовец прав, и спорить не стал. Да, надо учиться сдерживать свои эмоции.

Глава III
До последнего дыхания

С утра шел снег. Едва рассвело, а десятитысячную колонну уже выгнали из лагеря. Пленных было так много, что даже не было видно головы колонны. Рядом с пленными, по обеим сторонам колонны, зеленой цепью шли конвойные с автоматами наготове. Когда вышла последняя пятерка, из лагеря выехали две большие крытые черные машины. С лязгом захлопнулись тяжелые, опутанные колючей проволокой лагерные ворота, и пожилой усатый часовой, оттирая побелевший от мороза нос, побежал греться в сторожевую будку.

Стоял ясный морозный ноябрьский день. Солнце забралось в самую высь, надев на себя розовато-мглистый венец. Холодный, жгучий ветер леденил щеки, насквозь пронизывая тощие, костлявые фигурки пленных. Сергей с тамбовцем шли в первых рядах, кутаясь в худые, затасканные шинели, пытаясь согреть посиневшие от холода руки в карманах.

Кругом простиралась голая степь. Она казалась такой грустной, одинокой и поруганной. Изредка вдоль шоссе встречался исковерканный, обгоревший танк с развороченной башней или гусеницами, брошенная пушка или автомашина. Кое-где по сторонам виднелись утонувшие в снегу домики без каких-либо признаков жизни. С затаенной злобой смотрели пленные на проезжавшие немецкие машины, нагруженные продуктами или трофейным барахлом, отобранным у жителей. Жирные смеющиеся шоферы выглядывали из кабин и орали на идущих в колонне пленных.

Колонна растянулась на несколько верст. Пленные шли молча, то убыстряя, то замедляя шаг. Конвоиры постоянно подгоняли их криками. Самое гиблое дело было идти в хвосте колонны, потому что все пинки и удары обрушивались именно на последних. Сохранять интервал было трудно: если две или три шеренги в середине колонны отставали на несколько метров, то эти несколько метров катились до конца, возрастая в десятки раз, и их приходилось наверстывать, ускоряя шаг. Никто из пленных не знал, куда их гонят и сколько продлится этот путь, на какой версте придется упасть, но каждый чувствовал: рано или поздно, но это все равно случится.

Сергею вспомнился дом в Сокольническом парке. Москва… Пасмурное мартовское утро. Хлопьями падает мокрый снег. Он рубит дрова. Уставший, приносит их в комнату. Мать затапливает печь, и дрова весело потрескивают. Какой-то недочитанный роман появляется в его руках. Много он читал тогда о героях, мечтал походить на них. А вот попробуй, будь героем здесь, где степь, степь и «до смерти четыре шага».

Вот в одной из передних шеренг кто-то упал. Его подняли товарищи и повели, поддерживая за руки. Подбежал конвоир, ткнул штыком в одного из ведущих и приказал бросить ослабевшего.

– Schwach[1]1
  нем. слабый, плохой


[Закрыть], – сказал он надменно. – Оставьте его. Там идут машины, подберут.

Часа через два люди стали ослабевать, многие падали. Они оставались лежать около дороги, неподвижные, с посиневшими губами и скрюченными руками. С болью в сердце, стараясь не наступить на тела, шли мимо них товарищи. «Сейчас он упал, а через два-три часа, возможно, и я», – думал каждый.

Вскоре по колонне прошел шепот, что тех, кто падает и не может идти дальше, в машины не сажают, а добивают выстрелом в затылок или прикалывают кинжалом идущие сзади солдаты, а трупы бросают в машины. От этого известия всех охватил ужас. На вопросы пленных, куда их ведут, конвоиры лишь саркастически улыбались, пожимали плечами и говорили кратко и отрывисто: «Ich weis nicht»[2]2
  нем. Я не знаю


[Закрыть].

Вечерело. Вдали показалась деревня. Усталые, поредевшие шеренги немного повеселели: возможно, будет отдых, ночлег. За восемь часов было пройдено около сорока километров без единого привала.

Вскоре колонна уже шла по шоссейной дороге мимо села. Рассерженно тявкая, выбегали дворняжки и хватали конвоиров за полы зеленых шинелей. Жалостливые деревенские женщины и ребятишки выносили кто кусок хлеба, кто вареную картошку, кто табак, кто лишнюю тряпку, пытаясь как-то передать их пленным. Злобно ругаясь, конвоиры отгоняли женщин прикладами, а у тех, кто успел взять эти небольшие подачки, вырывали и отбрасывали далеко в сторону.

– Родименькие! Да куда же они вас? Да что же это такое? – завыла какая-то молодайка.

– На смерть, хозяйка! – крикнул кто-то из колонны и осекся: кованым прикладом в висок конвоир уложил его на месте.

– Weiter! Ap! Ap![3]3
  нем. Дальше!


[Закрыть] – орали конвоиры.

Вдруг одна из дворняжек, грозно тявкнула и с торжествующим визгом вцепилась в жирную ляжку здоровенного немца, но вскоре, жалобно воя, осела у обочины дороги, прошитая автоматной очередью.

На краю села колонну ожидали плотные зеленые ряды солдат, одетых в русские шапки и валенки. Это были немцы, экипированные по-зимнему за счет трофейных фондов. Сергей оглянулся. Далеко позади, еще только с горы спускался хвост колонны. Люди в изнеможении валились на холодный снег. Налитые свинцовой тяжестью, ноги болезненно, гнетуще выли. Сергей вытянулся на снегу. Голова бессильно опустилась, и сразу же все поплыло перед глазами: и конвоиры, и серые деревянные домики с соломенными крышами, и группы офицеров, толпившихся в стороне от дороги.

Какое-то жуткое забытье навалилось на него, и когда в воздухе прогремела свирепая команда «Aufstehen!»[4]4
  нем. Встать!


[Закрыть], он не понял, почему двадцать минут, данные на отдых, промелькнули, как две минуты. Пьяные от усталости люди поднимались и шли, некоторые снова падали, оставаясь лежать на снегу.

Новый конвой в ожидании колонны основательно промерз и теперь, стараясь согреться в пути, торопил измученных людей. Когда последние шеренги миновали деревню, в подъехавшие крытые машины немцы побросали оставшихся на снегу и двинулись вслед за ушедшей колонной. Сергей шел, прихрамывая, стараясь ни о чем не думать. Все давным-давно передумано: выхода нет. Оставалось только идти, идти до тех пор, пока еще есть какие-то силы. Бежать? Куда? До пули конвоира – всего шаг в сторону. А там крытая машина вывалит очередные тридцать-сорок трупов в первом попавшемся овраге, освобождая место для новых мертвецов. Умереть с песней одному? Но за это поплатятся жизнями сотни товарищей.

– Больше не могу! – говорит сосед. – Прощайте, братцы! – и падает в сторону от дороги в снег.

Многие, спотыкаясь, падают и цепляются за ноги проходящих, умоляя о помощи. Их берут под руки, поднимают, идут вместе с ними, а потом, изнемогая, падают также вместе.

Давно стемнело. Четыре часа безостановочно шла колонна. Усталые конвоиры, злобно переругиваясь между собой, кляли на чем свет, и морозы, и Россию, и войну, вымещая всю злобу на пленных. Это была особая истребительная команда. Сейчас она выполняла очередной план разгрузки лагерей. План был ясен и прост: надо, чтобы военнопленные сами умерли в дороге – это и дешевле, и проще. К рассвету конвоиры сами устали и начали просить офицеров о привале. Указывая на жалкие остатки пленных, старший офицер напомнил им о том, что они солдаты великой Германии и сейчас выполняют боевое задание, поэтому ни о какой передышке не может быть и речи.

За сутки измученные люди прошли семьдесят километров, и от десятитысячной колонны осталось не более пяти-шести сотен. Ранним утром колонна вошла в большое село. Там их ждала новая смена конвоя. Но часовой отдых все-таки дали.

А потом снова бесконечный путь. Сергей совсем выбился из сил. Он смотрел слезящимися от пронзительного ветра глазами на спины идущих товарищей и ничего не видел. На какие-то доли секунды Сергей потерял сознание, но его поддержали соседи. Их посеревшие, мутные глаза и лица говорили о смертельной усталости, но люди не стонали, не жаловались, не ругались.

Пленные шли и шли сосредоточенно, лишь изредка переговариваясь между собой. Сибиряк, шедший справа, стараясь поддержать Сергея, начал рассказывать о том, как он однажды шел двое суток по следам чернобурой лисицы. Правда, оговорился он, ночью отдыхал. Сибиряк достал из своей котомки последний заветный сухарь, приберегаемый на самый черный день, и поделил его с Сергеем и тамбовцем. Сосредоточенно разжевывая сухарь, Сергей думал о том, что благотворительные миллионные пожертвования богачей ничтожны по сравнению с последним сухарем истощенного человека, поделенным им на троих голодных товарищей. Сухарь, казалось, прибавил силы: Сергей стал идти ровней и спокойней.

– Видишь, идем и идем, и нет конца пути нашему. Вчера хоть потеть могли, а сегодня и этого не можем, – пошутил сибиряк.

Сначала они шли в головных шеренгах, а теперь отстали и оказались почти в хвосте колонны. Внезапно впереди раздались крики, а потом послышались длинные автоматные очереди. Это конвоиры расстреливали голову колонны. Пленных остановили, приказали лечь на землю. Оказалось, что кто-то в передней шеренге не выдержал и в припадке ярости бросился на конвойного офицера, перерезал ему глотку бритвой, а вторым взмахом покончил с собой. Вскоре окровавленный труп офицера пронесли мимо палатки четыре солдата. А еще через десять минут остатки колонны быстро погнали вперед. Теперь от всей колонны осталось не более двухсот человек.

День клонился к вечеру. Последние силы покидали Сергея. Ноги подгибались, и он уже несколько раз падал. Друзья, поддерживавшие его, сами выбились из сил. Вот снова Сергей упал. Снова друзья стали поднимать его. Шедший сзади конвоир ударил тамбовца длинным обнаженным штыком. Тимофей, вскрикнув, выпрямился.

– Марш! Бистро! – заорал конвоир и положил палец на курок автомата.

Медленно, нехотя оставили они Сергея одного. Они шли и шли, все время оглядываясь, а конвоир все время подгонял их. В ушах Сергея все резонировала его обрывистая ругань, какие-то белые огненные пятна замельтешили в глазах.

Очнувшись, Сергей увидел огромное небо, багровое солнце, заходящее далеко-далеко за верхушки синеющего в стороне леса, и склонившееся над ним широкое солдатское лицо в шапке-ушанке.

– Вставай! – сказал солдат.

Сергей вгляделся в него: немец. «Ну, смерть», – подумал он и быстро встал, удивляясь, откуда взялись силы.

Но лицо конвоира было не злое. Сергей еще больше удивился.

– Там деревня, – показал конвоир рукой в сторону виднеющегося впереди селения. – Там ваш большой лагерь, – сказал он на ломаном русском языке. – Там конец вашего пути. Иди быстро. А там, – показал он на двигавшиеся далеко машины, – пук!.. пук!.. Понимаешь?.. – Показывая на свой висок, добавил он.

– Понимаю! – выдавил Сергей.

Шатаясь, двинулся вперед. Шел оглядываясь, опасаясь выстрела в спину. А потом вдруг радость нахлынула на него: значит, это правда.

Идти оставалось немного. «Там лагерь… Сон… А потом… видно будет». Он шел все быстрее и быстрее и вскоре догнал хвост колонны.

– Ребята, мне сейчас конвоир сказал, что там, в селе, конец пути. Там большой лагерь.

Они не сразу поверили ему: казалось, этот путь уже не может иметь конца. Но потом поверили в это известие, ибо им хотелось жить, хотелось верить в жизнь.

Наконец перед жалкими остатками колонны распахнулись тяжелые лагерные ворота. Измученные люди, шатаясь и цепляясь друг за друга, вошли на широкую вытоптанную лагерную дорогу.

– Туда! – Толстый розовощекий охранник показал на длинные каменные бараки в конце лагеря.