Текст книги "Поэтические поиски и произведения последних лет"

Автор книги: Семен Кирсанов

ПРИЗНАНИЯ (1969–1972)

 
Я ищу прозрачности,
а не призрачности,
я ищу признательности,
а не признанности.
 

 
Бессмертья нет —
                                 и пусть!
На кой оно – «бессмертье»?
Короткий
                 жизни спуск
с задачей соразмерьте.
 
 
Призна́ем,
                  поумнев:
ветшает и железо!
Бесстрашье —
                   вот что мне
потребно до зареза.
 
 
Из всех известных чувств
сегодня,
          ставши старше,
я главного хочу:
полнейшего
               бесстрашья —
 
 
перед пустой доской
неведомого
                       завтра,
перед слепой тоской
внезапного
                   инфаркта;
 
 
перед тупым судьей,
который
            лжи поверит,
и перед злой статьей
разносного,
                    и перед
 
 
фонтаном артогня,
громилою
               с кастетом
и мчащим на меня
грузовиком
                 без света!
 
 
Встречать,
                не задрожав,
как спуск аэроплана —
сниженье
               тиража
и высадку из плана.
 
 
Пусть рык
              подымут львы!
Пусть под ногами пропасть
(Но – в области
                             любви
я допускаю робость.)
 
 
Бессмертье —
                  мертвецам!
Им – медяки на веки.
Пусть прахом
                        без конца
блаженствуют вовеки.
 
 
О, жизнь,
            светись, шути,
играй в граненых призмах,
забудь,
             что на пути
возникнет некий призрак!
 
 
Кто сталкивался с ним
лицом к лицу,
                      тот знает:
бесстрашие
                     живым
бессмертье заменяет.
 

 
Недолговечна вечность.
Во имя человечности
мы молим: —
                    Не увечь нас,
недолговечность вечности!
 
 
Мы молим —
                   длиться дольше
мгновение блаженное.
О, стиль «нуова дольче»,
о, всплеск воображения!
 
 
Продлиться,
                    ах, продлиться! —
все жаждет, все хлопочет:
жучки,
          медузы,
                          листья,
и человек,
                       и общество.
 
 
И статуи,
              и мумии,
и завещаний вещность —
все просит,
                   молит,
                                   думает:
как влезть вот в эту вечность?
 
 
Завидуем —
                    что выжило?
Шекспир! Его не видно ли!
А «вечность» —
                        неподвижна, —
ее мы сами выдумали.
 

 
Хочу родиться дважды,
а если можно —
                        трижды,
но жить
               не в стаде жвачных,
такой не мыслю жизни.
 
 
Но кстати —
                   если в стаде,
то в табуне степном,
где ржанье,
                   топот,
                                  стати
и пыль под скакуном.
 
 
Кабы такие б лица,
где из ноздрей —
                           огонь!
Где бой за кобылицу —
в смерть загоню —
                           не тронь!
 
 
Хочу родиться дважды,
чтоб пена на боках,
но ни за что —
                   в упряжке
на скачках и бегах.
 

 
Я не хочу
              быть дервишем,
что пляшет
                 перед фетишем
с веригами
                     под вретищем
и препоясан
                        вервищем.
 
 
Ни – с облака
                        сошедшим,
дабы глаголом
                            жечь,
ни – древним
                     сумасшедшим
провидцем
                    из предтеч.
 
 
Хочу я только
                   трезвости
отточенных
                    остро́,
по-медицински
                           режущих,
как в анатомке,
                          строк.
 
 
И зренья,
                 только зренья —
в глубинный
                        жизни слой.
При этом всем —
                        прозрение
придет
                само собой.
 

 
Мой предок пещерный!
                                    Ты – я.
Я факт твоего бытия.
 
 
Мы признаки сходства несем
в иероглифах
                          хромосом,
 
 
где запрограммировал
                                             ты
бесчисленных внуков черты.
 
 
И если я ныне живу —
то значит:
                 ты был наяву;
 
 
ты бился,
                 ты подлинно был,
ты шкуру у волка добыл;
 
 
ты камень калил докрасна
у первого в мире
                               костра,
 
 
чтоб я
           не замерз, не продрог,
чтоб выжить и вырасти мог
 
 
и как воплощенье твое —
свое
        ощутил
                       бытие!
 
 
И пусть,
           когда няням вручат
твоих пра-пра-пра-правнучат, —
 
 
я буду, как соль, растворен
в бегущих
                 из разных сторон
 
 
в мальчишках
                  и в девочках всех
и вкраплен в их игры и смех.
 
 
Я буду присутствовать в них
мильярдом
                   твоих составных
 
 
частиц,
               составлявших меня
до вздоха последнего дня.
 
 
И дней твоей жизни
                             не счесть,
пока человечество есть!
 

 
Художник —
                   этакий чудак,
но явно
              с дарованьем,
снимает нежилой чердак
в домишке деревянном.
 
 
Стропила ветхи и черны
в отрепьях паутины,
а поздней ночью
                            у стены
шуршат его картины.
 
 
Картины странного письма
шуршат,
                   не затихая:
– Ты кто такая?
                          – Я сама
не знаю, кто такая…
 
 
Меня и даром не продашь,
как «Поле на рассвете».
Я не портрет,
                        я не пейзаж,
но я живу на свете.
 
 
Другая застонала:
                                 – Нет,
ты все же чем-то «Поле»,
а я абстрактна,
                         я портрет
неутолимой боли…
 
 
А третья:
                    – Это все одно,
портреты или виды.
Вот я – пятно,
                         но я пятно
на сердце, от обиды.
 
 
Четвертая:
                     – Пусть обо мне
твердят, что безыдейна.
Но я пейзаж
                   души во сне,
во сне без сновиденья.
 
 
И пятая:
                   – Кто любит сны,
меня же тянет к спектру,
и я —
           любовь голубизны
к оранжевому цвету.
 
 
Шестая:
                     – Вряд ли мы поймем,
что из-под кисти выйдет,
зато меня
                    в себе самом
всю ночь художник видит.
 
 
Я в нем живу,
                    я в нем свечусь,
мне то легко,
                       то трудно
от красками плывущих чувств,
хотя я холст без грунта.
 
 
Его задумчивых минут
ничем я не нарушу, —
пусть он сидит,
                         глазами внутрь
в свою цветную душу.
 

 
Я бродячий фокусник,
я вошел во двор,
расстелил я
                      с ловкостью
редкостный ковер.
 
 
Инвалиды,
                   школьники,
чем вас удивить?
Вот червонцы новенькие
начал я ловить.
 
 
Дворничихи в фартуках,
гляньте из око́н:
вот я
           прямо с факела
стал глотать огонь.
 
 
Вот обвился лентами
всех семи цветов,
вот у ног
              по-летнему
вырос сад цветов.
 
 
Видите ли, видите ли —
сдернул с головы…
Из цилиндра вылетели
голуби —
                  лови!
 
 
Я взмахнул похожим на
веер голубой
и поднос
               с пирожными
поднял над собой.
 
 
А богат я сказочно,
разодет,
             как шах…
Но это только кажется, —
у меня в руках
 
 
никакого голубя,
никаких монет —
только пальцы
                         голые,
между ними – нет
 
 
ни ковра,
                  ни веера,
ни глотков огня…
Только мысль,
                   чтоб верила
публика – в меня!
 

 
Остыл мой детский пыл,
заброшены учебники, —
я фокусником был
и поступил
               в волшебники.
 
 
Волшебнику – трудней!
Теперь уже не детство ведь.
Он без воскресных дней
обязан
           чудодействовать.
 
 
В созвездиях до пят
он должен —
                делать нечего! —
как врач-гомеопат
буквально все излечивать.
 
 
Он должен превращать
простую глину
                         в золото,
он должен возвращать
согбенным старцам
                               молодость.
 
 
Чтоб с духами стихий
устраивать свидания,
должны мои стихи
звучать,
              как заклинания.
 
 
Но раз я взял себе
волшебную обязанность, —
я должен,
               чтоб и бес
вдруг возникал под занавес.
 
 
И чтобы сатана
с пером
              над красной шляпою
в хромых своих штанах
пел арию Шаляпина.
 
 
Свет адского огня
дымится, пляшет, искрится!..
Но Гретхен
                    на меня
не смотрит даже искоса.
 

 
На яблоне
                  сердце повисло мое —
осеннее мерзлое яблоко
сквозной червоточиной
                                  высверленное!..
Но может случиться немыслимое:
 
 
раскинется
                райская ярмарка
с продажею всякого яркого.
В лотках —
               плодородье бесчисленное.
Все яблоки —
                     с детскими ямками!
 
 
И вдруг ты заметишь
                          на ярмарке
мое – ни одной червоточины,
румянец,
               не тронутый порчею…
И гладишь рукою утонченной.
 
 
И нет —
               не отбросила прочь его,
но яблоко в радужных капельках
на ветке, увешанной листьями,
мое —
         выбираешь из прочего.
 
 
Но это же
               чудо немыслимое!
Окончилась райская ярмарка.
На яблоне
              сердце повисло мое —
осеннее мерзлое яблоко…
 

 
Сновиденье
                 явилось извне,
заложило
                две линзы в ресницы.
Но к чему
               эти призраки мне?
И могло ли
                    такое присниться:
 
 
Будто вышел
                      на улицу я,
оказался
                в потоке прохожих.
Мимо двигалась
                             лиц толчея,
лиц,
           одно на другое похожих.
 
 
Чем? —
                Я понял.
                          Исчезли зрачки.
Ни единого взор
                       а и взгляда.
Лишь очки,
                 и очки,
                                 и очки…
Но зачем
               и кому это надо?
 
 
У одних —
              непрозрачно блестя,
нечто черное
                     было надето.
Им —
              игравшее мило дитя
представлялось
                    досадным предметом.
 
 
Им казалось —
                      все лица грязны,
и на мрачные
                     их низколобья
чистый снег
                     молодой белизны
опускал
              мутно-черные хлопья.
 
 
У других —
                эти стекла могли
все показывать
                      в розовом свете.
Даже окон подвальных
                                          углы
красовались,
                    как розы в расцвете.
 
 
Их носивший
                         был всем умилен,
как немедленно
                         после получки.
Ящик с мусором
                           и утилем
превращался
                         в «Привет из Алушты».
 
 
Некто шел
                   и на каждом из лиц
останавливал
                      строгое зренье:
вроде камеры
                       сдвоенных линз
он носил
               два стекла подозренья.
 
 
А другой —
               на тревожных глазах,
чтоб никто
                    не заглядывал в душу, —
в два овала
                оправленный страх
перед каждым
                       навстречу идущим.
 
 
Шел один,
                   никакой не злодей,
и очки не казались
                                 зловещи,
но он ими не видел
                             людей, —
только вещи,
                     витринные вещи!
 
 
Я потрогал свои —
                            и нашел
вместо яблок
                    в орбитах скользящих
нечто вроде
                      оптических шор,
искажающий зрение
                                ящик.
 
 
Я же знаю,
                  что вижу и лгу
сам себе
               и что все непохоже!
А вот шоры
                   сорвать не могу, —
так срослись
              с моей собственной кожей.
 
 
О, товарищи,
                      люди,
                                  друзья,
поскорей
              свои очи протрите,
отворите,
                разденьте глаза
и без стекол
                  на мир посмотрите!
 
 
Этот мир
                   не лишен красоты,
иллюзорны испуг
                              и угрозы, —
может быть,
                       мы добры и просты,
и под стеклами
                      теплятся слезы?!
 

 
В ночь,
                        бессонницей обезглавленную,
перед казнью
                        моей любви
я к тебе простираю
                                  главную
заповедь:
                  «Не убий!»
 
 
Не убий
               ни словом,
                              ни взглядом!
Ни вдали,
                   ни когда мы рядом.
 
 
Беатриче,
                       Лаура,
                                    Лючия, —
адом Данте
                    и всем, что мучило,
и дуэлью
                    среди снегов,
и шинелью,
                 снятой с него
секундантами
                          на опушке,
на могиле, —
                          Наталия Пушкина,
заклинаю,
              ступни обвив:
не убий,
                  не убий любви!
 
 
Ни открыто,
                     ни мысленно
не убий!
Ни безжалостию,
                         ни милостыней
не убий!
 
 
Лаура моя,
                    дорогая моя,
целуемая
                 и ругаемая,
но под солнцем и звездами
                                             лучшая,
Беатриче,
              Наталия,
                              Лючия,
милосердная
                        и жестокая,
аще столько я
претерпел
                  в сей День седьмый,
умоляю тя:
                      не убий!
 
 
Не сбивавшего
                             цвет с растения,
не замешанного
                        в растлениях
и в терзавших
                       Спасителя
                                           терниях,
не виновного —
                             не убий!
 
 
Умоляю тя:
пощади
                во мне
                               дитя!
 
 
Не казни
                     своего дитяти —
сердца
              в люльке моей души,
не круши его,
                         не убей,
как нельзя казнить
                                голубей.
Не должна
                     подлежать петле
белка,
              дремлющая в дупле,
и стучащий о древо
дятел,
           и катающийся у ног
щенок,
кенгуренок,
                залегший в чрево,
и скользящий травою
                                       уж,
и дельфин,
                   мореходец быстрый,
и червяк дождевой
                              у луж
не должны
               подлежать убийству, —
пусть живут,
пусть летят,
                          плывут…
 
 
А любовь —
                     ведь твое дитя, —
не казни,
                умоляю тя!
 
 
В смертной камере
                         одиночества
и стеная
                 наедине —
при бессоннице,
                среди ночи встав,
я хожу
               от стены к стене,
на тюремном полу
                             в персти
простираю к тебе
                         персты…
 
 
Ни одной обиды
                       не помнящий,
ожидающий
                 скорой помощи,
если я позову —
                            «приди»,
ты приди
                  и коснись груди,
где любовь лепечет —
                             «жива еще»,
и скажи: —
                 Человек, гряди!
 
 
Я гряду,
               почти умирающий,
подымая,
                      как веки Вий,
руки слабые,
                       умоляющие:
– Не убий любви,
                                 не убий!..
 

 
Любезность —
                        не любовь.
А ну ее, «любезность»!
Живут,
                не хмуря лбов,
любезные – и бе́з нас.
 
 
Лобзать
                    и не любить?
И лебезить при этом?
Я не любитель
                                 быть
объятий их объектом.
 
 
Спасающая нас
любовь —
              не резонерство,
и в самый тяжкий час
любезность
                     резанет вас.
 
 
Любезность —
                   лишь под цвет
любовей настоящих, —
вбегающих
                     чуть свет
и для тебя не спящих;
 
 
не смеющих
                       тебя
в опасный час покинуть,
готовых
                  хоть с себя
жизнь,
              как рубашку, скинуть
 
 
Таких —
               в нужде,
                               в войне —
хочу я видеть снова,
не говорящих
                            мне
любезного – ни слова!
 

 
Щеглы попали в клетку.
Ко мне привел их путь.
Но я задумал —
                           к лету
свободу им вернуть.
 
 
Грустят в тюремном быте
с приятелем щегол.
Я тоже не любитель
задвижек и щеколд.
 
 
И птицам нет расчета.
Неволя —
                  не житье.
Решетка есть решетка,
хоть золоти ее.
 
 
Уже весной запахло,
ручьи по мостовой,
снежинка стала каплей,
и стужа теплотой.
 
 
Окно раскрыл я настежь,
и клетку я раскрыл.
Стою и жду.
                         Так нате ж, —
не расправляют крыл!
 
 
Свобода, братцы!
                                Солнце!
Природа так щедра!
Я взял
                и за оконце
подбросил вверх щегла.
 
 
Летите,
                мчитесь вместе
к друзьям своим лесным!
Смотрю —
                один на месте,
смотрю —
               второй за ним,
 
 
и ну, к кормушке —
                           пичкать
зерном свои зобы.
 
 
…Привычка
                       есть привычка
к превратностям судьбы.
 

 
А ведь момент
                действительно течет,
а не мелькает.
                     Медленно и долго
течет момент,
                     как маленькая Волга,
и в вечность
                       все явления влечет…
 
 
Его частиц
                      непознаваем счет,
и может в нем теряться,
                                 как иголка,
частица счастья,
                         и крупица долга,
и боль,
              что сердце надвое сечет.
 
 
Чушь!
              Не течет момент.
                                    И течь не должен.
Ни с места он
                         и вечно недвижим,
как лед,
                   который лыжами заскольжен.
 
 
Не убавляем он,
                       не растяжим,
не начат никогда
                          и не продолжен.
А это мы —
                скользим,
                                 течем,
                                             бежим…
 

 
Садился старичок в такси,
держа пирог
                           в авоське,
и, улыбнувшись сквозь усы,
сказал: —
                    До Пироговской.
 
 
Он как бы смаковал
                                      приезд
и теплил умиленье,
что внучка
                      пирога поест
и сядет на колени…
 
 
Три рослых парня
                               у такси
рванули настежь дверцу
и стали
              старичка тащить
за отворот у сердца.
 
 
За борт
             авоську с пирогом
и старичка туда же,
и с трехэтажным матюгом!
– Жми, друг,
                     куда покажем!
 
 
Стоял свидетель
                             у столба,
как очередь живая,
он что-то буркнул
                              про себя,
сей факт переживая.
 
 
Прошло
              прохожих штуки три
в трех метрах от машины,
но что в них делалось
                                    внутри —
как знать? —
                     они спешили.
 
 
Ждала их служба
                             или флирт? —
гадать считаю лишним,
а может, в них
                      бурлил конфликт
общественного с личным?
 
 
Про этот случай
                          рассказал
мне продавец киоска;
он видел,
              как старик упал
и с пирогом авоська.
 
 
Он возмущался
                          громко, вслух,
горел, как сердце Данко,
но не вмешался,
                            так как лук
отвешивал гражданкам.
 
 
Затем явился
                           некий чин,
пост на углу несущий,
и молвил:
                  – Стыдно, гражданин
уже старик, а пьющий.
 

 
Водопадствуя,
                            водопад
низвергается,
                         как низверженный,
и потоки его
                        вопят —
почему они
                    не задержаны!
 
 
Темный хаос
                        земных пород
в глубочайших рубцах и трещинах.
Самолетствуя,
                       самолет
прорывается в тучи встречные.
 
 
И пока
                  самолет орет
турбодвигателями всесильными —
распластавшись внизу,
                                      орел
кордильерствует над вершинами.
 
 
А по каменным
                             их краям,
скалы бурной водой окатывая,
океанствует
                        океан,
опоясав себя экватором.
 
 
Горизонствует
                       горизонт,
паруса провожая стаями.
Гарнизон,
                    где жил Робинзон,
остается необитаемым.
 
 
И пока на аэропорт
по кругам
                    самолет снижается —
книга детства в душе поет
и, как сладкий сон,
                            продолжается.
 

 
Початок золота и маиса —
Вальпараисо, Вальпараисо,
спиною к Андам,
                                лицом к воде —
тебя я видел,
                         но где, но где?
 
 
Вальпараисо, Вальпараисо!
А может быть,
                     я и здесь родился?
где пахнет устрица,
                             рыба,
                                            краб,
где многотонный стоит корабль?
 
 
А может быть,
                       я родился дважды,
у Черноморья (как знает каждый
и также здесь,
                     у бегущих вниз
домов – карнизами на карниз?
 
 
Вальпараисо, Вальпараисо,
ты переулками вниз струишься,
за крышей крыша,
                                к морской воде,
тебя я видел
                      и помню – где.
 
 
Тюк подымает
                        десница крана —
Одесса Тихого океана.
Взбегает грузчик,
                            лицо в муке,
моряк за стойкою в кабаке.
 
 
Все так привычно,
                          все так знакомо,
а может, я не вдали,
                                     а дома?
Пора рыбачить,
                        пора нырять,
и находить
                  и опять терять…
 
 
Но на таинственный
                               остров Пасхи
глядят покрытые медью маски,
и странно смотрит
                                  сквозь океан
носатый каменный истукан.
 
 
И черноморский скалистый берег,
и побережия
                          двух Америк,
и берег Беринговый нагой —
все продолжают
                              один другой.
 
 
Вальпараисо, Вальпараисо!
О, пряность мидий
                               в тарелке риса,
о, рыб чешуйчатые бока,
о, танец
                с девушкой рыбака!
 
 
И в загорелых руках гитара,
и общий танец
                          Земного шара,
и андалузско-индейский взор
в едином танце
                          морей и гор!