Текст книги "Эти летние дожди...(Избранное)"

Автор книги: Семен Кирсанов

Кирсанов Семен. Эти летние дожди…
Избранное

Кирсанов Семен Исаакович (1906–1972), родился 5 сентября (18 н.с.) в Одессе в семье портного.

Детские и юношеские годы Кирсанова прошли в Одессе: здесь он окончил гимназию, увидел революцию, начало советской власти, гражданскую войну, пароходы, увозившие белоэмигрантов в Константинополь, и рабочие отряды под красными знаменами, входившие в город.

В 1920-е, учась на филологическом факультете Одесского института народного образования, Кирсанов уже писал стихи о ликбезе, о красноармейцах, о революции. Приехавший в 1924 в Одессу Маяковский взял стихи молодого одессита и напечатал их в «Лефе». Кирсанов всей душой рвался в Москву, на «левый фронт», создавать новую поэзию, не похожую на все, что было в прошлом, жаждал споров и открытий. В 1925 приезжает в Москву, публикуется в журнале «Леф», вместе с Маяковским выступает с чтением стихов в разных городах страны. Выходят первые его книги – «Прицел» (1926), «Опыты» (1927), поэма «Моя именинная"(1928). С начала 1930-х активно работает в области стихотворной публицистики (сборники „Строки стройки“, „Стихи в строю“, „Ударный квартал“, поэма „Пятилетка“ и др.). Составлял лозунги для заводов, печатался в многотиражках, ездил на строительство Днепрогэса. В конце 1930-х вернулся к лирике, написал „Золушку“ и „Твою поэму“. С группой советских поэтов ездил по Европе (Париж, Прага, Варшава).

Во время Отечественной войны работал во фронтовых редакциях, побывал на разных фронтах, писал листовки, лозунги, частушки, фельетоны, стихи. После войны вышли его книги – „Чувство нового“, „Советская жизнь“, „Товарищи стихи“, а также переводы стихов П.Неруды, Н.Хикмета, Луи Арагона и других поэтов. В 1954 опубликовал значительное произведение – поэму „Вершина“. К этому же времени принадлежит цикл стихотворений об Италии, стихи о Лондоне и цикл „Ленинградская тетрадь“.

В последние годы вышли сборники „Лирика. 1924–1962“, „Искания“ (1967), „Зеркала“ (1970). Умер поэт С.Кирсанов в Москве в 1972.

Эти летние дожди,

 
Эти летние дожди,
эти радуги и тучи —
мне от них как будто лучше,
будто что-то впереди.
 
 
Будто будут острова,
необычные поездки,
на цветах – росы подвески,
вечно свежая трава.
 
 
Будто будет жизнь, как та,
где давно уже я не был,
на душе, как в синем небе
после ливня – чистота…
 
 
Но опомнись – рассуди,
как непрочны, как летучи
эти радуги и тучи,
эти летние дожди.
 

Русская и советская поэзия

для студентов-иностранцев.

А.К.Демидова, И.А. Рудакова.

Москва, изд-во „Высшая школа“, 1969.

ПОД ОДНИМ НЕБОМ

 
Под одним небом на Земном Шаре мы с тобой жили,
где в лучах солнца облака плыли и дожди лили,
 
 
где стоял воздух, голубой, горный, в ледяных звездах,
где цвели ветви, где птенцы жили в травяных гнездах.
 
 
На Земном Шаре под одним небом мы с тобой были,
и, делясь хлебом, из одной чашки мы с тобой пили.
 
 
Помнишь день мрака, когда гул взрыва расколол счастье,
чернотой трещин – жизнь на два мира, мир на две части?
 
 
И легла пропасть поперек дома, через стол с хлебом,
разделив стены, что росли рядом, грозовым небом…
 
 
Вот плывут рядом две больших глыбы, исходя паром,
а они были, да, одним домом, да, Земным Шаром…
 
 
Но на двух глыбах тоже жить можно, и живут люди,
лишь во сне помня о Земном Шаре, о былом чуде —
 
 
там в лучах солнца облака плыли и дожди лили,
под одним небом, на одном свете мы с тобой жили.
 

Во весь голос. Soviet Poetry.

Moscow: Progress Publishers.

ДОЖДЬ

 
Зашумел сад, и грибной дождь застучал в лист,
вскоре стал мир, как Эдем, свеж и опять чист.
 
 
И глядит луч из седых туч в зеркала луж —
как растет ель, как жужжит шмель, как блестит уж.
 
 
О, грибной дождь, протяни вниз хрусталя нить,
все кусты ждут – дай ветвям жить, дай цветам пить.
 
 
Приложи к ним, световой луч, миллион линз,
загляни в грунт, в корешки трав, разгляди жизнь.
 
 
Загляни, луч, и в мою глубь, объясни – как
смыть с души пыль, напоить сушь, прояснить мрак?
 
 
Но прошел дождь, и ушел в лес громыхать гром,
и, в слезах весь, из окна вдаль смотрит мой дом.
 

Мысль, вооруженная рифмами. изд.2е.

Поэтическая антология по истории русского стиха.

Составитель В.Е.Холшевников.

Ленинград: Изд-во Ленинградского университета, 1967.

Скоро в снег побегут струйки

 
Скоро в снег побегут струйки,
скоро будут поля в хлебе.
Не хочу я синицу в руки,
а хочу журавля в небе.
 

1923

60 лет советской поэзии.

Собрание стихов в четырех томах.

Москва: Художественная литература, 1977.

НАД НАМИ

 
На паре крыл
(и мне бы! и мне бы!)
корабль отплыл
в открытое небо.
 
 
А тень видна
на рыжей равнине,
а крик винта —
как скрип журавлиный,
 
 
А в небе есть
и гавань, и флаги,
и штиль, и плеск,
и архипелаги.
 
 
Счастливый путь,
спокойного неба!
Когда-нибудь
и мне бы, и мне бы!..
 

1934

60 лет советской поэзии.

Собрание стихов в четырех томах.

Москва: Художественная литература, 1977.

ЛИРИКА

 
Человек
стоял и плакал,
комкая конверт.
В сто
ступенек
эскалатор
вез его наверх.
К подымавшимся
колоннам,
к залу,
где светло,
люди разные
наклонно
плыли
из метро.
Видел я:
земля уходит
из-под его ног.
Рядом плыл
на белом своде
мраморный
венок.
Он уже не в силах видеть
движущийся
зал.
Со слезами,
чтоб не выдать,
борются глаза.
Подойти?
Спросить:
„Что с вами?“
Просто ни к чему.
Неподвижными
словами
не помочь ему.
Может,
именно
ему-то
лирика нужна.
Скорой помощью,
в минуту,
подоспеть должна.
Пусть она
беду чужую,
тяжесть всех забот,
муку
самую большую
на себя возьмет.
И поправит,
и поставит
ногу на порог,
и подняться
в жизнь
заставит
лестничками
строк.
 

1947

Песнь Любви. Стихи. Лирика русских поэтов.

Москва, Изд-во ЦК ВЛКСМ „Молодая Гвардия“,

1967.

Хоть умирай от жажды

 
Хоть умирай от жажды,
хоть заклинай природу,
а не войдешь ты дважды
в одну и ту же воду.
И в ту любовь, которая
течет, как Млечный Путь,
нет, не смогу повторно я,
покуда жив, шагнуть.
А горизонт так смутен,
грозой чреваты годы…
Хоть вы бессмертны будьте,
рассветы,
реки,
воды!
 

Русская и советская поэзия

для студентов-иностранцев.

А.К.Демидова, И.А. Рудакова.

Москва, изд-во „Высшая школа“, 1969.

АД

 
Иду
в аду.
Дороги —
в берлоги,
топи, ущелья
мзды, отмщенья.
Врыты в трясины
по шеи в терцинах,
губы резинно раздвинув,
одни умирают от жажды,
кровью опившись однажды.
Ужасны порезы, раны, увечья,
в трещинах жижица человечья.
Кричат, окалечась, увечные тени:
уймите, зажмите нам кровотеченье,
мы тонем, вопим, в ущельях теснимся,
к вам, на земле, мы приходим и снимся.
Выше, спирально тела их, стеная, несутся,
моля передышки, напрасно, нет, не спасутся.
Огненный ветер любовников кружит и вертит,
по двое слипшись, тщетно они просят о смерти.
За ними! Бросаюсь к их болью пронзенному кругу,
надеясь свою среди них дорогую заметить подругу.
Мелькнула. Она ли? Одна ли? Ее ли полузакрытые веки?
И с кем она, мучась, сплелась и, любя, слепилась навеки?
 
 
Франческа? Она? Да Римини? Теперь я узнал: обманула!
К другому, тоскуя, она поцелуем болящим прильнула.
Я вспомнил: он был моим другом, надежным слугою,
он шлейф с кружевами, как паж, носил за тобою.
Я вижу: мы двое в постели, а тайно он между.
Убить? Мы в аду. Оставьте у входа надежду!
О, пытки моей беспощадная ежедневность!
Слежу, осужденный на вечную ревность.
Ревную, лететь обреченный вплотную,
вдыхать их духи, внимать поцелую.
Безжалостный к грешнику ветер
за ними волчком меня вертит
и тащит к их темному ложу,
и трет меня об их кожу,
прикосновенья – ожоги!
Нет обратной дороги
в кружащемся рое.
Ревнуй! Эти двое
наказаны тоже.
Больно, боже!
Мука, мука!
Где ход
назад?
Вот
ад.
 

Семен Кирсанов. Собр. соч. в 4-х томах.

Москва: Худож. лит., 1974.

Смерти больше нет

 
Смерти больше нет.
Смерти больше нет.
Больше нет.
Больше нет.
Нет. Нет.
Нет.
 
 
Смерти больше нет.
Есть рассветный воздух.
Узкая заря.
Есть роса на розах.
 
 
Струйки янтаря
на коре сосновой.
Камень на песке.
Есть начало новой
клетки в лепестке.
Смерти больше нет.
 
 
Смерти больше нет.
Будет жарким полдень,
сено – чтоб уснуть.
Солнцем будет пройден
половинный путь.
 
 
Будет из волокон
скручен узелок, —
лопнет белый кокон,
вспыхнет василек.
Смерти больше нет.
 
 
Смерти больше нет!
Родился кузнечик
пять минут назад —
странный человечек,
зелен и носат:
У него, как зуммер,
песенка своя,
оттого что я
пять минут как умер…
Смерти больше нет!
 
 
Смерти больше нет!
Больше нет!
Нет!
 

Строфы века. Антология русской поэзии.

Сост. Е.Евтушенко.

Минск, Москва: Полифакт, 1995.

Шла по улице девушка. Плакала

 
Шла по улице девушка. Плакала.
Голубые глаза вытирала.
Мне понятно – кого потеряла.
 
 
Дорогие прохожие! Что же вы
проскользнули с сухими глазами?
Или вы не теряете сами?
 
 
Почему ж вы не плачете? Прячете
свои слезы, как прячут березы
горький сок под корою в морозы?..
 

Семен Кирсанов. Собр. соч. в 4-х томах.

Москва: Худож. лит., 1974.

ЧЕРНОВИК

 
Это было написано начерно,
а потом уже переиначено
(поре-и, пере-на, пере-че, пере-но…) —
перечеркнуто и, как пятно, сведено;
это было – как мучаться начато,
за мгновенье – как судорогой сведено,
а потом
переписано заново, начисто
и к чему-то неглавному сведено.
 
 
Это было написано начерно,
где все больше, чем начисто, значило.
Черновик—это словно знакомство случайное,
неоткрытое слово на „нео“,
когда вдруг начинается необычайное:
нео-день, нео-жизнь, нео-мир, нео-мы,
неожиданность встречи перед дверьми
незнакомых – Джульетты с Ромео.
 
 
Вдруг —
кончается будничность!
Начинается будущность
новых глаз, новых губ, новых рук, новых встреч,
вдруг губам возвращается нежность и речь,
сердцу – биться способность.
как новая область
вдруг открывшейся жизни самой,
вдруг не нужно по делу, не нужно домой,
вдруг конец отмиранию и остыванию,
нужно только, любви покоряясь самой,
удивляться всеобщему существованию
и держать
и сжимать эту встречу в руках,
все дела посторонние выронив…
 
 
Это было написано все на листках,
рваных, разных размеров, откуда-то вырванных.
 
 
Отчего же так гладко в чистовике,
так подогнано все и подобрано,
так уложено ровно в остывшей строке,
после правки и чтенья подробного?
И когда я заканчивал буквы стирать
для полнейшего правдоподобия —
начинал, начинал, начинал он терять
все свое, всее мое, все оссбое,
умирала моя черновая тетрадь,
умирала небрежная правда помарок,
мир. который был так неожидан и ярок
и который увидеть сумели бы вы,
в этом сам я повинен, в словах не пришедших,
это было как встреча
двух – мимо прошедших,
как любовь, отвернувшаяся от любви.
 

Семен Кирсанов. Собр. соч. в 4-х томах.

Москва: Худож. лит., 1974.

СТРОКИ В СКОБКАХ

 
Жил-был – я.
(Стоит ли об этом?)
Шторм бил в мол.
(Молод был и мил…)
В порт плыл флот.
(С выигрышным билетом
жил-был я.)
Помнится, что жил.
 
 
Зной, дождь, гром.
(Мокрые бульвары…)
Ночь. Свет глаз.
(Локон у плеча…)
Шли всю ночь.
(Листья обрывали…)
„Мы“, „ты“, „я“
нежно лепеча.
 
 
Знал соль слез
(Пустоту постели…)
Ночь без сна
(Сердце без тепла) —
гас, как газ,
город опустелый.
(Взгляд без глаз,
окна без стекла).
 
 
Где ж тот снег?
(Как скользили лыжи!)
Где ж тот пляж?
(С золотым песком!)
Где тот лес?
(С шепотом – „поближе“.)
Где тот дождь?
(„Вместе, босиком!“)
 
 
Встань. Сбрось сон.
(Не смотри, не надо…)
Сон не жизнь.
(Снилось и забыл).
Сон как мох
в древних колоннадах.
(Жил-был я…)
Вспомнилось, что жил.
 

Семен Кирсанов. Собр. соч. в 4-х томах.

Москва: Худож. лит., 1974.

БОЙ БЫКОВ

В. В. Маяковскому

 
Бой быков!
Бой быков!
Бой!
Бой!
 
 
Прошибайте
проходы
головой!
 
 
Сквозь плакаты,
билеты
номера —
 
 
веера,
эполеты,
веера!..
 
 
Бой быков!
Бой быков!
Бой!
Бой!
 
 
А в соведстве
с оркестровой трубой,
поворачивая
черный
бок,
поворачивался
черный
бык.
 
 
Он томился, стеная:
– Мм-му!..
Я бы шею отдал
ярму,
у меня перетяжки
мышц,
что твои рычаги,
тверды, —
я хочу для твоих
домищ
рыть поля и таскать
пуды-ы…
 
 
Но в оркестре гудит
труба,
и заводит печаль
скрипач,
и не слышит уже
толпа
придушенный бычачий
плач.
 
 
И толпе нипочем!
Голубым плащом
сам торреро укрыл плечо.
Надо брови ему
подчеркнуть еще
и взмахнуть
голубым плащом.
 
 
Ведь недаром улыбка
на губах той,
и награда ему
за то,
чтобы, ярче розы
перевитой,
разгорался
его задор:
– Тор
реа
дор,
веди
смелее
в бой!
 
 
Торреадор!
Торреадор!
 
 
Пускай грохочет в груди задор,
песок и кровь – твоя дорога,
взмахни плащом, торреадор,
плащом, распахнутым широко!..
 
 
Рокот кастаньетный – цок-там и так-там,
донны в ладоши подхлопывают тактам.
Встал торреадор, поклонился с тактом, —
бык!
бык!!
бык!!!
 
 
Свинцовая муть повеяла.
– Пунцовое!
– Ммм-у!
– Охейло!
 
 
А ну-ка ему, скорей – раз!
Бык бросился.
– Ммм-у!
– Торрейрос.
 
 
Арена в дыму. Парад – ах!
Бросается!
– Ммм-у…
– Торрада!
 
 
Беснуется галерея,
Тореро на…
– Ммм-у!..
– Оррейя!
 
 
Развеялась, растаяла
галерея и вся Севилья,
и в самое бычье хайло
впивается бандерилья.
 
 
И – раз,
и шпагой
в затылок
влез.
 
 
И красного черный ток, —
и птичьей стаей
с окружных мест
за белым платком
полетел платок.
 
 
Это:
– Ура!
– Браво!!
– Герой!!!
– Слава ему!
– Роза ему!
 
 
А бык
даже крикнуть не может:
ой!
Он
давится хриплым:
– Ммм-уу…
Я шею
хотел отдать
ярму,
ворочать
мышщ
шатуны,
чтоб жить
на прелом
его корму…
Мммм…
нет
у меня
во рту
слюны,
чтоб
плюнуть
в глаза
ему!..
 

Строфы века. Антология русской поэзии.

Сост. Е.Евтушенко.

Минск, Москва: Полифакт, 1995.

СОН ВО СНЕ

1

 
Кричал я всю ночь.
Никто не услышал,
никто не пришел.
И я умер.
 

2

 
Я умер.
Никто не услышал,
никто не пришел.
И кричал я всю ночь.
 

3

 
– Я умер! —
кричал я всю ночь.
Никто не услышал,
никто не пришел…
 

Строфы века. Антология русской поэзии.

Сост. Е.Евтушенко.

Минск, Москва: Полифакт, 1995.

ТБЦ

 
Роза, сиделка и россыпь румянца.
Тихой гвоздики в стакане цвет.
Дальний полет фортепьянных романсов.
Туберкулезный рассвет.
 
 
Россыпь румянца, сиделка, роза,
крашенной в осень палаты куб.
Белые бабочки туберкулеза
с вялых тычинок-губ.
 
 
Роза, сиделка, румянец… Втайне:
„Вот приподняться б и „Чайку“ спеть!..“
Вспышки, мигания, затуханья
жизни, которой смерть.
 
 
Россыпь румянца, роза, сиделка,
в списках больничных которой нет!
(Тот посетитель, взглянув, поседел, как
зимний седой рассвет!)
 
 
Роза. Румянец. Сиделка. Ох, как
в затхлых легких твоих легко
бронхам, чахотке, палочкам Коха.
Док-тора. Кох-ха. Коха. Кохх…
 

Семен Кирсанов. Собр. соч. в 4-х томах.

Москва: Худож. лит., 1974.

ПОГУДКА О ПОГОДКЕ

 
Теплотой меня пои,
поле юга – родина.
Губы нежные твои —
красная смородина!
 
 
Погляжу в твои глаза —
голубой крыжовник!
В них лазурь и бирюза,
ясно, хорошо в них!
 
 
Скоро, скоро, как ни жаль,
летняя долина,
вновь ударится в печаль
дождик-мандолина.
 
 
Листья леса сгложет медь,
станут звезды тонкими,
щеки станут розоветь —
яблоки антоновки.
 
 
А когда за синью утр
лес качнется в золоте,
дуб покажет веткой: тут
клад рассыпан – желуди.
 
 
Лягут белые поля
снегом на все стороны,
налетят на купола
сарацины – вороны…
 
 
Станешь, милая, седеть,
цвет волос изменится.
Затоскует по воде
водяная мельница.
 
 
И начнут метели выть
снежные – повсюду!
Только я тебя любить
и седою буду!
 

Семен Кирсанов. Собр. соч. в 4-х томах.

Москва: Худож. лит., 1974.

СЕНТЯБРЬСКОЕ

 
Моросит на Маросейке,
на Никольской колется…
Осень, осень-хмаросейка,
дождь ползет околицей.
 
 
Ходят конки до Таганки
то смычком, то скрипкою…
У Горшанова цыганки
в бубны бьют и вскрикивают!..
 
 
Вот и вечер. Сколько слякоти
ваши туфли отпили!
Заболейте, милый, слягте —
до ближайшей оттепели!
 

Семен Кирсанов. Собр. соч. в 4-х томах.

Москва: Худож. лит., 1974.

ЛЮБОВЬ ЛИНГВИСТА

 
Я надел в сентябре ученический герб,
и от ветра деревьев, от веток и верб
я носил за собою клеенчатый горб —
словарей и учебников разговор.
 
 
Для меня математика стала бузой,
я бежал от ответов быстрее борзой…
Но зато занимали мои вечера:
„иже“, „аще“, „понеже“ et cetera…
 
 
Ничего не поделаешь с языком,
когда слово цветет, как цветами газон.
Я бросал этот тон и бросался потом
на французский язык:
Nous etions… vous etiez… ils ont…
 
 
Я уже принимал глаза за латунь
и бежал за глазами по вечерам,
когда стаей синиц налетела латынь:
„Lauro cinge volens, Melpomene, comam!“
 
 
Ax, такими словами не говорят,
мне поэмы такой никогда не создать!
„Meine liebe Mari“, – повторяю подряд
и хочу по-немецки о ней написать.
 
 
Все слова на моей ошалелой губе —
от нежнейшего „ах!“ до плевков „улюлю!“.
Потому я сегодня раскрою тебе
сразу все:
„amo“,
„liebe dich“
и „люблю“!
 

Семен Кирсанов. Собр. соч. в 4-х томах.

Москва: Худож. лит., 1974.

В ЧЕРНОМОРСКОЙ КОФЕЙНЕ

 
О, город родимый!
Приморская улица,
где я вырастал
босяком голоштанным,
где ночью
одним фонарем караулятся
дома и акации,
сны и каштаны.
 
 
О, детство,
бегущее в памяти промельком!
В огне камелька
откипевший кофейник…
О, тихо качающиеся
за домиком
прохладные пальмы
кофейни!
 
 
Войдите!
И там,
где, столетье не белены,
висят потолки,
табаками продымленные,
играют в очко
худощавые эллины,
жестикулируют
черные римляне…
 
 
Вы можете встретить
в углу Аристотеля,
играющего
в домино с Демосфеном.
Они свою мудрость
давненько растратили
по битвам,
по книгам,
по сценам…
 
 
Вы можете встретить
за чашкою „черного“ —
глаза Архимеда,
вступить в разговоры:
– Ну как, многодумный,
земля перевернута?
Что?
Найдена точка опоры?
 
 
Тоскливый скрипач
смычком обрабатывает
на плачущей скрипке
глухое анданте,
и часто —
старухой,
крючкастой,
горбатою,
в дверях появляется
Данте…
 
 
Дела у поэта
не так ослепительны
(друг дома Виргилий
увез Беатриче)…
Он перцем торгует
в базарной обители,
забыты
сонеты и притчи…
 
 
Но чудится – вот-вот
навяжется тема,
а мысль налетит
на другую – погонщица, —
за чашкою кофе
начнется поэма,
за чашкою кофе
окончится…
 
 
Костяшками игр
скликаются столики;
крива
потолка дымовая парабола.
Скрипач на подмостках
трясется от коликов;
Философы шепчут:
– Какая пора была!..
 
 
О, детство,
бегущее в памяти промельком!
В огне камелька
откипевший кофейник…
О, тихо качающиеся
за домиком
прохладные пальмы
кофейни.
 
 
Стоят и не валятся
дымные,
старые
лачуги,
которым свалиться пристало…
А люди восходят
и сходят, усталые, —
о, жизнь! —
с твоего пьедестала!
 

Семен Кирсанов. Собр. соч. в 4-х томах.

Москва: Худож. лит., 1974.

МОЯ АВТОБИОГРАФИЯ

 
Грифельные доски,
парты в ряд,
сидят подростки,
сидят – зубрят:
 
 
„Четырежды восемь —
тридцать два“.
(Улица – осень,
жива едва…)
 
 
– Дети, молчите.
Кирсанов, цыц!..
сыплет учитель
в изгородь лиц.
 
 
Сыплются рокотом
дни подряд.
Вырасту доктором
я (говорят).
 
 
Будет нарисовано
золотом букв:
„ДОКТОР КИРСАНОВ,
прием до двух“.
 
 
Плача и ноя,
придет больной,
держась за больное
место: „Ой!“
 
 
Пощупаю вену,
задам вопрос,
скажу: – Несомненно,
туберкулез.
 
 
Но будьте стойки.
Вот вам приказ:
стакан касторки
через каждый час!
 
 
Ах, вышло иначе,
мечты – пустяки.
Я вырос и начал
писать стихи.
 
 
Отец голосил:
– Судьба сама —
единственный сын
сошел с ума!..
 
 
Что мне семейка —
пускай поют.
Бульварная скамейка —
мой приют.
 
 
Хожу, мостовым
обминая бока,
вдыхаю дым
табака,
 
 
Ничего не кушаю
и не пью —
слушаю
стихи и пою.
 
 
Греми, мандолина,
под уличный гам…
Не жизнь, а малина —
дай
бог
вам!
 

Семен Кирсанов. Собр. соч. в 4-х томах.

Москва: Худож. лит., 1974.

МАЯКОВСКОМУ

 
Быстроходная яхта продрала бока,
растянула последние жилки
и влетела в открытое море, пока
от волненья тряслись пассажирки.
 
 
У бортов по бокам отросла борода,
бакенбардами пены бушуя,
и сидел, наклонясь над водой, у борта
человек, о котором пишу я.
 
 
Это море дрожит полосой теневой,
берегами янтарными брезжит…
О, я знаю другое, и нет у него
ни пристаней, ни побережий.
 
 
Там рифы – сплошное бурление рифм,
и, черные волны прорезывая,
несется, бушприт в бесконечность вперив,
тень парохода „Поэзия“.
 
 
Я вижу – у мачты стоит капитан,
лебедкой рука поднята,
и голос, как в бурю взывающий трос,
и гордый, как дерево, рост.
 
 
Вот вцепится яро, зубами грызя
борта парохода, прибой, —
он судно проводит, прибою грозя
выдвинутою губой!
 
 
Я счастлив, как зверь, до ногтей, до волос,
я радостью скручен, как вьюгой,
что мне с командиром таким довелось
шаландаться по морю юнгой.
 
 
Пускай прокомандует! Слово одно —
готов, подчиняясь приказам,
бросаться с утеса метафор на дно
за жемчугом слов водолазом!
 
 
Всю жизнь, до седины у виска,
мечтаю я о потайном.
Как мачта, мечта моя высока:
стать, как и он, капитаном!
 
 
И стану! Смелее, на дальний маяк!
Терпи, добивайся, надейся, моряк,
высокую песню вызванивая,
добыть капитанское звание!
 

Семен Кирсанов. Собр. соч. в 4-х томах.

Москва: Худож. лит., 1974.

ЛЮБОВЬ МАТЕМАТИКА

 
Расчлененные в скобках подробно,
эти формулы явно мертвы.
Узнаю: эта линия – вы!
Это вы, Катерина Петровна!
 
 
Жизнь прочерчена острым углом,
в тридцать градусов пущен уклон,
и разрезан надвое я
вами, о, биссектриса моя!
 
 
Знаки смерти на тайном лице,
угол рта, хорды глаз – рассеки!
Это ж имя мое – ABC —
Александр Борисыч Сухих!
 
 
И когда я изогнут дугой,
неизвестною точкой маня,
вы проходите дальней такой
по касательной мимо меня!
 
 
Вот бок о бок поставлены мы
над пюпитрами школьных недель, —
только двум параллельным прямым
не сойтись никогда и нигде!
 

Семен Кирсанов. Собр. соч. в 4-х томах.

Москва: Худож. лит., 1974.

АЛАДИН У СОКРОВИЩНИЦЫ

 
Стоят ворота, глухие к молящим глазам и слезам.
 
 
Откройся, Сезам!
Я тебя очень прошу – откройся, Сезам!
Ну, что тебе стоит, – ну, откройся, Сезам!
Знаешь, я отвернусь,
а ты слегка приоткройся, Сезам.
Это я кому говорю – „откройся, Сезам“?
Откройся или я тебя сам открою!
Ну, что ты меня мучаешь, – ну,
откройся, Сезам, Сезам!
У меня к тебе огромная просьба: будь любезен,
не можешь ли ты
открыться, Сезам?
Сезам, откройся!
Раз, откройся, Сезам, два, откройся, Сезам, три…
Нельзя же так поступать с человеком, я опоздаю,
я очень спешу, Сезам, ну, Сезам, откройся!
Мне ненадолго, ты только откройся
и сразу закройся, Сезам…
 
 
Стоят ворота, глухие к молящим глазам и слезам.
 

Семен Кирсанов. Собр. соч. в 4-х томах.

Москва: Худож. лит., 1974.