Текст книги "Микеланджело Буонаротти. Его жизнь и художественная деятельность"

Автор книги: Семен Брилиант

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 7 страниц)

Глава III

«Геркулес». – Сан Спирито. – Болонья. – «Спящий амур»

Когда умер Лоренцо, Микеланджело было семнадцать лет. Он поселился теперь в скромном доме отца, который с недоверием стал думать опять о будущности сына, лишившегося своего высокого покровителя. Микеланджело, напротив, искренно и горячо оплакивая в умершем Лоренцо друга, уже не сомневался в своих силах и задумал статую Геркулеса величиною больше роста человека. Он выполнил это произведение, которое в XVII веке украшало сады Фонтенбло, но неизвестно, где находится теперь.

Раньше, чем окончил он эту статую, во Флоренции уже знали о талантливом юноше из школы Кареджи. Незначительный случай, показавший, между прочим, ловкость Микеланджело во всем, за что он ни брался, заставил однажды флорентийцев передавать из уст в уста его имя. Ему поручили сделать копию портрета старинной работы известного мастера. Микеланджело не только прекрасно скопировал портрет, но так искусно подделал рисунок и саму бумагу, что, вернув копию вместо оригинала, не возбудил во владельце последнего ни малейшего подозрения. Микеланджело почти не знал развлечений юноши его лет. Он редко посещал даже собрания молодых художников и, трудясь над статуей Геркулеса, продолжал в то же время учиться. В одной из отдаленных зал монастыря Сан Спирито он одиноко проводил ночи, при свете лампады рассекая трупы анатомическим ножом. Придавая различные положения частям тела и мускулам, он изучал размеры и пропорции и тщательно отделывал рисунки, заменяя таким образом мертвым телом живую натуру. Этот способ имел для него то преимущество, что впоследствии при помощи одного воображения он воссоздавал как в живописи, так и в скульптуре бесконечное разнообразие мускульных движений. Создавая живой образ, он как бы видел сквозь кожу, облегающую тело, весь механизм этих движений, – ни один момент не ускользал от его острого глаза.

В благодарность настоятелю монастыря за дозволение тайно работать он подарил ему распятие из дерева в натуральную величину. И теперь еще распятие над алтарем церкви Сан Спирито приписывают резцу Микеланджело, хотя это далеко не достоверно.

Не довольствуясь анатомией, молодой художник продолжал изучать прекрасные произведения, украшавшие Флоренцию. Не только в мраморе, но и в окружающей его жизни художник видел здоровое и красивое тело, конечно, чаще, чем это видим мы теперь. Нагое тело не было тогда предметом культа, как в Древней Греции, но сила, ловкость, благородство форм и движений ценились высоко. Гениальный да Винчи гордился первенством не только в искусстве, но и во всех физических упражнениях: в танцах и верховой езде, в гимнастике и фехтовании. Граждане состязались в общественных играх, гимнастике и беге. Микеланджело не принимал участия сам в этих играх, но все, что видел, отмечал в своей памяти.

Два года спустя после смерти Лоренцо сын и преемник его власти Пьеро Медичи вспомнил о Микеланджело. Во Флоренции выпал глубокий снег, и Пьеро решил в числе развлечений дня поставить во дворе замка снежную статую. Микеланджело был призван и не противоречил, тем более что эта затея пришлась ему по вкусу. Знаменитейшие художники Возрождения никогда не отказывались употребить свой талант на какую-нибудь шутку или развлечение. Они расписывали на улицах временные арки для процессий, аллегорические колесницы, устраивали замысловатые декорации и остроумные механические фокусы. Для юноши-художника, как видим, не было ничего оскорбительного в самом поручении; но характерно для Пьеро, что он только благодаря случаю вспомнил о Микеланджело. Правда, он оставил его в своем палаццо, но жизнь там была далеко не такая, как при знаменитом Козимо и достойном его внуке Лоренцо. Подобно отцу, Пьеро окружал себя избранными людьми, учреждал диспуты «об истинной дружбе» в Санта-Мария дель Фьоре и назначал в награду победителю серебряный венок, но он поступал так, сознавая лишь, что этому обязан дом Медичи своим возвышением. Он не был другом гуманистов и поэтов, он равно гордился тем, что имеет при своем дворе необыкновенного конюха и Микеланджело. Конюх славился ростом, статностью и такой быстротою ног, что Пьеро на лучшем коне не мог опередить его ни на шаг.

Отчасти ради отца, отчасти из опасения оскорбить все еще могущественного Медичи Микеланджело не мог отказаться от чести жить в его доме, хотя это едва ли отвечало его желанию. Ежеминутно испытывал он разницу в характере сына и его покойного отца. Кроме того, положение Медичи во Флоренции становилось шатким.

В тот самый год, когда Лоренцо взял к себе Микеланджело, во Флоренцию прибыл Савонарола, и его горячие проповеди увлекли даже лучших друзей Лоренцо. Несмотря на глубокое различие с ним во взглядах, его приверженцами стали и Полициано – один из самых страстных гуманистов, и Марсилио Фичино, который до сих пор зажигал лампаду пред бюстом Платона, как пред святым, и Пико делла Мирандола – разностороннейший из ученых. Красноречие Савонаролы увлекало и уносило все и всех с непреодолимой силой, как бурный поток. Его слово было законом, и тысячи человек, как один, шли за ним, исполняя все его веления. Враги мирились друг с другом, женщины приносили на костер платья, украшения и драгоценности. Ни Лоренцо, ни духовные враги его, даже сам папа – никто не смел поднять на него руку.

Понятно влияние его на юную, страстную, протестующую натуру Микеланджело. Последний проявлял до сих пор себя как школьник, но скоро проявится в нем человек, а политические события выдвинут его как гражданина.

В Пизе существовала картина, на которой был представлен Козимо Медичи со своею свитою ученых. Он изображал Нимврода, приказывающего строить Вавилонскую башню. Виднелась и сама башня, искусно составленная из частей и построек флорентийского и римского стилей. Такою башнею была Флоренция XV века – и она должна была рухнуть.

Со смертью Лоренцо нарушено было равновесие Италии. Война была неизбежна. Уже французский король со своей армией явился взять Неаполь. Итальянцы в первый раз увидели пушки не как праздничную принадлежность. Все волновалось, но в замке Пьеро развлечения не прекращались. Отпрыск двух фамилий – гордых Медичи и еще более заносчивых Орсини, он легкомысленно презирал врагов, не зная сам всей своей непопулярности.

Уже народ видел в явлениях неба знамения кровавых событий и изгнания Медичи. Звезды говорили устами астрологов; статуи и картины – изображения святых – источали кровь; в воздухе носились отряды воинов на гигантских конях, сталкивались в шумном смятении и внезапно исчезали в тумане. Уже смерть Лоренцо сопровождалась подобными знамениями. С ясного неба раздался громовой удар, и молния разбила вершину купола Санта-Мария дель Фьоре; ручные львы, принадлежавшие городу, бросались друг на друга, а над самой виллой Кареджи стояла яркая звезда, свет которой постепенно ослабевал, пока она не угасла совершенно в момент смерти Лоренцо. Пламенные речи Савонаролы предвозвещали свободу. «Скажите Лоренцо Медичи, – говорил он, – пусть обратит он взор на себя. Господь призовет его на суд. Скажите ему – я здесь пришлец, он – гражданин, но я останусь, а он уйдет». Лоренцо суждено было уйти раньше Савонаролы, но не из города, а из этого мира. Пророчество относилось к сыну.

Так и свершилось. Ход событий оправдывал вещие слова вдохновенного монаха, логика которого была неумолимо строга и сильнее даже, чем чувства.

Напрасно приверженец Медичи и папы августинский монах Мариано выступил против Савонаролы с проповедью на текст: «Не надлежит нам знать час и минуту, что избрал Предвечный для выполнения воли своей». Савонарола отвечал на это убежденным словом на ту же тему, изменив лишь ударение: «Знать надлежит, – говорил он. – Только час и минуту не можем мы знать».

Слова Савонаролы и знамения неба имели прямое влияние на судьбу Микеланджело. Пьеро Медичи любил музыку и пение. При дворе его жил Кардьеро, знаменитый импровизатор, превосходно игравший на лютне. Этот Кардьеро пришел однажды в мастерскую Микеланджело в палаццо Медичи и, извиняясь, что помешал ему работать, просил совета в смутившем его таинственном событии. В прошлую ночь, говорил он, явился ему во сне Лоренцо и велел передать сыну Пьеро, что он будет изгнан из дому и не вернется больше обратно.

– Как вы думаете, что должен я делать? – спросил в заключение Кардьеро.

Микеланджело советовал ему исполнить в точности приказание покойного друга и повелителя. Через несколько дней Кардьеро, еще более взволнованный и смущенный, сознался Микеланджело, что не решился исполнить его совет, но что Лоренцо снова явился ему во сне, настойчиво повторил повеление и даже ударил его по лицу за непослушание.

По настоянию Микеланджело он отправился на виллу Кареджи, где находился тогда Пьеро Медичи. Дойти до виллы ему не пришлось; он встретил Пьеро, возвращавшегося в город с многочисленной свитой, и, бросившись на дороге к ногам его лошади, умолял выслушать его и поверить. Дрожащим от страха голосом он рассказал свой сон, но Пьеро осмеял его, а раболепная свита забавлялась его страхом, причем канцлер Биббиена (впоследствии кардинал – покровитель Рафаэля), корысть и несправедливость которого делали дом Медичи особенно ненавистным народу, воскликнул с насмешкой:

– Глупец, не думаешь ли ты, что Лоренцо любит тебя больше сына, вверяя столь важные вести тебе, а не прямо ему?

Покрытый пылью от копыт коней, которых Пьеро и свита пустили галопом, уничтоженный, Кардьеро остался один на дороге. Вернувшись в город, он печально рассказал обо всем Микеланджело и в живых красках снова описал свое ночное видение.

Не только народ, сами Медичи верили ворожбе, предсказаниям астрологов, видениям и снам. Верили и многие ученые.

Лишь папа Пий II представлял редкое в то время исключение, смеясь над толкованием снов, над чудесами и волшебством. Сон Кардьеро в связи с речами Савонаролы и другими знамениями имел большое влияние на ум и воображение Микеланджело. Он решился тайно оставить дом Медичи и бежать из Флоренции.

Двое друзей бежали с ним вместе.

На хороших лошадях они в неделю могли достигнуть Венеции. Но деньги у беглецов все вышли, и они готовы были вернуться во Флоренцию. В Болонье, однако, они застряли. Здесь тиран Бентивольо старался обеспечить строгими законами власть, недавно добытую убийствами и изгнанием граждан. Деспотическая фантазия изобрела оригинальный закон: всякий вступивший в город обязан был носить на пальце печать красного воска. Микеланджело и его друзья не исполнили этого, и суд приговорил их к уплате 50 лир штрафа.

Не имея чем уплатить, они неминуемо попали бы в тюрьму, если бы Микеланджело не нашел спасителя в лице гражданина Альдовранди, который освободил их от наказания и, узнав в Микеланджело искусного скульптора, предложил ему свой дом. Последний не хотел покинуть друзей, так как он один из всей компании имел кое-какие деньги.

– Если так, – говорил ему, смеясь, Альдовранди, – я готов также идти повсюду за тобой на твой счет.

Микеланджело решился остаться у нового друга, отдав приятелям все, что имел при себе.

Ему угрожала вскоре встреча с Пьеро Медичи. Флорентийцы изгнали наконец последнего. Когда он вернулся в город из лагеря Карла VIII, у которого искал зашиты от собственных сограждан, и при звоне колоколов появился на площади пред Синьорией, народ встретил его зловещим молчанием. Лука Корсини, один из почетных граждан, подошел к нему и, схватив узду его коня, смело спросил, чего ему здесь надо? Это было сигналом. С криками «Liberta! Liberta!» народ забросал его и свиту камнями. Брат Пьеро, кардинал Джованни, впоследствии папа Лев X, пробовал было успокоить народ, – любезность всегда выгодно отличала его из всей семьи, – но он едва спасся сам и бежал, переодетый монахом. Медичи пробовали бросать деньги черни в предместьях города, – им отвечали каменьями. Пьеро бежал в Болонью; Бентивольо приняли его холодно, в негодовании, что он позволил себя выгнать, и опасаясь этого примера для Болоньи. Тогда Пьеро удалился в Венецию.

Между тем Микеланджело стал членом семьи Альдовранди. Последний особенно любил его прекрасное произношение и чтение Данте, Петрарки и Боккаччо. Он доставил ему скульптурную работу в церкви Сан-Петронио, огромном готическом здании XIV века. И теперь еще стоит в этой церкви саркофаг, в котором покоятся кости св. Доменика. Это произведение Никколо Пизано, старинного скульптора, в искусстве которого явственны зачатки эпохи Возрождения. Над саркофагом должны были помещаться две коленопреклоненные фигуры, из которых одна была не закончена, другая не начата.

Микеланджело прекрасно исполнил эту работу, но успех повлек за собой неприятности. Художники Болоньи остались недовольны соперничеством, подрывавшим их славу и доходы, а один из них сам претендовал получить исполненный заказ и грозил даже смертью болонскому гостю.

Второй раз угрожало Микеланджело насилие: во Флоренции его первые дебюты вызвали расправу Торриджани; здесь он видел направленный на него кинжал. Он предпочел уклониться от борьбы и вернулся во Флоренцию.

Главное палаццо Медичи во Флоренции уцелело, в нем оставались мать Пьеро, Клара, и жена, Альфонсина Орсини. Остальные дома, принадлежавшие этой фамилии, Микеланджело нашел разоренными. Народ после бегства Пьеро ворвался в эти дома, причем многие драгоценные произведения искусства, картины и книги, приобретенные Козимо и Лоренцо, стали жертвою исторического возмездия и поддерживали пламя в «кострах покаяния» Савонаролы.

Могущество последнего достигло предельной высоты. В его руках были политика и управление, хотя он оставался по-прежнему лишь настоятелем церкви Сан-Марко.

Карнавал 1495 года обратился в новый учрежденный им невиданный праздник. По улицам Флоренции двигались процессии детей; они несли в руках различные принадлежности «мирской суетности»: маски, пестрые костюмы, парики, книги, картины, шкатулки с драгоценностями, карты, кости, мишурные украшения и пр. За детьми шли ряды девушек в белых платьях, протягивая к народу простые глиняные чаши за подаянием. Хор музыкантов, драбанты и многочисленная толпа с громким пением духовных гимнов замыкали шествие. Все это направлялось к площади Синьории, где несметные толпы ловили жадно слова Савонаролы. Он говорил о тиранах, развращающих народ играми и раздачей хлеба, чтобы скрыть свои стремления к деспотизму, грабежу и насилию. Он говорил о покаянии и исправлении жизни, а между тем огромные языки пламени охватывали пирамиду, сложенную из принесенных вещей, в числе которых было немало портретов первых красавиц Флоренции. Сейчас известно, что венецианские купцы предлагали Синьории 20 тысяч дукатов (около ста тысяч рублей) за содержимое этого костра. Сильнее пламени костра жгли сердца полные энтузиазма речи знаменитого, страстного и бескорыстного проповедника.

Эти речи «демагога на религиозной почве» были по сердцу Микеланджело, но он не мог предаться им всецело. Любовь к искусству была в нем настолько сильна, что среди всех этих событий он искал лишь случая работать. Он не последовал за теми художниками, которые проклинали сами плоды своих прежних трудов, приносили их на костры и мучились угрызениями совести, как Лоренцо да Креди, друг Леонардо, делла Порта, после принятия монашеского сана получивший имя фра Бартоломео, архитектор Кронака и знаменитый Боттичелли.

Нет, ни на минуту не усомнился Микеланджело в святости искусства, не поверил, что дьявольская сила способна положить на мрамор или полотно дивную печать красоты; но те помыслы и чувства, что укрепили в нем речи Савонаролы, мечтал он воплотить в холодном камне.

О том, как мало гордый дух Микеланджело склонялся пред авторитетом, свидетельствует то, что он не остановился даже перед языческим сюжетом и сделал в это время из мрамора своего «Спящего амура». Опять ему суждено было встретить покровителя в лице Лоренцо Медичи в тот самый момент, когда это имя, казалось бы, не должно быть произносимо во Флоренции. Покойный Лоренцо не встал для него из гроба. Но в числе потомков Козимо были двое Медичи: Лоренцо и Джованни, которых Пьеро боялся и ненавидел. Они спаслись изгнанием от тюрьмы и жили во Франции. В свите Карла VIII вернулись они во Флоренцию и спокойно основались здесь, приняв фамилию Пополани. Этот Лоренцо заказал Микеланджело статую юного Иоанна Крестителя. Между тем Савонарола учредил во Флоренции народное собрание (Consiglio Grande), и, когда в прежнем дворце разрушены были комнаты и устроен зал на две тысячи человек, Микеланджело оказался в числе художников, призванных построить алтарь и украсить зал священной живописью и архитектурой.

Микеланджело Буонаротти. Святое семейство с младенцем святым Иоанном (Тондо Дони). Флоренция, Уфицци

В апреле или мае 1496 года он окончил «Амура» и по совету Лоренцо придал ему вид древнего, античного произведения, долго лежавшего в земле. Это удалось Микеланджело как нельзя лучше, как удавалось ему, по словам Челлини, решительно все, за что только он ни брался.

Совет Лоренцо оказался также очень удачным, хотя и принес Микеланджело мало выгоды. Лоренцо взялся сам продать это произведение и отправил его в Рим.

Там купил его кардинал Риарио и, уверенный в том, что приобретает антик, заплатил двести дукатов. Судя по дальнейшему поведению Риарио, он никогда не дал бы этой суммы неизвестному художнику лишь из любви к искусству.

Мессер Миланезе, посредник в Риме, обманул Микеланджело, уверив, что получил 30 дукатов, которые и уплатил ему через своего банкира во Флоренции. Микеланджело еще не знал цены своему резцу. Слух о подделке «Амура» скоро распространился, как некогда было с копией портрета, и кардинал послал своего доверенного во Флоренцию разузнать, правда ли это и если – да, то кто мог создать такое совершенное произведение? Посланный стал говорить, что ищет скульптора для работ в Риме; когда же он пришел к Микеланджело, на которого ему указали, и увидел между прочим анатомический рисунок руки, сделанный художником на его глазах, то был совершенно поражен. На вопрос его, какие произведения успел сделать Микеланджело, последний сам назвал и «Амура». Римлянин в свою очередь открыл цель своего посещения и пригласил художника в Рим от имени кардинала, обещая ему обеспеченные заказы.

Микеланджело согласился и 25 июня 1496 года вступил в Вечный город.

Глава IV

«La pietá»

Микеланджело вступил в Рим юношей 21 года, но духом он был старше. Ум и характер его рано созрели под влиянием испытанных с детства тревог, волнений и бурь. Борьба с семейными традициями в самом нежном возрасте, зависть и злоба с первых шагов в искусстве, политические события, двор Медичи, смерть Лоренцо, нужда в доме отца, бедствия Флоренции, страстные речи Савонаролы, примеры необычайного гражданского мужества и рядом с этим низкие страсти и предательство – все видел, слышал и испытал сам Микеланджело. Он вырастал душою, тая в себе все возникающие в уме и сердце думы. Наконец, мощный талант проявился в статуе «Геркулеса». Это была первая законченная попытка гения, стремившегося к выражению в искусстве героических идей, – попытка, которая напоминает предание о самом Геркулесе, уже в колыбели задушившем двух змей.

Величайшие гении Италии принадлежат Флоренции. Туда, по словам Вазари, стекались совершенствоваться все таланты; атмосфера ее была иная, отличная от остальной Италии. Но притягательной силы Вечного города она не могла уничтожить. Благодаря ореолу древнего величия Рим остается единственным городом в мире даже теперь. «Всякий другой город, – говорит Гримм, – можно представить себе возникшим из ничего, на песке или болоте. Рим, кажется, должен был существовать от века. Какая стихийная сила может унести здания, украшающие семь древних холмов! Париж, Лондон, Вену можно представить себе разрушенными землетрясением, но в Риме, кажется, камни сами должны встать в том же стройном порядке, и было бы противно законам бытия, если бы вершины Капитолия остались без храмов, дворцов и башен».

Для художника, а тем более для скульптора особый интерес Риму придавали античные произведения искусства, украшавшие город и обогатившие его более чем когда-нибудь во времена Микеланджело и Рафаэля благодаря раскопкам.

В первом письме к Лоренцо Медичи (Пьерфранческо) Микеланджело извиняется, что не все еще письма его передал, так как весь день занят был осмотром статуй. Это, конечно, естественно, но интереснее, быть может, то обстоятельство, что молодой художник совсем не потерялся среди этих богатств античного мира и прибавляет почти между прочим: «В самом деле, мне кажется, здесь есть прекрасные вещи». В устах другого эта фраза была бы просто возмутительна, в устах Микеланджело она была лишь сознательным, хотя и скрытым выражением собственной силы, и он доказал, что не безумная самоуверенность внушила ему эти слова. Не увлекаясь до самозабвения античными ярлыками, он тем не менее тщательно изучал все достойное внимания. Гениальным чутьем великий мастер улавливал огромную разницу в направлении античного искусства и современного ему. Древние видели везде и всюду нагое тело. Ежедневно в гимнастических упражнениях художник имел возможность наблюдать всевозможные положения и формы тела, движения мускулов, волнующиеся переливы линий: Зоркий глаз художника копировал живую природу. В эпоху Возрождения выдвинулась снова красота тела как элемент, необходимый в искусстве, но глаз художника должен был проницать одежду, улавливая законы этой красоты. Кроме того, идеи христианства породили иную красоту, выражение которой стали искать в образах Мадонны и Спасителя, в других библейских образах и в страданиях мучеников.

Упорный и тайный труд в монастыре Сан Спирито (анатомирование трупов в то время легко могло возбудить обвинение в чернокнижии) заменил Микеланджело всегда доступную древним натуру, а изучение античных произведений дало понимание того равновесия – подчинения частей целому, – которое сообщало произведениям древних гармоническую красоту, невыразимо чарующую взор.

Прекрасное мраморное изваяние, называемое «La pietá» («Оплакивание Христа») остается до сих пор памятником первого пребывания в Риме и полной зрелости таланта двадцатитрехлетнего художника. Это дивное произведение искусства уже носит печать характера Микеланджело. Святая Дева сидит на камне, на коленях ее покоится безжизненное тело Иисуса, снятое с креста. Она поддерживает его рукою. Весь Рим был восхищен этим произведением. Вазари не находит слов для выражения восторга и удивления. По его словам, сами древние не знали такого совершенства; трудно поверить, что бездушному твердому камню можно придать такую безукоризненность форм, какой сама природа редко достигает в своем лучшем создании – человеке.

Гипсовые слепки тела Иисуса были разосланы в различные школы и академии, так велико было совершенство в отделке мельчайших деталей. С другой стороны, под влиянием античных произведений Микеланджело смело отбросил все мистические традиции Средних веков в изображении религиозных явлений. Тело Христа и все произведение исполнены гармонии и красоты. Не ужас должна была вызывать смерть Иисуса, но лишь чувство благоговейного удивления перед великим страдальцем. Красота нагого тела много выигрывает благодаря эффекту света и тени, производимому искусно расположенными складками платья Марии.

Создавая это произведение, Микеланджело думал о Савонароле, сожженном на костре 23 мая 1498 года в той самой Флоренции, которая его боготворила, на той площади, где гремели его страстные речи и где народ, для которого он жил и умирал, втыкал теперь гвозди между досками на пути мученика, шедшего босыми ногами к костру. Была минута, когда ветер отклонил в сторону пламя и верные друзья надеялись на чудо, но огненные языки с новой силой охватили костер, пока все не рухнуло разом, после чего самый пепел сожженного тела был брошен в реку Арно.

Весть об этом «радостном» событии скоро долетела до Рима, причем папа Александр VI (Борджиа) со своими кардиналами и весь синклит свободно вздохнули. Отныне они могли безбоязненно свершать свои оргии; земля, казалось им, перестала колебаться под их ногами, и только тень Савонаролы порой являлась смущать их покой в ночных пирах, как тень Банко. Беспощадные огненные слова «мене, текел, фарес» исчезли со стен Ватикана. Та же весть настигла и поразила в самое сердце Микеланджело. Холодному мрамору передал он тогда свою горячую скорбь, и вечным заветом борьбы и протеста, вечным памятником затаенных страданий самого художника осталась «La pietá».

В лице Иисуса, изображенного художником, находили даже сходство с лицом Савонаролы. Трудно судить об этом теперь. Гримм говорит, что лицо это представляет прекрасное соединение древневизантийского типа с благороднейшими чертами еврейского. Идея произведения, личность художника и обстоятельства времени так тесно сплелись, что возникло в общем нечто вполне совершенное. Кондиви считает Микеланджело с этого момента величайшим художником не только Италии, но и всего мира. Некоторые, однако, упрекали его в том, что Христос изображен в зрелом возрасте, тогда как Мария прекрасна и молода и нельзя поверить, что она мать его. Даже Кондиви – ученик Микеланджело – усомнился в правоте учителя. На это великий художник дал ответ, прекрасно рисующий его вдумчивый ум и наблюдательность.

– Разве ты не знаешь, – возразил он несколько сухо, – что чистота помыслов лучше всего сохраняет свежесть тела и что скромные женщины долго сохраняют красоту и свежесть лица. Другое дело – ее Сын. В изображении его руководился я тою мыслью, что он вполне воплотился в образе человека и подвержен был всему, как всякий смертный, кроме греховности. Вот почему Иисус должен быть изображен старше того возраста, в каком он пострадал. Опыт и страдание состарили его преждевременно.

Незамеченный в толпе, окружавшей мраморную группу, Микеланджело, по словам Вазари, услышал однажды, как на вопрос об имени художника один ломбардец сказал: «Разве вы не знаете автора? Да это наш Гоббо из Милана».

Микеланджело задумчиво удалился.

«Не годится, однако, чтобы мое создание, дитя моего ума и сердца, приписывали другому,» – подумал он и, тайно забравшись с лампадой ночью в храм св. Петра, вырезал на мраморе свое имя. Так случилось, что на одном только этом произведении имя Микеланджело начертано его рукою.

Взыскательный художник, единственный раз в жизни, быть может, довольный своим трудом, думал, что после создания этой группы его резец должны отличить всюду, и он не ошибся. С той поры достаточно стало увидеть его произведение, чтобы воскликнуть: «Микеланджело!»