Текст книги "Повесть о семье Дырочкиных (Мотя из семьи Дырочкиных)"

Автор книги: Семен Ласкин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 6 страниц)

Глава седьмая. Эпидемия

В городе что-то произошло, это я поняла по моей Ольге Алексеевне. Разве такая она приходила раньше? Теперь поздно вечером возвращался домой усталый человек: шаг тяжелый, лицо осунувшееся. И уже не бросалась она полы натирать или белье стирать, а только вздохнет, да приляжет.

– Да, – скажет мне или Санечке, – работа пошла тяжелая, эпидемия гриппа началась, больных видимо-невидимо, сегодня трех человек увезли на скорой помощи, вчера – четырех, завтра, чувствую еще тяжелее будет, потому что эпидемия только набирает силу.

– А разве ты, мама, заболеть не боишься?

– Мне, Саня, бояться нельзя. Я, Саня, доктор. На мне белый халат.

– А нельзя ли, – мягко так попросит Борис Борисыч, – этот белый халат оставлять в другом месте, домой не носить? На нем могут быть микробы и вирусы, и очень худо, если Саня или я заразимся.

– Я бы его оставляла, – объясняет Ольга Алексеевна, – но когда заканчивается мой рабочий день, поликлиника уже закрыта. Так что, прости, Боря, занести не успеваю.

– А не успеваешь, то выноси хотя бы его на балкон, пускай за ночь все микробы и вирусы хорошенько перемерзнут и погибнут.

– Хорошо.

– А потом, – говорит Борис Борисыч и начинает вышагивать по комнате, руками размахивать и что-то под нос себе бормотать, – скажи, есть у людей совесть или нет?

– В каком, Боренька, смысле?

– А в том смысле, Оля, что неужели людям мало твоей работы с утра и до вечера, так они еще взяли манеру вызывать тебя по ночам. В любой час за тобой бегут, будто бы нет других врачей в городе, нет ни Скорой, ни Неотложной помощи.

– Есть, – подтверждает Ольга Алексеевна, – только люди сами знают, кто им нужен. Они мне, Боря, верят, и отказать им я не имею права.

Тут Борис Борисыч даже руки заломил.

– Но ведь это же глупо, глупо! – закричал он. – Взвалила на себя тяжесть и одна хочешь осилить все.

Я в этот момент уже из-под дивана вылезла, гляжу на Бориса Борисыча, хвостом помахиваю.

– Вот, – говорит он, – собака и то со мной согласна. Понимает, наверное, что нельзя так. Да и о других ты подумала? Я не сплю каждую ночь, а мне утром пьесу писать. У меня дело государственное. А еще… – он опять стал ходить по комнате, да искоса поглядывать на Ольгу Алексеевну, которая только улыбалась отчего-то, видно, не хотела принимать всерьез его слова. – Ты о Сане подумала? У него самый ответственный пятый класс, сколько ему внимания уделять нужно, ведь если он отстанет теперь, то уже ни в шестом, ни в десятом догнать не сумеет, потому что пятый класс всем классам основа.

– Вот что, – как-то резко говорит Ольга Алексеевна. – Ты на Саню не ссылайся и собаку в авторитеты не призывай. Я другой быть не могу, да и не хочу. Я, Боря, клятву давала помогать людям, и это не простые слова. Но, кроме того, ведь если ты заболеешь, то тоже станешь врача вызывать…

И она прошила Бориса Борисыча таким острым взглядом, что я на всякий случай опять под диван убралась.

– Стану. Но не тебя же.

– И меня, и других. Ты всех вызовешь, город на ноги поставишь. Я тебя не худо знаю, кое-что, Боря, предсказать могу.

– Вот вам и награда за мое отношение! – кричит Борис Борисыч и начинает метаться по комнате. Я за его ногами едва следить успеваю, то туда, то сюда взгляд перевожу. – Да я теперь лучше умру, лучше скончаюсь, чем к тебе обращусь.

– Посмотрим, – говорит Ольга Алексеевна. – Эпидемия есть эпидемия.

– Ты что же хочешь сказать, что я заболеть должен? Ну, нет…

Но тут Ольга Алексеевна гордо так поднимается со стула и молча выходит из кабинета.

– А за Санечку ты, – говорит, – Борис, не волнуйся, он мне тоже сын, и я в него верю…

Побегал Борис Борисыч по комнате, сел в кресло и виски сжал руками.

– Какой, – говорит, – Мотя, эгоизм с ее стороны, подвергать нас таким испытаниям, да еще в чем-то обвинять меня. Вот тебе и плата за любовь, за мое верное к семье отношение. А потом, если уж ей приятно жить среди вирусов, то отчего же и мы все должны этими вирусами дышать, рисковать жизнью? Нет, – решительно говорит он, а сам уже пишущую машинку к себе придвигает, видно хочет на имя Ольги Алексеевны какое-то заявление писать, – не быть такому в моей семье, пока я в ней главный хозяин.

Отбивает что-то на квадратной бумажке, да еще и в двух, кажется, экземплярах и подзывает меня к себе.

– Ладно, – говорит он мне, – Оля (от горя, видно, перепутал немного) давай наденем поводок и пойдем пройдемся по улице, тебе уже давно воздух требуется…

Поднялся с корточек, прикрыл осторожно входную дверь и тут же одну свою бумажку аккуратно прикнопил.

Отошел в сторону и прочел вслух.

«ГРАЖДАНЕ!

При первых признаках гриппа

ВЫЗЫВАЙТЕ

НЕОТЛОЖНУЮ

ПОМОЩЬ!!!! Телефон: 18–27–57

К вам сразу приедет хороший врач».

И потер руки.

– Я не о себе только забочусь, но и о ней, и о Сане, и о тебе, потому что и тебя ночью будят, спать не дают.

Я вякнула с благодарностью. Это он точно сказал, ночью я терпеть не люблю, когда в дверь звонят. Воры мерещатся. Санечка где-то научное слово откопал: инстинкт. Лаю пока дверь не откроют. И хочу остановиться, а не могу, самой противно.

– Ну вот и все, – говорит Борис Борисыч, – сегодня тебя, Мотя, никто не разбудит, даю голову на отсечение. А завтра… завтра, как она хочет. Я уеду в Дом творчества, мне нужно пьесу писать. Мою работу, Мотя, ждут сто миллионов телезрителей, и только из-за них я не имею право подвергать свою жизнь смертельной опасности.

Поднялись мы в квартиру, и только сели к телевизору, как в дверь коротко позвонили.

– Кто же это может быть? – удивленно сказал Борис Борисыч Ольге Алексеевне, и сам пошел открывать двери.

– Простите, – я узнала соседку с нижнего этажа, – У нас нет телефона, а я хочу вызвать неотложную.

Но тут Ольга Алексеевна спросила:

– Почему же неотложную?

– Но у меня заболел сын.

– Я сейчас же его посмотрю.

– Да, честно сказать, если бы не объявление, я бы и сама вас попросила…

– Объявление?

И тогда Борис Борисыч так стукнул дверьми своего кабинета, что затряслись все чашки в буфете на кухне.

А Ольга Алексеевна вышла в коридор, прочла бумажку и сорвала ее.

– О, – сказала она мягко. – Не обращайте внимания. Это, наверняка, сделали хулиганы.

Глава восьмая. В новой роли

Несколько дней мы жили великолепно. Конечно, трудности были, но совершенно другого свойства.

Ольга Алексеевна приходила домой еще позже, садилась на кухне на табуретку, скидывала туфли и сидела неподвижно, глядела на нас с Санечкой.

– Как хорошо, ребятки, дома, – говорила она. – Как прекрасно отдохнуть после такого трудового дня!

Она с улыбкой следила за Санечкой, как он вынимает продукты из холодильника, как старается и говорила:

– Вызовов, ребятки, становится все больше. В твоей, Саня, школе уже двести детей, а в сто сороковой – целые классы болеют…

– Как же ты, мама, сможешь справиться? – говорил Саня. Он садился к столу, рукой подпирал щеку, так что образовывалась продольная вертикальная складка, и грустно смотрел на Ольгу Алексеевну.

– А вот как раз об этом я и собиралась с тобой посоветоваться, – говорила она.

Саня кивал.

– С новой недели, – советовалась Ольга Алексеевна, – на помощь врачам поликлиники должны прийти разные доктора. Это и кожники, и ушники, и глазники…

– Но ведь они не умеют лечить грипп?

– В том-то и дело. От них помощь слабая. Поэтому я бы и не хотела передавать свой участок в чужие руки. Я собираюсь попросить главного врача, чтобы все вызовы – сколько бы их не было на участке – отдавали только мне.

– Само собой, – сказал Санечка.

– Но если я так заявлю главному врачу, а он на это согласится, то вы, ребятки, не увидите меня весь день, я буду поздно приходить. Но кроме всего, когда прорывы будут в нашей неотложной помощи, то, возможно, я буду им помогать и ночью…

– Понимаю, – серьезно сказал Санечка и вздохнул. – Что тут сделаешь – эпидемия.

– Значит, согласны?

Я хотела возразить. Сами знаете, каково без хозяйки, но тут Санечка встал: лицо серьезное, глаза решительные, щелкнул по-военному каблуками, заявил:

– Ты, мама, можешь на меня полностью рассчитывать. Я все сделаю, что потребуется.

– И уроки?

– Да, – говорит, – и уроки. И только на четыре и на пять. – Русский язык и литературу, – обещает, – на пять, арифметику – на четыре.

– А нельзя ли, Санечка, все на пять?

– Нет, – говорит, – мама, нельзя. Не хочу, – говорит, – мама, брать на себя липовых обязательств. Я, – говорит, – мама, очковтирательства не признаю. Я, – говорит, – мама, обещаю. И все.

– Ладно, – соглашается Ольга Алексеевна. – Но в этих условиях одной учебы от тебя мало. Ты и с Мотькой должен погулять, и сам пообедать, и в магазин сходить, и купить кое-чего. Одним словом, ты должен все делать, что я делала, потому что я уже помочь не смогу, а папа далеко, в Доме творчества.

И Санечка опять каблуками хлопнул, голову наклонил и повторил: все заново.

– Я, мама, трудностей не боюсь.

– Ну, сын, – говорит Ольга Алексеевна и целует Саню, – спасибо тебе от всех заболевших детей нашего участка. А я тоже постараюсь, приложу все силы, чтобы грипп тут не свирепствовал. Мы гриппу покажем, на что способна наша медицина.

Потом она стала кушать, а Саня сам зажег спичку и сам спичкой зажег газ. Я подумала, что он сейчас обожжется или сгорит, но он не ожегся и не сгорел, а очень спокойно поставил на газ чайник, а потом в мой горшочек насыпал манной крупы и стал варить манную кашу, да еще с достоинством поглядел на меня и улыбнулся, будто бы хотел сказать: вот, Мотя, не боги горшки обжигают.

Должна признаться, что жизнь без Бориса Борисыча пошла у нас вполне сносно, заметно не ухудшилась. Да ему, видно, там скучно не было, потому что звонков от него в первые дни я не помню. Конечно, может он на работу Ольге Алексеевне звонил, но она этого мне не докладывала.

Зато Санечку узнать было невозможно. Какой он сделался серьезный, какой старательный! И не думайте, что это ему далось просто, сразу никто другим стать не может, но желание стать другим у него выросло.

Днем, около двух часов, я уже жду его из школы. Бах – это лифт хлопнул.

Идет…

– Дззз!

Забыл, что собаки дверь открывать не умеют, звонит мне.

– Дззз!

Я ему лаю, что ключи в кармане.

И вот начинается. Сначала портфель трясет, потом все книжки пересмотрит, а тогда уж по карманам начнет шарить. Наконец, входит. И вместо того, чтобы меня тут же на улицу вести – попробуйте-ка посидите шесть часов запертыми! – идет на кухню читать инструкции Ольги Алексеевны. Она ему теперь каждое утро записки пишет, что делать и чего не делать на весь день.

Впрочем, дел видимо-невидимо!

И меня выведи, и обед мне свари, и свой разогрей, а, главное, садись за такие-то и такие-то уроки. Арифметику, значит, в первую очередь, потом можно уже русский, английский и разное другое.

Я, надо сказать, в эти часы ему совсем не мешаю. Сознательность у кого хочешь должка быть.

Вечером Санечка поднимается совсем усталый. Выйдет, как и Ольга Алексеевна на кухню, скинет туфли, будто и он по участку ходил, положит ноги на другой табурет, и глаза прикроет.

– Ну и денек, – вздохнет, – Мотька! Ну и пришлось поработать! Но мы, – скажет, – Мотька, должны с тобой все свои силы отдать, чтобы помочь маме. И я, Мотя, эти силы отдаю честно.

Потом прибавит, чтобы вопросов с моей стороны лишних не было.

– А папа пускай пьесу пишет, у него дело еще более ответственное, его сто миллионов телезрителей ждут.

А мне станет так хорошо и щемяще на душе, я только подумаю: «Милый мой, Санечка, наклонись, я тебя поцелую!» И сама начну прыгать и хостом вилять, чтобы он понял, чего от него хотят.

И он, конечно, поймет, и тогда я лизну его в нос, а потом в левую и правую щеку, а потом еще несколько раз куда попало, потому что он, мой Санечка, все же совсем неплохой человек, как доказала жизнь и выпавшие на его долю тяжелые испытания.

А вот если вам показалось, что я его критикую и о нем всякие вещи говорю, то это могло быть только от моей любви и от моего к нему небезразличия.

Почему так, спросите вы.

Да потому, что самая худая, думаю, любовь – это любовь слепая. Когда любящий не видит у любимого недостатков. Поэтому он обязательно разочаровывается в любимом.

А вот я всегда вижу у своих любимых все их недостатки, а они видят мои недостатки, и мы друг друга все время критикуем, помогаем в себе разобраться, и поэтому мы всегда в движении, мы с каждым днем все лучше и лучше делаемся, и я подозреваю, что в конце этой повести все так улучшимся, что читатель удивится и руками всплеснет: какие же мы все хорошие!

Глава девятая. Начало беды

В пятницу вечером Ольга Алексеевна сказала нам.

– Не знаю, как и дождаться воскресенья. Устала я здорово. И хоть сегодня уже было поменьше вызовов, но все же их очень много, и дети болеют тяжело.

– Хорошо, что ты сама еще не заболела, – сказал Санечка серьезно, – весь день среди гриппозных детей.

Тут Ольга Алексеевна ничего не ответила, а поглядела на Санечку своими добрыми большими глазами и вздохнула. Да, – как бы сказал ее вздох, – если это случится, то придется нам всем очень худо.

Помню, в тот момент сидела она по обыкновению на кухне. За окном было совсем темно и только слегка искрился на подоконнике рулон снега. И тут Саня вдруг принес дневник и показал ей отметки. И там вопреки его обещаниям даже по арифметике сплошные пять. И Ольга Алексеевна протянула к нему усталые руки и потрепала молча Саню по волосам.

…Утром я забежала к ней в комнату и испугалась. Лежала моя дорогая Ольга Алексеевна на диване, бледная, под глазами черные круги. Вынула она из-под мышки градусник, поглядела на него, сморщилась.

– Тридцать восемь и четыре, Мотька, – потом приложила указательный палец к губам, попросила. – Только никому! Приму таблетку и пройдет. Мне работу бросать никак нельзя.

Поднялась резко с кровати. Оделась. Пошла кипятить чай. Собралась Ольга Алексеевна как обычно, и уже перед уходом разбудила Санечку. Он моментально вскочил на ноги, стал сгибаться, разгибаться и руками махать – делать гимнастику. И тут он заметил, как бледна мать.

– Мама! – сказал Санечка, – У тебя какое-то новое лицо. Уж не заболела ли ты?

– Это тебе кажется, Саня, – твердо сказала Ольга Алексеевна. – Мне болеть никак нельзя. Меня дети на участке ждут.

Глава десятая. Опять тетка

И все же домой Ольга Алексеевна вернулась раньше обычного.

Я сначала подумала, что Саня домой идет. Я его походку знаю. Он после школы еле ноги волочит, нет в нем никакой энергии, а Ольга Алексеевна, если даже и усталая приходит, то шаг у нее твердый.

И вот слышу, хлопнул лифт, потом быстро повернулся в дверях ключ. У меня тут же сердце защемило. Э, да так рано она еще не приходила никогда! Заболела, думаю.

И правда. Вошла Ольга Алексеевна в квартиру, поглядела на меня устало и потрепала по спине.

– Плохие мои дела, Мотька, – говорит. Села, а снять сапоги не в состоянии. – Таблетки не помогают, температура прежняя, что делать? А знаешь, Мотька, как я этого воскресенья ждала, так отдохнуть хотела, как отоспаться, и вот вам пожалуйста – грипп.

Она распрямилась с трудом и пошла в кабинет Бориса Борисыча, прилечь.

– Мы, – говорит, – Мотька, пока никому о моей болезни рассказывать не будем. Может, отлежусь за полтора выходных дня. Видишь, меня и так пораньше сегодня с работы отпустили.

И она с легким стоном присела на тахту, обхватила голову руками и стала покачиваться, точно убаюкивала себя. Я прилегла в ногах, стала мечтать о жизни. Мне бы хотелось, мечтала я, чтобы Ольга Алексеевна сегодня же выздоровела, а Санечка стал совсем большим. Хорошо, конечно, было бы, чтобы и Борис Борисыч слегка переменился. Нет, пьесы, несомненно, дело очень важное, – вот и я иногда пишу, но у меня это не самое главное, так, хобби одно, я-то между прочим все-таки дом стерегу, – а он? Что он еще делает?

Плюнул бы Борис Борисыч на этих оберштурмгруппензондерфюреров и пошел бы на работу. Такой крупный человек может, честное слово, и мешки грузить (я меньше его ростом около магазина грузчика видела), и дороги мостить, и дворником работать – какая была бы от него огромная польза.

И опять мне стало очень хорошо от этой мысли, потому что, если бы Ольга Алексеевна лечила всех, а Борис Борисыч устроился дворником, то тут мне бы никто не помешал гулять в любом участке двора.

Но кроме всего – форма! Я так и вижу его в синей спецовке, на груди большой белый жетон с номером, фартук до самых ног, а в руке – метла! Красиво! И замечательно приятно!

Выбежишь на улицу, а там ходит твой хозяин и пыль столбом поднимает. Раз, раз, раз! Метет отлично, одним словом, герой труда!

С такими прекрасными мыслями я и перешла на рифму и даже не заметила, как сами собой начали складываться в моей голове стихи. И если вам покажется, что мои стихи немного похожи на какие-то другие стихи, то на это обращать внимания не стоит, потому что мы все обязательно на кого-то похожи.

 
Б. Б. Д-ину
фантазия
 
 
Это кто идет ко мне
с белой бляхой на ремне?
И с лопатой,
и с метлой,
и совсем, совсем не злой?
Это он, это он —
новый дворник Борис Борисыч Дырочкин
 

И вот, во время этого моего прекрасного вдохновения неожиданно раздался в дверях какой-то нервный звонок.

Конечно, это был не Санечка.

Я залаяла, бросилась к дверям. Тут и Ольга Алексеевна подоспела. Щелкнула задвижкой, крикнула – открывайте! – и медленно пошла в кабинет, опять лечь.

Дверь распахнулась, и я вздрогнула от неожиданности. Кто бы вы думали пришел к нам? Да та самая тетка, чью перчатку я, по ее же просьбе, съела.

– Здравствуйте, – говорит тетка, и теперь уже на ее лице нет никакой просьбы, а одни только требования. – Вначале уберите собаку, я этим хищникам не доверяю…

– Что вы, что вы, – мягко так возражает Ольга Алексеевна. – Заходите пожалуйста, не бойтесь. Это Мотя – добрейший пес.

– Нет, – качает головой тетка, – Привяжите ее сейчас же и наденьте намордник. А какая она добрая, я хорошо знаю. Серый волк ей родственник.

Тогда Ольга Алексеевна поманила меня пальцам и, когда я залезла на диван, обняла покрепче и стала чесать за ухом.

Но тетка все не идет.

Что же, думаю, такое? Неужели через столько дней она вторую перчатку пришла предлагать? Нет, думаю, ни за что есть не стану. Мне и сейчас страшно вспомнить, какие я тогда муки претерпела.

– Здесь, скажите, живут Дырочкины? – говорит тетка так, будто бы к нам никогда не обращалась, будто бы не звала Ольгу Алексеевну себе на помощь и будто бы вообще она не знает, куда пришла.

– Да, – подтверждает Ольга Алексеевна. – Мы здесь живем. И, мне кажется, вы это должны хорошо знать.

– Это почему же я должна? – обижается тетка и прибавляет. – Так вот, раз вы здесь живете, так я вам заявляю, и у меня есть к этому свидетели, что несколько дней назад эта ваша дикая собака напала на меня и ограбила, съев перчатку.

И тетка-лифтерша стала протягивать Ольге Алексеевне вторую перчатку.

– Возможно, и было такое, – говорит Ольга Алексеевна. – Но что вы хотите?

И тогда тетка села на стул и стала рыдать в голос, и было это очень противно, потому что тетка уже завывала, как сиамский кот.

– Вввуй!

А Ольга Алексеевна все морщилась и морщилась, у нее от этих криков усилились головные боли.

– Я женщина бедная, – выла тетка. – И если каждая собака будет меня раздевать, то я прокормить себя не смогу… Я уже столько дней одну перчатку на двух руках ношу, греюсь поочередно… И если вы признаетесь, что ваша собака такая злостная бандитка – вввуй! – то попрошу возместить убытки, иначе я пойду в милицию.

– Хорошо, – я куплю вам перчатки, – с достоинством говорит Ольга Алексеевна, – но сейчас я болею. У меня температура тридцать восемь и четыре, и я пойти в магазин не в состоянии.

– А съесть мою перчатку вы были в состоянии?

– Я не ела…

– Но ваша собака – это все равно, что вы сами.

– Я не отказываюсь купить. Я просто прошу вас подождать некоторое время.

– Нет, – заявляет тетка. – Ждать я не собираюсь. Вставайте и идите! И мало ли, что у вас температура. Я же не больничный лист прошу, а перчатки свои собственные. И если вы, предупреждаю, сегодня перчатку мне не вернете, то завтра уже будет воскресенье, а потом понедельник, два дня, когда все магазины закрыты, так что же по-вашему я должна всю следующую неделю опять одну перчатку на двух руках носить?

– Хорошо, мы купим, – говорит Ольга Алексеевна. – А теперь уходите, ради бога. Я думала, люди благодарны врачу, а вы…

И она, к сожалению, не сказала тех слов, которые ей нужно было бы сказать обязательно.

– А что вы мне такого замечательного сделали? – взвилась тетка. – Что? Больную осмотрели? Рецептик выписали? Так я после вас еще пять врачей вызывала. А у нас медицина бесплатная. Когда хочу, тогда и требую. Мы вам за это диплом дали. Вы нам за это обязаны! Я вас могу и среди ночи разбудить и попросить выслушать больную, а не явитесь, то управу на вас найдем, у нас нечуткость строго карается.

Тогда Ольга Алексеевна поднялась с дивана и пошла на лифтершу. Скажу честно, такой я ее никогда не видела.

– А вы меня не стращайте! – заорала тетка. – Я свое требую. А за ваш труд я тогда заплатила. Я вам кактус дала. Он тоже денег стоит. И если вы перчатку не вернете, то я напишу куда следует и докажу, какой вы бесчестный человек!

А уж и я больше терпеть не могла. Зарычала – сама не помню – рванулась вперед, но тетка подлетела в воздухе и так хлопнула дверью, что с потолка посыпалась штукатурка.

– Сегодня же принесите перчатки, – через дверь кричала она. – А иначе пеняйте на себя!

Зашумел лифт. Ольга Алексеевна вздохнула устало и пожаловалась мне.

– Видала, Мотька, какая это собака.

Я поглядела на Ольгу Алексеевну и очень удивилась: за что она меня так обидела?