Текст книги "Любимец женщин"

Автор книги: Себастьян Жапризо

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 24 страниц) [доступный отрывок для чтения: 9 страниц]

БЕЛИНДА (7)

"Руан, февраль 1431 года.

В тот день с ног узницы, как и полагается в день судебного заседания, сняли тяжелую деревянную колодку, оставив, однако, цепи на щиколотках и на руках – эту ее неотъемлемую ношу.

Вытолкав узницу из камеры под издевательские шуточки своих собратьев в круглых шлемах, два английских стражника, вооруженных копьями, повели ее впереди себя по длинным подземным коридорам.

Она ступала гордо подняв голову, волоча свои железные оковы по каменному полу, – девушка в темной мужской одежде, остриженная под мальчика, с совсем еще детским лицом. На шее у нее висел крест – из тех, что делают в Лотарингии, – и время от времени на его отшлифованной поверхности вспыхивал блеск закрепленного на стене факела.

Она в очередной раз поднималась по ступеням навстречу страданиям. Дверь зала позорного суда распахнулась перед ней. Шагнув за порог этого каменного мешка, выбранного мучителями, чтобы упрятать ее подальше от глаз людских, она задержалась на мгновение, привыкая к яркому дневному свету; на нее было больно смотреть – эти негодяи содержали ее хуже, чем последнего каторжника. Однако она смело выступила вперед, наконец-то освободившись от свиты, твердыми шагами направилась к своим судьям и предстала перед ними.

Они – это мерзавец-епископ Кошон и его преданный пес Эстиве, восседавшие среди сорока, не меньше, заседателей – число их каждый день менялось, – а также людей в военных доспехах и штатском платье: все они готовы были разорвать ее на куски за тот постыдный страх, который она нагоняла на них на поле брани, или за звонкую монету всесильного кардинала Винчестерского. Все, кроме одного, о котором пойдет речь чуть позже.

На этот раз епископ, наученный горьким опытом на предыдущем заседании, был осмотрительнее, поручив вести допрос другому; через него он и задал свой коварный вопрос, способный погубить девушку:

– Жанна, уверены ли вы, что безгрешны?

И она ответила на него просто, тем самым нежным и проникновенным голосом, вдохнувшим в свое время силы в славного наследника престола:

– Прошлые грехи мне Господь простил, а от будущих – убережет.

При этих словах по залу прокатилась волна шепота. Мерзавец Кошон не сумел скрыть своего гнева, а его пес Эстиве – смущения. Приободрившись от собственного удачного ответа, Жанна слегка удивленно окинула присутствующих взглядом и только теперь поймала на себе другой, лихорадочно горящий, взгляд своего единственного сторонника в зале.

Происходило это во время четвертого заседания, 24 февраля, в субботу, если не ошибаюсь, – рассказывал этот феноменальной памяти человек. – В тот миг, когда глаза девушки – а они были вовсе не голубые, как утверждают, а светло-карие с золотистым блеском – встретились с моими, я понял: моя жизнь принадлежит ей, я буду защищать ее всегда и везде, я буду верен клятве, данной на шпаге.

Но в тот момент я должен был ждать, и я ждал – нетерпеливо, мучаясь от беспомощного сострадания. На вопрос о возрасте она ответила: "Почти девятнадцать". Ровно столько я дал тогда и себе. Я предстал в собственном воображении большим и сильным, как теперь, но бедно одетым, то есть насколько может быть беден юноша, выросший без отца и добравшийся сюда пешком из своего далекого Прованса, – юноша, у которого все имущество состоит из вышеупомянутой шпаги, а вся надежда и опора – выгравированный на ее клинке девиз:

AD MAJOREM DEI GLORIAM [К вящей славе Божией (лат.)].

Прибыв в Руан двумя днями раньше, когда там были только англичане и бургундцы, я сумел пробраться в замок, смешавшись с монахами: я спрятал лицо под просторным капюшоном накидки, как Эррол Флин в "Робин Гуде". Ночевал я в замке, устроившись в темном закутке двора, питался тем, что слуги подадут.

Я вновь увидел Жанну на следующем допросе, и она опять заметила меня. Потом я стал приходить каждый день, смешавшись с толпой, и, хотя я всякий раз вынужден был кочевать с места на место, Жанна умудрялась найти меня с первого же взгляда. Он светился верой в меня и благодарностью за мое присутствие, хотя, по сути, я почти ничем ей пока не помог.

Но, увы, начиная с 10 марта под каким-то надуманным предлогом, а на самом деле с единственной целью увеличить страдания узницы, подлец Кошон распорядился перенести заседания в другое место. Из ходивших слухов я понял, что впредь епископ будет допрашивать ее в тюрьме в присутствии только двух заседателей и двух свидетелей.

Разлученная со мной, она, конечно, подвергалась еще большей опасности; и мое бессилие стало мне еще отвратительнее. Наплевав На все предосторожности, я изготовил фальшивый пропуск с подписью епископа; его обладателю канонику разрешалось посетить узницу, чтобы исповедать ее. Той же ночью я постучался в ворота главной башни замка, где в подземелье томилась Жанна. Когда открывший мне негодяй, взглянув на пропуск, посторонился, я понял, что исполняю Божью волю. Спустившись по ступенькам, я, полагаясь во всем на Всевышнего, попал прямо в сырой коридор, где находилась камера.

Пятеро вооруженных стражников неусыпно охраняли несчастную, не давая ей покоя ни днем ни ночью; но я знал об этом не хуже всех обитателей замка и потому выбрал для своего посещения время, когда их оставалось лишь трое: двое других – с пятью шлемами – отправлялись за супом.

Я снова показал подложный пропуск. Сжимая шпагу под накидкой, я вслушивался в тарабарщину стражников: говорили они долго, но я, владевший тогда лишь родным французским да немного латынью, ничего не понял. Однако, как я уже заметил, мне помогало само небо. В конце концов караульный, у которого хранились ключи, отпер замки камеры, и я вдруг очутился перед той, которую решил защищать.

Разве можно забыть этот миг? Представьте себе мрачную каморку: сырые каменные стены, грубо отесанный деревянный лежак – и больше никакой мебели; узкое слуховое окно – и больше никакого источника света, да и этот – вровень с землей, в глухом, безлюдном углу двора. Под этим окошком и стояла юная уроженка Лотарингии; на ней неизменная – другой я не видел – мужская одежда, прекрасный лик обращен вверх, к единственному кусочку белого света, приветствуя меня улыбкой величайшего облегчения. И я понял: она ждала меня все это время.

Я бросился к ее ногам, не думая о стражниках.

– Жанна! – воскликнул я. – Чтобы быть рядом с тобой, я пересек границы Времени. Если считать по обычным меркам, то меня еще нет, я появлюсь на свет только через пятьсот лет: но твои страдания изранили мое сердце, вытеснив мои собственные: я забыл о карцере и бросивших меня родных; я жажду спасти тебя вопреки всем законам здравого смысла!

Нимало не смущаясь от таких речей, Жанна положила закованные в цепи руки мне на плечи.

– Тише, монсеньор, тише, – промолвила она. – Сказанное тобою мне известно – я слышала Голос. Исполняй же волю Божью.

– Получив сей приказ, я поцеловал висевший у нее на шее крест с двумя перекладинами и приготовился к сражению, откинув капюшон и вынув шпагу на глазах изумленных негодяев. Камера была тесная: им всем разом на меня не напасть и с копьями своими толком не развернуться. Я мигом проломил череп первому; не расстанься он со своим шлемом ради похлебки, может, остался бы жив; я пронзил сердце второму – он был без доспехов. Покачнувшись под тяжестью третьего, что завопил как сумасшедший, поднимая тревогу, я отчаянным усилием перекинул его через себя. Он рухнул навзничь у стены, уже забрызганной кровью, и я проткнул его шпагой.

Не теряя ни секунды, я выхватил ключи из кармана первого стражника и расковал цепи Жанны. Наблюдая за кровавым побоищем, она все молилась о душах своих мучителей, приговаривая:

– Ведь я же их предупреждала, что отдадут душу дьяволу.

Мы выбрались из камеры. И тут вышла заминка: куда бежать, в какую сторону?

– Идем туда, куда меня водили столько раз, смелее! – промолвила Жанна, взяв меня за руку о, как нежны были ее пальцы!

Мы побежали по лабиринту коридоров замка. И, как оказалось, вовремя, потому что за нами по пятам – броском копья достать можно – уже гналось войско винчестерское, сотрясая лестницу главной башни. У меня кровь в жилах застыла – но не от бряцания оружия, а от бешеного лая собак, которых они пустили в погоню.

Мы все бежали и бежали не переводя дыхания – то налево, то направо по лабиринту темных коридоров, на миг освещаемых факелами, – и я чувствовал, что та, которую я любил больше жизни, при всей своей доблести слабела, повисая у меня на руке.

И вдруг мы очутились на перекрестке коридоров, один из которых кончался вдалеке зияющим ночным небом: лаз невелик, но для хрупкой девушки в самый раз. Я остановился, весь дрожа от волнения. Мне показалось, что мы оставили преследователей чуть позади:

– Дальше пойдешь вон в ту сторону. Обо мне не думай. Прошу тебя об этом, насколько вправе просить. Я отвлеку их.

"Нет, нет", – говорили ее прекрасные опечалившиеся глаза, но я осмелился на прощание подтолкнуть ее вперед, и мы двинулись в разные стороны.

А на прощание мы посмотрели друг другу в глаза.

– Мой славный спутник, друг мой, милый мой, – промолвила она, и слезы выступили у нее на глазах. – Да хранит тебя Господь, владыка всего сущего на земле Он щедро оделил наш народ – доблестных и преданных французов – всем, о чем я Его молила, так пусть же Он дарует мне новую встречу с тобой в Его Царствии.

И она, повернувшись, побежала по коридору: ее мрачная громадная тень заскользила по стенам. А я, задыхаясь от приступа нежности и отчаяния, пожелал себе удачи и пустился со всех ног в обратном направлении – вслед мне уже несся лай собак".

БЕЛИНДА (8)

К концу рассказа Тони уже давным-давно забыл о рояле. Я эту сцену как сейчас вижу: поздний вечер, рояль, лампа, рядом африканка Зозо, Мадам, Мишу и двойняшки – в общем, обычная компания плюс Мадам, присоединившаяся к нам тогда, и даже Джитсу. От волнения у всех перехватило дыхание. Наступила долгая тишина, нарушаемая лишь тиканьем часов над стойкой бара. От напряжения у меня даже заболело горло – как и у остальных. Наконец Ванесса и Савенна прошептали разом:

– Ну а дальше?

Тони поднял на нас глаза, перед которыми все еще стояли картины средневековья. В задумчивости он не сразу понял вопрос:

– Что дальше?.. А дальше англичане постарались не уронить своего достоинства! Они сожгли ее!

И он ударил по клавишам так, что у нас в ушах зазвенело.

Несмотря на безусловно необыкновенную память Белинды, есть подозрение, что она не могла самостоятельно пересказать вышеизложенную историю ее любовника – во всяком случае, подобным языком. Поскольку в свое время я сама слышала эту историю из тех же уст, то решилась объединить мои и ее воспоминания, чтобы максимально достоверно восстановить содержание. (Примечание Мари-Мартины Лепаж, адвоката при Апелляционном суде.)

Тем не менее я была без ума от него – то есть настолько, что совсем одурелая бредила, как малолетка, то поблескивающим на пальце обручальным кольцом, то сценами "с милым рай и в шалаше", то связанными для будущего малюточки кофточками, то сберегательной книжкой… Тони не заплясал от радости, когда я, размечтавшись, зашла слишком далеко, но и осаживать не осаживал. Красавчик – тот бы меня прибил.

Я отвела себе еще два года и лишь потом распрощалась с подружками, подыскав занятие для порядочной женщины, но два года я безропотно шла, когда требовалось, к своему собственному ложу. Чтобы понять, что может особенно порадовать Тони, длительного изучения не требовалось. Сходить в кино разок-другой – не ради фильма, а ради прогулки, потому что сидя сиднем в ставшем уже его кресле он растолстеет. Каждый вечер, когда предоставлялась возможность – даже если было дождливо и ветрено, – он отправлялся в кино. Поскольку в Сен-Жюльене был всего один кинотеатр, Тони три вечера подряд пялился на одно и то же. На его счастье, в то время кинотеатр имел по договору право на два сеанса в день. Я все эти фильмы наизусть знаю – ей-же-ей. "Толпа сумасшедших", где играет Роберт Тейлор; «Рамона», где Дан Амеш и Лоретта Янг; "Мария Антуанетта" – там еще Норма Ширер; "Женщины с клеймом" – а там Бетт Дейвис; "Я преступник", где в главной роли Джон Гарфилд и Луиза Рейнер в роли китаянки, ребята из школы преступлений; потом Дороти Ламур и Рей Милланд – ну, там, где они попали на необитаемый остров; жалко, не время сейчас, а то бы этих имен на целую книгу хватило. Когда мы молча – говорить было уже не о чем – поднимались к себе ранним утром, Тони принимался за меня со всей добросовестностью, но, едва закончив, пускался в рассказы о том, что смотрел; а стоило мне задремать, как он сразу вскидывался: "Ты спишь?" – на следующий день у меня были синие круги под глазами.

В свободное время я занималась его гардеробом: утюжила – мастерски, без единой складки; чистила обувь; бегала по магазинам, заметив, что у него кончается мыло для бритья или сигареты, – словом, делала все, что должна делать женщина для своего любимого. Итог: я блаженствовала. Ручаюсь, что кое-кто из девчонок наверняка подумывал, как бы его у меня отбить, да и самого его тянуло впериться в зад красотки Лулу или груди-колокольчики Мишу: хотя это же невинное желание – надо быть совсем с приветом, приписывая ему злоупотребление гостеприимством. Впрочем, я преувеличиваю, говоря, что его "тянуло впериться" во что не следует: не мог же он надевать на глаза повязку всякий раз, когда встречал в коридоре полуголую красотку. Или уж тогда надо сразу приставить к нему собаку-поводыря и сунуть в руки палку для слепых, а потом пускать в приличный бордель.

Хотя что я говорю? Он ведь всегда был при мне, ходил только в кино. По воскресеньям водил меня в "Морскую даль" – как и Красавчик, – и обедали мы, в общем, за тем же столиком. И подавали нам фирменное блюдо – омаров. Все как прежде Вечером – прогулка по пальмовой аллее, к берегу океана. Я шагала следом за ним, донельзя довольная, в шелковом платье, шляпке-капоре и с зонтиком – только другого цвета. Тони видел меня чаще всего в пастельных тонах. Он шествовал, покачивая плечами, словно король в сопровождении своей королевы: сам в белом костюме и шляпе-канотье, во рту – гаванская сигара: я любовалась им, и вся прогулка сводилась к этому.

Но тем, кто не пережил такого, не поверить, что можно в тех же самых местах точно так же проводить время сначала с одним пожирателем сердца, а потом с другим, но все будет разное, как день и ночь, лицо и изнанка, клубника и ваниль. И время бессильно что-либо изменить. Я прожила с Красавчиком целых два года, пока родина не отбила его у меня. А с Тони, как меня послушать, можно подумать, мы до золотой свадьбы дожили. Какое там! Все продолжалось, считая от самого начала и до самого конца, четыре недели – точнее, двадцать шесть дней, а потом мне только и оставалось, что их пересчитывать.

Да, Тони тоже учил меня плавать. Но он-то сам умел. В разгар одного такого урока все и перевернулось. Я сразу и не поняла, что произошло, хотя гром грянул в тот же вечер. Видно, провидение изо всех сил старалось предупредить меня.

В тот вечер мы были вдвоем у меня наверху: я, лежа животом на табуретке, в коротком трико и лакированных туфлях-лодочках, молотила воздух руками и ногами в стиле брасс, как велел мне мой инструктор, сам он, сидя в своем кресле и покуривая сигару, следил за моими упражнениями. "Не так резко. Не спеши", – время от времени давал он указания. Он никогда не повышал голоса, никогда не раздражался. И вот, в разгар моего заплыва, когда я гребла как каторжная – руки-ноги в стороны, спина дугой, подбородок вверх, а глаза смотрят туда, в чудесное будущее, в котором меня наконец ждут на пляже настоящие радости, а не только солнечные ванны с ожогами, выдаваемые за желанные, – в тот самый момент в коридоре и грянул гром: громовой голос, от которого я чуть не свалилась.

– Войдите! – отозвался Тони.

Я подумала, что кто-то пошутил, но дверь распахнулась, и все проклятия, какие я только заслужила за свою жизнь, явились ко мне во плоти.

На пороге стоял Джитсу, а рядом с ним – какая-то девка; ее надо описать поподробнее, иначе весь мой дальнейший рассказ покажется сплошным враньем, а сама я – слегка чокнутой. Ее общий вид: деревенщина, настоящая, типичнейшая деревенщина, карикатура на деревенщину. В общем-то, она заявилась с какой-то фермы, и это не выдумка. Волосы грязные. И грязи было много, потому что много было и волос – черных, как у цыганки. Глаз не было видно, потому что она уставилась в пол, точно ей хотелось только одного – провалиться так, чтобы никто и никогда ее больше не видел Возраст – двенадцать лет, а может, двадцать, а может, и все сто. Косметики никакой; старое бесформенное пальто было ей велико и скрывало все остальное, кроме ступней. На самом деле она моложе меня на три года – это я узнала уже потом Добавьте к этой картине холщовые туфли на веревочной подошве (их было бы впору обменять на любую обувку с первой попавшейся помойки), соломенную шляпу времен моей бабушки, разваливающийся картонный чемодан, перевязанный веревкой, – и можете смело рыдать. Поставь ее перед большим, во весь рост, зеркалом – и будет копия "Двух сироток"; но даже в единственном экземпляре она вызывала дурноту.

Я так и застыла на табурете в позе лягушки, а Тони, возбужденный до крайности, подскочил к двери. Он начал рассыпаться в благодарностях перед Джитсу, чтобы тот не заметил, как его выталкивают из комнаты; затем Тони прислонился к закрытой двери, чтобы Джитсу не вошел или чтобы козочка не сбежала; я на все это по-прежнему смотрела круглыми глазами, и Тони, откашлявшись, обратился ко мне:

– Позволь представить тебе Саломею. В свое время она оказала мне услугу, а для меня это дело святое!

Я поднялась с табурета, выставив напоказ свои прелести, и в некотором сомнении приблизилась к пришелице, чтобы разглядеть ее получше. Та все так же стояла опустив глаза, точно она, как хризантема какая-нибудь, лишь на время оказалась в этой комнате; но зато Тони вдруг сразу расхрабрился, и не на шутку:

– Вот, хотел преподнести тебе сюрприз. Она будет твоей товаркой, будет для нас зарабатывать! Понимаешь, Белинда? Так мы сможем еще быстрее приобрести собственный кинотеатр, тебе только нужно ее научить!

Я была ошарашена. Даже кот моей подружки из Перро-Гирека церемонился, пока добивался своего: битых три часа меня прогуливал, платил втридорога за угощения, показывал фотографию своей бедной мамочки, зубы заговаривал по-всякому, да так, что я, когда в конце концов ему отказала, и впрямь вообразила себя невинной девушкой. Однако Тони, надо признать, никогда прежде не выказывал охоты особо тратиться – даже когда, отправляясь в кино, он клал в карман сорок франков, и то ему бывало тошно. Наверное, это быстро меняется, или же наглости прибавляется, когда меньше знаешь. В любом случае, не успела я сообразить что к чему, как он мне уже говорил:

– Ладно. Не хочешь – не надо. Не будем ее брать.

Сухой, надутый, неприступный – не человек, а повестка из суда.

И с таким недовольным видом он подошел к шкафу, достал белую тенниску, брюки и мокасины – свой первый наряд – и побросал все на кровать. Я спросила:

– Что ты делаешь?

В ответ услышала только, как по стеклу барабанит дождь. Тони снял халат и натянул брюки. Я снова спросила: – Тони, ответь, пожалуйста, что ты делаешь? Как будто и так не понятно было что. Он, застегиваясь, взглянул на меня:

– Спасибо тебе за все, Белинда. Всегда буду жалеть о том, что потерял тебя. Но я не смогу жить в этой… в этой… – Он пытался найти слово пообиднее, потом продолжил: – Два года, три, а может, и больше? Я не смогу! Не смогу!..

Черт возьми, у него слезы стояли в глазах, ей-же-ей! Он отвернулся, чтобы надеть тенниску. Конечно, чтобы разобраться, что все это значит для меня, я могла бы посмотреть в глаза той идиотке, но эта дубина будто окаменела. Сказала бы хоть что-нибудь: что не хочет мешать, что зашла его проведать или что ей нужно в туалет – так нет же. А Тони до чего хитер – судите сами: отвернувшись от меня, сказал таким тоном, как будто ему все это безразлично:

– Вообще-то я все уже хорошенько обмозговал. У нас ведь «Конфетница» пустует, вот я и вспомнил о Лизон.

Как это истолковать, я знала: во-первых, «Конфетница» – это комната Эстеллы, нашей хохотуньи, которая в расстроенных чувствах уехала от нас в прошлое воскресенье на работу в Гавр, где у нее остался младенец. Во-вторых – и это угадать было еще проще, – имя у этой великой скромницы было как у всех нормальных людей – Элиза.

Я подошла к Тони, обняла его сзади. Уткнувшись в его плечо, тихо спросила:

– А Саломея – это кто такая была?

Он понял, что я готова все обговорить; широко улыбаясь, сел на краешек кровати и ответил:

– Танцовщица из Библии. Она хотела заполучить голову одного типа, который кричал в пустыне и ел саранчу. Было такое кино, я смотрел. – И тут же добавил: – Тебе достаточно пару слов шепнуть хозяйке – тебе-то она ни в чем не отказывает.

Я посмотрела на эту Лизон и медленно подошла к ней, напрягая мозги изо всех сил. Под пальто, судя по всему, была фигура под стать мешку с картошкой, я бы гроша ломаного на такую лошадку не поставила. А себя я считала не глупее прочих. Я наклонилась, заглянула ей в лицо снизу и увидела ее глаза – черные, а взгляд – упрямый, непроницаемый. Я спросила – хотя бы для того, чтобы услышать ее голосок:

– Ну а ты-то что скажешь?

И пусть на моей могильной плите напишут «дура», но тут она меня уела. Даже реснички у нее не дрогнули, когда она тихо-тихо – словно ветерок прошелестел – ответила:

– Я всегда мечтала быть шлюхой.

Я вернулась к своему табурету, легла на него животом и снова «поплыла» – вроде чем-то занята, а потом остановилась и, вздохнув, сказала:

– Коли она будет только товаркой и поделится с нами заработком, то попробовать можно. Скажем, неделю.

Стоит ли разрисовывать дальше? Этого мига оказалось вполне достаточно для катастрофы. Не успела я закрыть рот, как бедняжка открыла глаз – именно один – и одарила меня таким пронзительным и таким подлым взглядом, какого я еще не встречала. Когда она сняла пальто, я поклялась себе, что в жизни больше не куплю ни единой картофелины, не вынув ее прежде из мешка, а Тони посоветовала сходить прогуляться. Когда же я сняла с нее рабочий фартук – он был надет прямо на голое тело, – у меня зародились первые подозрения относительно того, какие услуги она могла оказать вполне зрячему пианисту. Отметим мое великодушие: ванна, шампунь, лавандовое мыло, мои духи, моя косметика – все мое, вплоть до зубной щетки. Я ей предложила еще и белье, но она отказалась:

– Спасибо, у меня есть.

Она развязала веревку своего чемодана – между прочим, по рукам ее не скажешь, что она в деревне трудилась, – и вынула для меня подарочек: вечернее платье из тончайшей шелковой вуали телесного (ее, лизоновых, телес) цвета и точно такого же оттеночка туфли на шпильках. Надев эти шмотки, так и остаешься голышом. Я спросила:

– Откуда у тебя это?

И она ответила:

– Дал кое-кто по пути.

Я не хотела пороть горячку с ее дебютом, лучше отложить, хотя бы до следующего дня, и потому сказала:

– Хозяйку задабривай. А я обойдусь тем, что у меня есть.

Все мужчины придурковаты, ей-же-ей. И Тони тоже был придурковат, если решил, будто этой стервозе требуется еще какое-то обучение. Начиная с самого первого вечера клиенты выскакивали из ее комнаты – не хочу говорить «траходрома» только из уважения к бедной Эстелле – так, точно пообщались с самим чертом. И в гостиную, на люди и яркий свет, возвращались держась за стенки. Ничто – понимаете, ничто – ее не смущало: ни способ, ни количество. И по меньшей мере раз за ночь она устраивала групповушку; хозяйке после долгих уговоров как-то удалось выведать у одного из завсегдатаев подробности, и после она нам, мне и негритянке Зозо, призналась:

– Оказывается, такие бывают штуки – даже я не подозревала!

Вдобавок могу поклясться, что эта Лизон вовсе не прикидывалась, когда изображала райское блаженство. Достаточно было посмотреть, как после акробатических номеров наверху, в комнате, она появлялась на верхней ступени главной лестницы: длинные прозрачные одеяния, глаза сверкают, волосы на лбу еще влажные, а гонора – как у королевы. У меня внутри так все и холодело. В полной тишине она, накривлявшись, медленно, ступенька за ступенькой спускалась в гостиную и направлялась мимо всех, никого не замечая, прямо к роялю – словно ее магнитом тянуло. Если Тони в этот момент не курил, то она – клянусь своей поганой жизнью – обязательно шарила в пачке «Кэмела», что лежала перед ним, закуривала от той самой зажигалки «Картье», которую я любовно выбирала для Тонн в Руайане, и, перемазав половину сигареты своей помадой, совала ее в конце концов ему в зубы. И проделывала она все это, черт бы ее побрал, с такими гримасами, что впору сблевать: ей, видите ли, кто-то сказал, будто она похожа на Хеди Ламарр; к тому же она прекрасно знала, что я за ней наблюдаю.

Затем она шептала что-то на ухо нашему милому дружку (при этом, конечно же, прилипнув к нему), и он тут же начинал играть другую мелодию: нечто вроде болеро (это, как и прочие ее ведьмины штучки, хранилось где-то у нее в башке) под названием "Не стоит пробовать – это и так возможно", и она устраивала сольный танец перед Тони, для Тони, а все как дураки отходили в сторону – полюбоваться. А она руки вскинет, ноги расставит, животом и задницей вертит и гриву свою черную вскидывает: короче, зрелище было такое, что не мне вам его расписывать – уж меня-то с вешалкой никто не спутает, и хотя я сама женщина и ничего не смыслю в катехизисе, но она, по-моему, была мерзопакостнее смертного греха.

Если я скажу, что приревновала, мне никто не поверит. Она будто нарочно старалась извести меня. Когда она являлась в мою комнату, чтобы отдать Тони деньги, то меня она называла «Старая». Я ей напомнила, что мне через месяц стукнет всего лишь двадцать четыре. А она ответила:

– Я хотела сказать – бывшая.

Я, сама простота, тут же накинулась на нее и вцепилась в гриву. Не вмешайся Тони, она бы от меня лысой ушла. Потом – на третий день – она обозвала меня Жердью, но я не стала связываться: что с дуры взять? У нее-то было просто: если ее называли иначе чем Саломея, то она считала, что обращаются не к ней.

Но тем не менее все свои денежки она отдавала не мне, а Тони. И действительно все: жадность – единственный порок, которого у нее не было. В самый первый день, когда Тони да и я тоже на полном серьезе предлагали ей оставить себе сколько положено, она отказалась:

– Хватит и того, что меня просто так, ни за что кормят.

Так и сказала, ей-же-ей. Что не мешало ей спросить, сколько же я заработала, – она хотела подчеркнуть, что ее доход побольше моего будет. Я много чего могла бы ей рассказать – и в первую очередь, что привлекательность всего нового длится не дольше рулона туалетной бумаги, но я не вульгарна, а кроме того, ее денежки шли в один ящик с моими, и, когда я захочу отдохнуть, их уже никто не отличит от моих. Пусть хоть сто клиентов разом обслуживает – быстрее на подсвечник похожа станет, уж этого ждать недолго.

Но больше всего я изводилась не от ее пакостей, а оттого, что Тони изменился – я это замечала, но ничего поделать не могла. Когда я с ней цапалась, он буквально не знал, куда деться. Когда мы с ним оставались одни, он старался не смотреть мне прямо в глаза. Если я, на ее манер, целовала его в шею, он отстранялся. А уж о постели я и вовсе молчу. Я даже не смела настаивать. Всю эту паскудную неделю я каждое утро рыдала в подушку, перед тем как уснуть.

Накануне последнего дня у меня уже все перемешалось в голове, впору было на стенки кидаться. Я спросила его:

– Тони, мой Тони, если тебя что-то мучит – скажи мне, даже причинив мне боль, скажи.

Он отстранился от меня, не грубо, лишь глубоко вздохнув:

– Белинда, успокойся. И не утомляй меня.

Я ответила:

– Вот видишь, ты меня больше не любишь!

Он, глядя в сторону, возразил:

– Не в этом дело. Я просто устал от всего – от этой комнаты, от этого дома, я их не выношу.

– И от своей бабенки тоже? – тут же вскинулась я.

Он так на меня посмотрел – никогда еще таких злых глаз у него не замечала, но это продолжалось всего лишь мгновение. Он пожал плечами:

– Оставь Саломею в покое, она тут ни при чем. Пойми же ты, наконец: такая жизнь, как здесь, – не по мне.

Потом он отправился на вечерний сеанс в кино. Я слышала его шаги до самой лестницы. А немного погодя у меня появилось подозрение: а что, если он прикинулся, будто ушел, а сам потихонечку пробрался обратно, к своей Лизон? Я подошла к двери «Конфетницы»: все тихо. Я распахнула дверь: Лизон, совершенно голая, лежала на постели и, подперев кулаками подбородок, разглядывала фотографии – кадры из какого-то фильма, о котором ей рассказывал Тони. Не знаю, умела ли она вообще читать. Она посмотрела на меня и, словно по моему лицу и так все было ясно, с презрением обронила:

– Да нет его здесь. Он не такой дурак.

Я отправилась восвояси, но ее последние слова вертелись у меня в голове до следующего дня. Я обследовала все закоулки вне дома, где эта парочка могла бы встречаться.

Конечно, вы меня спросите: неделя прошла, так чего же не попросить хозяйку выставить эту грязную шлюху вон? Но я попросила и в ответ услышала то же самое, что и в моем случае:

– Разве же он отпустит ее одну?.. То-то!

Я, сидя на стуле в гостиной, начала плакать, а страшно расстроенный Джитсу все повторял:

– Ну-ну, мадемуазель Белинда, не надо доводить себя до такого.

А затем наступил тот кошмарный вечер. Я уже была сама не своя: в прострации лежала в изножье кровати, не умываясь, не причесываясь, в нижнем белье из черного шелка. Вся пепельница была забита сигаретами, которые я раздавливала, не успев раскурить. Тони ушел – якобы в кино, на "Марию Валевску". Этот фильм он смотрел накануне. Мне он, собираясь, сказал:

– Другого нет, а здесь оставаться мне тошно.

В последний момент я заметила, что на нем те самые брюки и мокасины, в которых он впервые появился, и та же тенниска. Он сказал:

– Мне так удобнее. Или я уже не имею права одеваться как хочу?

Уходя, он громко хлопнул дверью – показать, что зол: ведь тогда потом проще совершить какую-нибудь подлость.

К тому часу, когда в "Червонной даме" все уже готовились к вечернему приему гостей, он еще не вернулся. Со своего балкона я видела, как солнце – огромный красный шар – садилось в океан. Я уже не выдерживала. Заглянула в «Конфетницу»: Саломеи там не было. Спустилась в гостиную – и там никого. Я отошла на кухню – никого. Я вся дрожала; мне казалось, что все вдруг быстро-быстро завертелось и я уже не в силах хоть что-то остановить. Я открыла шкаф и взяла ружье, с которым Джитсу зимой охотился на уток. Патроны были рядом.