Текст книги "Время старого бога"

Автор книги: Себастьян Барри

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 15 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]

Глава

5

Он не то чтобы совсем не спал – то и дело задремывал, но тут же резко просыпался, и отдохнуть не удалось. Завтра он поедет к Флемингу. Или послезавтра, когда надраит квартиру до блеска. На завтрак он приготовил сосиски с пюре, свое любимое блюдо, и теперь живот чуть раздуло, как у беременной на раннем сроке. Пижама у него старая, но все пижамы, даже новые, выглядят старыми с самого начала. А живот, еще более старый, усеян бородавками и темными кругляшами, похожими на монетки – добрый доктор из Динсгрейнджа, неутомимый доктор Браунли, заверил, что они доброкачественные. И все равно зрелище не из приятных. Впрочем, кто их видит? Никто. Бремя старости несешь в одиночку, но при этом кажется, что стареет за тебя кто-то другой, потому что зачастую не узнаешь себя в зеркале. Чьи это костлявые ноги? Почему голова слегка набок? Зачем жестокие боги так разукрасили ему лицо пигментными пятнами, будто какой-то малыш баловался с коричневым фломастером? Возле его старой кровати, на ночном столике, который так любила когда-то Джун – “ну и пусть никто его не видит, кроме нас”, сказала она в тот памятный день, когда они въехали в новый дом и постелили ковры, – лежала книга, которую он не читал, просто-напросто не мог за нее взяться, хоть и приметил ее в одной из коробок. История Ирландии, довольно свежее издание, но не было у него сил читать, не было внутреннего зова.

Да и кто он вообще такой? Неужто Кеттл – и вправду его фамилия? Да и есть ли такая фамилия на свете? Кеттл… почти что котел… горшок на кухне. Джозеф здорово разбирался в индейской керамике, хоть в Нью-Мексико ее было не достать. Тома всегда интересовали такие вещи – скажем так, бесполезные знания. Сколько ни рассказывай ему о бесполезном, он не мог наслушаться. В девяносто первом, дожидаясь получения грин-карты, Джозеф искал литературу об индейских племенах, потому что никакой работы, кроме временной должности врача в индейском поселке близ Альбукерке, ему не предложили. Он так рвался уехать, расстаться с Ирландией, так рад был, после всего, что случилось, и хоть радость его жестоко ранила Тома, была ему как нож в сердце, Том все понимал. Приключения, новая жизнь. Дайте мне точку опоры, и я переверну Землю. “Осторожно, там гремучие змеи”, – предупредил Том, прощаясь с сыном в дублинском аэропорту. “Да, папа”, – ответил Джозеф. Улыбки, смех. И слезы, слезы на глазах.

По правде сказать, в новом доме в Динсгрейндже они совсем недолго пожили спокойно, вскоре что-то стало неуловимо меняться. По ночам Джун спала как мертвец – Том даже не мог уловить ее дыхания. Жила она так невесомо, что почти не оставляла следов. Он высматривал всюду ее приметы. Следы Джун. Потом, много позже, он будет приходить домой и блуждать по комнатам, искать ее и детей. На свой зов он мог и не дождаться ответа – не всегда он заставал ее дома. Под конец она не отзывалась, даже если была дома. Она и при жизни казалась иногда воспоминанием о той, кого он любил когда-то. В ванной он мог найти незакрытый флакон туши, в спальне – брошенные джинсы, как будто их хозяйка внезапно испарилась. Уроки у Винни заканчивались в пять, у Джозефа в начальной школе – в четыре. Джун пристрастилась брать детей в дальние автобусные поездки, Том не знал куда. Зачастую он не мог до нее достучаться, даже если она дома. В такие дни она была словно отключенный телефон. Билли Друри, его коллега-следователь родом из Роскоммона[11], с которым Том был очень дружен и мог говорить почти откровенно, считал, что у нее хандра, обычная хандра, как бывает у домохозяек. Нет, ни при чем тут хандра, думал Том. Тут другое. А по дому хозяйничать он и сам любил – пройтись вечерком по комнатам с пылесосом, раз-два, отдраить туалет. Джун набирала детям ванну – купаться они обожали, – а потом вытирала их большим белым полотенцем – пушистый снежный вихрь – и посыпала их детской присыпкой, и когда она читала им на ночь, их довольные сонные мордочки были перепачканы белым. Беатрис Поттер – Кролик Питер, Ухти-Тухти, – Том любил подслушивать сказки, они ему и самому нравились.

Милая Пеструшка, не видала ли ты мои платочки?

Или это он сам читал вслух детям?

В самом начале все с ней было в порядке – надежная, предсказуемая, как ирландский дождь, и Том не мог нарадоваться. Он был уже старпер, ему стукнуло тридцать, и он давно не надеялся встретить столь беззаветную любовь. Да, любовь была беззаветная. Джун, тогда еще девчонка, работала в кафе “Уимпи” в Дун-Лэаре. Том и Билли Друри проторчали там три долгие недели, расследуя убийство. Труп девушки нашли на кладбище, и Том с Билли в лепешку расшибались, чтобы отыскать подонка. Дело было скверное, что ни говори – красивую молодую женщину бросили, словно мусор, в большом холщовом мешке, в заросшем углу тихого кладбища. Акониты, левкои и гигантские листья конского щавеля стояли вокруг почетным караулом. Руки ее нашли лишь много лет спустя в Дублинских горах – выкопал на прогулке лабрадор. Но кто была та девушка, так никогда и не узнали, сгинула в полной безвестности. Они предполагали, что она прибыла почтовым судном из Холихеда[12] – а в минуты отчаяния думали: может, она и вовсе свалилась с небес? Ангел с отрубленными руками. В шестидесятых зачастую сложно было установить личность жертвы. А часам к одиннадцати, обойдя множество домов – на Патрик-стрит, на змеистой Йорк-роуд, что начиналась в рабочем квартале с темными сырыми двориками, а заканчивалась величавыми особняками с висячими садами, – Том и Билли, измотанные, несчастные, вваливались в кафе “Уимпи” и, вытянув усталые ноги под пластмассовым столиком, пили жидкий кофе из чашек матового стекла, белых, словно морские раковины, и Билли выбирал пластинки в музыкальном автомате – так они и разговорились, Том и Джун, потешаясь над его сомнительным пристрастием к кантри-энд-вестерн.

– Я-то против Джонни Кэша ничего не имею, – говорила Джун, в синем форменном платье и в белом фартучке, почти как у медсестры.

Том смеялся, смеялся и Билли, он был не из обидчивых, да и вообще золотой был парень – ну так вот, он смеялся и называл их мудозвонами, шепотом, чтобы не смущать школьников, сидевших стайками на пластмассовых скамьях. Джо Долан и “Дрифтерз”. И Билли продолжал писать свои заметки, бесконечные заметки – отчеты он составлял лучше всех на Харкорт-стрит, самые подробные. А потом был тот незабываемый день – день, что навсегда у него в сердце, – когда он и Джун пошли на прогулку по Монкстауну, можно сказать, на свидание, и забрели на пирс, весь заросший травой, словно длинный узкий луг, и солнце жарило так, что синяя краска на скамьях пошла пузырями. И они сидели вдвоем, вдыхая соленый воздух, густой от рыбной вони, потому что всего в нескольких метрах был куцый причал для траулеров – для отважных рыбаков Дун-Лэаре в высоких резиновых сапогах, складчатых, будто слоновья кожа – с ящиками нездешнего льда. Они сидели рядом, колупая вспученную краску, и на голых ногах Джун золотился почти невидимый пушок – тоже диковинный луг, – а кожа была у нее смуглая, цвета миндаля, и стройная фигурка под хлопчатобумажным платьем, и лицо без малейшего изъяна, и у Тома голова шла кругом, дух захватывало при мысли, что с ним рядом такая красавица, рядом с ним, обычным легавым тридцати лет от роду.

Когда она коснулась его руки, его обожгло – не огнем, но все равно горячо.

Очень долго она почти ничего ему о себе не рассказывала, как и он ей о себе – а о чем было им рассказывать? Но вскоре они поняли, что причина у обоих одна, в том-то и дело. Дело, вот ключевое слово. У обоих биографии больше напоминали уголовные дела, иначе не скажешь. Но оба выкарабкались, он детектив, не кто-нибудь, она красотка-официантка, и им светит солнце Дун-Лэаре, то же солнце, что чуть дальше от моря, даже в глубине Монкстауна, греет намного жарче. А однажды ленивым субботним днем, когда у Джун был выходной, они сидели в баре в Блэкроке[13], слушали по радио какой-то матч и пили сидр, чувствуя себя властелинами мира, а потом забрели далеко – мимо библиотеки Карнеги, мимо дорогого автосервиса “Фольксваген”, по дороге, что вилась вдоль скалистого обрыва, о который в свое время разбилось, наверное, немало кораблей, мимо внушительных особняков вдоль набережной, обдуваемых солеными ветрами. И они шли, взявшись за руки, по длинной набережной Монкстауна, а внизу крохотные люди дрожали от холода, загорая на полотенцах, или отважно плескались в ледяном Ирландском море, и они спустились по тропинке мимо больших железных ворот гостиницы, мимо теннисного клуба, притаившегося за живой изгородью, и перешли через железный мост, гулко стуча каблуками, и очутились возле пляжа Сипойнт, на лугу, поросшем буйной августовской травой, высокой, роняющей семена, и нашли укромную ложбинку, как тысячи любовников до них, надеясь, что не придут мальчишки, не будут швыряться камнями, и целовались, будто и сами превратились в глупых подростков, все глубже и глубже погружаясь в омут любви, и любили друг друга, и стонали, как демоны, и черт бы его побрал, если они в тот день не зачали Винни.

Простят ли боги его за то, что он думает обо всем этом сейчас, в далеком Долки, и плачет в подушку? Все это он получил в дар от жизни, нет причин горевать и сетовать. Такое выпадает лишь раз, нет нужды заводить сызнова эту песню, он был однажды тем мужчиной, а она той женщиной на пляже Сипойнт, утонувшем в море травы, так что они целиком слились с природой, будто и сами стали травами, или стрекозами, что кружили над лугом, или ароматом примятой зелени, и они стонали от удовольствия, и кричали, и к чему взывали они? Ко всем предательствам прошлого и к будущему, что виделось ему наградой.

Но кто была она? Тоже аноним, как та убитая девушка. И не была ли она, по сути, тоже убитой девушкой, убитой изуверским способом? Китайская казнь линчи, смерть от тысячи порезов. Однако шрамов у Джун не осталось, несмотря на все ее раны. Не те это были раны, конечно. Ясное дело, не те. Что это за раны, он знал по себе, на себе испытал. Значит, это к лучшему, что оба были изранены, ведь потому они и узнали друг друга. Почуяли. Не нужно было им ни имен, ни семей, ни предков, ни матерей, ни отцов – напротив, их отсутствие и подарило им любовь, хотя бы на время. Стоило ли оно того, если учесть, чем все закончилось? Джун было всего три года, когда умерла ее мать, красавица, как и она сама, судя по фото. Где это фото сейчас? Не дай Бог, затерялось. Как ее звали? Джун неоткуда было узнать. Эти чертовы монашки ни за что бы не сказали. Ей почти удалось выведать. Когда ей было одиннадцать, она тайком пробралась в архив приюта, чтобы отыскать свое личное дело. Другие девчонки говорили, что там хранятся все их личные дела. Большой мрачный кабинет, рассказывала ему Джун. Дело она нашла без труда – в ящике длинного стола лежала папка с ее именем, она взяла ее в руки, и оттуда выпала фотография. Больше в папке ничего не было. Тут зашла одна из монашек, подняла крик и вой, последовало наказание. Но фотографию Джун спрятала в трусики – заполучила-таки! Она не узнала ни имен, ни фактов, ни дат, но мать сама упала ей в руки, без ведома монашек. Джун верила, что это ее мать, хоть на обратной стороне не было подписи, ну а Том мог поклясться, что они похожи как две капли воды.

А потом новая напасть, чертова миссис Карр – из тех, кто был у них на свадьбе, только ее можно было с натяжкой назвать членом семьи: несколько лет она была опекуншей Джун. И потому считала себя вправе ее изводить. И Джун, как ни странно, терпела, пресекала все попытки Тома выгнать ее, вытолкать ведьму взашей. Потому что Джун была чуткой, великодушной, знала о миссис Карр что-то такое, что было выше его разумения. Был у них на свадьбе Билли Друри, и гений гольфа Маккатчен с женой, и другие ребята с работы, и приплыл на почтовом судне его армейский дружок-нигериец, старина Питер, где-то он сейчас? Миссис Карр всюду сеяла раздор, источала яд, словно кобра. Вечно в своем черном платье, а ноги как тумбы, и завивка мелким бесом, точно голова покрыта коростой. Долго и упорно вбивала она клин между ним и Джун, но ей не удалось, так и не удалось. И вышвырнули ее лишь после того, как она намекнула Джун, что дети на Тома не похожи – а точно ли он отец? До свидания, до свидания, да запри за ней дверь. И скатертью дорожка.

Настал предрассветный час, час между волком и собакой.

Она не знала, кто она, зато знала откуда. И когда рассказывала, откуда она, то даже сидела по-особому – подавшись вперед, с напряженными плечами, и голос ее менялся. Она могла говорить два часа, и все равно казалось, что это только начало.

Долго-долго она молчала, никогда об этом не заводила речь. Они встречались уже целый месяц, и он из кожи вон лез, чтобы успеть к ней на автобусе или на поезде из своей убогой конуры в Гласневине[14] или с работы на Харкорт-стрит. Ни дня старался не пропустить. Жаль, что старый вокзал уже закрылся – приходилось нестись на другой конец Дублина – через парк Сент-Стивенз-Грин, по Графтон-стрит, в обход университета, галопом по Эбби-стрит и Толбот-стрит, на станцию Коннолли, чтобы успеть на поезд до Брея[15] в семнадцать тридцать. Он был тогда моложе, выносливее, но лето, как-никак – приходилось менять рубашку в тесном вокзальном туалете, где шум стоял такой, точно сидишь в барабане, и заодно мыться над раковиной. Пожив так с месяц, он мог бы хоть на Олимпиаде выступать за сборную Ирландии. Целый месяц – он едва не разорился на железнодорожных билетах! Обычно на первом свидании люди делятся подробностями жизни – иное дело Джун. Она любила рассказывать обо всем, что случилось за день в кафе – может быть, чересчур длинно, но Тому не надоедало. Ему нравилась Джун в конце рабочего дня, усталая, но не до изнеможения, с натруженными ногами. Форменное платье она успевала сменить на джинсы, хватала куртку, чудесную свою джинсовую куртку, последний писк хипповской моды. В джинсах она, как положено по инструкции на этикетке, залезла в ванну, чтобы они стали в облипочку. Домой она его, разумеется, никогда не приглашала, из-за всякого религиозного бреда насчет защиты нравственности девушек-католичек – чертова миссис Карр жила в Стиллоргене[16], не так далеко от “Уимпи”. Только про миссис Карр он тогда еще не знал. Ничего он не знал. Джун любила поболтать, но никогда толком ничего не рассказывала. Том это принимал как должное – мол, такой она человек. Отчасти он был даже рад, что она с ним не откровенничает, он ведь и сам о многом молчал, всю жизнь молчал.

Том как сейчас помнил пламя заката и рваные облака, на фоне которых казалось, что до полуострова Хаут-Хед рукой подать, хоть до него было семь миль по воде. Они шли мимо дворика, где хранились яркие глубоководные буи и светящиеся знаки – для темных зимних ночей и штормов. В тот день с поезда он сошел, переполненный незамутненным счастьем. Встретился с любимой под старинными часами городской ратуши, у бывшего фонтана королевы Виктории. Они, не смущаясь, поцеловались на глазах у всех, прямо на платформе. Теперь они шли вдоль моря, мимо всевозможных портовых сооружений, по одну сторону была пристань для почтовых судов, по другую – пирс близ пляжа Сипойнт. Идти на Сипойнт смысла не было при всем желании – сеял летний дождик, и они укрылись под каменной аркой непонятного назначения – возможно, она служила когда-то входом в здание, которого больше нет.

Джун сказала, что замерзла, и они уселись на гранитную ступень и обнялись покрепче. Он держал в объятиях лучшее, что встречал на земле, эту девушку, живую, настоящую. Хоть она и жаловалась на холод, но вся источала жар. Ее нежность и мягкость были для него сигналом: мозг отпускал ему ровно столько удовольствия, сколько он мог вынести. Максимум счастья. Истинная правда. Что же тут удивительного? Он прекрасно знал, что такое несчастье – а вот это счастье. Какой драгоценной казалась она ему, какой совершенной – ничего не убавить, не прибавить. Где ее изъяны? Он их не видел. Он зарылся лицом ей в волосы и вдохнул так глубоко, что забыл, на каком он свете, да не все ли равно? Еще до того, как она заговорила, он понял, что сейчас она что-то расскажет поважнее мелочей дня. Это всякий почуял бы. И дождь, и арка, и час дня – все словно располагало ее к откровенности. Том не знал, что она скажет, не предполагал, что это в конечном счете станет ему и спасением, и погибелью. Но он понял, что она созрела для разговора. И главным здесь был даже не рассказ о матери – хотя именно в тот раз Том узнал эту историю, – а то, что за ним последовало.

– Я не знаю, кто я. Ты женишься на пустом месте.

Он не припомнил, чтобы хоть раз заводил речь о свадьбе, но Джун говорила с такой печалью, с такой решимостью и определенностью, что он не стал отпираться. И сразу подумал: да ради Бога, раз хочет она замуж, значит, женюсь на ней. Приходила ли раньше мысль о браке в его дурную башку? Видимо, да. Теперь он толком уже не помнил. Она сидела во всем своем джинсовом великолепии – джинсы точно вторая кожа, съемная, – в решительной позе, с напряженными плечами. У нее была сумочка, с таким же сердечком, как на трусах. Совсем маленькая – скорее, бумажник. И оттуда она достала драгоценное фото и рассказала, как его заполучила, вырвала из небытия. Монашки, пропади они пропадом.

И своим мужеством она вдохновила Тома рассказать и его историю, еще одну горестную, печальную повесть. Еще одну историю об умершей матери.

Говорил он горячо, взахлеб. Он понимал, конечно, что платят ему гроши, даром что следователь. Ну и пусть. Выкрутимся, никуда не денемся. И кого, черт возьми, звать на свадьбу? Тоже неважно. Все у них не как у людей. Главное, что Джун не договорила. Самое важное впереди, Том это видел, словно на плече у нее сидел ворон. К главному решению в своей жизни они пришли почти случайно, силою обстоятельств, но Джун не договорила, так и сидела с напряженными плечами. Она не все еще сказала, потому что всего не сказать никогда.

Каркнул Ворон: “Никогда”. Теперь его отделяет вечность от того незабвенного дня и от всего, что за ним последовало – от бед и радостей, и малых и больших. Вечный туман в голове на миг развеялся, предрассветный час омыл ему душу, словно глоток виски. Что извлечет из его истории Господь Бог? – подумал он. А Святой Петр у райских врат? Что главное в этой истории, что главное в его жизни, да и во всякой человеческой жизни? Ему пришла вдруг мысль обо всех сыщиках прошлого и настоящего: сколько их было – сотни тысяч? И куда попадают они после смерти – в круг ада, отведенный для сыщиков? И там их заставляют бежать наперегонки, словно лошадей? Всех следователей – по тяжким преступлениям, изнасилованиям, убийствам, мошенничествам, ограблениям, – страшно представить весь этот ливень, поток, море людских беззаконий, что так занимали их всех при жизни. Он льется, бурлит, низвергается с шумом, словно водопад Пауэрскорт[17]. И эти люди всех наций, всех рас и званий всю жизнь стремятся разобраться, вникнуть, сделать выводы, докопаться до истины, попытать счастья, раскрыть дело всеми правдами и неправдами. Чего они стоят, что значат они в мире? И что здесь главное? Что лежит в основе его жизни, его крохотной жизни? Туман над морем рассеялся, словно раздвинулся занавес, и воссияло спасительное солнце, и ему открылась истина, истина, в его-то годы, на пороге дряхлости – что в основе его жизни, в самой сердцевине, всегда была Джун. Винни, Джозеф и Джун. Но прежде всех Джун.

Глава

6

И он съездил бы к Флемингу, съездил бы непременно, в тот же день или на следующий, но с утра, без предупреждения – по праву ребенка – его навестила Винни. А утро было дивное. Когда он вышел открыть дверь – надо подтянуть скрипучую петлю, стыд, да и только, – весеннее солнышко уже вовсю разгулялось в палисаднике. Цветки рододендрона чуть побурели по краям, но по-прежнему сверкали пурпуром. Все кругом полнилось гуденьем, и ему почудилось на миг, что к цветам слетелись пчелы – но нет, это просто шум в голове. И на пороге стояла Винни, в дымчатых леггинсах – отличный выбор, ноги у нее стройные, как у Джун, – в темно-сером шерстяном платье и в чудесном пальто горчичного цвета, Том смеялся, когда в первый раз увидел: на спине дизайнер нарисовал красками портрет Мэрилин Монро. Сейчас Мэрилин не было видно, только милое, родное лицо дочери. Эх, жаль, не успел он с утра сделать уборку, Винни же будет проводить “инспекцию”.

– Ах, Винни, Винни! – воскликнул Том. – Как же я рад тебя видеть!

– Привет, папа.

И Том впустил ее в дом, суетясь вокруг нее, как вокруг важной персоны, забрал у нее красные перчатки, пальто – бегло взглянул на спину, потом на Винни и одобрительно рассмеялся: “Мэрилин!” – и усадил Винни в плетеное кресло. Дальняя часть замка еще оставалась в тени, но тень была бархатная, зовущая, лучистая, с неизъяснимым обещанием солнечного дня. В Ирландии два ясных дня подряд – слыханное ли дело? Чудо! В Малайе ему приходилось терпеть такой зной, что и представить невозможно – жаришься заживо в форме и жалеешь, что родился на свет. А в Ирландии весенние деньки славные, мягкие, благодатные. Если в Ирландии погода хорошая, то такая, что лучше и не пожелаешь.

Но если на то пошло, Винни и сама по себе солнце – озарила собой всю гостиную. Красные перчатки лежали поверх горчичного пальто, Винни вытянула ноги. Как на картине – прекрасный бы вышел портрет. Какая же восхитительная у него дочь! Том жестами предложил ей чаю, а Винни тем же манером ответила. Отец и дочь, слова им не нужны. То, что она его навещает с веселым лицом, после всей жизненной грязи, через которую им пришлось пройти – уже само по себе награда и благословение. Он никогда не усомнится, ведь так? Вот она, осязаемая, настоящая – руки, ноги, голова, тело. Ее он создал вместе с Джун. Если не в тот счастливый день, в ложбинке на лугу возле пляжа Сипойнт – сосчитав месяцы до свадьбы, он понял, что ошибся, – значит, потом, позже, с той же страстью и вдохновением. Сотворить девочку – это ли не чудо? Да еще какую девочку!

– А квартира у тебя… славное местечко, – заметила Винни. – Какой же ты молодец, папа, что ее нашел!

– Но я для этого палец о палец не ударил, – возразил Том. – Ты заглянула в вечернюю газету – и вот, пожалуйста.

– Заглянула в вечернюю газету – и вот, пожалуйста. Как же, как же.

И вот он в узенькой кухне, ждет, когда закипит чайник, упрямый, как все чайники. Тому купила его Винни в магазине электроники на Парнелл-стрит, в подарок на новоселье, давным-давно, девять месяцев назад. “Котел для Кеттла”, – разумеется, сказала она. Чистая правда.

– “Айриш пресс, Вестник, Айриш пресс, Вестник!” – пропела она тихонько – так кричали газетчики на О’Коннелл-стрит, когда ее еще и на свете не было.

Лохматые загорелые мальчишки с кипами газет, перекинутыми через руку; спешит мимо прохожий – и газета, сложенная пополам, уже у него в руке, а деньги в руке у газетчика – одно изящное движение, словно в балете, как Том не раз ей рассказывал. До того как стать следователем, он патрулировал северную часть Дублина, от реки Лиффи до площади Маунтджой. Тому нравились его обязанности – защищать, вразумлять, но порой и наказывать, а то и арестовывать своих соседей-дублинцев. Дублинцы… кроткие старушки с ходунками, уличные скрипачи и флейтисты, их бродяжьи песни. Усталый офисный люд, что вечерами наводняет улицы, течет мелкой рекой к автобусным остановкам, к стоянкам такси, направляясь в десятки, в сотни мест. Лоточники, карманники, забулдыги, принаряженные красотки, парни в модных туфлях, священники, монахини в причудливых головных уборах, состоятельные дамы с покупками из “Арноттса”, женщины попроще, что ходили в “Клериз”, стайки хорошеньких продавщиц, словно плывущих по воздуху в своей торжественной красоте; грубоватые приезжие из деревень – постояльцы гостиницы “Уинн”, и местные парни со всех окрестных улочек за богатыми домами – охотники за удачей. “Чего уставился?” – выкрикивали они грозно, стоило взглянуть на них хоть краем глаза. Неотесанные Кухулины[18]. Мальчишки в форме престижных школ – Католической университетской, Бельведер-колледжа, – идущие в “Карлтон” или “Савой” в надежде прорваться на взрослый сеанс “Да здравствует Лас-Вегас!” с Элвисом Пресли, и чумазые сопливые малыши в замызганных свитерах, в грязных прогулочных колясках. Земляки. И Винни любила его рассказы про город, про те времена, когда он был юнцом, молодым полицейским, моложе, чем она сейчас. Возможно, она и в этот раз была бы не прочь послушать, но уже знала все наизусть, слово в слово – зачем ей слушать, если она сама себе расскажет, когда захочет?

И пока Винни нежилась – ей тоже пришлось по вкусу плетеное кресло, – Том принес ей чай с двумя кусочками сахара и “с капелькой молока, всего с капелькой, папа”, а сам позвонил на Харкорт-стрит. Он не обещал приехать, но все равно счел правильным позвонить и сказать, что не приедет сегодня – даст Бог, завтра. Сотрудница с приятным голосом сразу его узнала, к его радости – “Да, мистер Кеттл – значит, завтра мы с вами увидимся?”

– Надо нам летом выбраться на остров – хорошо, папа?

– Надо.

– Обязательно, папа, обязательно. Возьмите на заметку, детектив.

– Да, хорошо.

– Вот наступит май, стану тебе напоминать.

– В мае, про июнь… Понял. Можем в Киллини взять напрокат лодку, и поплывем туда на веслах. Поплывем, конечно.

– Можем пикник устроить, – предложила Винни, – почему бы и нет? Я сосиски сварю, яйца по-шотландски приготовлю. А то и блинчиков с шоколадом напеку, твоих любимых.

– Возьмем мамину корзину для пикников.

– А она цела?

Том вдруг засомневался.

– Ну, наверное. – Он растерянно заозирался.

Корзину он давно уже не видел, точно не видел. Не припомнит. Завалялась где-то, наверное. А перевез ли он ее сюда вообще? Или выбросил в мусорный бак вместе со всем, что слишком тяжело и больно было хранить? Вместе с нарядами Джун, с тремя ее пальто, с ее бельем, невесомым, словно морская пена, с ее носками, с двумя десятками пар обуви. Ни с собой не возьмешь, ни оставишь. В конце концов он отключил свой ум, собрал все в пакеты и… Туфли, что он купил ей, когда они сидели без гроша – на последние несколько фунтов. Роскошь сумасшедшая, в противовес их безденежью. Он вышвырнул все в мусорный бак – совсем, наверное, спятил, мог бы продать часть, то да се, но как же можно, к тому же он, похоже, заодно выбросил по ошибке все их фотографии – ужас! – с тех пор он их больше не видел, а наутро, когда он побежал на помойку, спохватившись, что же он наделал, идиот несчастный, ящик был пуст. Ехали мимо бродяги, сказал ему сосед, и все до последней тряпки забрали к себе в фургон. Том мог бы и не платить сорок фунтов за вывоз мусора.

– Ты вернешься сегодня в город? – спросил он.

Но Винни молчала.

– Кстати, Винни, где ты живешь? – Оказалось, он забыл. Ерунда какая-то, отец забыл, где живет дочь. Он знает, конечно, где она живет, но где? Вылетело из головы. Не иначе как он к старости из ума выжил. – Где ты живешь? – повторил он с тревогой, чувствуя, как начинает болеть голова.

– В Динсгрейндже, папа, в Динсгрейндже.

– Но мы оттуда уехали, – пролепетал Том с ноткой испуга.

– Да, папа, но я-то осталась.

– Не на кладбище же! – вскрикнул он.

– Да, папа, на кладбище.

Когда она ушла – очень скоро, как ему показалось, – день уже клонился к закату; как же быстро он пролетел, даже странно, но Том знал почему: потому что ему было так радостно; он вымыл чашку Винни в раковине, прополоскав хорошенько, чтобы не осталось пятен. Чай – штука коварная. Главное – протереть как следует, помахать в воздухе. Как же он ее любит! Весь полный набор. Он тряхнул головой в духе Рамеша. Полный набор… чайный сервиз… Керамика из Арклоу, свадебный подарок миссис Карр – за несколько лет все до последней чашки и тарелки они с детьми перебили об этот чертов каменный пол на кухне. Разве что молочник мог где-то заваляться. А супница? Может быть. Винни, Винни. Как она устроилась в гостиной, в заветном кресле, хоть портрет с нее пиши! Без нее он не мыслил жизни. Джо он любил – конечно, любил. Но мир без Винни – это не укладывалось в голове. Она излучала уверенность. Посмеиваясь, он протирал чашку – та давно была сухая, просто ему нравилось водить полотенцем по кругу. Он покачал головой. Винни была пробивная. Зарабатывала столько, сколько ему и не снилось. Неопытная, зеленая – помощница мистера Норриса, адвоката из “Четырех палат” [19]. Девочка на побегушках, рабочая лошадка, подай-принеси. Но однажды она облачится в мантию, ей-богу! Наденет белый парик – и тогда берегитесь, она вычистит из конституции весь женоненавистнический вздор! Особое место женщины в доме! Это ее выводило из себя. Маккуэйд и де Валера, архиепископ и президент[20]. Винни устроит в государстве генеральную уборку, бросит всему этому вызов. В честь матери, в честь всех матерей на свете. К чертям домашнее хозяйство! Долой тряпки! Да здравствуют женщины-охотницы, разбойницы, бунтарки, воительницы! Настоящие женщины, а не те куклы, которых мужчины воспитывают для себя. Так она говорила и, несомненно, говорит сейчас, где бы она ни была. Динсгрейндж – чушь собачья! Нет ее в Динсгрейндже. Что за ерунда! Надо протереть хорошенько, протереть, чтобы не осталось пятен. Вот так.

Маккуэйд. Вот и всплыло это гнусное имя. Надо подумать сейчас о Маккуэйде, прежде чем говорить с Флемингом. Как известно, началась вся эта гнусность с паскудного Маккуэйда. Архиепископ, архибрехун. Может быть, не все об этом знают. Том и Билли Друри точно знали. По ком еще он тосковал, так это по бедняге Билли – его убили двое бандюг – дурацкое ограбление в Клонсилле[21]. Он даже не был на дежурстве, ехал на службу в своем светло-зеленом “фордике” мимо небольшого банка и увидел, как оттуда выбежали эти двое. Ранние пташки. Профессионалы. И с оружием, с серьезным револьвером, а не с пластиковой пукалкой – настоящий револьвер, с настоящими пулями. А Билли, дурень бесстрашный, возьми да и выскочи из машины. И с чем он на них пошел – с голыми руками да с громким голосом? Голос был у него знатный – редкий дар, – если услышишь, как он берет верхнюю ноту в “Дэнни” [22], то сразу поймешь, что это из ряда вон. Женат Билли не был, даже подружкой не успел обзавестись. Все главное в жизни у него только начиналось. Снимал квартиру с приятелем, как в первые годы службы. Совсем простой парень, сын мелкого фермера из Коннемары[23], где разве что урожай камней можно собрать – но с достоинством поистине королевским. Службу в полиции он любил – один из тех редких людей, кто туда идет творить добро, и остается, и впрямь творит добро. И надо же, именно его убили! На похороны приехал из деревушки Огрис-Бег его отец. Том повидал на своем веку немало горя, целые моря и океаны скорби, но этот коренастый человек со смуглым обветренным лицом… потерял сына, сына! Темная сторона полицейской службы, скрытая от новичков. Пуля попала в грудь – и конец. И прощай, Билли Друри. Но до этого оставалось еще много лет. Когда дело священников[24] обрушилось на них, словно котел с кипятком, обожгло их, обварило, Билли понимал, что собой представляет этот Маккуэйд, хоть они даже встретиться не успели с этим подонком, только слухи о нем шуршали всюду, точно крысы в старом амбаре. Какие они были молодые, он и Билли – под тридцать, но в чем-то совсем еще дети. С возрастом на многое смотришь иначе, словно что-то меняется в голове. Яснее понимаешь, что такое жизнь – драгоценный дар, который капризные боги могут отобрать когда им вздумается. Все-таки редкий человек был Билли! В молодости думаешь, что такие, как Билли, тебя поджидают за каждым поворотом. А оказалось, он один-единственный. Шафер у них на свадьбе, лучший друг жениха, во всех смыслах лучший. Прими это кольцо в знак моей любви. Джун он считал чудом, красавицей, королевой. “Своего друга Тома я знаю много лет и понимаю, как дорога ему эта женщина”. Слова из его речи после венчания, в ресторане гостиницы “Герб Томелти” в Дун-Лэаре. Господи, как он мог забыть! Надо будет рассказать супругам Томелти при встрече. В их гостинице, черт возьми, у него был свадебный ужин! Боже, что у него с головой – забыл и только сейчас вспомнил! Странное дело. Никогда ему не приходило в голову одно с другим связать, ерунда какая-то. И подгоревшая курица, не в обиду Томелти будь сказано. Миссис Карр в гневе обрушилась на официанта. “Вы что, не могли как следует приготовить?” – бушевала она, сотрясаясь всем телом. И была права. Джун засмеялась, и все подхватили. В кафе “Риц” они купили картошки фри и умяли в автобусе по дороге в Рослэр[25]. Да уж, супругам Томелти, дай им Бог здоровья, не стоит об этом рассказывать. Что было, то прошло. Паром до Франции, они в двухместной каюте как супружеская пара; на подходе к Англии разыгрался шторм, вода хлестала в стекло иллюминатора. Они лежали сплетенные, словно питоны, и все его мысли до краев были полны ею, Джун. Джун Кеттл. Просто не верилось. Эх, молодость!