Текст книги "Город Последний"

Автор книги: Савелий Лукошкин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 6 страниц)

– То есть симулировать расследование? – спрашивает девушка.

– Нет. Просто подавать его в художественной форме.

Наступает пауза, затем Томас неожиданно говорит: «Ясно» и несколько раз кивает. Я смотрю, как он мотает большой тёмной головой, окружённой голубым ореолом неба в окне, и думаю, что скорее бы всё это закончилось, и я бы пошёл домой.

Девушка вздыхает:

– У вас что-то уже готово?

– Заканчиваю первый материал, – не моргнув глазом бодро рапортую я. – Доделаю завтра-послезавтра.

– Хорошо. Пришлите нам почтой, пожалуйста. Только с указанием источников, которыми вы пользовались, и ссылками на все реальные факты. То есть те, которые не являются частью вашей «Художественной формы».

Я оглядываюсь на Томаса. Тот снова кивает. Да кто здесь редактор вообще?

– А оплата?

– Если первый материал понравится Томасу, будете приняты как внештатный корреспондент. Оклад – двести пятьдесят гульденов, плюс оплата документально подтверждённых рабочих расходов.

Она устало вздыхает, я выдыхаю с облегчением.

– Хорошо, договорились. Пришлю материал завтра-послезавтра.

– Договорились, – важно вставляет Томас. Я с большим трудом сдерживаю смех.

Томас тем временем медленно поднимается и протягивает мне руку. Всё ещё внутренне хихикая, жму большую и мягкую ладонь, говорю о том, как рад был познакомиться и, подталкиваемый острыми локтями девушки, удаляюсь.

Внизу мы с ней синхронно облегчённо вздыхаем. Затем она смеётся и говорит:

– Вот, значит, какой оказалась ваша эксклюзивная информация. Что вы безработный журналист, нуждающийся в деньгах.

Я улыбаюсь в ответ.

– Но об этом действительно знаем только мы с вами.

– Ладно, – она машет рукой. – Идея интересная, пишите.

– Ага, – говорю. – Скажите, а Томас…

– Не стоит об этом говорить. Присылайте материалы вовремя, и всё будет окей.

– Окей, – я натягиваю шляпу, прощаюсь и ухожу.

За дверьми слепит солнце, в ноздри бьёт свежий и густой запах сирени. Усевшись на крыльцо, скручиваю папиросу и, закурив, неспешно иду назад. Мне кажется, что в спину мне смотрят – не враждебно, а наоборот, дружелюбно и с интересом. Я не оборачиваюсь, но незаметно стараюсь расправить плечи и придать походке лихости и энергичности, подобающей молодому рисковому журналисту.

Кот на тротуаре лежит на точно том же месте. Я осторожно обхожу его – на этот раз с другой стороны.

Уже в трамвае я вспоминаю, что не узнал имени девушки в конторе Луни, а потом задумываюсь о том, что странно здесь газетный бизнес устроен. Сначала Отто Грюни, печатающий в брошенной больнице таинственный журнал только для Заречья и жёлтый листок на весь Город. Теперь ещё эти двое, устроившие себе тенистую берлогу в пригороде. Кажется, Томас Луни вообще с трудом понимал, о чём мы говорим. Вспомнить только, как он важно говорил: «Ясно» и долго кивал большой тёмной головой!

Интересно, что я увижу в «Вестнике Ратуши»? Работа у меня уже есть, даже две, но завтра можно бы туда съездить. Просто поглядеть, какие чудеса там.

Мой район встречает меня дождём. Капли, как тысячи камикадзе, бросаются на стекло, а в свежих лужах я вижу отражения облаков и ярко-голубого мокрого неба.

Трамвай с треском разбрызгивает синие и жёлтые искры и останавливается. Выбегаю, бодро шлёпая по лужам, на ходу машу рукой в окно почты и отправляюсь в ресторан к Клаасу.

В похожем на чалму, каком-то особенном поварском колпаке, в специальной сеточке для бороды, с несколькими маленькими, но очень яркими брызгами крови на белоснежном фартуке, Клаас выглядит необыкновенно представительно. Не повар, а настоящий жрец, только-только с жертвоприношения.

– Привет, – говорю. – Здорово выглядишь. С тобой можно сейчас говорить?

– Да, – улыбается Клаас. – Привет.

– В общем, я нашёл работу. Даже две. И можно будет писать репортажи с расследованием исчезновений.

Клаас несколько секунд обдумывает мысль.

– Не знаю. Не уверен, что стоит это печатать.

– Мы всё продумаем. Когда заканчиваешь?

– В одиннадцать.

– Зайдёшь ко мне после смены, обсудить всё? Или я могу к тебе.

– Лучше у тебя. Близнецы.

Мы прощаемся, и я убегаю, напоследок махнув Жаку, с интересом наблюдающему за нами из-за стойки.

По дороге заглядываю на почту и покупаю карту Города. Мы с почтовой девушкой дружески улыбаемся друг другу, а ещё я замечаю у неё на столе кучу листков с набросками чьего-то лица – мужского, всегда одного и того же.

– Это тот самый Маседонио Фернандес? – вспоминаю я.

– Нет, вряд ли, – непонятно отвечает девушка. – Ты что-то про него узнал?

– Ничего. А кто это?

– Понятия не имею. Как-то ночью я проснулась, повторяя имя «Маседонио Фернандес». С тех пор я его ищу. Ну, не то чтобы постоянно ищу, но пытаюсь узнать о нём при случае.

– Ого, – говорю. – Дай знать, если что-то разузнаешь. Загадочная история!

– Да мне просто делать нечего, – смеётся она.

Дома я распахиваю окно, и комната наполняется солнечными бликами, запахом солёной воды и криками чаек. Ветер треплет прижатые кружкой к столу революционные памфлеты, а я быстро переделываю все домашние дела: мою посуду, чищу пальто и ботинки, в два счёта нарезаю мясо и готовлю маринад из пива и вустерского соуса. Оставляю мясо напитываться, закрываю окно и мою руки.

Теперь, в наступившей тишине и образцовом порядке, можно приняться за настоящую работу. Список Клааса включал шестьдесят семь имён и начинался с Эженки Новик, пропавшей три года назад. Значит, почти по два ребёнка в месяц. Много это или мало? Статистики не было. Записал в блокноте:

«Численность населения —?

Аналогичная статистика пропаж —?»

Всё это надо было выяснить, хотя я сомневался, что здесь удастся найти материалы по второму вопросу. Изначально я планировал самостоятельно перепроверить собранные Клаасом материалы и даже сдвинуть время исследования, посмотреть количество пропавших хотя бы за полгода до Эженки. Сейчас, оценив объём, я понял, что это невозможно. Может быть, позже, а пока придётся основываться на работе Клааса.

Напротив каждого имени в списке стояла дата исчезновения – это было очень удобно и в разы облегчало мне работу. Итак, Эженка Новик, пропала 3 октября. Я отобрал все газеты за октябрь месяц и принялся вычитывать.

Эженка Новик, семи лет, дочь польских эмигрантов в третьем поколении. В «Еженедельном журнале» была фотография, правда, размытая и плохо напечатанная. Усатый высокий мужчина, женщина в белом с коляской и маленькая девочка, схватившая отца за штанину. Все трое на фоне двухэтажного деревянного дома с маленькими окнами, из-за крыши которого торчат голые чёрные ветви. Семья жила на Почтамтской улице, дом 7. На карте адрес найти удалось не сразу, это была северная окраина Города, к которой сверху подступали стилизованные ледники. Недалеко от Заречья, между прочим.

Я нарисовал на карте единицу, а в блокноте сделал пометку:

«1 – Эженка Новик, 7 лет, пропала 3 октября. Предположительно, хорошие отношения с отцом».

В октябре про исчезновение писали немного, к тому же в некоторых статьях были неясные намёки неизвестно на что. Картина складывалась следующая:

3 октября в полдень Эженка Новик и её подруга Бланка Ивински ушли гулять. По словам Бланки, они прошли вдоль канала и почти напротив консервного завода нашли «Новое интересное место». В чём заключалась интересность, не говорилось.

Дальше описывалось нечто совсем уж странное. Бланка и Эженка выложили из осенних листьев и галечных камней большой круг, в центре которого была Эженка, а снаружи – Бланка. Всё это описывалось в мельчайших подробностях – «Еженедельный журнал» даже счёл нужным указать, что камень шёл после каждых трёх листьев, а светлые и тёмные камни чередовались случайно.

Бланка ушла домой, Эженка осталась в круге. По дороге Бланка встретила знакомых мальчишек, удивших рыбу. Они просидели на берегу до вечера и не видели ни возвращающейся Эженки, ни кого-либо, шедшего от Города к «Новому интересному месту». Но, как тут же пояснялось, вдоль канала ходили обычно дети, а взрослому добраться туда проще было по окружной дороге (если из предместий, где жили Новики) или Новому мосту (если со стороны завода).

Вот и всё, что известно. Когда родители вернулись с работы, Эженки не было дома. Уже ночью они начали самостоятельные поиски, на следующий день к ним присоединились рабочие предместья. Круг нашли сразу, он был нетронут. Ни Эженки, ни её следов найти не удалось.

В самом конце октября «Искра» поместила в газету небольшое интервью с Бланкой.

«Вопрос: То место могло быть видно из окон завода?

Бланка: Не знаю… Завод был напротив, но вокруг были деревья и тростник.

Вопрос: Сами вы не смотрели на завод? Не видели ли кого-нибудь, смотрящего в окно или машущего рукой?

Бланка: Нет.

Вопрос: Когда ты сидела с мальчиками, ты не беспокоилась об Эженке? Не думала, почему она не возвращается?

Бланка: Нет, наверное, нет.

Вопрос: Почему?

Бланка: Она часто оставалась в кругах подолгу. Любила думать одна. Её оттуда руками было не вытащить.

Вопрос: Чужой человек смог бы вытащить её из круга?

Бланка: Я не знаю. Но ведь круг остался целым!

Вопрос: Чтобы выйти из круга, Эженке нужно было его нарушить, так?

Бланка: Это не ваше дело. И вообще, это вопрос для Эженки».

На этой примечательной ноте интервью заканчивалось.

Все это было ужасно интересно, но непонятно. Что значит «Её оттуда руками было не вытащить»? Сначала я решил, что это образное выражение, но судя по дальнейшим вопросам, предполагалась именно физическая невозможность.

А Грюни ещё и предполагал, что это правило может не подействовать на чужака.

Интересно, каково ему было, революционеру и материалисту, задавать эти вопросы? Ведь он тоже чужой. Ещё кое-что: мне он сказал, что «Искра» не занимается исчезновениями детей.

И кто, кстати, подразумевался под чужим? Просто житель центра, человек не из рабочих предместий? Эмигрант? Или вообще любой человек, родившийся не в Городе – моряк, например?

Но Эженка Новик пропала три года назад – я быстро посчитал – в самый разгар сезона отбывающих кораблей.

Я нарисовал в блокноте круг, отметив камни через каждые три листа, поставил рядом вопросительный знак.

Подумав, добавил два имени: Отто Грюни и Бланка Ивински.

И записал: «Кто такой чужой?».

Пересматриваю записи. Сплошь вопросительные знаки – неутешительно. Но ведь это только начало. И как интересно!

Поднимаю взгляд от бумаг, и сердце быстро дёргается: назад-вперёд. На подоконнике, уже внутри комнаты, большая чайка. Она оценивающе смотрит на меня, склонив голову. Я смотрю на большой желтоватый клюв и тёмные глаза с прозрачно-голубым отблеском по краю. Чайка склоняется на другую сторону – движение удивительно напоминает качающего головой человека – и неодобрительно моргает.

Потоптавшись, она издает негромкий протяжный клёкот, затем разворачивается и, сбросив комочек помёта (вот поганка!) улетает в чистое синее небо. Я провожаю взглядом птицу и её тень, текущую по поверхностям крыш.

Вздыхаю, всё ещё взволнованный встречей, вытираю подоконник и ставлю кофе на огонь.

Беглый просмотр газет за следующие месяцы дал ещё один интересный материал. В «Вестнике ратуши» было напечатано интервью с городским полицмейстером, своего рода ответ на материал «Искры». Причем ни до, ни после этого «Вестник ратуши» о похищениях не писал – очевидно, биржевые котировки были куда интереснее, чем пропажи детей из рабочих кварталов. Но вот тут они решили высказаться.

Полицмейстер вещал:

«Я считаю абсолютно недопустимым вот это интервью, о котором мы говорили. Абсолютно недопустимым. Оно представляет собой недопустимое и бессмысленное вмешательство в традиционную культуру детства в Городе, в наши обычаи и традиции воспитания детей.

Стоит заметить, что и сам редактор пресловутой «Искры» – чужак, приехавший к нам неизвестно когда и как. И я убедительно прошу наших гостей – соблюдайте традиции Города».

Там было ещё много, и всё в том же духе. Революционная направленность «Искры», чего я ожидал, вообще не была упомянута. Возмущение полицмейстера вызвало только интервью с Бланкой Ивински.

В конце материала было фото. Городской полицмейстер был толст, носил моржовые усы, а глаза у него были такие маленькие, что совсем исчезали в складках жира. На газетной бумаге они почти и не пропечатались. Фото производило жутковатое впечатление: как будто в полицейскую форму нарядили чучело с вспухшим блином вместо лица. Усы и брови дела не спасали: наоборот, казались ещё более гнусной деталью розыгрыша. Я добавляю в блокнот про традиционную культуру детства и полицмейстера. С Эженкой пока всё.

Следующим исчез Тим Раабе. Ему было одиннадцать лет, он тоже был из мигрантов, но первого поколения. Родился Тим, что подчеркивалось, не в Городе.

Ни фотографии, ни даже точной даты исчезновения не было. Раабе были неблагополучной семьёй.

В середине декабря мальчик перестал посещать школу. Вскоре учителя забеспокоились и зашли к нему домой. Их встретила Ева Раабе и хладнокровно заявила, что не видела сына уже больше трёх недель. Отец был мертвецки пьян и спал.

Всё это вызвало очевидные подозрения у полиции. Раабе допрашивали несколько часов, но безрезультатно. Отец, Золя, с трудом понимал, где он находится, не ориентировался во времени и почти ничего не помнил, начиная с осени.

Ева Раабе спокойно и равнодушно отвечала: Да, Тим пропал около трёх недель назад. Просто собрал ранец, ушёл в школу и не вернулся. Она не знает, были ли у него друзья. Она не знает, куда он мог пойти. Нет, Тима не били и нет, она не беспокоится.

«Почему?» – спросил полицейский.

В ответ, как описывалось в газете, Ева Раабе впервые за всё время допроса улыбнулась и сказала, что недостаточно знает язык, чтобы объяснить. Это очень сложно, говорила она, и улыбалась.

Интересно, журналист присутствовал при допросе или записал всё с чьих-то слов? Это надо было выяснить.

Статья не подписана. Придётся наводить справки в редакции «Еженедельного журнала» – а это будет не очень удобно, по крайней мере, сейчас. Но пометку в блокноте я всё же делаю.

Исчезновением мальчика дело не закончилось. Третьего февраля были обнаружены тела Евы и Золя Раабе. Следователь, занимавшийся делом Тима, хотел узнать от них какую-то деталь, о которой забыл спросить во время допроса.

Была метель, и к Раабе он добрался только поздним вечером. Фонарей не было, на улице стояла кромешная темнота – это была важная деталь. Он несколько раз постучал в дверь и пару раз крикнул – никто не отзывался. Следователь обошёл дом – окна были темны. Но ему показалось, что в кухне он успел заметить мелькающий огонёк. Тогда следователь выломал дверь и ворвался в дом.

В комнатах было темно и холодно, электричество не работало. В спальне он обнаружил Еву и Золя Раабе: они лежали в спокойных позах, раздетые ко сну. Из груди у каждого торчала рукоятка кухонного ножа. Точно таких же ножей не хватало в наборе, обнаруженном позже на кухне. На кухне же следователь увидел кружку с чаем – она была почти горячая и ещё испускала пар.

Ева и Золя, между тем, были мертвы уже по меньшей мере неделю, а то и больше – из-за февральского холода коронер не мог определить срок точнее.

Следователь вызвал дежурную группу. Обыск не дал никаких следов. Кто прятался в тёмном и холодном доме с двумя трупами в спальне, осталось неизвестным.

Цифрой 2 отмечаю дом Раабе на карте. От Заречья и дома Эженки далеко, юго-западная окраина у самого моря. Пишу в блокнот:

«Как зовут следователя? Что он хотел узнать у Раабе?»

Я закладываю блокнот картой и прижимаю стопкой газет. На сегодня хватит.

Мне неуютно, и сердце внутри тяжёлое и холодное, как камень. Я думаю о том, каково это: сидеть в пустом тёмном доме, за стенами которого носится снег и тяжёлое море накатывает на берег. Греться в темноте кружкой чая и спиной чувствовать трупы за дверью, исходящий от них холодок.

Почему-то я думаю об этом, а не сочувствую убитым.

Я допиваю кофе, смотрю на часы – шесть вечера, ещё есть два-три часа – и выхожу из дома.

Маленький Мик и дом потерпевших кораблекрушение

С мешком за плечами и Зелёной Девочкой в руках Мик вышел из дома. В спину смотрел проём разбитого окна. Длинная тень дома падала на белую пыльную дорогу и тёмно-зелёный, заросший и тенистый берег впереди.

Но тень была не опасна, потому что дом теперь был пуст, и даже его запахи ни о чём не напоминали. Поэтому он, не сворачивая, прошёл прямо под тенью.

– Вот насколько всё исчезло, понимаешь? – говорит Мик.

– Это опасно? – спрашиваю я. – Ходить под тенью?

– Смотря под чьей.

Они спускались по крутому и неровному берегу реки. В тени раскидистых дубов прячутся маленькие запущенные огороды, петляют узкие тропки, торчат оборванные силуэты пугал. Закатное небо краснеет сквозь развешенные рыбацкие сети, светятся яркие жёлтые и синие прищепки на бельевых верёвках.

У реки, в глубокой тишине, ещё тлел и бросался искорками костёр Мика.

Здесь он оставил вещи, усадил Девочку лицом к огню и снял с углей котелок с картошкой и палочки с рыбой. Выложил всё это на чистую тряпицу, щедро посыпал из своих невеликих запасов соли и украсил нарванной здесь же зеленью. Полюбовался. Не бог весть что, но ведь лодка была старая и без вёсел. И больше всё равно ничего не было.

Оставив Девочку глядеть на тихо гаснущие под плеск волн угли, он ушёл в темноту.

Лодка была на месте. Старая плоскодонка, когда-то выкрашенная в чистый голубой цвет и даже украшенная именем, теперь неразборчивым. Она лежала на берегу, а носовая верёвка равнодушно свешивалась в воду. Мик аккуратно уложил в траву свёрток с едой и придавил его камнем. Снял и забросил в лодку кеды, спустился по колено в тёплую воду и повёл лодку назад, к огню.

Крутой и заросший берег уже прятался в темноте, но небо было ещё светлым. Подсвеченные закатом облака отражались в неспешных струях.

Мик сунул мешок на корму, забрался в лодку и, отталкиваясь шестом, вышел на середину реки. Здесь он развернул лодку по течению, принюхался к воде – она пахла палыми листьями и гниющими фруктами. Тогда он лёг на дно, уложил рядом с собой гравюру с Девочкой. Они укрылись одеялом, которое Мик стащил у пугала, и молчали, глядя на медленно проплывающие над ними серые облака и тёмное небо в промежутках между ними. Уютно плескалась вода, от одеяла приятно пахло сеном и птицами. Мик сладко вздохнул и заснул.

Когда он проснулся, лодка плыла посреди леса. Бок о бок с ней кружились в воде жёлтые и зелёные листья, сброшенные ветви, цветы, подозрительно большие и яркие перья, скорлупа орехов и тонущие насекомые. В тёмных и весело журчащих струях играли светлые и быстрые пузырьки воздуха.

Над головой простираются ветви, широкая и глубокая река накрыта аркой из сплетшихся друг с другом крон. В просветы падает яркий, как огонь, свет солнца. Жарко. Мик зачёрпывает воды и умывается. Оглядывается – Девочка спит. Наверное, днём её лучше не трогать. Может, её не существует днём.

Мик подождал немного, и когда мимо проплывала веточка с мелкими красными ягодками, ловко выудил её из воды.

Попробовал одну – ягода оказалась страшно кислой. Подумав, он насадил сразу три на крючок и опустил леску в журчащую за кормой воду. Снова лёг на спину. Удочку он ловко держал пальцами ноги, а сам принюхивался и прислушивался к лесу. Ни опасности, ни добычи Мик не почуял.

Весь день они плыли среди леса. Мик шестом вывел лодку ближе к берегу и срывал по дороге незнакомые плоды. Горькие или кислые он сразу отправлял на наживку, а остальные старался распробовать: съедал немного и ждал, прислушиваясь к ощущениям в животе. Если ничего не происходило, брал кусок побольше и снова ждал. Если и тут всё было хорошо, фрукт отправлялся в съедобные. Таких обнаружилось всего два: бледно-красный круглый плод с зелёными шипами, похожий на голову страшноватой улитки (вкуса у него почти нет, а мякоть белая), и что-то вроде огромной картофелины зелёного цвета, изнутри жёлтое, сладкое, как апельсин, и вкусно пахнущее еловыми иголками. Такие он сразу полюбил и начал специально искать. Один раз удалось сорвать ещё большую гроздь мелких зелёных бананов, а на кислые и горькие фрукты попались три рыбины: одна большая, серебристо-синяя, и две маленьких, пятнистых и колючих. Мик их пока оставил на леске за бортом, чтобы не мучать.

Когда жара спала, а воздух начал темнеть, Мик причалил к корням огромного дерева. Одной половиной оно росло из земли, а другой из воды.

Мик привязал лодку и вылез. Картину он поставил в уютную ложбинку между корней – так, чтобы Девочка видела отблески заката по краям густой тёмной листвы. А сам занялся выгрузкой добычи и готовкой. Когда в сумраке заплясали, потрескивая, жёлтые язычки пламени, он удовлетворённо вздохнул и уселся в корнях. Лес ему нравился.

Отблески пламени играли на гравюре; молитвенно сложенные изящные ручки оставались неподвижны, но опущенные ресницы Девочки, казалось, подрагивали – как будто она исподволь смеялась чему-то своему.

– Ты здесь? – шёпотом спросил Мик.

Но Девочка не отозвалась. Так что он поужинал в одиночестве, прислушиваясь к плеску воды и шорохам леса. Под эти звуки он и заснул, прижав к груди Девочку и завернувшись в одеяло.

На следующий день они продолжили плыть по реке. Девочка спала на носу. Мик с кормы ловил рыбу и глядел на причудливые разноцветные листья, плывущие по воде.

Было жарко и дремотно, несколько раз он засыпал в лодке и не знал, надолго ли. Когда мальчик проснулся в последний раз, что-то изменилось.

Стало прохладнее, и воздух как будто потемнел; что-то изменилось. Мик, привстав на корме, тревожно озирался и принюхивался.

Наконец он сообразил – лодка теперь двигалась намного быстрее, и с каждой секундой скорость увеличивалась. А вскоре Мик понял, что давно уже слышит какой-то глухой басовитый шум – и этот звук тоже всё нарастает.

Мик схватил шест и попытался выправить лодку к берегу, но не тут-то было. Шест до самого кончика уходил в воду, а дна не было.

Тогда Мик быстро собрал вещи, шепнув гравюре: «Кажется, у нас приключение», убрал её в мешок. Закинул его за плечи и, с шестом наготове, уселся на корме. Лодка неслась всё быстрее, но вода пока была спокойной, гладкой, с редкими глубинными водоворотами. Шум всё нарастал и нарастал, и вот, когда он стал нестерпимым, река повернула и впереди открылся океан.

Он был огромен, весь серебряный от нёсшихся на берег волн, он ревел. Тёмные воды реки летели навстречу серым и белым волнам океана, сталкивались со звенящим звуком, от которого было больно ушам; бурлящая смесь воды подпрыгивала на высоту деревьев.

А ещё Мик успел заметить, что, когда волны опадали, из воды на мгновенье показывались чёрные блестящие камни.

Мик в отчаянии привстал на корме и, сорвав с плеч мешок, изо всех сил швырнул его на берег. Долетел ли он, Мик не успел заметить. Берег промелькнул вместе с холодной мыслью: «Вот и смерть», лодку швырнуло в волны. Был удар, и мир исчез в яростных белых струях. Направления исчезли, сначала его вроде бы бросило вверх, потом неумолимо потянуло назад и вниз, наконец, схватившая его волна понеслась куда-то ещё – и после удара Мик вдруг почувствовал твёрдость песка и схватил ртом воздух. Его обтекала, стремительно уносясь назад, пена. Мик, весь дрожа, неуклюже и быстро встал и побежал прочь.

Только увидев под ногами сухой песок, он остановился и обернулся. Равнодушные, тяжёлые, но гибкие волны всё так же бились у берега, взлетая и падая всем весом на скалы. Не было видно даже обломков его голубой старенькой плоскодонки.

Мик побрёл вдоль берега. Он дышал тяжело и ошеломлённо, каждая мышца тела до сих пор отзывалась ноющей памятью о силе волн.

Перевалив через невысокий нанос песка, Мик увидел свой мешок – он лежал как ни в чем не бывало на берегу небольшой заводи, наполовину в обтекающей его быстрой воде.

С радостным криком Мик бросился вниз.

Картина и вещи почти не пострадали. Только спички, которые, как назло, лежали на дне, промокли.

Мик перебрался к опушке, развесил одежду на ветвях, разложил спички, присыпав сухим песочком. А сам завернулся в одеяло, уселся на берег и прислонил картину к узловатому стволу дерева.

– Мы пережили кораблекрушение! – весело сказал он девочке.

Та в ответ слегка склонила голову и чуть улыбнулась тонкими белыми губами.

– Ты, наверное, тоже когда-то пережила. То есть не пережила. Расскажи, если вспомнишь.

Девочка промолчала. Мик смущённо погладил её по плечу.

Так они сидели до вечера, глядя на бесконечный горизонт, хмурое небо и океан. Время от времени Мик извлекал из гармошки дикие трубные звуки, приводившие его в восторг.

К вечеру океан немного успокоился, и Мик спустился вниз, искать морские сокровища. Но, видно, море здесь было совсем пустынное – он не нашёл ни обломков лодок, ни переломившихся в борьбе с бурей мачт, ни даже фантиков или пластиковых бутылок.

Только какую-то жуткую рыбину: большую, розовую, мягкую, как желе, и всю в чёрных иголочках. Рыба жадно шлёпала губами, круглые выпуклые глаза помутнели. Мик веткой оттолкнул её в воду.

Так что к Девочке он вернулся с пустыми руками. Спички так и не высохли, и ночлег пришлось обустраивать без огня. Мик выкопал в песке неглубокую ямку длиной и шириной с себя. Улёгся в неё – ветер вроде бы не чувствовался. Конечно, можно было укрыться в джунглях, но без огня Мик не хотел туда соваться.

Он выстлал ямку сухими пальмовыми листьями, а сверху разложил одежду. Вышло даже уютно.

Сложив под голову мешок, Мик обнял Девочку, завернулся со всех сторон в одеяло и, подтянув колени к груди, превратился в маленький тёплый клубок.

Стремительно темнело; в джунглях начали гортанную перекличку ночные птицы, а может, обезьяны. Океан поутих, только тихонько ворчал вдалеке и изредка плескал у самого берега.

В темноте Мик увидел нежное слабое свечение, исходившее от картины.

– Привет, – сказал Мик. – Мы пережили кораблекрушение.

Девочка чуть кивнула. Тонкие, как лепестки бледного цветка, веки слегка приподнялись, сверкнули неожиданно весёлые глаза.

– Ты выжил?

– Да, – гордо ответил Мик. – Меня какому-то океану не одолеть.

Девочка засмеялась, потом вдруг взяла и дунула Мику в нос. От щекотки, а ещё от того, что она смогла сделать это прямо из картины, Мик засмеялся тоже.

– Вот здорово! Не знал, что ты так можешь.

– Я много чего могу, – серьёзно сказала Девочка. – Мне иногда кажется, что я была колдуньей.

– А почему ты тогда молишься? На картине. Колдуны не молятся.

– Перед костром, уготованном мне Святой Инквизицией, я раскаялась, – важно ответила Девочка. – Жизнь моя прошла во грехе, но перед неизбежной смертью я вернулась в лоно церкви и веры.

– Ну не знаю. Давай как-нибудь выясним, как ты умерла и почему сейчас живёшь в картине.

– Нет, – сказала Девочка. – Не надо.

– Хорошо, – беззаботно ответил Мик.

Девочка внимательно посмотрела на него, потом кивнула.

– Хорошо. А куда мы идём?

– Пока никуда. А завтра пойдём вдоль берега. Куда глаза глядят, – бодро отрапортовал Мик.

Так, перешёптываясь под неспокойной луной, дети заснули.

Разбудило Мика солнце, нахально светившее прямо в глаза и гладившее по щекам ласковым теплом. Он с удивлением обнаружил, что отлично выспался, не окоченел и не продрог.

«А ночи здесь тёплые», – с удовлетворением заключил Мик. Он выбрался из смятой кучи листьев и одежды, попрыгал по тёплому песку и бросился в солёные волны океана. Вдоволь поборовшись с ними, Мик вылез на берег. Напился речной воды, быстро сложил пожитки в мешок и прямо так, голышом, отправился в путь (ему вдруг захотелось загореть).

Мик шёл по сухому песку, не оставляя следов. Лёгкий голод придавал бодрости его быстрым ногам.

Берег впереди выгибался дугой, за которой ничего не было видно. На оконечности дуги громоздилась какая-то тёмная куча – то ли скалы, то ли валуны. «Ни одного привала, пока не дойду до мыса», – радуясь предстоящему испытанию, решил Мик.

Это оказалось не так-то просто. Вскоре солнце, разозлившись, принялось жарить изо всех сил. Мик обернул голову пальмовым листом и время от времени прыгал в океан. Но это не помогало: вода была тёплая, как чуть-чуть остывший чай. Из-за этого, а ещё из-за волн, казалось, что купаешься в чём-то огромном и живом.

Мик покрылся узорами из соли, кожа под лямками мешка горела, глаза болели от солнца и бликов на воде. Но он шёл вперёд, всё так же твёрдо и широко ступая лёгкими ногами. Он думал, как станет загорелым дочерна и обрастёт космами, и будет жить на берегу, сражаться с океаном в бурю и охотиться в джунглях.

Гряда оказалась кучей огромных валунов, чёрных и с красными прожилками на сколах. Они уходили дальше в лес и глубоко в море – как будто великан ссыпал мешок великанской гальки. Мик попытался обойти их по воде, но не тут-то было. Прозрачность воды обманывала, Мик ступил – и тут же погрузился по пояс. От его ног разбегались рыбы, довольно крупные. Ещё шаг – и Мик в воде по грудь. Высоко подняв над головой мешок и пятясь, он выбрался из воды.

Тогда Мик попытался обойти камни по лесу, но и из этого дела не вышло. Чем дальше он уходил от берега, тем выше громоздились валуны. Зато он встретил огромную ящерицу, худую, но длиной с него самого. Она, видно, была чем-то увлечена и позволила Мику подойти близко. Мальчик и не заметил бы её, но ящерица, испугавшись, бросилась прочь, с шумом задевая ветви и листья. Оценив её размеры, Мик вернулся на берег.

Придётся перебираться здесь. Камень, к счастью, ещё не успел раскалиться, и Мик, подвязав лямки мешка, лихо запрыгнул на первый, совсем небольшой валун. Ему всегда нравилось карабкаться. Останавливаться нельзя, иначе тут же упадёшь, а ещё одновременно нужно просчитывать варианты движения: удобный выступ может оказаться опасным тупиком, откуда ещё не слезешь. Весело и интересно!

Мик, аккуратно ставя ноги и руки в точно подмеченные выступы, взобрался на наклонную грань следующего валуна. Чуть постоял там, прижимаясь спиной к соседнему камню и просчитывая варианты. Или прыгать вперёд и вниз, или попробовать лезть дальше на этот. Прыгать было бы легче, там был плоский и очень удобный камень. Но он блестел и казался мокрым. Мик полез наверх.

Через несколько минут он стоял в удобной ложбине самого крупного валуна, торжествующе глядя сверху вниз на море и пройденный путь.

Путь вниз казался легче: достаточно спуститься на два-три яруса, а там между камнями уже был проход, покрытый сухим тростником.

Он сполз на спине вниз, примерился и легко спрыгнул. Дальше случилось много всего. Камень внизу, такой большой и устойчивый на вид, оказался куском пемзы. Он тут же скатился куда-то, а Мик, потеряв равновесие, полетел вперёд головой. Он успел оттолкнуться руками от камня впереди, тут же почувствовал удар затылком и спиной и наконец грянул оземь, отчего всё внутри тяжело вздрогнуло.