Текст книги "Дважды рожденный"

Автор книги: Савако Ариёси

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 4 страниц)

Савако Ариёси
Дважды рожденный
^{Повесть}

Услыхал, что у вас малярия, и очень удивился. Звоню по телефону, говорят – в больнице. Что случилось? Малярия? Обычная или тропическая? – спрашиваю.

Хотите знать, откуда у меня такая осведомленность? Так ведь я сам болел малярией и дизентерией тоже. Да, когда в солдатах служил. Воевать мне пришлось на Южном фронте, до самой Новой Гвинеи добрался. А там, к вашему сведению, настоящий рассадник всяких тропических болезней.

Понять не могу – что вас туда потянуло? Из любознательности, говорите. Хм... Просто захотелось с друзьями развлечься? Нет, я вовсе не шучу. Уверяю вас, эти места не для увеселительных прогулок. У нас другое дело было. Война, армия, приказ, хоть плачь, а отправляйся. Но ехать туда по доброй воле в такое отличное время, когда Япония не желает больше воевать...

На аэродроме «Ханэда», когда я провожал вас, я и минуты не сомневался, что вы летите за границу. Только не в Новую Гвинею. Конечно, и Новая Гвинея – заграница, но мне представлялись места все же более обжитые. Знай я тогда правду, непременно отговорил бы вас.

Теперь сами изволили увидеть, что за жизнь в тех краях. Да там вообще человеку делать нечего. Не спорю, и туземцы люди. Но что может быть общего с ними или даже с колонизаторами, понаехавшими туда из Европы? У японцев во всяком случае...

Счастье ваше, что заболели дома, а не в дороге. Противная штука хинин, правда? Что? Теперь другие лекарства? Впрочем, чему удивляться, ведь прошло двадцать четыре года. И здорово вас трясло? Как? Совсем не трясло? Подумать только, даже малярия не та стала. Около месяца держалась температура 41,5? Благодарите судьбу. Значит, это была не тропическая малярия. Та за десять дней приканчивала. Вы совершенно правы – и от обычной малярии можно умереть. Но что знают о ней люди, просидевшие всю жизнь в Японии? Они впервые увидели малярию, когда она вспыхнула среди фронтовиков.

Я подцепил ее на юге. Вот где люди гибли как мухи. Подскочит температура до последней точки– и конец. Только что был жив человек, смотришь – у него уже лицо вытянулось. А сам лежишь, словно в огне, и думаешь: еще один отмучился. Зато когда проходит кризис и температура начинает падать, такая наступает благодать, что просто и не верится. Правда. И тут же берешься за работу: мертвецов надо было раздеть, облить бензином и сжечь. Да. Все это мы делали собственными руками... Ведь самолеты давно вышли из строя, один бензин остался, а врачи и санитары боялись заразы. Поэтому мертвых хоронили те, кому посчастливилось выжить.

Вы скажете, тропики? Быстрое разложение? Но мы тогда ничего не боялись, какими-то бесчувственными сделались.

Смотришь, бывало, как обугливается и исчезает в огне тело твоего боевого товарища, а у тебя в мыслях нет, что завтра, возможно, ты сам перевоплотишься в будду.

Как обстояло дело с лекарствами? Хинин весь вышел, снабжение прекратилось, в это время как раз вспыхнула эпидемия. Заставили нас пить отвар из листьев папайи, вонючий до невозможности. Была ли польза, не знаю. Но пили все – кому охота умирать? Вряд ли сыщешь на свете что-нибудь более противное.

Было нас тогда, наверно, сотни две. Солнце палит нещадно, а мы сидим у костров и варим свою папайю. Но все равно в живых осталось всего половина. Когда подошло австралийское судно и нас взяли в плен, только один с собой покончил, а мне уже безразлично было, кто свои, кто враги. Стали нас отпаивать лекарствами, жар спал, и что бы вы думали, вдруг вспомнил лицо моей возлюбленной и даже прослезился. Говоря откровенно, я ее ни разу за руку не держал, за всю войну толком ни разу о ней не подумал. А тут на тебе! Не иначе как духом ослаб. Да и как не ослабнуть! Вокруг австралийские солдаты по-английски лопочут, уколы тебе делают, лекарствами пичкают. Удивительное дело, у меня ведь привычки нет о женщинах думать.

Да, с тех пор двадцать четыре года минуло. Выходит, и там теперь все по-другому. Только ни за что бы я сейчас туда не поехал. Что ни говорите, это вам не Япония, и за два десятка лет там, пожалуй, никаких особых перемен не произошло. Одни джунгли чего стоят, пока сам их не увидишь, не поймешь, что это такое. Довелось ли мне там побывать, спрашиваешь? А как же, целых четыре года в джунглях прожил, куда от них денешься!

Помню, есть там красное дерево. Плоды на нем величиной с ноготь большого пальца, а съесть их можно за день всего два. Съешь три – всю ночь животом будешь маяться, несколько наших товарищей так в корчах и скончались.

Интересно, а в тех местах, где вы изволили побывать, эти плоды... Ах, вот как, вы одними консервами питались? Да, это вам не война. А как насчет черной курицы, водится она еще? Что? Сорной курицей зовут? Понятно. Яйца у нее как у страуса. Солдаты, разумеется, их не пробовали. Зато офицеры, говорят, омлетом баловались. Солдаты только слюнки глотали и ходили за этой курицей следом, все высматривали, что она клюет. Ведь корм для птицы сгодится и человеку. Мы даже червяками из земли не брезговали. Не знаю, как они называются, но ничего были червяки, вкусные...

Ах, вот как, вы отведали змеиное мясо? Змеи и ящерицы для нас лакомством были. Вот что я вам скажу, змеиное мясо на куриное филе похоже. А если ящерицу испечь с солью, так ее не отличишь от камасу[1]1
  Камасу – морская щука.


[Закрыть] ни по вкусу, ни по запаху. Встречались и большие ящерицы, но маленькие все же вкуснее.

На днях приходит жена очень довольная: сумочку купила из кожи ящерицы. Посмотрел я и говорю: «Нет, сумочка эта из несъедобной ящерицы». Ух, как это ей не понравилось! Понять не могу, почему эти сумочки в такой цене? Взять, к примеру, хоть крокодила, он ведь и на вкус противный. Поймаешь его, а варить можно только через четыре-пять дней.

Что говорить, давно все это было. Уже забываться стало за делами да хлопотами. А как вспомнишь, чего только пережить не пришлось! И удивляешься: когда-то папайю варил, а сейчас собственную фирму имею!

После начальной школы я сразу в Токио подался и поступил в услужение к хозяину – носочнику. До армии понятия ни о чем не имел кроме носков-таби[2]2
  Таби – японские носки из плотной ткани.


[Закрыть]. Кем только я не работал: и нянькой пришлось быть, и кухаркой. В ту пору моя будущая жена в детский сад ходила. Бывало, пошлют за ней, посадишь ее на спину и тащишь. Вы угадали, я был приемным зятем. Но в те времена даже мечтать не смел стать владельцем такой почтенной фирмы.

Тяжело жилось в подмастерьях, нынешняя молодежь и трех дней такой жизни не вынесла бы. До сих пор помню, как хозяин черпаком меня однажды огрел. Тогда рис в большом котле варили сразу на всех работников, и черпак был большущий, не чета теперешнему, которым из электрических рисоварок черпают. Кажется, как-то раз Ассоциация домашних хозяек по улицам проходила с черпаками через плечо. Вот таким приблизительно и был тот черпак. Правду вам говорю. Да еще полный рису. Я опомниться не успел, как мне всю голову и лицо залепило: и больно было, и обидно. Вот тогда-то я и подумал в первый раз в жизни бросить свое ремесло. Подумаешь, носочник...

За что побили? А так, ни за что. Попался под горячую руку и все тут. Стоит человеку выбиться в люди и взять дело в свои руки, как он нами, учениками, помыкать начинает. Нельзя сказать, что родитель моей жены был извергом. Просто заведено так было прежде среди торгового сословия. Даже зимой, в самые холода, подмастерье не имел права надеть хаори[3]3
  Хаори – верхняя накидка.


[Закрыть]. Провожаешь хозяина с приказчиком к клиентам, а на тебе одна полосатая спецовка из хлопчатобумажной материи. И хоть под ней надето несколько рубашек, все равно холодно. Вот как жили.

Наша фирма шила только на заказ, поэтому мерку снимать ходили на дом к клиенту и готовые таби доставляли сами. Легко сказать: сдать заказ. Наденут таби на ноги клиенту и начнут со всех сторон осматривать, чтобы все в точности пришлось, и не уйдут, пока не ублаготворят заказчика. Частенько по полдня в одном доме засиживались.

Хозяин с приказчиком во внутренние покои удалятся, там их госпожа с дочками и невестками дожидаются. Прежде чем мерку снять, ножку погладят, потом разговор про театр заведут – словом, не торопятся. Так уж было принято тогда. А мы, ученики, сидим, съежившись, возле кухни.

И это считалось ученьем, а о том, чтобы показать, как обмер производится, о том и речи не было. Вот только у гейш меня, случалось, допускали в дом с приказчиком, тут уж я не зевал и, пристроившись в уголке, тайком следил, каким манером он ногу обмеряет.

В прежние времена у приказчиков привычки не было записывать размер, с пяти человек мерку снимут, но ни за что не проговорятся при ученике, какая высота подъема или толщина лодыжки. Взять, к примеру, большой палец, он у всех разной длины, чуть ошибешься – и вся работа пойдет насмарку, поэтому обмеряют его особенно тщательно. Но как это узнать, если и не пишут ничего, и не говорят.

– Сестрица, – обращается приказчик к гейше-заказчице, – а у вас ножка похудела.

– Да что вы!

– Разница в подъеме на два бу[4]4
  Бу – 3,03 мм.


[Закрыть].

– Ах, вот почему старые таби мне велики. Месяца не прошло, как я простудилась и заболела, а в весе потеряла два каммэ[5]5
  Каммэ – 3,75 кг.


[Закрыть]. Даже ноги похудели. Может быть, это уже возраст...

– И думать не извольте. У искусных танцовщиц иногда меняется размер.

– Значит, вы полагаете, что это из-за танцев? Осенние репетиции нас ужасно утомили. Сам учитель говорил, что слишком часто меняется ритм, как в «Но[6]»6
  «Но» – средневековая музыкальная драма.


[Закрыть].

– Но ведь танцоры из «Но» носят особые таби.

– Ах, вот как?

– Носок делается длиннее, и застежек на нем больше. Некоторые клиенты ставят сразу пять штук.

– Тогда и мне сделайте такие же.

– Но их не носят в обычное время.

– Хорошо, тогда сшейте только для сцены. Они же будут для выхода, Так и договоримся: одну пару обычных и одну выходных.

Слушаешь, а сам на ус наматываешь. Таби с застежками тогда только в моду входили. Прежде их шнурками завязывали, а теперь ставили две застежки. Наша фирма работала на заказ, и мы ставили три застежки, а то и целых четыре – по желанию заказчика.

Заказчики у нас были состоятельные, носки до дыр не занашивали и заплаты на них не ставили. Стоило человеку заболеть и похудеть или, наоборот, пополнеть, как мерку снимали заново. Доход с пары таби был небольшой, зато торговля шла бойко. И стоило тогда все дешево, а нам, ученикам, жалованья, можно сказать, вообще не платили. Так что хозяевам обижаться не приходилось.

Нынче ты ученика хоть за руку держи и все ему показывай, как обмер производится и прочее, никто в ученики идти не желает. Нехватка рабочей силы... А ведь его три раза в день накорми, и чтобы все честь по чести было. Хлопот не оберешься, поэтому я сам с заказами управляюсь. Но ничего, дела потихоньку идут, так что на ремесло свое я не жалуюсь.

А учился я ему целых восемь лет. Зловредный был приказчик. Только заметит, что я присматриваюсь, как он мерку снимает, сразу загородит заказчика, чтобы мне не было видно. А потом всю дорогу издевается:

– Я-то думал, что Сигэ-дон – ребенок. А у него при виде женской ножки глаза начинают блестеть и шея вытягивается. Нехорошо. И не стыдно тебе?

Но ведь только голую ногу и разглядишь, и, если она действительно красивая, смотреть на нее одно удовольствие. Да и ремесло наше такое, что от ног никуда не денешься. А глаза у меня, может, и блестели, но совсем по другой причине. Очень хотелось выведать тайну, которой владел приказчик. Так что насмешки его слушать было обидно.

Нынче что! Нынче разделение труда: записываешь мерку и передаешь мастеру. А прежде хозяин с приказчиком все сами вплоть до выкройки делали и время выбирали позднее, когда все уже спят. На моей родине у крестьян есть такая поговорка: «Удобряй, когда ночь придет!» Словом, каждый устраивается, как может, лишь бы другие не знали. Прежде всюду так заведено было.

Однако нам, молодым, до смерти хотелось узнать, как делается выкройка. Вставали мы рано, засиживаться допоздна сил не было. А уснешь – все проспишь, ничему не научишься. Соберешь, бывало, лоскутки от подкладки, скомкаешь и трешь ими веки, чтобы сон отогнать. Потом выберешь удобный момент, чай принесешь, зимой уголька подбросишь, а сам в это время тихонько подглядываешь, что они делают. Только тут осторожность требовалась. Станешь часто нос совать – влетит. Главное, чтобы приказчик ничего не заметил: делаешь вид, будто пыль с жаровни смахиваешь, а сам через плечо ему заглядываешь.

И если ты вовремя пришел, когда у него в горле пересохло, считай, что тебе повезло: он не только чай изволит принять, а еще скажет:

– Сигэ-дон, иди поешь лапши.

Хочешь, чтобы тебя учили, потрафляй старшим. Я даже исподнее с приказчика стирал, только бы угодить ему. Но лишь через три, даже через четыре года я удостоился права получить палочки и сесть вместе со всеми за стол. Стоило, однако, мне появиться перед приказчиком в момент, когда у него дело не ладилось, чашки и все остальное летели в разные стороны. Надо сказать, что учение это даром для меня не пропало. Потом во флоте младшие чины не очень надо мной издевались. Зато другим матросам, не знавшим правил обхождения, здорово доставалось. Только заступаться за тех, кто до армии горя не знал, охоты никакой не было. Прослужил я у хозяина целых восемь лет. Срок вполне подходящий, и хотя никто ничему меня и не учил, я, едва взглянув на выкройку, сразу мог определить форму ноги, с которой она сделана. И так до сих пор. А ноги, к вашему сведению, все равно что лица: у всех разные. Летом, как только начинали носить гэта на босу ногу, я выходил на дорогу и только тем и занимался, что разглядывал ступни у прохожих. Верите ли, как вспомню те времена, брови у меня сами начинают хмуриться. Ведь прежде мало кто ходил в обуви, было на что полюбоваться. А теперь что? Иди хоть на Гиндзу, все женщины в туфлях на высоких каблуках, ничего естественного, никакого интереса...

Что? Короткие юбки, говорите? Это, разумеется, прекрасно, только я с ученических лет привык вниз смотреть, от лодыжки до пальцев. А что там выше, дело не мое. Так-то вот. Между прочим, для ноги главнее – это пальцы, все равно хоть у мужчин, хоть у женщин. А что ты увидишь, если человек в обуви? Как определишь, тонкие ли пальцы, длинные ли они? Взять опять же подъем. В обуви вся прелесть его теряется. Что ни говорите, а самое подходящее для человека – это таби. Доказательством тому – дзика-таби[7]7
  Дзика-таби – таби на резиновой подошве.


[Закрыть]. Говорят, они лучше всяких ботинок. Я сам слышал от одного старшего чина, что даже по джунглям в них куда удобнее ходить, чем в обуви.

Время шло, учить меня никто не собирался, а о заказах, разумеется, и мечтать не мог. Только я сам решил взяться за дело. Купил дешевые таби, вывернул их наизнанку и стал изучать, как и чем отличаются они от тех, которые делает наша фирма. Товар у нас был первоклассный, и я без труда на ощупь определил, насколько они грубее наших. Затем надел их, тщательно осмотрел и стал бритвой пороть. Оказалось, что в самых главных местах они просто склеены и вообще еле держатся. Мне не терпелось их перешить, но чтобы никто этого не заметил. Я дожидался, пока другие ученики уснут, тихонько вставал и, прикрыв лампочку, садился за работу.

Теперь я уже больше не сомневался, что ни хозяин, ни приказчик никогда не станут обучать нас своему мастерству. Ну и пусть, думал я, горя желанием овладеть их тайной. Задача эта, однако, была не из легких: выкройка несуразная, вся в вытачках и швах. К тому же нога у меня крестьянская, пальцы короткие, некрасивые. Примерил – смотреть противно, хоть плачь. Самым трудным оказалась обработка шва между пальцами, именно в этом наша фирма не имела себе равных во всей Японии.

Вставали мы чуть свет и сразу за уборку, а там посылают тебя барышню или провожать, или встречать или очередь твоя наступит идти с хозяином к заказчикам – словом, весь день маешься. Своим же делом занимаешься тайком все да урывками. И шитье это не знал, куда прятать, убрать в корзину – только и будешь что открывать ее да закрывать. Завести особый ящичек – так, чего доброго, обнаружат его, пока тебя дома нет, и засмеют. Сперва так и носил с собой эти таби под мышкой. Потом догадался, что можно в подушку убирать.

Но больше всего страдал я от недосыпания, сами знаете, как в молодые годы спится. Пока своим умом доходишь, как шов этот между пальцами шьется, смотришь – утро уже наступило. Не успеешь носок в подушку засунуть, как сосед подмастерье уже голову поднимает, спросонья спрашивает:

– Что это тебе не спится, Сигэ-дон?

Какой тут сон! Сполоснешься наскоро водой – и за работу, так целый день головы и не приклонишь. А вечером помогаешь хозяину закупленный коленкор раскладывать, подходящее время с товаром познакомиться. Коленкор, он ведь разных сортов бывает и по окраске отличается. Не сразу, например, поймешь, что темно-синие таби куда роскошнее белых.

Так что тут не до сна, сами понимаете. По трое суток, бывало, не ложился – ничего. Трое суток для человека – предел. Трое суток меня носило по волнам Тихого океана, пока я плыл, уцепившись за доску. Ведь корабль наш затонул. Да, я во флот был призван. Передать невозможно, что вынес я за это время, одной надеждой жил, что продержусь трое суток. Ведь стоит задремать – и пропал. Нас всего трое спаслось, а за эту доску вначале пятнадцать человек держалось. Заснет и попадает прямо в пасть акуле. Вот какое было дело...

Как раз во время заключения японо-германо-итальянского тройственного союза в 1940 году я военную комиссию проходил, а наша барышня, хозяйская дочка, в тот год в гимназию поступила. Ох и красивой же она была в своей матроске из синей саржи. Смею заметить, что внутренние покои, где пребывала барышня, были особым царством, куда мы, подмастерья, даже заглянуть не смели, поэтому мне и во сне не снилось, что я когда-нибудь сяду с ней за один стол.

Барышня с отличием кончила начальную школу. В ту пору их, кажется, называли народными, иу и, конечно, в гимназию ее определили самую лучшую в Токио. Мы, ученики, радовались за нее, а некоторые, говорят, даже хвастались ее успехами перед мальчишками, доставлявшими коленкор хозяину. Во всяком случае, так рассказывали мне потом старые товарищи, уже после того, как мы поженились. Сами посудите, мог ли я тогда вообразить, что все так обернется? Поверьте, я чувствовал себя перед ней как человек низшей расы, и, возьми ее в жены аристократ, я ничуть не удивился бы. Стыдно признаться, но, может, я и в самом деле был влюблен в нее? Как говорится, тайная страсть подмастерья... А сейчас смотрю, ничего в ней особенного, женщина как женщина...

Военную комиссию я проходил у себя на родине. Глупый был тогда: ничего не смыслил. Хлопнули меня по спине, а потом слышу: «Номер четырнадцатый, принят по первому разряду!» А я и рад: пусть все видят, какой я взрослый. Четырнадцать был мой порядковый номер, я эту цифру на всю жизнь запомнил, потому что размер моей ноги десять мон[8]8
  Мон – единица длины при определении размера ноги.


[Закрыть] четыре бу. Размер десять мон считался в нашей фирме слишком маленьким, а десять с половиной чересчур большим. Выходит, я покупал себе самые большие таби. Сколько же я их перепортил, пока учился шить...

Возвратившись в Токио после комиссии, я почему-то застал около дома барышню.

– А, Сигэ-дон, вернулся, – промолвила она.

В растерянности я вместо того, чтобы поздороваться, выпятил грудь и как гаркну:

– Принят по первому разряду!

Жена до сих пор не может без улыбки вспомнить об этом случае и всякий раз уверяет, что мой ответ тогда очень ее насмешил. Ничего подобного. Я так ее ошарашил, что она едва слышно пролепетала:

– Поздравляю.

Узнав о моих успехах, хозяин расценил их по-своему.

– Выходит, по первому разряду?

– Так точно, по первому.

– Столько лет впотьмах работал иголкой, неужели и по зрению прошел?

– Проверили глаза и ничего не сказали.

– И ростом ты не вышел, неужели в самом деле по первому?

А сам оглядывает меня с ног до головы и вздыхает. Меня даже досада взяла, неужели доброго слова у него для меня не найдется? Но и хозяина понять было можно, у него как раз только что двух подмастерьев призвали, и забеспокоился он, как дальше будет дело вести. Ведь заказов не убавилось. Цены на коленкор росли и уж конечно на наш товар тоже, но только раньше по десять пар заказывали, а теперь сразу по тридцать стали.

Таби из коленкора в магазинах не торговали, вместо них появились таби из штапеля и из искусственного шелка, но и те скоро исчезли. Вы, наверно, помните, слух тогда прошел, что в продаже будут только таби «бэттин» из вельвета.

Однако фирмы, работавшие на заказ, не только не знали ни в чем нужды, но вовсю процветали. Говорили, будто военные кутят и им требуются молодые гейши.

Впрочем, мое дело – таби, а в мировых событиях я не разбираюсь. У нас из-за этого и сейчас стычки с женой случаются. «У вас в голове одни носки», – заявляет она. А я ей в ответ: «Ты-то сама кто, не дочь ли носочника?»

Приказчик, от которого я порядком натерпелся в бытность мою учеником, принял это известие тоже по-своему. Я, конечно, поспешил сообщить ему о своей радости. А как же иначе? Да и чем еще мог я перед ним похвастаться?

Итак, выпятив грудь, я отчеканил:

– Здравствуйте, господин приказчик. С вашей помощью по первому разряду принят.

Приказчик, однако, меня не поздравил. Лицо его приняло сосредоточенное выражение, он кивнул головой и произнес:

– Пройти военную комиссию, Сигэ-дон, это по прежним временам все равно что самураю пройти обряд гэмпуку[9]9
  Гэмпуку – обряд посвящения в совершеннолетие.


[Закрыть].

Наш приказчик любил дзёрури[10]10
  Дзёрури – представления театра марионеток, бытующего в Японии с XVII в.


[Закрыть], и не пропускал ни одного представления бунраку[11]11
  Бунраку – кукольный театр.


[Закрыть], поэтому разговор у него был свой, особый. Но не успел я подумать: «А здорово он ввернул насчет «гэмпуку», как приказчик спросил, известно ли мне, что значит посвящение в тайны кисти.

– Посвящение в тайны кисти?

– Не знаешь? Просто беда с вами, с нынешней молодежью. Невежды, да и только. Что проку от тебя в деле, если ты разговор с клиентом не умеешь поддержать? Думаешь, я так, удовольствия ради хожу смотрю на дзёрури? Раз я в них кое-что смыслю, значит за словом в карман не полезу.

Выслушав его нравоучения, я наконец понял, что посвящение в тайны кисти – это из рассказа о том, как Сугавара Митидзанэ обучал своего ученика тайнам каллиграфии. Ах, вот оно что, вам известна эта история...

– Когда в армию? Осенью? – спросил приказчик.

– Так точно.

– Значит, через полгода.

Теперь я с благодарностью вспоминаю то время, он успел всему меня обучить. Молча, без лишних слов показал, как снять мерку, как сшить самые трудные швы. Жара стоит невыносимая, пот со лба глаза заливает, а я терплю, боюсь, как бы чего не проглядеть, пока лицо вытирать буду. С тех пор так и привык: пот глаза заливает, а я и не моргну. Потом, во флоте, это очень пригодилось. Разве вытрешь там пот, когда на тебе винтовка и полное снаряжение. Уставишься в бинокль, следишь за самолетами противника и не моргнешь ни разу. Жизнь дорога!

– Ты из крестьян, Сигэ-дон?

– Из крестьян.

– Как по-твоему, на какую ногу труднее шить, на господскую или на крестьянскую?

– Наверно, на господскую.

– Вот дурак!

Слова приказчика задели меня за живое, ведь я с таким усердием изучал самые различные ноги, но, видно, мой опыт слишком мал, и затаив дыхание я слушал приказчика.

– Если хочешь знать, нет ничего легче, чем шить на господские ноги. Они мягкие, носок так и прилипает к ним. Особенно важны ступни. Городские на улице ходят в гэта, а дома по ровному полу, поэтому ступня у них более плоская, чем у деревенских. Крестьяне носят соломенные сандалии, ходят по немощеной дороге, по траве, поэтому ступня у них крепкая и с таким высоким сводом, что просто беда. Я привык на городских шить, но однажды попалась мне крестьянская нога, так я не знал, как к ней и подступиться. Веришь, сколько лет шью, а крестьянские таби так и не научился делать как следует.

– Но, господин приказчик, ведь крестьяне не шьют таби на заказ. Один такой на десять тысяч и то не сыщется.

– У вас, молодых, на все свой взгляд имеется. Разве это дело? Да будет тебе известно, что именно по крестьянину равняться надо. Среди клиентов есть люди очень состоятельные, делать им нечего, сидят себе посиживают, а другие всегда в движении, энергия в них так и кипит, и таби для них такой формы получаются, что глаз не оторвешь.

Вот оно что, подумал я и назвал имена нескольких заказчиков с очень красивой, по моему мнению, формой ноги. Как видно, я попал в точку, потому что приказчик сразу подобрел.

– Говорят, что о человеке судят по лицу и по рукам, а на мой взгляд, ноги тоже весьма выразительны. Заходит, к примеру, клиент и заказывает таби с золотыми застежками, а я смотрю на его ноги и вижу, что он из крестьян, только недавно в богачи выскочил.

Пусть сам он отошел от крестьянства, нога у него так и останется с высоким сводом. Как раз у клиентов, о которых ты говоришь, ноги как у крестьян. Или взять гейш, искусных танцовщиц, у них тоже такие ноги. У одних – от природы, у других – от тренировки. И на тех и на других шить нелегко. Труднее всего подогнать подошву носка так, чтобы она точно пришлась по округлому и приподнятому своду. Верх тонкий, из коленкора, его подогнать просто, тут соберешь, там подтянешь, вот тебе и получилась округлость. Изнанка же делается из толстой хлопчатобумажной ткани, поэтому удобнее всего шить на плоскую ногу. Ну-ка, покажи ногу. Показывай же, говорю! Так и есть, у тебя настоящая крестьянская нога. И по такой ступне ты учился шить! Досталось же тебе.

Выходит, хозяин с приказчиком давно все знали, как ни таился я от них.

– Еще в юности слышал я от старых людей, что у рыбаков ноги даже красивее крестьянских. Наверно, потому, что они по песку ходят– ведь это очень трудно. Говорят, чтобы избавиться от плоскостопия, лучше всего гулять по побережью. Да только у меня на это никогда времени не хватало.

К концу лета приказчик наконец решился и, стыдясь, показал мне свою ногу. Оказалось, что всю жизнь он страдал плоскостопием. Как же я этого не разглядел! У всех ноги изучал – и у клиентов, и у прохожих, – а на своих домашних не обращал внимания.

Ступня у приказчика и в самом деле была безобразной. Она показалась мне огромной, потому что была совершенно плоской. Нет, такую ногу лучше не показывать. Я просто в себя не мог придти, волосы дыбом встали. Сколько я потом видел ног, но такой уродливой больше не встречал.

Теперь я не упускал случая лишний раз взглянуть на ноги хозяина, хозяйки и всех домочадцев. Ничего особенного, ноги как ноги. Но однажды я взглянул на ноги нашей барышни и словно прозрел. Было лето, она ходила по дому в легком платье, из-под которого чуть-чуть виднелись босые ступни. У меня даже дух захватило, такими они были красивыми, и потом долго еще при одном этом воспоминании сердце у меня начинало бешено колотиться. А сейчас смотрю и не нахожу в них ничего хорошего. Вот что значит любовь, от ступни и то приходишь в восторг. Нет, глаз у молодых не наметанный. Это я вам точно говорю.

Призвали меня в тот же год осенью. Тогда как раз появилась Ассоциация помощи трону. Да, граф Коноэ был премьер-министром. И еще ввели разверстку на рис. В деревне только и было об этом разговоров.

На комиссии каждого спрашивали, куда он хочет: на флот или в армию. Я вспомнил одного нашего клиента – адмирала и, не долго думая, сказал, что хочу на флот.

Что захотел, то и получил, и вот я в Ёкосуке – матрос второго разряда. Таких, как я, называли «классом без нарукавных знаков». Надел я форму с квадратным воротником и вдруг подумал: нет, это тебе не гимназическая матроска нашей барышни.

Хотите знать, где было хуже, в учениках или в матросах? Скажу вам, что тут и сравнивать нельзя. Огреют тебя черпаком, хоть жив останешься. На флоте стопором могли огреть, страшная такая плеть из толстых веревок, да еще соленой водой пропитана. Одному матросу по голове попало – охнуть не успел. А потом сообщили, что умер от болезни на боевом посту.

Мне тоже раз досталось, но, к счастью, стопор закрутился, потому не очень больно было, правда, тело все посинело и распухло. В общем, прожил день – судьбу благодари. Подвесную койку, например, положено было сложить за пять секунд, не успеешь – получай. А еще было такое наказание, «пчелиное гнездо» называлось. Всунешь голову между полками и жужжишь, как пчела. Сейчас смешно, а тогда рад бы заплакать, да слез нет.

Ученичество мое, конечно, на пользу пошло, только потом уже, через год, когда кончился срок военной подготовки. А до этого так жилось, что хоть в петлю полезай. Нет, военную службу только тот понимает, кто ее на собственной шкуре испытал. Когда, впервые очутившись в Токио, я поступил в услужение к хозяину, все потешались над моим деревенским выговором, особенно приказчик. Со временем обучился я всем повадкам торгового сословия, а на флоте оказались они вовсе ни к чему. Станешь говорить, растягивая слова, заработаешь оплеуху. Так, мол, только женщинам положено говорить. Выпятишь грудь, замрешь на месте, а начнешь рапорт отдавать, язык заплетается, и руки сами собой в движение приходят. Ну, тут держись. Как стоишь! Забыл, как положено матросу императорского флота разговаривать! И начнет тебя хлестать.

А разве угадаешь, как разговаривать, если почти все младшие чины из кансайцев. Ты говоришь «большое судно», а они – «здоровое», вот и угоди им. Да что вспоминать, не жизнь, а слезы.

Взять ту же койку, она три каммэ весит, а свернуть ее нужно умеючи, так, чтобы она при случае спасательным поясом служила и чтобы вода не попала внутрь на шерстяную подкладку. Навьючишь ее на себя, возьмешь в руки винтовку и по команде «бегом марш!» бежишь, а в голове вертится: упадешь сейчас и не встанешь. Что зря говорить, у хозяина никогда тяжестей не таскал.

Говоря по совести, матрос – он все равно что подмастерье, ученик, словом, лицо подчиненное, и потому обязан все уметь, даже сигналы подавать флажками. Сигнализации нас в столовой обучали, когда мы голодные возвращались с учений. Вернее, не обучали, а дрессировали, как зверей. Стоишь, ноги не держат от голода, голова кружится, а тебе приказывают знаки подавать обеими руками: «Великая японская империя – божественная страна».

Тренировались целым отделением, но стоило двум ошибиться, и всех оставляли без еды. Сами понимаете, что это значит, когда тебе двадцать лет и аппетит у тебя зверский. Лично я терпел, но некоторые не могли и начинали подбирать объедки с пола. Тогда начальник, если замечал это, командовал: «Свиньи, вперед!» Мы немедленно вставали на четвереньки и, хрюкая, ползли по столовой. Сидевшие же в это время за обеденным столом должны были нас пинать ногами. Да, с целым отделением как со свиньями обращались, и никому в голову не приходило, что это жестоко, стыдно, до такого отчаяния мы все дошли. Ну, мыслимо ли нынче что-либо подобное представить?