Текст книги "Мои мужчины"

Автор книги: Саша Канес

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 11 страниц) [доступный отрывок для чтения: 5 страниц]

КОНЕЦ СТАРОЙ ЖИЗНИ и не только…

Мы с Катей Сибирской остались вдвоем в комнате. После того как Катю Кишиневскую выгнали за аморалку из института и из комсомола, к нам почему-то так никого и не подселили. Видимо, популярность института падала, а подселять за деньги посторонних общежитское начальство еще не рисковало.

Кишиневская Катя вернулась в родной город. С ней убыл и Исраэль, тоже окончательно изгнанный и из общаги, и из института. При этом парень ни за что не желал возвращаться на родной Остров свободы. Брак с Катькой представлялся ему приемлемым выходом из сложившегося положения. Они поженились. Молодая супруга возглавила бригаду монтеров пути городского трамвайного депо, а Исраэль нашел работу диджея в одной из первых открывшихся в постперестроечном Кишиневе дискотек. Через пять месяцев после свадьбы Катька родила черную девочку, а потом они непонятно на каком основании убыли на постоянное место жительство в Израиль. Возможно, работников израильского посольства и Сохнута подкупило ветхозаветное имя темнокожего кишиневского католика.

Мы же, как свидетели позора тети Тони, были немедленно зачислены в неблагонадежные. В тоске и мучении я проучилась еще полтора года. Летом я работала «на лотке» по двадцать четыре часа в сутки. Даже спала в спальнике под навесом. Деньги нам с мамой были очень нужны. Времена «компьютерного благоденствия» ушли, как нам казалось, безвозвратно, и даже воспоминания о них потонули в болоте самой настоящей нужды.

Моя единственная оставшаяся соседка после перехода на второй курс фактически перестала учиться и почти не появлялась в общежитии. Она производила впечатление девушки тихой и довольно замкнутой, но, судя по шикарным обновкам и дорогой косметике, появившимся в на чале третьего семестра, в жизни ее происходили серьезные изменения. Катя никогда не говорила со мной о жизни и планах на будущее. При этом было совершенно очевидно, что в конце года ее отчислят за прогулы, а затем, разумеется, выгонят и из общежития. А что это означает, всем известно: прощай московская прописка. Кате, как я понимала, неизбежно придется возвращаться в родную сибирскую дыру.

Однажды вечером мы вместе отправились в душ на пятый этаж – у нас на третьем висела бумажка, что горячая вода отключена. Была суббота. Многие студенты в этот день отправлялись гулять в город, а те, кто был из дальнего Подмосковья, как, например, я, обычно ездили домой к родителям.

Я не поехала к маме только потому, что планировала за воскресенье заработать десять-пятнадцать рублей, торгуя с лотка резиновыми шлепанцами. Эту работу мне подбросила Леля, которую устроил туда ее парень-кооператор. Но в воскресенье они часто вместе где-нибудь гуляли, и тогда у меня появлялась столь необходимая подработка. Стипендии категорически не хватало, а у мамы брать деньги я не могла. Полки в магазинах стремительно пустели, а рыночные цены так же стремительно рвались вверх. Жила я, надо сказать, почти впроголодь, а о покупке новых вещей говорить даже не приходилось. Процветание, предшествовавшее уходу отца, осталось в нереальном, фантастическом прошлом, как, впрочем, и сам отец, а также никак не желавший исчезать из моей памяти Леня Ильин.

В душе мы с Катей Сибирской были только вдвоем и, стоя в соседних кабинках под упругими горячими струями, можно сказать, в первый раз за все время знакомства разговорились по душам. Катька с полным равнодушием и без всякого сожаления подтвердила, что ее пребывание в стенах МИИТа подходит к концу. Она сказала, что не собирается заканчивать это ненужное ей образование. Когда наступит время и она поймет, чем хочет заниматься, то поступит именно туда, куда пожелает. А пока она нашла себе работу и даже сняла квартиру неподалеку от центра. Сейчас там заканчивается ремонт, и через пару дней она навсегда съедет из постылой общаги.

Мне стало грустно. Я понимала, что она права: вся страна, включая моего собственного отца делает деньги и живет в собственное удовольствие, а я мечусь между Серпуховом и Мо сквой, изучаю совершенно неинтересные мне предметы, а последнее время подвергаюсь еще мерзким домогательствам Косиного друга Гоги.

Этот жирный кривоногий тип уже несколько раз зажимал меня в коридоре, грозя всеми мыслимыми неприятностями, если я не отдамся ему немедленно. Две недели назад я поздно вернулась от мамы, и общежитие было закрыто на замок. Дежуривший в ту ночь Гога проорал через заиндевевшее стекло, что пустит меня только через свою постель. Мне пришлось ночью в пургу идти пешком на ближайший к общаге Савеловский вокзал. Там я дожидалась утра, ежась от холода на перегороженной железными подлокотниками деревянной лавке, а на следующий день мне по представлению тети Тони был объявлен выговор по факультету!

Конечно, мне тоже хотелось свалить из общаги и найти нормальную работу, но после болезни двухлетней давности, мерзейшей потери невинности, ухода из семьи отца, после того, как мой прекрасный возлюбленный оказался заурядным педофилом, я была слишком подавлена. Мне нужен был какой-то могучий толчок, чтобы встать на ноги и быть самой собой.

И наконец такой случай представился. Точнее, мою жизнь круто изменило очередное отвратное и опасное происшествие. Помывшись и заодно потрепавшись, мы с Катькой направились в холодную, пованивавшую застарелой плесенью раздевалку, где оставили одежду и полотенца. Как оказалось, нас там уже ждали Кося с Гогой. Они заблокировали входную дверь, а сумки наши перетащили в угол, чтобы мы не могли до них добраться.

Мы встали как вкопанные, даже не пытаясь прикрыться.

– Ну что, девочки! – начал Гога, расстегивая штаны. – Не хотите ли поужинать?!

– Ага! Мы вас сейчас покормим! – поддержал приятеля Кося и вытащил из ширинки кривоватый неряшливый член, покрытый то ли сыпью, то ли цыпками.

По рассказам других девчонок я знала, что такие развлечения студсоветовцы устраивают регулярно. Непокорных или насилуют, или избивают, или, забрав одежду, заставляют голыми бежать до своих комнат, после чего жертв ждут еще и неприятности в деканате. Если все обхо дится без тяжких телесных повреждений, милиция, разумеется, в общежитские дела не лезет.

Катька не потеряла самообладания и двинулась вперед, поближе к своей полуоткрытой сумке. Не отрываясь, она смотрела Косе в глаза:

– Может, все-таки презервативы наденете, мальчики?

– Не-а! – Гога помахивал в воздухе своим неуверенно вставшим членом. – Так отсосете! И проглотите!

Кося заржал.

– Ну, хорошо, как скажете, – послушно пожала плечами моя подруга и подошла поближе к Косе, за спиной которого ее сумка как раз и стояла.

Я увидела, как дрожащий от нетерпения Кося схватил Сибирскую Катьку за волосы, рывком повалил на скамейку и начал совать ей в рот свой член. Я в ужасе повернулась в сторону подруги. При этом Гога сдавил мое горло рукой и тоже прижал к деревянной лавке. Его поганый кривой член уткнулся мне в ухо. Я инстинктивно схватилась за эту пакость рукой и тут увидела, как Катька широко открыла рот и под сладостраст ный стон овладевшего ей ублюдка направила в себя пупырчатую гадость. В тот же момент она изо всех сил сжала зубы. Я явственно услышала самый настоящий хруст и последовавший за ним безумный крик. Кося дернулся так, что казалось, моя подруга останется без передних зубов. И слава богу, что зубы у Катьки были прекрасные и острые. Ни кариеса, ни пародонтоза! Кровь фонтаном брызнула во все стороны.

Мой насильник тоже дернулся – то ли от испуга, то ли намереваясь броситься на помощь подельнику. Но тут уже сработал мой природный агрессивный инстинкт. Сама толком не соображая, что делаю, я изо всех своих не столь уж малых сил свернула зажатый левой рукой хер по часовой стрелке и одновременно вниз. Так я иногда обламывала в походе непослушные сосновые ветки для костра, когда было лень рубить их затупившимся топором. А в дополнение, перед тем как вскочить со скамейки, я резко ударила кулаком свободной правой руки по обвислой красной мошонке.

Все дальнейшее происходило слишком быстро для того, чтобы у меня в мозгу сохранились какие-то четкие воспоминания. Кося, согнув дрожащие ноги в коленях, не прекращал орать. Руки он судорожно прижал к низу живота и сжимал пальцами какую-то обвисшую, истекающую кровью кожаную складку. Я даже не сообразила сразу, что это такое у него в руках. Я бросилась к подруге, даже не повернувшись в сторону Гоги. Судя по тому, что пальцы на моем горле не сжимались, ему было явно не до меня. Катька молниеносно бросилась к своей сумке и вытащила оттуда маленький коричневый баллончик. Об этом средстве самозащиты к тому времени я неоднократно слышала и даже читала, но ни разу не видела, не говоря уже об использовании. Не медля ни секунды и не говоря ни слова, Катерина окатила едким составом скорчившихся от боли мужиков. Задыхаясь, они оба захрипели, забулькали и захлебнулись собственной блевотиной.

Находиться в раздевалке, отравленной обжигающим дыхательные пути газом, было невозможно. Прихватив в охапку все свое шмотье, голые, мы выскочили в коридор. У дверей душа, как и следовало ожидать, прохаживалась комендантша. Антонина Мстиславовна не иначе как специально поднялась из служебки на пятый этаж, чтобы почитать на сон грядущий инструк цию о порядке эвакуации людей в случае пожара, висевшую возле душа. Увидев двух голых девиц, выбегающих из раздевалки, она в первую секунду осклабилась от злобного удовольствия. Но, заметив, что мы обе в крови, открыла рот, наверное, чтобы что-то сказать или спросить. Но Катька к общению не стремилась и брызнула струей из того же баллончика прямо в распахнувшуюся гнилозубую пасть. Тетя Тоня, подавившись собственным криком, рванула на груди платье и бесформенной тушей обрушилась на заляпанный линолеум.

– Наша задача – быстро одеться и уйти! – Катька, обмотавшись полотенцем, понеслась к единственному работающему телефону-автомату, расположенному как раз на лестничной клетке третьего этажа. – Беги в комнату. Я позвоню, чтобы за нами приехали.

Я почти ничего не успела взять из вещей. Наспех одевшись, мы с Катькой беспрепятственно вылетели на улицу. Правда, по дороге чуть не сшибли несколько незнакомых студентов с других факультетов. Не проронив ни слова, ребята шарахнулись от нас, словно от буйнопомешанных. Выскочив из центральных дверей, мы, не сбавляя темпа, бросились на угол чахлого сквера, где находилась крытая троллейбусная остановка. Очень быстро за нами подъехала новенькая «девятка» с мрачным молчаливым детиной за рулем. Ни о чем нас не спрашивая, он стремительно помчался в ночь. Перед тем, как мы выехали на главную улицу, я бросила последний взгляд на главный вход в общагу. К нему подъезжала моргающая проблесковыми маячками милицейская машина, а вслед за ней – и карета «Скорой помощи».

– Теперь нас с тобой посадят, Катька! – Я осознавала создавшуюся ситуацию как полностью безысходную.

– Ага! – усмехнулась Катька. – Пусть попробуют! Вперед! Сто попутных х…в им в горбатые спины!

Она протянула водителю ключ от нашей комнаты.

– Коля! Завтра с утра вы с Лешей заедете сюда, заберете все наши вещи и привезете ко мне на квартиру. Ни с кем не разговаривайте. Если кто-нибудь подойдет с вопросами или еще с чем, просто отвесьте п…лей по полной программе, и все. Понял?

Коля кивнул. При слове «п…юли» на его угрюмом квадратном лице промелькнуло нечто, отдаленно напоминающее застенчивую и в то же время радостную детскую улыбку. Даже не взглянув на ключ, он кинул его в пластмассовую коробку под подлокотником.

Квартира, в которую Катька меня привезла, находилась возле Сухаревской, тогда еще Колхозной, площади. По тогдашним временам это были шикарные двухкомнатные хоромы в новом панельном доме. Бело-голубой бетонный короб уродливо торчал среди старинных посольских особняков и уже принятых историей мрачноватых построек сталинских времен. В отличие от привычных мне хрущевок здесь в каждой квартире была десятиметровая кухня, на которой можно было спокойно сидеть и общаться.

Меня волновало, что нас ждет впереди. Несмотря на Катькин лихой пофигизм, я была уверена, что тюремного заключения нам не избежать. При этом в голове все время вертелась мысль о том, что я могу попасть куда-нибудь рядом с Леней. Я сама не понимала, почему никак не могу выбросить его из своей головы. Но Сибирскую Катю перспектива нашего попадания втюрьму за членовредительство и использование парализующего баллончика нисколько не беспокоила. Разумеется, мы оборонялись как могли! Это на нас напали и нас пытались изнасиловать! Но я прекрасно знала о связях этих ублюдков в милиции и понимала, что в нашей системе все можно повернуть как угодно.

Выслушав мои соображения, Катька махнула рукой:

– Мы тоже, слава богу, не пальцем деланные! Я еще со всей этой швалью посчитаюсь!

Она предложила мне остаться и поговорить обо всем завтра. Потом она полчаса чистила зубы и полоскала рот. Я дождалась ее, и перед сном мы молча пили горячий бергамотовый чай с какими-то немыслимо вкусными шоколадными конфетами. Только после третьей чашки мне удалось хоть как-то избавиться от пакостной дрожи и мерзейшего ощущения во всем организме. Спать нам пришлось в одной широченной кровати, так как во вторую комнату еще не завезли мебель, и на стенах просыхали только что наклеенные обои.

Несколько успокоенная подругой, я едва нашла в себе силы раздеться, наскоро облиться горячей водой в душе и провалилась в сон как убитая. Но посреди ночи я все-таки один раз проснулась с криком. Кошмарные видения прошедшего вечера во сне вернулись. Катька проснулась, закрыла мне рот ладонью и, энергично повернув спиной к себе, обняла и заснула вновь. Я почувствовала, как к моим лопаткам прижались ее маленькие упругие груди. Было это на удивление приятно. Больше до утра мне ничего не снилось.

НАЧАЛО НОВОЙ ЖИЗНИ и не только…

Проснулась я от звука голосов, шуршания и возни. На больших настенных часах было без пяти двенадцать. Это значило, что на первые две пары я опоздала.

Катьки рядом уже не было. Прикрывшись одеялом, я приподнялась на подушках. Из прихожей на кухню прошел вчерашний водитель «девятки» Коля с еще одним долговязым и рыжим молодым человеком. Моя подруга, одетая в желтый махровый халатик, их сопровождала. Парни притащили вещи, причем в основном мои. У Катьки в общаге уже почти ничего не оставалось, только на одну спортивную сумку и набралось. А у меня был целый чемодан всякого хлама, одежда, посуда и, кроме того, еще куча учебников, тетрадей и листов ватмана для курсового проекта. Все это было доставлено в Катькину квартиру.

За те пару минут, что я раздумывала, следует ли мне немедленно встать, я искала глазами снятые вчера вещи. Потом вспомнила, что разделась в ванной комнате и до кровати шла в одних трусах. Значит, пока здесь люди, вставать не стоит. Я сползла вниз и накрылась одеялом с головой. Я была готова заснуть снова, но не успела. Катька вернулась с кухни и выпроводила визитеров. Перед тем как входная дверь за молодыми людьми закрылась, я услышала шепот, переходящий в смех, а потом звонкий шлепок – совершено очевидно, оплеуху. Замок защелкнулся, но посторонний шум в квартире не прекратился. Я поняла, что во второй комнате полным ходом идет работа.

Катька подошла ко мне и потеребила сквозь одеяло. Я высунула лицо наружу и увидела, что она протягивает мне точно такой же халат, как тот, что на ней:

– Вставай! Все равно уже не уснешь. Рабочие в семь утра пришли что осталось подкрасить и подклеить, а через полчаса привезут диван и стенку. Собирать будут. Я поэтому вчера и хотела в общаге выспаться.

– Наши вещи уже привезли, я видела! – Я встала, потянулась и нацепила на себя мягкий уютный халат.

– Ага! Все. Даже твои дурацкие ватманы.

– А кто тут дрался? – поинтересовалась я уже на пути в ванную.

Катя хихикнула:

– Это Лешка, трепло, от меня по роже получил.

Я удивилась:

– За что? Они же вещи привезли.

– Шутник он, мать его! Говорит: «Вам, девки, х… в рот не клади!» И добавил, что никогда нам с тобой в рот бы не дал! Будто ему кто-нибудь предлагает! Распустился, блин, дылда рыжая!

Когда я вышла из ванной, Катька ждала меня на кухне с уже вскипевшим чайником. На столе горделиво возвышались стеклянная банка с немыслимо дорогим для меня по тем временам импортным растворимым кофе, пакет молока, хлеб, сыр и колбаса. Я чуть не заплакала от умиления.

– Спасибо тебе, дорогая! Никогда тебе этого не забуду!

– Забудешь, забудешь! Все забывают! Ты с молоком кофе пьешь? – Моя подруга с усилием разорвала угол литрового бумажного пакета по линии перфорации.

Я кивнула и плюхнулась на стул напротив нее.

– Кать! Я, честное слово, просто потрясена тобой и твоими друзьями. Я не верила, что переживу эту ночь. После завтрака, наверное, двину в институт. Не знаю, правда, что там теперь делать. Жить все равно больше негде. В общагу я, наверное, больше не вернусь никогда… Даже если ты права и нас никакая милиция не ловит…

Катька, усмехнувшись, пожала плечами:

– То есть что делать в институте, ты не знаешь?

Я кивнула и надкусила бутерброд с сыром.

– Но тем не менее туда едешь? Где же логика?

Ответить мне было нечего.

– Зачем тебе сейчас это образование? Мы же обсуждали вчера с тобой!

– А что мне делать в этом Серпухове? На колхозном рынке квашеной капустой торговать?

Катька разозлилась:

– А я, по-твоему, что, капустой квашеной торгую? Нет! Я торгую той же электроникой, что и твой отец. Или ты хочешь сказать, что отец твой на капусте поднялся?!

– Но отец – взрослый человек. У него связи в разных НИИ были. Он знал, куда компьютеры продавать, и смог найти, где их покупать. Ты тоже ведь, наверное, не с нуля начинала!

При этих словах Катька вздрогнула так, что даже пролила свой кофе из чашки в блюдце.

– Я не с нуля начинала?! – Такой я ее никогда не видела. Она говорила почти шепотом, но глаза ее блестели так, что мне стало не по себе. – Я знаешь с чего начинала? С п… со своей я начинала, вот с чего! У тебя мать бедная, отцом брошенная, да?! Живет в дрянной однокомнатной квартире в Серпухове, да?! Бедная ты, бедная! А у меня мать умерла, когда я в восьмом классе училась. Мой город в Сибири закрытый, спрятанный за колючую проволоку, я тебе даже названия его сказать не могу. Мама на химзаводе работала, в лаборатории. Служила мирному атому. Благодаря тому, что работала она в лаборатории, а не на самом производстве, дожила аж до сорока лет. В цеху мало кто до тридцати пяти дотягивал. Отец во время утечки в «грязь» попал в тридцать два года. Ты знаешь, что такое «грязь»?

– Радиоактивное заражение… ну, типа чернобыльского…

– Правильно. Знаешь. Так вот, он за месяц сгорел. В свидетельстве о смерти написали, что он умер от внезапного сердечного приступа. Мне тогда два года было. И маме тоже острую сердечную недостаточность написали. А у нее, когда она только в больницу попала, из пальца ни капли крови выдавить не смогли. На выпускной вечер в нашей школе все приходили без родных. У многих, как у меня, никого уже не осталось, у некоторых была только мать, а двум девочкам-близняшкам, у которых были и мама, и папа, было страшно неудобно перед нами.

У меня там осталась своя квартира, двухкомнатная, отдельная. Мне до нее отсюда пять часов лететь, а потом еще целый день трястись на спецавтобусе до КПП. Зато там у меня в квартире есть все: прекрасная румынская мебель, шикарные узбекские ковры, прекрасный вид на реку с балкона и на тайгу из окон. Не надо годами стоять в очереди, чтобы получить свой угол. Не надо мыкаться по отделам кадров в поисках работы, а потом таскаться на эту работу полтора часа в одну сторону в битком набитом транспорте. Меня там после окончания института ждет высокооплачиваемая работа на том же заводе, где работали мама и папа. До проходной десять минут пешком от дома. Рабочий день – шесть часов. В магазине – пять видов колбасы и столько же сыра. Очередей никогда никаких…

– Просто сказка какая-то про коммунизм! – улыбнулась я Катьке.

– Да, сказка! Только уже не для меня она, эта сказка!

Она полезла в ящик кухонного стола и вытащила оттуда сигареты и зажигалку. Раньше я Сибирскую Катьку курящей никогда не видела.

– Я этот институт заканчивать не буду. И в дом свой родной, теплый и любимый, не вернусь никогда. Я хочу успеть родить минимум двоих здоровых и наглых детей. Я хочу успеть понянчить внуков. Как только приехала в Москву, я поняла, что по накатанной другими дороге не поеду. Буду выбираться своей колеей, как пел Владимир Семенович Высоцкий. В восемнадцать лет я добралась наконец до этой гребаной Москвы. До этого я была здесь только два раза с мамой по дороге на Черное море. Тогда я маленькая была и ни хрена не помню. Теперь увидела все: грязный, мерзкий, злобный город. Но если уже жить в этой стране, то только в Москве! Или…

– Что «или»?

– Или дальше, на Запад! Ты заговорила о том, кто с чего начал? Твой отец начал с директора своего НИИ, другие – еще с кого-то. Я начала с того, что продала свою невинность! А точнее, выгодно ее обменяла…

– То есть как это – обменяла?

– А вот так, очень просто! У фирмача. Выменяла на персональный компьютер.

– Вот мерзавец!

– Он мерзавец?! Да ты с ума сошла! Он самый лучший мужчина из тех, кого я знаю! Я готова каждый день ему в ноги кланяться. Он спас меня! Я никому об этом не рассказывала! На третий день нашего с тобой житья в общаге я встречала поезд на Ярославском вокзале. Мне подружка передала с проводниками сумку с зимними шмотками. Я, когда поступать приехала, не взяла их с собой. Поезд опоздал на три часа, и в общагу меня после двенадцати не пустили.

– Со мной такое тоже случалось, – сказала я, не уточняя деталей.

Я полчаса звонила и стучала этим пидорасам. Они, видать, киряли там у себя и даже не откликнулись. Реву. Вышла на улицу. Машу ру кой всем проезжающим. Останавливается новая иномарка, «Сааб». Я таких тогда еще и не видела никогда. В ней мужик симпатичный, немолодой уже, лет сорока на вид. Говорит по-русски хорошо, но с небольшим акцентом. Я до этого и с иностранцами-то не общалась. Нам, жителям таких городов, общение с иностранцами запрещено под страхом смерти. Статья «Измена Родине» УК РСФСР – не хухры-мухры! Так вот, спрашивает он, куда меня везти. Я отвечаю, что подойдет любой вокзал, который будет ему по дороге. Что уезжать я никуда не собираюсь, а просто надеюсь найти там лавочку, чтобы до утра поспать. Рассказала ему, почему меня не пустили ночевать в общежитие. Он, как потом мне объяснял, решил тогда, что ему знания языка не хватает, чтобы понять. Уж больно ситуация идиотская. И вдруг, уже возле Комсомольской площади, он спрашивает меня, не хочу ли я переночевать у него в квартире в доме Управления дипкорпусом на улице Миклухо-Маклая. Естественно, он пообещал мне полную неприкосновенность. Сказал, что живет там с женой, которая, собственно, и есть дипломат, а он сам – только член семьи дипломата и выполняет здесь исследования для какой-то инвестиционной компании. Он не врал. Даже обещание познакомить с женой, думаю, враньем не было. Уж очень он был обескуражен, обнаружив дома записку, в которой супруга сообщала, что на два дня улетает по делам службы в какую-то среднеазиатскую республику. Он был милый, приятный человек. Я видела, как его смутил таращившийся на нас вертухай-охранник.

Он накормил меня ужином из импортных коробок. Тогда мне это показалось пиром богов! Он угостил меня шампанским и переживал, что у него нет никакого другого вина, а я, может быть, не люблю брют, как не любит его большинство русских. Но я чувствовала только вкус восторга! Я была счастлива, что не провожу эту ночь на вокзале и не вижу загаженных тараканами общежитских стен. Я пила первое в жизни настоящее шампанское, розовое «Перье», а не сладковатую бурду очаковского завода. Он постелил мне на диванчике в кабинете жены чистое белье, а сам, приняв душ, пошел в спальню, пожелав мне напоследок спокойной ночи. А я, сволочь, вышла из ванной и пошла прямо к нему. Сама пошла! Сама! Мне действительно вдруг стало страшно и одиноко спать одной в мрачном, обставленном тяжелой мебелью кабинете…

– То есть, – промямлила я, – это не он, а ты сама…

Катька ничего не ответила, чуть-чуть помолчала и продолжила:

– Знаешь, у меня дома, в моем городе, был мальчик Женя. Он был симпатичный и застенчивый. У него, в отличие от меня, была жива мама. Она буквально молилась на него и очень ревновала, зная, что он в меня влюбился. Я ничего такого к нему не испытывала, но по-человечески он мне очень нравился – заботливый такой, добрый и честный. Несколько лет подряд он каждое утро дежурил у моего подъезда, чтобы вместе идти в школу. На новогоднем вечере в десятом классе признался, что не может жить без меня и мечтает обо мне. И я решила сделать его счастливым, решила ему отдаться. Не дожидаясь ничего: ни свадьбы, про которую он лепетал, ни окончания школы. Любишь меня – получай! Только люби, люби! Я подготовила все сама, пригласила его поужинать со мной в тот день, когда мать его заступала на ночное дежурство. Она работала каким-то начальником в системе охраны. Я купила самое дорогое вино, которое у нас продавалось, – розовый крымский мускат. Сама дрожала от страха, но, видя, как он напуган, своими руками раздела его и уложила в постель…

– И что же… – спросила я, глядя на внезапно выступившие на Катькиных глазах слезы.

– У него на меня не встал, – всхлипнула она. – Я ласкала его, как могла, целовала от затылка до пяток. Его сморщенная, затянутая на конце кожицей писька болталась, как обрывок веревки. Гладя его, я вообще не нащупала у него яички. Он заплакал и сказал, что они у него с рождения не вышли из брюшной полости. Пока был жив заметивший неладное отец, они ходили пару раз к врачу. В больнице сказали, что эта болезнь называется евнухоидизм, и прописали уколы гормонов. Но уколы не помогли. Вскоре у отца, работавшего на обогащении расщепляющихся материалов, обнаружили саркому, и он быстро умер. А с матерью Женя обсуждать свою беду стеснялся. Я сказала ему, что это все ерунда и я спасу его, что мы поедем к лучшим докторам в Москву или в Ленинград. Его непременно вылечат, и он еще станет трахать меня так, что я буду стонать и выть и буду сама не рада, что досталась такому ненасытному мужику. Мы говорили ним всю ночь. Мы целовались, плакали и смея лись. Он ушел от меня в шесть часов утра почти счастливый! – Катька обхватила голову руками и долго молчала, может быть, даже минут пять.

– Ну, а что было с вами, с тобой и этим Же ней, потом? — Я наконец решилась прервать паузу.

– На следующий вечер я позвонила ему. Взяла трубку мать. Она обозвала меня грязной б…, шлюхой, употребила еще кучу разных эпитетов. Через пару месяцев она перевелась в какой-то другой закрытый город. Попрощаться со мной Женя не зашел и даже не позвонил. И вот тогда я впервые после смерти мамы окончательно по няла, что никому я, по большому счету, в этом мире не нужна. Даже дать себя отыметь у меня и то не получилось! Казалось бы, ну чего проще! Ты же видела меня голой, и не один раз! Ну, не кошмар вроде?! Правда ведь?!

– Ты потрясающая! – поспешила я заверить подругу. – Такой фигуры я вообще нигде, кроме импортных глянцевых журналов, не видела. Я не мужик, конечно, но…

Сибирская Катя была и впрямь изысканно красива. Я бы даже сказала, неотразима. Идеальной формы ноги и попа, узкая талия и небольшие упругие груди с чуть выпирающими коричневатыми сосками. И все это притом, что для светлой шатенки у нее была необычайно смуглая, без единого изъяна кожа. Лицо, тоже очень красивое, даже иконописное, почти всегда излучало ироничное спокойствие.

– Теперь я уже совсем успокоилась. Но тогда мысль о том, что я навсегда останусь никому не нужной девственницей, синим чулком, меня буквально убивала. Муж дипломатши меня спас. Спас во всех отношениях. Слава богу, что он не смог удержаться и взял меня. Я старалась изо всех сил, чтобы он не понял, что я девочка. Я специально не показывала, что мне больно. Я даже пыталась сделать вид, что кончила одновременно с ним. Ты себе не представляешь, как я была счастлива, что так приятно избавилась хотя бы от одной проблемы – от своей невинности. И, счастливая, я уснула, уткнувшись в пахшую дорогим парфюмом мохнатую грудь совсем незнакомого мне человека. Наутро он обнаружил капли крови на постельном белье, понял, что мы с ним сотворили, и страшно запаниковал. «Почему ты мне не сказала? – кричал он мне. – Я виноват перед твоими родителями. Я должен с ними говорить, я должен приносить извинения. Я должен компенсировать!» Старый дурачок! Я пожелала ему подольше не встречаться с моими покойными родителями. Он плакал и причитал, что не может на мне жениться, так как уже женат и его дочь на пять лет старше меня. Я сказала, что мне пора, оделась и пошла к дверям, когда он сунул мне в руки тяжелую картонную коробку. Я спросила, что это, и он ответил, что это лэптоп – портативная версия персонального компьютера. Он сказал, что уж коли я студентка, то мне необходим такой компьютер, а ему только вчера прислали из головного офиса последнюю модель « Dell ». Он может пока обойтись старой писишкой, так как через полгода все равно пришлют более новую версию. И знаешь, я этот компьютер взяла! Мне вдруг на удивление понравилась мысль, что я продала себя, просто продала – быстро, весело и очень дорого! Он извинился, что не может дать мне свой домашний телефон, но зато дал рабочий. Я, кстати, пару раз потом пыталась позвонить, но мне не ответили.

Может быть, он специально записал номер с ошибкой? Самое смешное, что это не важно. Провожать он меня не пошел, но дал денег на такси, которых хватило бы, наверное, чтобы доехать до Новосибирска. Внизу меня вместе с моей коробкой поймал тот самый охранник, что дежурил с ночи. Он отвел меня в дежурную комнату и подверг суровому допросу.

– Компьютер отобрал?

Катька усмехнулась и покачала головой.

– Нет. Наоборот, помог очень хорошо его продать. За комиссионные, разумеется. Охранника звали Колей. Кстати, именно он нас вчера сюда привез. Недавно Коля ушел из УПДК, и мы с тех пор работаем вместе. Там вместо него Леха остался. Тот поживее, поконтактнее. Полезный парень. Только он трепло! Ты же слышала!

Я вспомнила мрачноватого немногословного водителя, и у меня слетел с губ неделикатный вопрос:

– Ты с ним спишь?

– С кем? – не поняла Катька.

– Ну, с этим, с бывшим охранником, а теперь…

– С Колей?! Ты с ума сошла?! – Она громко захохотала и неосторожно сбила с разделочного столика на кафельный пол никелированную хлебницу.