Текст книги "Мои мужчины"
Автор книги: Саша Канес
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 11 страниц) [доступный отрывок для чтения: 5 страниц]
Я слушала их и не переставала думать о нем – о Лене. Я очень ждала его прихода и при этом не хотела, чтобы они со Славиком пересеклись даже на миг. Это притом, что я совершенно не ощущала Славика человеком, с которым меня хоть что-нибудь связывает. Я не испытывала к нему ничего, кроме, может быть, легкой досады. И то направленной скорее на себя. Славик был никто, просто прохожий идиот, наступивший мне на ногу, и то только потому, что я сдуру подста вилаее сама. Когда отец на минуту вышел в туа лет,Славик повернулся ко мне и, покраснев до корней волос, пробормотал какие-то нелепые извинения, а также выразил готовность на мне жениться, когда я достигну брачного возраста. Я расхохоталась ему в лицо. Славик стал и впрямьпо-настоящему первым – первым муж чинойв моей жизни, которого я открыто послала на х..! С годами их стало можно комплектовать в колонны!
Вернувшийся к моей кровати отец не понял, что между нами произошло, и посетители довольно быстро покинули меня, чтобы продолжить свои новые коммерческие занятия. А я осталась ждать Леню. Кто-то принес мне книгу Рыбакова «Дети Арбата», но чтение никак не шло. Мысли галопом скакали в выздоравливающей голове, и я, нацепив больничный халат, вышла пройтись по отделению. Пошатавшись туда– сюда по пахшему дезинфекцией коридору, я села в старое облупленное кресло возле входа в отделение, чтобы не пропустить, когда придет Леня.
Рядом был сестринский пост, и две медсестры свистящим шепотом делились друг с другом больничными новостями. Одна из них, та самая говорливая толстуха, что разворотила мне руку тупой крючковатой иглой, рассказывала другой, молчаливой худощавой тетке, о случившейся аварии:
– Из всей больницы только у нас одних горячая вода есть. У нас да в морге! Из бойлерной в морг кипяток бьет, прорвало, и остановить не могут. Просто потоп! Ниагара какая-то! На моем последнем дежурстве началось, так за ночь стену корпуса подмыло. Это с той стороны, где стройка идет. Двух старух унесло куда-то, покойниц, и санитар пьяный ошпарился. Старух до сих пор отыскать не могут. Родня к каждой понаехала, хоронить их хотят, а где их теперь найти? Их, может, на стройку в котлован унесло, а там ночью-то в темноте или щебнем закидали, или бетоном залили. А родичи-то, что те, что другие, упились, безобразят. Говорят, мы, дескать, за кладбищенские места денег заплатили, могилы выкопали, а в ЖЭКе ключей от комнат без справок о погребении не дают. Говорят, пообещали, если старух так и не найдут, им того санитара, если он помрет, конечно, хоронить отдать. Он одинокий, санитар-то. Да что с людей-то взять?! Они вместоблагодарности – в драку! А он, санитар, в смысле, все равно не помер и с каждым часом все живее становится – чего ему, пьяному, с кипятку-то будет?!
Услышав все это, я едва не расхохоталась вслух, но потом подумала, что, может быть, одна из этих несчастных старух, унесенных горячей «Ниагарой», и была моей соседкой по боксу. Я было загрустила, но в этот момент появился Леня, и я, забыв обо всем, бросилась навстречу.
БРОШЕНА и не только…
На следующий день меня неожиданно выписали. Была пятница, и мне удалось уговорить врачей не оставлять меня на выходные. Мама в очередной раз отпросилась с работы и приехала меня забирать. Я бы предпочла, чтобы тащить сумку мне помог папа, но он был, как раздраженно заметила мама, очень занят.
Дом я не узнала. Вся квартира была завалена коробками и коробочками из серого и белого гофрокартона. На упаковках были отпечатаны английские слова и какие-то иероглифы. Надо сказать, что до этого дня у нас дома не было практически никаких импортных вещей, кроме, может быть, польской туристической палатки и маминых финских сапог, купленных случайно в ГУMe три года назад. Черно-белый телевизор «Восход» с диагональю пятьдесят один сантиметр, радиоприемник «Дзинтарас» и бобинный магнитофон «Маяк» – это была вся техника в нашей семье. А теперь я увидела, что двухкомнатная квартира битком забита самыми настоящими персональными компьютерами, каждый из которых в моем представлении стоил больше, чем вся наша пятиэтажная хрущевка.
Папа был дома и в крайнем возбуждении говорил с разными людьми по телефону. Моего появления в квартире он почти не заметил. Я, честно говоря, немного обиделась, хотя виду не подала – распаковывала сумку и вновь осваивалась в родительском доме, где отсутствовала около полутора месяцев после отъезда в поход. Противная слабость не покидала меня до сих пор, я устала даже от дороги из больницы и решила ненадолго прилечь. Но это оказалось практически неосуществимо – на моей кровати лежали два разобранных системных блока. Я была потрясена, увидев, как мой всегда такой невозмутимый и спокойный папа буквально затрясся от негодования, когда я попыталась переложить электронные платы с моей кровати в уголок на газету.
Под нажимом мамы он все же согласился переместить свои электронные сокровища на большой обеденный стол, который пришлось дополнительно раздвинуть, так как на нем к тому моменту уже лежало немало железок и бумажек с инструкциями на китайском и корейском языках.
Жизнь в нашем доме и лично у меня резко переменилась. Словно по мановению волшебной палочки, у нас появились деньги, причем, по прошлым понятиям, совершенно немыслимые. Папа со Славиком открыли кооператив и вели бойкую торговлю компьютерами. Поначалу, пока не была снята комната в особняке роно на проспекте Мира, весь бизнес велся прямо у нас дома. Компьютеры привозили к нам домой, как правило, иностранные студенты: индийцы, арабы или африканцы. Отец рассчитывался с ними наличными, которые получал в Промстройбанке – там кооператив открыл счет. Клиентами были самые разные нуждавшиеся в современных компьютерах государственные организации. Они переводили безналичные средства, а отец со Славиком, щедро раздавая взятки руководству этих учреждений, покупали за нал столь нужную предприятиям вычислительную технику.
Впоследствии мне казалось, что это было так давно, что уже не относится впрямую к моей жизни. Этот период жизни выпал из моей памяти, сознание его отторгло. Папа тогда изменился до неузнаваемости. Он стал другим – напыщенным и нервным одновременно, чужим и скучным. Он перестал вообще быть «папой», а как-то вдруг превратился в чужеватого «отца» и уже не брал в руки гитару.
Изменился не только он. Вся наша компания из веселой полудиссидентской стала нудноватой и сугубо коммерческой. Даже пахнуть наши друзья и приятели стали по-другому. Вместо «Явы» все окутались дорогим заграничным дымом. Только мать Славика продолжала вонять «Беломором», материться точно так же, как раньше, и вызывала у меня все ту же брезгливую жалость.
У нас, как и у большинства новоявленных предпринимателей, появилась машина. Отец купил у директора собственного института «Волгу», которую тому «выделили» еще в середине семидесятых годов по особой разнарядке министерства. Проехал бывший владелец на ней совсем немного, так как имел возможность без ограничений пользоваться служебной машиной с водителем. Тогда наша «Волга», жалкий убогий рыдван, немедленно явилась предметом неистовой зависти всех окружающих владельцев «Жигулей» и «Москвичей». И даже нам самим она казалась тогда просто волшебной колесницей.
Но не это было главным в моей жизни. У меня случилась беда. Я была влюблена и явно брошена. Леня исчез. Он ни разу не появился и после моей выписки даже не позвонил. У отца не сохранилось никаких его координат. Я по десять раз на дню перечитывала его единственную записку, написанную в моей больничной палате. Я выздоравливала и, наверное, даже росла, как он и просил, но понимала, что почему-то вдруг стала ему не нужна. У нас дома появился огромный цветной телевизор, но мне не хотелось ничего смотреть. Я не усердствовала в школе, да от меня после менингиального синдрома особых достижений никто и не ждал. После занятий я обычно делала уроки с кем-нибудь из одноклассниц, так как квартира наша, как я уже сказала, стала абсолютно непригодна для жизни и учебы. Иногда я днем просто шлялась, стараясь ни о чем не думать и убеждая себя, что ничего такого не произошло и что он мне ничем не обязан. Он взрослый человек и, наверное, понял, что я просто маленькая девочка, и я не для него.
Я наступила на горло собственной гордости и нашла тот самый вагонный НИИ, в который, как Леня рассказывал нам еще в Уфе, его распреде лили после окончания института. Но крайне не любезная дама из отдела кадров ответила мне, что никакого Леню Ильина она не знает и что де вочка моего возраста должна ходить в школу, а не морочить голову занятым людям.
Я звонила в милицию и ходила в наше районное отделение МВД, умоляя сообщить мне, не происходило ли каких-нибудь несчастных случа ев с молодым человеком по имени Леонид Иль ин. Меня повсюду просто посылали, причем гля дели как на какую-нибудь шалаву. В конце кон цов один вежливый лейтенантик, дежуривший в паспортном столе, пообещал мне узнать про все возможные происшествия в Москве и области. Он сказал, что проверит, не попал ли мой любимый в какую-нибудь беду. Я дала ему свой номер телефона и попросила звонить в любое время Дня или ночи, если он что-то узнает. Через два Дня мама сказала, что мне звонили из милиции и велели передать, что мой знакомый в аварии не попадал и жертвой преступления не становился. При этом мама была очень раздражена и попросила меня больше ни о каком Лене с ней не заговаривать.
Я твердо решила на следующий день все-таки поговорить с мамой о причинах такого настроения. Но разговор этот не состоялся. На следующий день от нас ушел папа.
РУХНУВШИЙ МИР и не только…
Произошло то, чего произойти не могло! Не могло никогда! Мой мир рухнул. Папа уходил. Уходил плохо – к той самой аспирантке, кото рую четыре года назад трахал на моих глазах в «хозяйственной» палатке. Она, разумеется, не помолодела за это время, но возрастная дистан ция между мной и ею все же сократилась. Она была старше меня уже не в два раза, как тогда, а всего лишь на двенадцать лет. А это уже совершенно другое дело. Отца уводила уже вполне сформировавшаяся, одуревшая от одиночества и недо…ба стерва, использующая последний шанс, чтоб обзавестись собственным, пусть сорокапятилетним, но уже состоявшимся и пока еще крепким мужиком. Я это чувствовала. И чувствовала, что отца понесло. Ему больше не нужна была стареющая усталая сорокалетняя жена. Не нужна и повзрослевшая, обожающая его дочь. Он решил начать новую жизнь, в которой нам не было места. И ему самому в ней тоже места не было. Это уже был совсем другой человек, незнакомый мне, чужой и безразличный.
Подходили к концу восьмидесятые, но в то время жилье в нашей стране еще не покупали и не продавали. Квартирный вопрос встал очень остро. Вынужденный совместный поиск решения проблемы окончательно убил в моих отношениях с отцом все человеческое.
Наша двухкомнатная квартира в пятиэтажке на Юго-Западе была разменена на однокомнатную в соседнем доме для отца, а нас с мамой выбросили аж в Серпухов, в старую и неухоженную однокомнатную квартиру на пятом, последнем, этаже панельной хрущевки в десяти минутах ходьбы от железнодорожного вокзала. Маме предложили в самом Серпухове неплохо оплачиваемую по тем временам работу, но на самом деле в экономическом плане мы просто рухнули в пропасть.
К моменту переезда я уже совершенно не уз навала в истеричном и подозрительном мужике своего отца, такого любимого и обожаемого па почку. Я не представляла себе в руках этого ставшего мне чужим человека ни гитары, ни вес ла. Для него существовала только эта крашеная дрянь, деньги да еще его неизменный компаньон Славик.
К тому же среди старых друзей, годами приходивших в наш дом и евших из маминых рук, не нашлось никого, кто помог бы нам переехать, взял бы на себя заказ машины и грузчиков, за которых нам с мамой тоже пришлось платить из последних денег. Маме было очень нужно, чтобы хотя бы кто-то из старых друзей зашел к нам и сказал какие-то человеческие слова. Но никто из бравых интеллигентов-шестидесятников, обретавших еще недавно капли свободы на маминой кухне, не пришел, не предложил денег, не попросил обращаться в случае необходимости.
Впрочем, для меня лично подлое поведение всех этих говнюков уже не имело никакого значения. А отец для меня просто умер. Я не могла перестать любить самого дорогого мне человека, того, кому я буквально поклонялась многие годы. Его просто не стало больше на этой земле. Я его не видела с тех пор никогда, а потом он умер уже по-настоящему.
Несколько лет назад они вместе с молодой женой погибли в автомобильной катастрофе. У меня были небезосновательные подозрения, что катастрофа была не случайной, но собственного следствия я по многим причинам проводить не стала. У отца и этой прошмандовки рос умственно неполноценный сын, в одночасье ставший круглым сиротой, и его взяла к себе моя мама. Кроме нее, несчастный олигофрен не нужен никому на белом свете. И мама самоотверженно взялась нянчить несчастное существо, обреченное без нее на неминуемую гибель в нашем жестоком мире.
Впрочем, это все еще было в далеком будущем. В Серпухов мы переехали в середине апреля. Менять школу за полтора месяца до выпускных экзаменов было поздно, и я все это время таскалась на учебу на электричках и в метро. На дорогу уходило по два часа в один конец, и, понятное дело, оканчивала школу я в совершенно отупелом сомнамбулическом состоянии. В довершение ко всем проблемам выяснилось, что я из-за прошлогодней болезни и всего за ней последовавшего так и не оформила после своего шес тнадцатилетия паспорт, а без него невозможно ни выписаться из старой квартиры, ни оформить серпуховскую прописку, ни подать документы в институт. В один из первых теплых весенних дней, сразу после уроков, я направилась в свое старое отделение милиции, где на втором этаже находился паспортный стол. Заполнив все, что требовалось, и сдав документы, на выходе из кабинета начальника я налетела на того доброжелательного лейтенантика, который брался узнать что-нибудь про моего Леню.
– Ну что? – спросил он, моментально вспомнив меня. – Списались вы со своим граж данином… Как его там… Запамятовал я. А! Вспом нил! С гражданином Ильиным. Вот!
– Как списалась?
– Как-как?! Я же вашей матери адрес его дал в колонии-поселении.
- В какой колонии? В каком поселении? – В голову мне ударило так, будто проклятый менингиальный синдром обрушился с прежней силой.
– А-а… – протянул лейтенант. – Она вам говорить, наверное, не захотела! Осужден он, получил два года «химии» за распространение порнографии и развратные действия в отношении лиц, не достигших совершеннолетнего возраста. Легко отделался еще…
Я почувствовала, что окаменеваю и внутри меня все холодеет.
– Так адресок вам дать? Или как?
Я замотала головой и, не в силах сдержаться, зарыдала, закрыв лицо руками. Я была очень молодой и очень глупой. Мне казалось, что я взрослый и критически настроенный ко всему на свете, и уж тем более к власти, человек. Я не знаю, почему тогда поверила в справедливость безумного приговора! Но это позорная правда: я поверила, что впрямь стала предметом вожделения педофила! И этой проклятой верой я окончательно предала единственного моего любимого человека. И я поняла свою маму, солгавшую мне «ради моего же блага». И этим гребаным пониманием я тоже предала его!
Спустя долгое время я узнала, что еще до звонка милиционера мама выудила из почтового ящика Ленино письмо. Увидев обратный адрес, она, ничего мне не сказав, порвала и выбросила конверт вместе с содержимым. Я никогда не го ворила с ней об этом и говорить не собираюсь. Зачем? Я знаю, что виновата во всем сама!
Молодой милиционер был крайне обескуражен моей реакцией:
– Вам плохо? Вам помочь?
Я отрицательно мотала головой и рыдала.
- Можно я вам как-нибудь позвоню?
- Мы с мамой переехали в Серпухов, – пробормотала я сквозь слезы. – Там нет телефона.
МИИТ и не только…
Кое-как окончив школу, поступила в институт – тот же, что окончил Леня: МИИТ, Московский институт инженеров транспорта. Но такой выбор был сделан лишь потому, что в МИИТе было относительно легко получить общежитие. Для меня это стало очень важно, так как таскаться каждый день из Серпухова в Москву я бы не смогла. Кроме того, этот вуз обеспечивал своих студентов дармовыми проездными билетами на пригородные электрички, а раз в год – бесплатным билетом в любой конец страны и обрат но. Правда, этот дармовой билет годился только для проезда в общем вагоне пассажирского поезда, но доплата за плацкарт была очень небольшой. Обо всем этом тогда нельзя было не думать – денег у нас с мамой не было совсем.
Я не буду описывать все прелести быта, с ко торыми мне пришлось столкнуться в первой и, слава богу, последней в моей жизни общаге.
Меня поселили в комнате с еще двумя девочами. Соседок моих звали Катями. Обеих. Они были совершенно разными. Одна, родом из Сибири, худенькая, очень миловидная шатенка. Как и я, она приехала учиться в институт сразу после школы. Вторая Катя – крупная жгучая брюнетка из Кишинева. Там она невесть каким образом окончила с красным дипломом железнодорож ный техникум и, как отличница, попала в МИИТ без вступительных экзаменов. Экзамены она и не сдала бы ни за что, так как была, мягко скажем, туповатой, хотя и чрезвычайно доброжелательной девахой.
Жизнью в общежитии управляла комендатура. С ней весьма причудливым образом взаимодействовал студенческий совет общежития, который, разумеется, никто не выбирал и в котором традиционно концентрировались исключительно подонки. Комендантом служила некая Антонина Мстиславовна, или попросту тетя Тоня. Уже при первом контакте она одним своим обликом и манерами производила чрезвычайно отталкивающее впечатление. Однако затем, в ходе разговора «по душам», неизбежного практически для каждого вновь поселяемого студента, возникала иллюзия, что эта попахивающая табаком и водкой стокилограммовая колода вполне добродушно настроена и ждет от своих подопечных лишь спокойствия и элементарного благонравия. На самом же деле именно то, первое, впечатление было по-настоящему правильным: эта мерзкая, испорченная баба посвятила всю свою жизнь исключительно скандалам и издевательству над теми, кто от нее зависел. Она не гнушалась ничем ради главного своего удовольствия – глумления над выбранной жертвой. Будучи на природном животном уровне неплохим психологом, она находила слабые и болезненные точки у каждого человека и без промаху била по ним при первом же удобном случае. Иногда она добивалась этим денег или иных подношений, но, как правило, наградой для нее было человеческое страдание само по себе.
Правила проживания в общежитии, разумеется, состояли в основном из запретов. Нельзя было поздно возвращаться, приводить друзей, шуметь и распивать. Большинство из этих запретов , естественно, никогда не соблюдались, так как были в принципе невыполнимы. Но тете Тоне и ее подручным из студсовета было крайне удобно, что в стаде их «подопечных» все были не без греха. Сама тетя Тоня, я думаю, оставалась целкой до могилы. Не могу представить себе того отчаянного маньяка, который за сколь угодно огромное вознаграждение готов был бы трахнуть эту мразь даже в годы ее золотой молодости. Но она всячески поощряла студсоветовских подонков, когда они, выбрав девчонку посимпатичнее, разводили ее на секс с кем-нибудь из своей банды, а то и на групповуху. Сопротивление жертвы подавлялось выговорами и письмами в деканат, доходило и до угроз отчисления под тем или иным предлогом. Если у девушки имелся парень, то его нередко подвергали неимоверным издевательствам и избиениям, после которых он же попадал в районное отделение милиции.
Но с этим всем мне только предстояло познакомиться. И то, слава богу, преимущественно на чужом примере.
В первый же вечер мы с Катями сели за стол, чтобы рассказать о себе и договориться, как будем вместе сосуществовать.
Надо сказать, что в этот вечер наша кишиневская подруга поразила нас невиданным кулинарным чудом – рагу из сушеных баклажанов. Было так вкусно, что я подробно расспросила Катьку, как оно делается. Это блюдо Катьку научили делать в родном Кишиневе, где баклажанов продавалось в изобилии и они были доступны даже в самые трудные советские годы. Чтобы сохранить их на зиму да еще иметь возможность отправить в Москву любимой доченьке, их и впрямь лучше всего было сушить. Перед сушкой баклажаны очищали от шкурки и резали на маленькие кубики. Затем раскладывали в один слой на бумаге и ставили на продуваемое место в тени. Можно, кстати, сушить их и на противне в духовке или даже в печи, как это делают, например, с грибами. Главное, чтобы баклажаны в итоге именно высушились, но не сгнили и не сгорели. Сушеные баклажаны очень похожи на сушеные грибы, они примерно так же выглядят и так же хранятся. Вот пол-литровую банку таких сушеных баклажанов мы всыпали в кастрюлю и заливали на час холодной водой. Пока они набирали влагу, мы резали большую луковицу и натирали на терке одну средней величины морковку. Потом пассеровали лук и тертую морковь минут пять в глубокой сковороде с растительным маслом. Остатки воды от баклажанов сливали и смешивали с картошкой, нарезанной маленькими кубиками, бросали все это на сковородку, как следует перемешивали, закрывали крышкой и полчаса тушили на маленьком огне. Потом добавляли примерно стакан сметаны или сливок, на глазок соль и приправы (Катька Кишиневская клала черный перец, сухой чеснок и базилик), перемешивали и оставляли на маленьком огне на пять минут. Все!
Нетрудно догадаться, что такое начало совместной жизни изрядно расслабило нас с Сибирской Катькой и породило массу избыточных ожиданий. Наевшись до отвала, мы благостно побеседовали о хозяйственных делах. А после обсуждения порядка уборки комнаты, очередности закупок хлеба и чая мы перешли к более общим вопросам. И тут Катя Кишиневская, внезапно покраснев до корней волос, выпалила, глядя куда-то в стену между мной и второй, Сибирской, Катей:
– Девчонки! Только вы учтите, что я живу !
Мы переглянулись.
– Ну то есть я хотела сказать, что я регулярно живу. А если я хотя бы раз в неделю не поживу, то становлюсь просто невозможной – зверею, на людей бросаюсь и всякое такое! Я понимаю, что вам от этого беспокойство, но сделать ничего с собой я не могу. У меня и мать, и обе сестры такие. С пятнадцати лет, если нам не жить, то мы звереем, и вокруг нас тоже жизни никому никакой нету!
Тут наконец мы поняли, о чем идет речь. Я, признаться, хохотнула. Катя Сибирская, напротив, сохранила полную серьезность и, пожав плечами, ответила:
– Твое право. Только в бардак комнату не превращай и о планируемых по…ках предупреждай заранее.
Разумеется, Кишиневская Катя задала нам жару. Она не в состоянии была пропустить ни одного мужика, чтобы не затащить его на себя. Несколько раз она твердо обещала нам «жить» преимущественно днем и в наше отсутствие. Но сдержать слово не получалось. Мы не меньше одного-двух раз в неделю засыпали под Катькины оргазменные стоны и истошные крики ее кавалеров, кончавших за шкафом в потной темноте. Ей нравились все: и волосатые грузины, и блеклые прибалты, и узбеки со стройки, и очка стые еврейские мальчики с прикладной матема тики. Она категорически не давала только уб людкам из студсовета, и в этом я видела прояв ление ее глубоко запрятанного нравственного начала. А между тем ее страшно желал главный из тети-Тониных коллег, долговязый спившийся вечный студент по прозвищу Кося.
На самом деле он был Константин Петрович Косяков, но со временем и имя, и фамилия, и отчество были утрачены. Как утверждала одна девчонка с механического факультета, Леля, Кося с тетей Тоней вечны. По словам Лели, они «рулили» в общаге еще в те годы, когда учились ее родители, зачавшие ее в душе на третьем этаже. В этот важнейший для Лели и ее родителей момент тетя Тоня и Кося, вооружившийся топором, ломились в оккупированную парочкой душевую кабинку. Кстати, после этого случая, поведала нам все та же Леля, душ был реорганизован. Кабинки стали открытыми, без дверей. На четных этажах теперь мылись только мужчины, по крайней мере те, кто относил себя к мужскому полу анатомически. А девушкам достались третий и пятый этажи. На первом было оборудовано нечто вроде сауны, где, как могло, отмывалось и предавалось оргиям руководство общаги. Рябой и косорылый Кося был председателем студсовета. Даже среди своих подчиненных он выделялся особой ублюдочностью и неистребимой вонючестью. Самое странное, что в Катю Кишиневскую Кося, видимо, по-настоящему влюбился, причем настолько, насколько вообще способно на какие бы то ни было человеческие чувства подобное ущербное существо. Он страдал и ревновал. Удивительно, но за весь период развития страсти он ни разу не воспользовался своей властью и не задержал ни Катерину, ни ее хахалей. Мы с Сибирской Катей с замиранием сердца ждали, на сколько хватит терпения у общежитского Квазимодо и его банды. И вот наконец свершилось: однажды поздно вечером наша подруга привела с собой негра.
На пятом этаже общаги жили студенты-иностранцы, преимущественно граждане Кубы и Вьетнама. Раньше было много еще всяких венгров и немцев из ГДР, но ветер перестройки быстро их выдул. Вьетнамцы же, даже лишившись поддержки распадавшейся братской державы, всеми силами пытались продолжить учебу или по крайней мере застрять в общаге и пустить корни. Кубинцы тоже никуда не съезжали, спекулировали чем могли и плясали под любую музыку, раздававшуюся из телевизоров, магнитофонов и радиоточек. Однажды я видела, как пяток посланцев Острова свободы затряслись в танце возле учебного электромеханического стенда под щелканье железнодорожных реле и перемигивание сигнальных лампочек.
В тот вечер мы с Сибирской Катей решили лечь пораньше. На следующее утро у нее были какие-то дела в городе, а мне необходимо было прийти до начала первой пары, чтобы вместе еще с двумя девчонками подготовиться к лабораторке. В десять мы уже спали. Третья кровать пустовала, и мы надеялись, что наша подруга «живет» сегодня где-нибудь вдали от нас.
Но, увы! В полдвенадцатого дверь в комнату отворилась, и внутрь, жарко дыша, ввалилась уже до предела разогретая парочка. В неверном свете уличного фонаря мы разглядели нашу Катю и здоровенного чернокожего хромого кубинца с характерным именем Исраэль. Ступню он сломал, как рассказывали, три года назад, когда выпрыгивал из окна третьего этажа, удирая от внезапно вернувшегося ревнивого мужа своей замдеканши.
– Катя! – стальным голосом окликнула ее тезка. – Мы же договаривались!
– Девчонки! Мы быстренько, – стонала Катя Кишиневская, стаскивая с себя одежду. – Я сестрам обещала написать, рассказать, какие они у них…
Она резко дернула его ремень, на брюках что-то лопнуло, и металлические пуговицы заскакали по дощатому полу. Любовники явно были в состоянии немалого подпития. Катя восторженно вскрикнула:
– Ух ты! Смотрите, какой он у него охрененный! – Схватив парня за член, она подтащила извивавшегося от нетерпения любовника к окну, чтобы и мы могли полюбоваться.
Щурясь на свет уличного фонаря, мы убедились, что черневший на фоне ситцевой занавески член и впрямь весьма длинный и толстый. Но испытать его в деле нашей подруге в ту ночь не пришлось. Едва любовники плюхнулись на кровать, взвизгнувшую всеми ржавыми кольцами продавленной панцирной сетки, как в комнату, воспользовавшись резервным ключом, вломи лась тетя Тоня. За ее спиной возник мучимый неразделенной страстью Кося. Вездесущие стукачи донесли Константину Петровичу, что Катька не только побывала на гулянке иностранцев, но еще и ушла с пьянки с «добычей». Связи вожделенной им девушки с кубинским негром Кося перенести уже не смог и решил расправиться с похотливой парочкой по всей строгости писаных и неписаных правил. Боясь быть засмеянным своими соратниками по студсовету, он решил взять с собой только тетю Тоню, которая с наслаждением приняла участие в «деле».
Кося встал в дверях, перекрывая своим долговязым телом путь к бегству, а тетя Тоня щелкнула выключателем и, щурясь от яркого света люминесцентной лампы, двинулась в тот закуток, где между платяным шкафом и батареей парового отопления стояла кровать нарушительницы режима. Катя Кишиневская сидела на куче скомканного белья в одних трусах, загораживая собой испуганного до смерти Исраэля. Тот, со спущенными ниже колен штанами, корчился от страха, непонятно зачем ухватившись руками за подушку и поджав под себя ноги. Его торчащий вперед и вверх член Катя судорожно сжимала левой рукой. Правой она безуспешно пыталась прикрыть разметавшиеся в разные стороны внушительные груди.
– Я не понимаю, что здесь происходит! – услышали мы высокий звенящий голос Антонины Мстиславовны.
Злобная мегера наклонилась к самому лицу насмерть перепуганной девушки.
На несколько секунд наступила леденящая тишина. Никто не знал, что произойдет. Идиотизм и неприличность ситуации исключали всякое логическое ее развитие и продолжение. И тут, неожиданно для всех, чернокожий парень как-то жалобно и тоненько застонал. Он попытался дернуться и высвободить свой перевозбужденный орган, но окаменевшая от ужаса Катя не выпустила черную гениталию из судорожно сжатых пальцев. Густая белая струя угодила прямо в лицо комендантше. Изрядная порция кубинского семенного запаса залепила ей правый глаз. Взвыв нечеловеческим голосом, тетя Тоня бросилась к двери, и, сбив с ног не успевшего отскочить в сторону Косю, она понеслась прочь по коридору, размазывая липкую массу по пропитому лицу.
