Текст книги "Когда вся ночь опустится на нет"

Автор книги: Саша Ирбе

Саша Ирбе
Когда вся ночь опустится на нет. Избранные стихи

© Текст Саша Ирбе

© Оформление, ООО «Издательство «АСТ», 2020

А бабушка все пела

 
Был жаркий день… А бабушка все пела,
на дольний мир раскинув два крыла.
Она впервые пела как хотела.
Она впервые пела как могла.
 
 
Шутила дочь: «С ума сошла старуха!
И голос-то совсем уже не тот!
Вчера божилась, что не слышит ухо.
Сегодня, вон!.. Расселась и поет!»
 
 
И муж ворчал: «Ну, дескать, ты распелась!
Здоровье, что ли, мать, побереги!»
А самому сказать ему хотелось:
«Хоть отмерли у бабы две ноги,
 
 
а как поет!.. И хороша, как прежде!»
И, покурить пристроясь у крыльца,
он замечал и красоту, и нежность
ее тоской изрытого лица.
 
 
Она же пела все верней, все проще.
И, точно бусы, звуки из груди
выстраивались в те леса и рощи,
которые остались позади.
 
 
И слушал куст морошки и клубники,
плетень, обнявши яблоню слегка.
И солнечные блики, блики, блики
все больше заполняли облака.
____________
 
 
Закат алел… А бабушка все пела…
Дочь мылась в бане… Муж готовил щи…
А песня, точно ласточка, летела,
искрилась, точно пламя от свечи.
 
 
Теперь в саду один остался – мальчик,
песочный замок строивший впотьмах.
Он чудным был смятением охвачен.
Он растворялся в звуках и в мечтах.
 
 
То шел в огонь, плечо подставив другу,
то на корабль пиратский залезал,
то в цирке мчал на лошади по кругу,
то на ракете к звездам улетал.
____________
 
 
Закат погас… А бабушка все пела…
Еще поет!.. Уже прошли года!..
Поет легко, свободно, неумело,
через озера, горы, города.
 
 
И двор затих… И яблони не стало…
И баня покосилась на плетень…
Но бабушка петь в небе не устала.
Одна поет над миром… Целый день.
 
 
И прислонившись к старенькой калитке,
и вспоминая замок из песка,
бросаю милой бабушке улыбки,
через века бросаю – в облака.
___________
 
 
Теперь скажу немного про искусство!
Я выучила бабушкин урок:
искусство там, где заполняют чувства
параболу тобой рожденных строк
 
 
уже не для похвал и не для славы
(и не в ферзях спортивный интерес).
Оно не бередит – а лечит раны.
И оттого касается небес.
 

Коммуналка

 
Я брожу с потускневшим лицом,
потому что живу с подлецом.
 
 
Нет, ни с сыном, ни с мужем, с отцом,
а с соседом в лихой коммуналке;
в сером доме с шикарным крыльцом
и с помойкой в готической арке.
 
 
Говорят: коммуналка мертва!?.
Только лживы такие слова!
 
 
В нашем доме, как будто в Содоме,
все живет, светлых радостей кроме.
Бесконечные вертятся страсти:
зависть, злоба, желание власти.
За кастрюли воюем на печке,
бестолковые мы человечки.
 
 
А сосед – алкоголик и бабник:
если что-то случится – дерябнет,
если кто-то ему что-то скажет —
кулаком со всей одури вмажет.
 
 
И соседка – пропойца и шлюха —
все к дверям прижимается ухом.
Нет… Она-то ни с кем не скандалит.
Суп на кухне в половнике варит.
Просыпается с видом мегеры,
если лопнули все кавалеры.
 
 
А хирурги за стенкой лепечут,
что всю жизнь этих идолов «лечут».
В доме, в морге – все прежние морды.
Наша жизнь – лепетанье аорты.
Мировые решаем задачи:
кто на что сколотил себе дачу,
кто ведро своровал, кто пеленку,
кто дал водки грудному ребенку.
 
 
А хирург год двадцатый мечтает:
«Коммуналки Господь расселяет!»
 
 
Уже выросли дочки и внучки,
поколенье четвертое кошек,
а в сознанье его хоть бы тучка,
хоть сомнения мелкий горошек!
 
 
Свято верит в беспечное «завтра».
Только жаль: я не верю нисколько
и под строчки бессмертного Сартра
пятый день наблюдаю попойку.
 
 
В нашем доме с шикарным крыльцом
бродят все с посеревшим лицом.
 

«Все сильнее внутри тревога…»

 
Все сильнее внутри тревога
и все больше запретных тем.
А друзей у меня так много,
что как будто и нет совсем.
 
 
В небе сером, большом и чистом
не видать ни одной звезды.
Одиночество – это быстро,
будто в горло набрать воды.
 
 
А тревоги мои, печали
все отчетливей, все сильней.
Видно, нервы мои устали:
даже пишется тяжелей,
 
 
даже дышится с болью в горле
и удвоен привычный стук;
точно махом – на косогоре —
остановлен житейский круг.
 
 
Я почти что вишу над бездной:
руки замерли, воздух – лед.
Мир мой светлый, большой, чудесный
закрутился наоборот.
 
 
«Это временно – остановка!» —
говорят мне то тут, то там.
Я киваю, но мне неловко.
Я не верю таким словам.
 
 
А я верю, что все – приметы,
что недаром клокочет жизнь:
«Не туда ты спешишь по свету!
Дальше – бездна!.. Остановись!»
 
 
Одного я хочу (…и верю):
чтобы жизни моей звезда
мне мои подсказала двери,
мне шепнула – идти куда.
 

Приехал поезд

 
Еще вчера в Москву приехал поезд,
а в нем мой самый близкий человек —
мой папа – я с ним заново знакомлюсь, —
а вместе с ним приехал прежний век.
 
 
И век и папа достают котомки,
соленую капустку, пирожки…
В наш странный мир, нечаянный и ломкий,
они вошли, как ломкости враги.
 
 
Развесили повсюду полотенца,
наладили свой быт и свой уклад.
И век и папа, точно два младенца,
на нас глазами светлыми глядят.
 
 
В гремящее с экрана верят слово,
в какую-то там силу доброты
и в человека честного, простого,
пускай вокруг все снобы и скоты.
 
 
И век и папа искренне мечтают
вернуться в детство, весь изъездить мир,
и, верите, они не замечают,
что время их изношено до дыр.
 
 
Что никуда уже и не поедут,
не убегут от грешной суеты,
и, слава Богу, мир им не поведал,
что детские не сбудутся мечты.
 
 
Наивными глядят они глазами:
и век и папа – страшно мне за них!
И горько мне, что так светло, как сами,
не научили жить детей своих!
 

«Нас с тобой не спасет одиночество…»

 
Нас с тобой не спасет одиночество
и чужая любовь не спасет.
Ты живешь теперь, как тебе хочется,
а точнее, как жизнь понесет.
 
 
Ничего не кляня и не празднуя,
пьешь с усмешкой задумчивый день.
А дороги у нас теперь разные.
И от прошлой осталась лишь тень.
 
 
И хранит нас с тобой одиночество
на своих утомленных руках.
Но, пройдя все земные пророчества,
мы с тобою живем в облаках.
 
 
И неважно: что здесь с нами станется
и чему здесь не велено быть.
Сердце с сердцем вовек не расстанется,
если память не в силах забыть.
 

Видения Маргариты

 
Когда душа, уставшая любить,
с земного пьедестала соступает,
она парит, она еще не знает,
что значит верить, помнить и забыть
 
 
о том, как в полночь синие огни —
его глаза в моих глазах сияли
и клетки тела мерно засыпали,
едва еще успевшие остыть.
 
 
Он был мне Принц, и Нищий, и Король,
и тихий Мастер в комнате угрюмой,
и ни о чем он, в сущности, не думал,
обняв меня упрямою рукой.
 
 
А на руке – прожилки (тонок свет),
как реки и озера, растекались.
И мы вдвоем над комнатой качались,
как будто бы за нами мира нет.
 
 
А после, погружаясь в тишину,
неслись по звездам до погостов белых,
и губы, вдруг раскрытые несмело,
в губах других тревожили весну.
 
 
Пробило полночь!.. И открылся бал!
И Мастер на балу меня ласкал
в фонтанах белых, в ваннах из вина…
И нам опять светила тишина.
 
 
И он спросил: «А любишь ли?» —
«Люблю.
Как жизнь свою и как печаль свою».
 
 
…И было так до первых петухов,
до первого прощения грехов,
до скукой растревоженного дня,
в котором больше не было меня.
 
 
В котором больше не было меня.
 

«Еще вчера, казалось, будет чудо…»

 
Еще вчера, казалось, будет чудо.
Московский вечер темными кругами
спускался с неба… Мытая посуда
на двух столах сияла жемчугами.
 
 
И ты смотрел задумчиво и просто,
и ничего не пелось, не писалось.
Все потому, что в доме были звезды,
которых больше в мире не осталось.
 

Комментарий первый

Одна из любимых тем автора этой книги – Москва Первопрестольная, белокаменная, разноязыкая и разноцветная, с большим количеством широких, галдящих проспектов и маленьких, вьющихся переулков, она – ее город мечты с раннего детства.

Впервые Саша побывала в Москве с родителями в три года. Потом в пять, потом в семь и в восемь лет. Каждый раз посещала возлюбленные ею ВДНХ, Александровский сад и Красную площадь и нелюбимый зоопарк. В нем всегда было очень жарко и крайне много народу. В постоянных маршрутах были и бесконечные магазины. Нравился Саше только один – ГУМ, с его небесным куполом, многочисленными лестницами, лотками с мороженым, фонтаном.

Уже после своего переезда в Москву на весьма известный вопрос Саша любила отвечать фразой Антоши Чехонте, которую тот написал своему таганрогскому другу спустя полгода жизни в Первопрестольной: «Я ужасно полюбил Москву. Кто привыкнет к ней, тот не уедет из нее. Я навсегда москвич!»

«Вот и я навсегда москвич! – поясняет Саша. – И прежде всего не по прописке, а по состоянию духа».

Москве

 
Это я – голытьба татарская
без тебя – не сказать – жива.
Не Петрова столица – царская,
с мягко-женским звенит – «Москва».
 
 
Возвращаюсь в тебя негаданно,
как с ключами в свой отчий дом.
И горят фонари оградами
на Садовом и на Тверском.
 
 
Ты – страна, что дана не каждому,
и не каждый тебя поймет;
точно в землю домишки всажены,
в желтых ризах, наперечет.
 
 
Кремль-чудило пурпурной кручею,
точно яблочный взбит пирог.
Если Бог бы задумал лучшее,
он бы лучше создать не смог.
 
 
Эх, Москва, пестрота татарская,
и церковен славянских ряд.
А душа у тебя цыганская,
слишком гордая, говорят.
 
 
Не полюбишь – так планы начисто,
а полюбишь – так впрок, сполна.