Текст книги "Чудесное лето"

Автор книги: Саша Черный

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 11 страниц) [доступный отрывок для чтения: 5 страниц]

Глава V
Разговор с матросом

Игнатий Савельич лежит на своей койке в углу большой, низкой комнаты. Отдыхает. Перед окнами флигеля – каштаны. Затеняют свет, сквозят на закате мутно-зелеными лапами. В комнате прохладно и тихо. С потолка липкой спиралью свешивается узкая ленточка, усеянная дохлыми мухами, – одна из них, еще полуживая, тоненько жужжит.

Дневной урок отработан: вымыта до морского блеска лодка на пруду, заштопана красная дорожка, что лежит по дну; свезены к кухне и наколоты короткие французские дрова; подвязаны к тычинкам бобы, которые вчера повалил ветер, и заплетена проволокой прорванная в огородной калитке сетка. А потом, хоть и не помощника садовника это дело и тем более не матросское, вытряхивал с птичницей ковры и дорожки из большого дома. Субтильная[10]10
  Субти́льный – худой, тонкого сложения.


[Закрыть] женщина – тряхнешь покрепче, она и с ног долой. И еще натирал полы в доме. Это, пожалуй, веселей всего: выплясываешь на щетках чечетку и думаешь о своем; покуришь на корточках, в бильярдной в шары пощелкаешь – никто в шею не гонит, работай сообразно с комплекцией.

Комплекция у Игнатия Савельича выдающаяся: плечи как у бугая, шея – борца, корпус вроде колоды, которой в саду дорожки укатывают. Койка под ним скрипит-жалуется… Трудно ей на себе такой груз нести. Да еще ворочается он сегодня, недоволен, должно быть: серые глазки сумрачны, нога в опорке[11]11
  Опо́рки – старые, изношенные сапоги с обрезанными голенищами.


[Закрыть] по полу чертит.

По стенам и на камине всякая всячина.

По вещам сразу увидишь, что в комнате живет моряк и вместе с тем человек, так сказать, медицинский. Над койкой распростерся Андреевский флаг[12]12
  Андре́евский флаг – главный корабельный флаг Российского Флота. Он представляет собой белое полотнище, пересеченное по диагонали двумя синими полосами, которые образуют наклонный крест.


[Закрыть], – сам сшил (кусочек голубого сатина для косого креста у экономки выпросил); у окна на бечевке сохнет полосатая, сине-белая матросская фуфайка; под стеклянным колпаком на камине модель английского легкого клипера в многоярусных парусах, – мальчик Игорь ему принес в подарок, на чердаке разыскал; и пепельница в виде спасательного круга, оплетенного крученой веревкой.

Медицинская часть представлена набором банок на полочке – Игнатий Савельич большой мастер банки ставить, – лекарственными склянками и крошечными аптекарскими весами, покачивающимися под полкой. Муха на роговую чашечку сядет, сразу чашечки заволнуются – одна вниз, другая вверх…

Каждый бы догадался, взглянув на все эти предметы, что Игнатий Савельич морской фельдшер. Посмотрел бы в угол, где над изголовьем койки на треугольничке трепетал зеленый мотылек лампадки перед образком Серафима Саровского[13]13
  Серафим Саровский – один из наиболее почитаемых русских святых.


[Закрыть], и прибавил бы: русский морской фельдшер. Впрочем, и по Андреевскому флагу это было видно.

В окна долетала из французской прачечной у колодца веселая хохлацкая песня:

 
Опанас волы пас,
Катерина – бычки…
Пострывай, не втикай,
Куплю черевички.
 

Это птичница распелась. А индюк-дурак все время перебивал и лопотал по-турецки что-то свое, несуразное, назойливое. Было очень смешно, но матросский опорок все так же сердито шлепал по полу: Игнатий Савельич был недоволен.

В окне показалась светлая кудлатая голова мальчика.

– Игнатий Савельич! Вы спите?

Матрос вскинул ноги и грузно сел на койку.

– Отдыхал. Сигайте в окно… Что ж так через стенку разговаривать.

Хмурые морщинки сбежали со лба, он любил мальчика и во всякое время был ему рад.

Пивная бутылка, словно сбитая кегля, стукнулась под маленькой пяткой о пол. Игорь сел у окна верхом на табурет и внимательно, в который уж раз, осмотрел матросскую комнату.

– Когда ж вы себе, Игнатий Савельич, морскую койку подвесите?

– Крючки не выдержат. Кирпич вещь хрупкая. Никак невозможно.

Игорь огорченно покачал головой. Он все заботился, чтобы матрос наладил свою жизнь по-настоящему. Что ж ему на сухопутной постели валяться…

– А я вам компас принес.

Он протянул на ладони маленький круглый брелок.

– Вот спасибо. Теперь, значит, я совсем обеспечен. Где достали?

– В пенале нашел. Я его еще в Париже на фуаре[14]14
  Фуа́р – ярмарка.


[Закрыть] купил. Вам пригодится, да? Он совсем-совсем правильный. Только встряхивать его надо. Как термометр.

– Пригодится, спасибо. Что ж, давайте чай пить, Игорь Иванович… Только насчет кипятка заминка…

– Да ведь на кухне полный бак.

– В том и суть, что у меня по кухне с новой кухаркой авария вышла.

Матрос поморщился и яростно провел ладонью по своим, ежиком торчащим, бурым волосам.

– Я ей французским языком, вежливо говорю: «Пожалуйте, мамзель, еще тарелку борща». Молчит и глаза, как, извините, у акулы. «Борща, говорю, еще пожалуйте. Консоме руж, – рюсс! Компрене?[15]15
  Красный суп, – русский! Понимаете? (франц.)


[Закрыть]» А она как окрысится… «Да что же это! Да вы две тарелки уже выхлебали! Другие уже сладкое едят, а я с вашим борщом возиться буду?» Фырк, фырк… Швырнула при всем персонале тарелку на ларь и ко мне спиной, будто я не человек, а шпанская муха… Разве это порядок?

– Вы, Игнатий Савельич, с женщинами лучше не связывайтесь. Хотите, я вам завтра свою котлетку оставлю?

– Спасибо, Игорь Иванович. Питайтесь сами, вы ж малокровный. Что ж я младенца обижать буду… «Вы, говорю, мамзель, здесь еще и двух недель не прожили. Кто вам с огорода сверх пропорции клубнику приносит? Кто вас обучил русский консоме руж готовить? Забыли-с? А вам третьей тарелки жалко… Не ваше – хозяйское!» А она мне на эти слова язык показала… Язык, понимаете! Рушник на стол швырнула и с треском в свою каморку ушла. Да у меня четыре медали: станиславская, анненская, две георгиевских, – и не то что язык, пальца мне никто не показывал… Чертовка такая сухопарая!

– Марку я вам еще принес, Добровольного Флота[16]16
  Добровольный флот – русское пароходное общество, организованное в 1870-х гг. с целью оказания поддержки военному флоту.


[Закрыть], – робко вставил Игорь, чтобы отвлечь матроса от его огорчительной истории.

– Спасибо. Вещь редкая. А на кухню, хоть на куски режьте, и носа больше не покажу. Пусть сама салат с огорода в переднике носит. Баста!

– Вы не сердитесь, Игнатий Савельич. За кипятком я сам сбегаю. Хорошо?

Звякнул чайник, ноги мальчика перелетели через подоконник и скрылись за кустами.

Морской фельдшер медленно вытер полотенцем побагровевшую шею, лицо. Даже волосы вытер. Вздохнул и тяжело фыркнул, точно из-под воды вынырнул.

Через минуту тем же прямым сообщением Игорь вскочил в окно и бережно поставил чайник на стол.

Матрос уже успокоился и аккуратно расставлял на белой клеенке стаканы – бокалы из-под горчицы, баночку с вареньем, молодой редис и прочее угощение.

Долго и мирно большой и малый пили чай вприкуску, с присвистом втягивая горячую влагу из блюдечек: эту манеру Игорь с удовольствием перенял от матроса.

– Кружовенное варенье берите, Игорь Иванович.

– Сами варили?

– Самолично. Нет лучше фрухта. В парке здешнем айва растет, деревянное яблоко. Тоже на варенье идет. Несуразная вещь – язык вяжет… Один тани́н, можно сказать.

– Что такое танин?

– Вяжущий порошок. В полосканье кладут.

– Во флоте чай матросам давали?

– Обязательно. Сигнал такой на боцманской дудке в шесть утра высвистывали: «Вставать, койки вязать, чай пить!»

– Посвищите!

Матрос посвистал.

– А на обед другой сигнал был, веселый:

 
Бери ложку,
Бери бак!
Хлеба нету, —
Беги так…
 

– Разве хлеба не было?

– Сколько хочешь… Это матросы в шутку такие стишки сочинили.

Мальчик прислушался: муха на спиральной бумажке опять запищала.

– Можно ее отлепить, Игнатий Савельич? Ведь она мучается…

– Валяйте. Пусть живет, Господь с ней.

Игорь отодрал осторожно муху, обмыл ее в простывшей капле чая и положил на окно. «Ишь ты, поползла! Лети, мушка, на чердак… Солнца нету – сохни так!»

Фельдшер ухмыльнулся и ласковой шершавой ладонью прикоснулся к маленькой кудлатой голове.

– Правильно!.. Теперь, стало быть, и покурить можно.

Он свернул из курчавого темного табака папироску, затянулся и пустил в потемневшее окно серое колечко. С птичьего двора не доносилось ни звука. Парк молчал. Над капустой за палисадником дымился сиреневый туман.

– Был еще у нас, Игорь Иванович, на крейсере такой случай… – тихим баском начал матрос. – Плавали мы под Архангельском в Белом море… Помор[17]17
  Помо́ры – жители побережья Белого моря.


[Закрыть] один знакомый команде в презент белого медвежонка привез, командир разрешил. Утешный зверь был, вроде вас, извините, ростом. Бродил по палубе, никто его не забижал, конечно. Очень даже все обожали. Шваброй, бывало, палубу трут, а он, стервец, как собачка, швабру зубами хватает. Пил-ел с нами, водочку очень любил, все чарки вылизывал; рыбой сырой брюхо набьет и растянется на баке, как коврик, лапы распластавши. Одним словом, добрались мы до Либавы[18]18
  Либа́ва – порт на берегу Балтийского моря (ныне латвийский город Лиепая).


[Закрыть]. Стоим на рейде, приводим себя в порядок. Как-то после ужина глянули на медвежонка – что за оказия! Стонет, урчит, по палубе катается, лапами себя по животу скребет. Собрались мы кольцом: «Вась-Вась!» Васькой его звали. А он никакого внимания. Еще пуще ревет… Двинулся я было в кают-компанию доктору нашему доложить, потому господа офицеры тоже нашего Ваську обожали. Чтоб диагноз болезни определил. И в ту же минуту медведь наш за борт! Только пена столбом.

– Утонул? – в ужасе прошептал Игорь.

– Тоже скажете… Разве белый медведь утонуть может? Плавает вдоль ватерлинии[19]19
  Ватерли́ния – черта на корпусе судна, по которую оно погружено в воду.


[Закрыть], жалостно кричит, голову к нам задирает. Прямо смотреть невозможно…

Игорь утер рукавом глаза.

– Бросили мы веревки в воду, под него подвели. Вытянули. А он побарахтался, пасть раскрыл, захрипел – и крышка…

– Умер? – всхлипнул мальчик.

– Подох. Подошли господа офицеры. Доктор головой покачал. «Что сегодня на ужин было?» – «Макароны, ваше высокородие». – «Медведь ел?» – «Так точно, очень даже ел». – «Ну и дурни! Разве можно такому зверю горячие макароны давать… У него, говорит, воспаление кишок произошло, зря мишку испортили…» Вот тебе и диагноз!

– Что же вы с ним сделали? – печально спросил Игорь.

– Старшему офицеру предпостельный коврик. На красной байке очень знаменито вышло. Да вы, Игорь Иванович, не огорчайтесь. Всякому зверю – своя судьба. Давайте-ка лучше сало есть. Племянник из Парижа прислал, – первый сорт сало!

После кружовенного варенья сало и шпроты с черным хлебом – чудесная закуска. Не то что в большом доме по расписанию суп и макароны есть. Никогда больше Игорь к этим противным макаронам не прикоснется…

В комнате совсем стемнело. В просвете между каштанами сияла-переливалась Венера. Игнатий Савельич налил себе в горчичный стаканчик зубровки, Игорю – слабенького сидра. Чокнулись, выпили и задумались.

– Впотьмах и совсем закиснешь! – матрос встряхнулся и чиркнул спичкой.

Керосиновая лампа на узкой ножке горела приветливо и ясно. Круглый фитиль с одного конца протянул было кверху острый, заструившийся копотью язычок, но матрос снял стекло, чикнул ножницами, и язычок исчез. По белому бумажному абажуру проплывали черные яхты, и под ними волнистым зигзагом синела волна, – Игнатий Савельич и рисовать умел.

– А правда, Игнатий Савельич, что русские матросы драться любили?

– Кто ж не любит… Был у нас такой случай в довоенное время. В Марселе стояли. Собралась наша компания вечером в портовом кабачке. С американскими матросами познакомились. Ребята бравые, выпить не дураки… Разговор короткий: по плечу похлопаешь, чокнешься… Или руку на локте на стол поставишь рядом, допустим, с американским локтем. Кто кого перегнет? Научили мы их со скуки в орлянку[20]20
  Орля́нка – азартная игра, состоящая в угадывании, какой стороной ляжет подброшенная монета: «орлом» или «решкой».


[Закрыть] играть. Играли-играли, честь честью. Только один из американцев упился, что ли, – уперся. «Не желаю, говорит, платить!.. Дурацкая игра». Как так не желаешь? Выигрыш берешь, а проигрыш – счастливо оставаться! Нет, друг… Вскипели наши ребята, слово за слово и честь честью в ухо. Мы своего крейсера не осрамили – был, можно сказать, бой!

– Вы тоже дрались? – радостно спросил Игорь, прикидывая на глаз мускулы Игнатия Савельича.

– Я – фельдшер… Что же мне вмешиваться.

Мальчик разочарованно вздохнул.

– Один взял меня было за грудки. Я только встряхнулся, а он головой стекло в дверях вышиб.

– Правда?! Вот хорошо…

– Помощь я потом кой-кому оказал по медицинской части. И своим, и неприятелю… Ухо, нос, пробоины кой-какие. Ничего, помирились. На корабли в обнимку возвращались, песни пели… Одного, признаться, нести пришлось, задирщика этого самого. Вот-с… Надо теперь за ваш фрегат приниматься, Игорь Иванович, а вы бы мне почитали вслух малость. Веселее работать…

Он вытащил из-под койки поломанный кузов детского корабля длиной с кошку. В чулане нашел, возле кухни. Придвинулся к столу, взял в зубы горсточку сапожных гвоздей, достал из ящика молоток и приготовился слушать.

– Вы парусов сегодня шить не будете, Игнатий Савельич?

– Какие ж паруса? Кузов сбить сперва надо, да прошпаклевать, да закрасить. А там и до парусов доберемся. Имя придумали?

– «Немо». Капитан был такой подводный у Жюля Верна. В честь него и назовем. Я вам прочитать потом дам. Очень интересная морская повесть.

Игорь вынул из кармана куртки томик Пушкина и перелистал отмеченные бумажными закладками стихи. Все про морское. Ведь неинтересно же матросу сухопутные стихи слушать.

 

К морю

Прощай, свободная стихия!
В последний раз передо мной
Ты катишь волны голубые
И блещешь гордою красой…
 

Детский голос звенел-переливался. Медленно и чисто произносил слово за словом, чтобы ни одна строка не пропала.

Матрос прослушал до конца, в паузах вколачивая гвозди в кузов детского корабля.

– Стишки ничего, – похвалил он.

– Я спишу для вас, Игнатий Савельич, хотите? А это – «Арион».

 
Нас было много на челне;
Иные парус напрягали…
 

– Священник, что ли, писал? – спросил матрос, когда Игорь после последней строчки перевел дух.

– Почему священник?

– Да ведь он ризу свою влажную на солнце-то сушил…

– Какой же Пушкин священник?! – Игорь горестно развел руками. Ведь вот странно. Чего только Игнатий Савельич не знает, чего не умеет, а дойдет дело до стихов, он вроде пятилетнего мальчика. Даже досада берет.

– Совсем не священник. Он это про себя иносказательно писал. Все было хорошо, был счастлив, пел, и вдруг судьба все опрокинула, налетела, как буря… Но он уцелел и не потерял бодрости. А «риза» – это вроде плаща, широкая одежда, которую поэты носят. Поняли?

– Чего ж тут не понять? – обидчиво буркнул матрос. – Вещь простая.

«Надо ему что-нибудь попроще найти, – подумал мальчик. – Ах, вот… “Утопленник”. Хоть и не морское, а все-таки река и волны…»

«Утопленник» Игнатию Савельичу очень понравился. Даже повторить просил.

– Вот это настоящее! Очень все натурально. Был тоже у нас во флоте такой случай… Однако что ж это я? Девятый час… Вас, поди, по всему парку ищут, ужинать кличут. Спасибо за компанию, Игорь Иванович. Не забывайте.

– Спокойной ночи. Я второй раз поужинаю, чтоб не ворчали, ничего. А завтра я вам «Фрегат Палладу» принесу. Только будете читать сами, она очень толстая. Гончаров писал.

– Адмирал?

– Штатский. Он только плавал с моряками, для описания… Спокойной ночи.

– И вам того же желаю. Счастливо оставаться.

Детские ноги мелькнули в воздухе и скрылись за окном в чернильной тьме палисадника. «Ишь, как кусты хрустят… Напрямик ломит».

Игнатий Савельич принялся за уборку, – чистота первое дело, и свою комнату матрос привык содержать в полном порядке. Кошка языком чище не вылижет. Разговорил его мальчишка, даже про обиду, которую ему на кухне нанесла кухарка, забыл. Шут с ней… Тоже у нее, у женщины, нервы от кухонного чада в напряжение пришли. Временные летние жильцы – русские – в доме живут: все меню кверху дном перевернули. То гречневая каша пригорит, то холодный суп – ботвинью затеют, разберись-ка в ней. То Игорь прибежит, пирожок из жеваной булки слепит и на плиту исподтишка подсунет. А во время обеда на кухне как в греческом порту: птичница – хохлушка, садовник – бельгиец, маляр – казак, в доме по ремонту орудует. Может, третья тарелка борща слабосильную женщину из терпения и вывела… Натрум броматум[21]21
  На́трум брома́тум – препарат брома, успокаивающее средство.


[Закрыть] бы ей прописать. А те, черти, грегочут. Обрадовались.

Перемыл он посуду. Пыль с камина цветной метелочкой обмахнул. Пол подмел. Адмирала Макарова на стене поправил, – все он набок скашивается, петельку надо будет переставить.

Сел у окна, молоточком по детскому кораблю тюкает – знатная выйдет штука. Надо будет у маляра замазки и красок достать. Синие борта, оранжевый ободок… Для парусов лоскутки в сундучке найдутся. Послезавтра на пруд спустят, душа возрадуется…

В окне кто-то приветливо взвизгнул. Матрос обернулся: садовничий пудель умильно заглядывал в комнату, положив передние лапы на подоконник. Войти не решался – зачем зря человека беспокоить.

– Пришел? Ну, здравствуй, здравствуй! Что не спишь? Хозяин твой, поди, давно уже на перинке сигналы носом выводит… Угостить тебя, что ли? Сала хочешь? Малороссийское, брат, сало, парижской заготовки. Ты что ж нос воротишь? Ах ты, дурашка бельгийская… Ступай к кухарке: она тебе гусиного паштету поднесет. С трюфелями… Сумневаешься? Вали, вали, не сумневайся.

Пудель, чтоб не огорчить матроса, взял было в зубы кусочек сала, виновато взглянул на матроса и незаметно выплюнул сало на травку под окном.

– Ну, вот умница. Умница, цюпик. Прощай, прощай. Вот, видишь, спать собираюсь.

Пудель ушел, но к углу окна незаметно подкрался в белом бумазейном халатике другой визитер, – Готово, Игнатий Савельич?

– Фу, как вы меня напужали!.. Где ж готово? Завтра только конопатить да красить буду.

– Я сам выкрашу.

– Это уж извините… Я вот насчет ваших десятичных дробей ни мур-мур. И не посягаю. А вы к корабельному делу не прикасайтесь. Сказал, сделаю – и сделаю… Вы что ж в ночное время, как «утопленник» ваш, бродите? Мамаша в комнатку вашу войдет: где Игорь Иванович? А заместо него – одеяльце горбом.

– Я скажу, что я… лунатик. Сам не знаю, как ушел.

– Обманывать мамашу грешно. Да и луна где же нынче?

– Я, Игнатий Савельич, пошутил.

– Врать и шутя не следует. Спокойной ночи.

– Игнатий Савельич?

– Слушаю.

– Татуировку вы мне сделаете?

– Сказал, что нельзя, – и нельзя. Вы, извините, еще мальчик, и я вам не пример.

Матрос покосился на свой локоть, у которого под мускулистым сгибом четко темнела вокруг якоря змея, кусающая себя за хвост.

– Сделайте!

– Нипочем.

– Маленькую… Самую малюсенькую!

– Спать бы шли. Простудитесь, мне же потом банки вам ставить.

– Важность какая! Я вытерплю, я не боюсь, Игнатий Савельич.

– Ведь вот какой хитрый вы, сударь, мальчик. Лишь бы поговорить подольше в неположенное время. Экономка услышит, мамаше перенесет: вот, скажут, черт с младенцем связался, от сна его отвлекает.

– Никогда мама так про вас не скажет… Она очень вас уважает.

– Покорнейше благодарю. Попутный ветер, Игорь Иванович! Спокойной ночи.

Матрос взял мальчика дружески за плечи, потрепал и, повернув его налево кругом, закрыл окно. Спустил на всякий случай и штору.

Прикрутил лампу и дунул сверху в стекло. Грузно стал у изголовья койки на коленки, лицом к зеленому мотыльку лампадки, – склонил голову и стал шептать знакомые с детства слова. Молился.

Глава VI
Разбойник

Когда взрослых нет в усадьбе, сидеть одному в большом доме не очень весело. Поиграешь сам с собой на французском бильярде в три шара и не знаешь, выиграл ты или проиграл… На стене старые гравюры: Всемирный потоп, Дворец дожей[22]22
  Дворец до́жей – памятник архитектуры в Венеции.


[Закрыть], толстый монах пробует вино. Но какое дело маленькому мальчику до потопа, дворца и монаха? Особенно когда изучил не только каждый штрих на гравюрах, но даже все сырые пятна и подтеки их.

Завел было Игорь граммофон. Развеселые звуки понеслись негритянской чехардой по всему дому… и еще скучнее и еще страшнее одному стало. Над балконом расшумелись клены, солнце в тучах, точно его никогда и не было, сумерки заволокли весь парк.

Игорь взлез на крытый бархатом ларь, снял со стены заржавленную рапиру, чтоб в темной липовой аллее от разбойников отбиться, если нападут, и пошел в дом к экономке, которая жила у входа в усадьбу в длинном кирпичном флигеле.

Внизу по просторной кухне бегали канареечного цвета утята, отнимали у друга лимонную корку (зачем она им?) – и пищали. Седая экономка, словно утка, ковыляла за ними, грузно приседала, ловила пушистых озорников и сажала их в выстланную мягкой фланелью картонку из-под шляпы.

– Дарья Ивановна, черненького забыли!

– И черненького посадим. Нечего ему по кухне шлёндрать…

– А почему вы каждого в головку целуете?

– Да, видишь, курица их высидела, я под нее свежих яиц и подложила. Утята теперь вроде как сироты, вот я их в головку и целую. Хочешь, и тебя поцелую… Будь здоров!

– Спасибо, Дарья Ивановна. А когда утята вырастут, вы их будете кушать?

– Глупости, Игруша. Все едят, и ты поешь, и я поем. Ежели их не есть, они сами весь дом слопают. Прожоры известные.

– Дарья Ивановна, почему вы всё кур на утиные яйца сажаете? Это же несправедливо. Утки гуляют себе как барыни, и в ус себе не дуют.

– Ишь ты, поправщик какой… Сажаю, значит, так надо. Захочу, и тебя посажу.

– Ну, это извините. У меня уроки, и я… мальчик. Вы пошутили, да? А вот Альфонс Павлович обещал мне из Марселя страусовое яйцо прислать. Вы уж, пожалуйста, Дарья Ивановна, душечка, под индюка его подложите. Все равно он ничего не делает. Хорошо? Я вам за это из страусового цыпленка все перья на шляпку подарю.

– Подложу, подложу. Ишь, добрый какой… Ступай-ка наверх, там на столе пенка из-под вишневого варенья осталась.

– О! Пенка? Пенка! Пенка!!

– Да не кричи ты… Свисток паровозный!

Съел Игорь пенку. Блюдце и мыть не надо, уж так облизал, что и кошка чище не вылижет. Ведь это когда сидишь за общим столом со взрослыми, тогда и салфетка, и локтей на стол не кладешь, и вылизывать блюдца, конечно, не будешь. Но когда, кроме мух, никого в комнате нет – не их же стесняться, – очень трудно удержаться.

Сел Игорь у окна, с носа последнюю каплю вишневого сиропа слизнул, смотрит на дорогу. Колокольня с петухом, – петух по ветру медленно поворачивается… Белый угол стены соседа, за стеной лохматые раскидистые липы. Лягушки стонут… Зубы у них болят перед дождем, что ли? Говорят, это древесные лягушки. Зелененькие, как молодая крапивка, сидят на деревьях и воображают, что они – соловьи… Скажите, пожалуйста!

О! Кто там в кладовке возится? Игорь выскочил в коридор и прислушался. Странно. Замок висит снаружи, другого хода в кладовку нет… Мышь? Да разве мышь может так банками греметь?

Мальчик в два прыжка выскочил на лестницу и перегнулся над перилами. Позвать Дарью Ивановну? Стыдно. Разве в минуту опасности женщина должна защищать мужчину? Да еще женщина, страдающая одышкой… Где верная, зазубренная в боях рапира?

Игорь защемил рапиру под мышкой, подошел вплотную к дверям кладовки и притаился. Опять шум! Дребезжат жестянки и банки, шуршит бумага. Ясно… Окно кладовки выходит на мусорную свалку. Там пустырь, закрытый стеной дома… Какой-нибудь старый бродяга стал на старый бочонок, отогнул старую железную полосу на окне и пожирает теперь большой суповой ложкой яблочное желе, варенье из айвы, варенье из черной смородины… Пастилу! Засахаренные груши!..

Игорь перевел дыхание и смело сунул кончик рапиры в щель двери.

– Кто там? Почему ты залез без спросу в чужую кладовку? Сдавайся! Раз-два-три. Я уже взвел курок…

Мальчик щелкнул языком.

– Сдаешься? Считаю сначала: ра-аз, два-а, три-и…

Игорь обратился к разбойнику, конечно, по-французски. Не по-русски же разговаривать с ним в усадьбе, с крыши которой в морской бинокль Эйфелеву башню видно.

И разбойник отчетливо и коротко ответил ему по-французски: – Пошел вон!

Дарья Ивановна уронила спицы, откинулась к спинке соломенного кресла и исподлобья сквозь очки изумленно посмотрела на ворвавшегося в кухню Игоря.

– Скорей, скорей! Там, в кладовке… Не хочет сдаваться! Говорит: «Пошел вон!» «Ватан!» Понимаете? Ест варенье… Ходит по полкам и ругается, как… не знаю кто.

– Кто ходит?! Кто ругается? Да не тычь ты своей жабоколкой! Шашлык из меня хочешь сделать, что ли… Говори толком.

– Это, Дарья Ивановна, рапира, а не жабоколка… Я ж говорю: разбойник. Там, в чулане, алебарда[23]23
  Алеба́рда – старинное оружие типа топора на длинном древке.


[Закрыть], съест он все варенье и нас всех алебардой порубит. Вот увидите! Садовник ушел, кухарка ушла, Игнатий Савельевич ушел. Идем на шоссе и подымем тревогу…

– Тьфу ты, юла какая! Чтоб люди на смех подняли? Давай-ка сюда рапиру. Бери молоток. Чистая фантазия. Держи меня за руку. Пойдем… Какой разбойник варенье есть будет? Голову я ему оторву, а не то чтоб его бояться! Иди-иди, Игруша… Постой…

За дверью кладовки действительно кто-то был. Хлоп! Прорвал пузырь, которым была обтянута одна из банок, сбросил на пол чашку.

– Ага, чистая фантазия? – шепотом спросил ехидно Игорь.

– Ах, леший! Кот, что ли? Да нет, я тут всех котов в окрестности знаю, все сытые, по чужим кладовым не шарят… Иль впрямь бродяжка какой-нибудь за брался? А ну-ка, Игорь, переведи ему, по-французски… Ты, шаромыжник, дурака не валяй! Не то сейчас же по телефону жандарма вызову, руки скрутят и в кутузку… Слышишь? У нас тут полон дом мужчин. Игорь, сними-ка ружье со стены…

– Какое, Дарья Ивановна, ружье? – шепнул мальчик.

– Какое? Это я так, для острастки… Слышь ты, бандитская душа! Переведи ему, Игорь…

Нелегко было Игорю переводить: «шаромыжник», «кутузка», «бандитская душа»… Слова такие все трудные. Однако кое-как перевел.

И в ответ хриплый голос, как и в первый раз, снова коротко и отчетливо отрезал:

– Пошел вон!

Кто первый добежал до усадебных ворот – Дарья Ивановна или Игорь, – трудно сказать. До этого случая Игорь бы и не поверил ни за что, что экономка так здорово рысью бегать может.

Пришло целое войско. Садовник из соседней усадьбы с вилами, живший на перекрестке дорог кузнец с молотом, косивший траву рабочий с косой, хозяин бистро со штопором, прачка с утюгом, дети садовника с садовыми ножницами. Впереди всех Игорь с рапирой, позади всех Дарья Ивановна со своими спицами.

Лестница застонала под грузными шагами. Стучали, словно копыта, сабо, скрипели толстые подметки.

– Вы, мадам, звонили в жандармерию? – спросил солидный садовник у Дарьи Ивановны.

– Звонили… Игорь, переведи. Ох, Господи! Игруша звонил. Сейчас, говорят, лошадей оседлаем и выедем.

– Хорошо, мадам. Дети, отойдите в сторону… Дело может быть нешуточное… Придется взять этого господина медленной осадой. Вы – слева, вы – справа, кто-нибудь пусть станет с оружием на дороге под окном, чтоб он от нас не сбежал…

– Там на дороге уже целая толпа собралась! – закричал Игорь, высунувшись за раму. – Жандармы подъехали! Ура! Два. На гнедых лошадях… Идут сюда.

Садовник приосанился и грозно постучал рукояткою вил в дверь кладовой.

– Эй, вы! Дорожных дел мастер. Назовите ваше имя и сдавайтесь, пока не поздно. Слышите?

– Пошел вон!

– О! Ты так? Ворвался в чужой дом и гонишь вон честных соседей, которые пришли на защиту бедной женщины и ребенка… А вот мы сейчас увидим, кто пойдет вон!

Плотные бравые жандармы попросили всех успокоиться. Отодвинули от двери любопытных детей, отстегнули кобуры, вытащили два увесистых револьвера.

Старший жандарм вежливо обратился к Дарье Ивановне:

– У вас, мадам, ключ от кладовой?

– Затеряла, батюшка, со страху-то затеряла…

Игорь перевел. Жандарм попросил кузнеца сломать замок, но перед тем, обратившись к невидимому разбойнику через дверь, сказал ему несколько внушительных слов:

– Сейчас дверь будет взломана. Если вы, друг мой, сделаете только одно движение по направлению к нам, я прострелю вашу дурацкую голову, как пустой орех. Вы меня понимаете?

– Пошел вон! – равнодушно и нагло ответил за дверью разбойник.

– Ломайте дверь!.. Мы сейчас вам покажем, как надо обращаться с…

Замок звякнул и упал на пол. Дверь распахнулась. Толпа боязливо отхлынула… Жандармы, вытянув перед собой револьверы, бесстрашно шагнули вперед. Где разбойник?

Он сидел на верхней полке и, задрав кверху ногу, не обращая никакого внимания на столпившуюся у дверей толпу, сердито мотал взъерошенной головой и искал блох.

– Да это Жак!! – закричала дочка кузнеца.

– Ну, конечно… – рассмеялась чья-то голова, перегнувшись с приставленной с улицы лестницы в кладовую. – Это Жак, попугай полковника Марьена. Птица улетела еще позавчера, и полковник будет очень доволен, что она жива и невредима. Правда, Жак?

– Пошел вон… – хрипло пробормотал попугай, задирая еще выше ногу.

И рассмеялись все: жандармы с револьверами, садовник с вилами, кузнец с долотом, хозяин бистро со штопором, прачка с утюгом, Дарья Ивановна со спицами. А больше всех смеялся сам виновник тревоги, маленький Игорь.