Текст книги "Королева красоты Иерусалима"

Автор книги: Сарит Ишай-Леви

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 8 страниц)

В этот час в лавке было полно покупателей, Габриэль, Лейто и Леон были по уши в работе, и никто не обратил внимания на Рухл, которая прокралась и встала у прилавка, будто ожидая своей очереди. Габриэль тоже был занят покупателями. И когда подошла очередь Рухл и она остановилась напротив него, он поднял глаза и чуть не лишился чувств: те самые синие глаза без стеснения смотрели на него и улыбались. Он не знал, куда деваться.

Рухл не открывала рта.

– Чем могу служить? – неуверенно спросил он.

Она не ответила, только продолжала смотреть на него, не отводя взгляда.

– Маслины, сыр, соленая рыба?

– Нет, – мотнула она головой.

– Ну же, девочка, у меня не так много времени, – поторопила ее стоящая за ней женщина.

Габриэль взял горсть миндальных конфет в розовом сахаре и вложил ей в руку. Прикосновение его руки было невероятным блаженством, по спине даже озноб прошел. Рухл зажала в кулаке конфеты и выбежала из лавки, не поблагодарив и не заплатив.

Сидя на ступеньках школы «Альянс», она ждала несколько часов, пока Габриэль закончит работу. Она не чувствовала ни усталости, ни голода, ни жажды. Рухл не думала ни о родителях, которые наверняка уже с ума сходят от волнения и ищут ее по всему Меа-Шеарим, ни о трепке, которую задаст ей старший брат, – она сидела на грязных ступеньках и ждала его. После полудня пришел немолодой мужчина и уселся на деревянный стул у входа в лавку, перебирая пальцами янтарные четки, как это делают арабы. Несколько часов спустя, напившись чаю, поговорив с работниками, с прохожими и с сыном (время от времени тот подходил к двери, чтобы обменяться с отцом парой слов), он встал, опираясь на палку, и пошел своей дорогой. В конце рабочего дня Лейто и Леон стали заносить мешки и бочки в лавку, потом сняли фартуки и ушли домой. А она все еще ждала.

Рынок постепенно пустел, хозяева лотков и лавок запирали свои товары, бродячие торговцы вернулись в свои деревни, рыночный шум затихал… И вот, когда огромный солнечный диск клонился к западу и мир готовился ко сну, он наконец вышел из лавки, запер тяжелые деревянные двери на висячий замок и направился к кварталу Охель-Моше. Рухл вышла из своего укрытия и шла за ним, пока он не услышал ее шагов и не обернулся. Габриэль был ошеломлен, вновь встретив взгляд этих глаз, синих как море. Вокруг не было никого, только он и она посреди улицы Эц-Хаим.

Последние лучи солнца освещали ее лицо, и он вспомнил, как когда-то давно спросил мать, как выглядит Бог, и та ответила: «Как золотой свет». Внезапно Рухл повернулась и пошла.

Он не знал, что с ним случилось, что заставило его как будто забыть себя и пойти за девушкой с синими глазами. Ноги шли сами, сердце бешено колотилось.

У него вылетело из головы, что Меркада и Рафаэль ждут их с братом к ужину. Как слепой, он шел за девушкой, а она вошла во двор школы «Альянс» и села на ступеньки, подняв к нему глаза.

Габриэль умел сдерживать свои порывы, но то, что он чувствовал в эти минуты к девушке с синими глазами, не было похоже ни на что испытанное прежде. Не раз у него возникали грешные мысли об отношениях мужчины и женщины, но он никогда не позволял этим мыслям завладеть собой, не давал воли бушевавшим страстям. Как-то в Нью-Йорке они с Моше прогуливались весенней субботой по Пятой авеню, и ему в глаза бросились тонкие щиколотки молодой женщины, одетой в легкое воздушное платье. Шелковые чулки облегали ее ноги, и его захлестнуло желание, по телу побежали мурашки, он не мог отвести глаз от ее лодыжек. Друг толкнул его локтем и пошутил: «Осторожно, не наступи даме на ногу». Габриэль замечал женскую красоту и не раз пытался представить, что скрывается у женщин под платьем, воображал изобилие округлостей под струящейся тканью, но не смел прикоснуться к их скрытым прелестям.

В отличие от Моше, который открыто высказывал все, что у него было на уме, он своими мыслями ни с кем не делился. Моше был смел и легко заводил беседу с женщинами, приветствовал их, осведомлялся о самочувствии. Габриэль никогда не заговаривал с незнакомой женщиной, разве что она сама обращалась к нему. Но и тогда он обходился короткими фразами и старался побыстрей закончить разговор.

Однажды, когда ранним вечером они вернулись с работы в свою убогую комнатенку, Моше предложил ему пойти в баню.

– А что сегодня за день такой? – удивился Габриэль. – Вроде бы не канун субботы.

– Сегодня особенный вечер, – ответил Моше. – Сегодня мы пойдем в баню, а потом в бордель.

Габриэль в растерянности уставился на Моше. Нельзя сказать, что его вовсе не занимал бордель – тот одноэтажный дом в Боуэри, где темные шторы скрывали происходящее внутри, хотя смех и звуки музыки вырывались наружу. Иногда, проходя мимо этого дома по дороге в баню, он видел, как оттуда выходили подвыпившие мужчины в сопровождении густо накрашенных женщин с глубоким декольте. Но расстояние между мыслью и действием было велико.

– Иди на здоровье, – ответил он Моше. – А я пойду спать.

Моше засмеялся. Он любил своего друга всей душой. Когда этот обалдуй возьмет в толк, что женщины хотят его больше, чем он их? Когда поймет, что пора дать волю естеству и что нет в этом никакого греха, пусть даже в школе им постоянно твердили иное? Но, хорошо зная Габриэля, он не стал его уговаривать. Незачем тратить слова попусту, Габриэль не соблазнится. Моше попрощался и ушел в бордель один.

Той ночью Габриэль не мог уснуть. Он представлял себе, как Моше лежит на красных сатиновых простынях, а на нем распласталась полногрудая женщина. Ее мясистые, ярко накрашенные губы впились в тонкие губы Моше. Он словно слышал страстные стоны, вырывающиеся из груди друга. Все его тело напряглось. Он дотронулся до своего члена. Большая грудь женщины, ее округлые ягодицы, двигающиеся вверх-вниз, приоткрытые красные губы… Он дошел до разрядки – и, не успев раскаяться в том, что вновь напрасно пролил семя, провалился в глубокий сон.

Визиты в бордель вошли у Моше в привычку. Габриэль же, несмотря на любопытство и неоднократные уговоры Моше, свои страсти умел обуздать.

И когда он стоял за прилавком на рынке и женщины строили ему глазки, он обычно отводил взгляд. Не то чтобы он их не замечал – он видел их всех, приходящих в лавку: дебелых и тоненьких, грузных и стройных… У иных бедра были округлыми, как холмы вокруг Иерусалима. Но девушка, которая сидела сейчас напротив него на ступеньках школы «Альянс», не была похожа ни на одну из них. В ее худощавом теле не было ни грамма лишней плоти. Руки у нее были длинные и тонкие, а груди – маленькие, как у девочки. На ней было черное платье с длинными рукавами и черные чулки, лишь тонкая шея, прекрасное лицо и золотые косы были открыты, но и сквозь одежду можно было представить себе ее чистую белую кожу. Что он делает здесь, в темноте, с девушкой из Меа-Шеарим, синеглазой и золотоволосой? Ведь его родные, наверное, с ума сходят от волнения. Нужно проститься с ней и немедленно идти домой. Да только вот ноги словно кто-то молотком и гвоздями прибил к земле…

Он стоял напротив нее – и тонул в ее глазах. Солнце давно скрылось, сумерки миновали, сегодня вечером ему уже не доведется молиться в синагоге.

Небо Иерусалима усыпало звездами, а они все стояли друг против друга, и время тоже словно остановилось. И вдруг девушка встрепенулась.

– О господи, – проговорила она на идиш, – отец убьет меня!

И прежде чем Габриэль успел понять, что случилось, она уже исчезла – как сквозь землю провалилась.

Душа у него замерла, он стоял не дыша и силился понять, что произошло с той минуты, когда он запер лавку и встретился с ней глазами. Наконец он встряхнулся, поправил на голове каскетку и направился к Охель-Моше.

Мать первая его увидела.

– Керидо мио, куда ты пропал? Что с тобой случилось? Я уже послала Лейто в лавку искать тебя, я уже бегала к Кларе, но ты как в воду канул.

Габриэль не отвечал, просто стоял как пень. Он никогда не лгал матери, что же скажет ей теперь? Что пошел за синими глазами ашкеназской девушки и утонул в них?

– Что с тобой, сынок? – всплеснула руками мать. – Что случилось? Ты что, язык проглотил? Почему ты молчишь? Ох… тебя ограбили? Из лавки украли все деньги, да? Проклятые арабы из Шейх-Бадера обокрали нас!

– Меня никто не обокрал, – быстро возразил он. Это, по крайней мере, было правдой.

В эту минуту вошел Рафаэль. Его серая борода растрепалась, лицо было белым как мел. Он оперся на стол и произнес убийственно тихо:

– В синагогу я не ходил, вечернюю молитву не читал, ужинать не ужинал. Мой руки и за стол!

У Рафаэля не было сомнения в том, где провел его сын последние несколько часов. Он знал: то, чего он боялся, случилось. Сын, как и он сам когда-то, пленился синими глазами.

Рафаэль не рассказал об этом никому, и уж конечно не Меркаде, но с той минуты, как в дверном проеме лавки явился призрак из Цфата со своей дочерью, он не находил себе места. Он с трудом дышал днем и почти не спал ночью. Ее образ преследовал его, он вспоминал о ней снова и снова, но не так, как когда-то: теперь он думал о ней с беспокойством и страхом, теперь его мысли были тоскливыми и тревожными.

Чуткая Меркада заметила, что муж стал другим.

– Ке паса, ме маридо?[41]41
  Что случилось, муж мой? (ладино)


[Закрыть] С тобой все в порядке? – спрашивала она.

Рафаэль отвечал ей, против обыкновения, нетерпеливо, отделываясь незначащими отговорками. Он увеличил пожертвования на благотворительность и стал молиться в синагоге еще более истово; он горячо умолял Всевышнего, чтобы ашкеназка сгинула, словно и не было, чтобы ни она сама, ни ее странная дочь не причинили зла его семье. Пускай жизнь снова станет прежней, какой была до того, как они нечаянно-негаданно свалились им на голову и отравили ему дни и ночи.

И молитва его, судя по всему, была услышана: ни ашкеназка, ни ее дочь больше в лавке не появлялись. Рафаэль возблагодарил Всевышнего. Новая встреча с наваждением из Цфата, вместо того чтобы взволновать его и воспламенить страстью, привела к обратному: огонь как будто потух, и от костра остались только головешки, потихоньку дотлевающие, прежде чем погаснуть навсегда.

Он мысленно благодарил своего покойного отца за то, что тот устроил его брак с такой замечательной женщиной как Меркада, и даже при случае, когда они с женой остались наедине, занялся с ней любовью – после долгого воздержания. И Меркада, которую ничто в мужчинах уже не могло удивить, в который раз закрыла глаза и хотела только одного – чтобы он поскорей закончил и оставил ее в покое. Но, к ее удивлению, впервые за все годы он не встал сразу же после этого и не ушел на свою кровать, а остался лежать с ней, положив голову на подушку.

– Ты должна поторопиться со свадьбой Габриэля, – сказал он.

Меркада удивилась:

– Куда спешить? Я еще не всех подходящих девушек пересмотрела.

– Есть куда спешить. Сообщи Шломо Молхо, что мы придем к ним с Габриэлем на исходе субботы, после авдалы, чтобы обсудить условия.

– Рафаэль, керидо, говорят, что спешка от дьявола. Что за срочность?

– Не спорь со мной! Не поспешишь ты – поспешит дьявол, и ты еще проклянешь тот день, когда меня не послушала и не пошла к Эстерике, пока не поздно.

Меркаду охватил страх. На что муж намекает? Неужели самый страшный ее кошмар грозит сбыться? Неужели скверные предчувствия, мучившие ее в последние месяцы, были оправданными? Неужели порчу, наведенную на семью, не снял даже раввин-каббалист, и Лилит подстерегает под дверью?

Она больше не спорила. На следующий день после ужина она постучала в дверь Шломо Молхо и сообщила, что он должен подготовиться: на исходе субботы они с мужем и Габриэлем придут просить руки его дочери и обсуждать условия брака.

У Рафаэля камень с души свалился. Теперь, он надеялся, Габриэль возьмет в жены Эстерику Молхо, и их жизнь снова станет спокойной и безмятежной.

Он смотрел на красавца-сына, не подозревавшего о своей красоте, такого благородного, такого благовоспитанного. Бедняга, он даже не знает, что в последнюю минуту чудом спасся от синих глаз. Рафаэль вздохнул с облегчением: его сын не будет, как он, годами ворочаться в постели без сна, в тоске по недостижимой женщине.

Но именно тогда, когда сердце его вновь стало биться в привычном ритме и он снова стал сиживать у входа в лавку, перебирая четки из янтаря и разглядывая прохожих, Рафаэль опять увидел странную девушку, и ему показалось, что сердце у него остановилось. Он увидел, что взгляд ее прикован к Габриэлю, а Габриэль тоже не сводит с нее глаз. Но когда Рафаэль снова обернулся к девушке, ее там уже не было. Черт, прошептал он, и трижды сплюнул, ну просто чертик из коробочки: вот она есть – и вот ее нет. Какая странная девушка! Если бы Меркада знала о ее существовании, она сожгла бы весь Иерусалим со своими обрядами снятия порчи и изгнания бесов, она ходила бы ко всем раввинам в Иерусалиме, чтобы избавиться от этого проклятия, не спала бы ночами, и жизнь ее превратилась бы в кошмар. Нет, он ей ничего не расскажет. Странная девушка исчезнет из их жизни – если не по-хорошему, так по-плохому, уж он об этом позаботится. Он вернет ее отцу – пусть тот изобьет ее, пусть обреет ей голову и объявит ее сумасшедшей. Не уйдет добровольно – тогда отправится к дьяволу, выругался он по-арабски.

В тот день, когда Габриэль не вернулся вовремя с рынка и Лейто сообщил, что лавка заперта на замок и на засов, когда он искал сына в доме его сестры Клары, в синагоге, среди игроков в нарды на рынке грузчиков и не нашел, – Рафаэль понял: его любимый сын, свет его очей, пал жертвой синих глаз странной девушки. Это рок, который продолжает преследовать его, это божья кара! Он пленился глазами матери, а теперь его сын пленился глазами дочери. Но нет же, не бывать этому! Если это и впрямь рок, он ему не покорится. У его сына, хочет он того или нет, ничего не будет с ашкеназской девушкой – и неважно, какой ценой!

В тот вечер он не сказал сыну ни слова. Назавтра они встали рано и пошли на рынок. Рафаэль заметил, что сын ведет себя необычно. Его взгляд то и дело скользил по входной двери. Вопреки обыкновению, Рафаэль остался в лавке на весь день и не пошел домой обедать. А когда Меркада пришла с кастрюлей софрито, которое приготовила ему на обед, он объяснил, что в лавке много работы, толпы покупателей снуют туда-сюда и он нужен Габриэлю, чтобы приглядывать за воришками, а то эти сукины дети, пользуясь теснотой и давкой, могут что-нибудь стянуть.

Он заметил, что Габриэль не спешит запирать лавку в этот день.

– Иди домой, – обратился он к отцу, – мне тут надо еще кое-что сделать, я скоро приду.

– Никаких «скоро» или «нескоро», – отрезал Рафаэль. – Или ты пойдешь сейчас, или я подожду, пока ты запрешь лавку, и мы пойдем домой вместе.

Лейто и Леон уже внесли мешки и бочки внутрь и ушли, а отец все сидел в своем кресле у входа. Феллахи вернулись в свои деревни, погонщики поторапливали ослов, бродячие торговцы запирали свои лотки, на рынке не осталось ни продавцов, ни покупателей, – а она не пришла. Но даже если б и пришла, размышлял Габриэль, как бы он смог пойти за ней, если отец сидит тут и ждет, чтобы вместе уйти домой?

Рафаэль видел нервное поведение сына, резкие движения, нетерпеливость, обычно ему не свойственные. Еще испортит себе зрение, не дай бог, – вон как косится на дверь все время. Неожиданно у него созрело решение. Я должен поговорить с сыном, должен предостеречь его; найду подходящее время и поговорю с ним, думал он.

Наконец Габриэль запер лавку, и они зашагали в сторону Охель-Моше – пожилой человек, опирающийся на палку, и молодой и крепкий, поддерживающий его под локоть. Всю дорогу они молчали. Рафаэль не находил в себе мужества заговорить с сыном. Габриэль был погружен в мысли о девушке, покорившей его сердце. Что, если она больше не придет в лавку искать его? Что, если он ее больше никогда не увидит? Нет, этому не бывать! Если она не придет, он сам ее разыщет!

И когда они уже подошли к улице Агриппас и собирались войти в ворота Охель-Моше, он ее увидел: призрачный образ, тенью скользящий в переулке.

Лилит! – молнией промелькнуло в мозгу Рафаэля. Он тоже увидел ее.

– Рухл! – крикнул Габриэль, забыв об отце, который шел рядом, и о матери, которая ждала их дома.

Рафаэль вздрогнул: он уже знает, как ее зовут! И, пока он силился понять, что же происходит, Габриэль отпустил его локоть и бросился вслед за странной девушкой.

Рафаэль взмахнул палкой и закричал:

– Стой, негодник! Строптивец! Вернись немедленно! Стой, я сказал!

Габриэль на мгновение заколебался. Ни разу в жизни он не посмел ослушаться отца. Но страх, что Рухл исчезнет и он больше ее не увидит, пересилил. И он побежал за ней по переулкам рынка, а отец остался стоять в темноте, размахивая палкой и крича в небеса, поскольку вокруг не было ни души.

Он слышал издалека отцовский голос: «Габриэль! Габриэль!» – но продолжал бежать за Рухл как сумасшедший, пока она не остановилась и не упала в его объятия. Как слепой, он обхватил ее и прижал к сердцу. В жизни он не испытывал такого чувства, такой глубокой, такой сильной любви. Их тела словно каким-то колдовством притягивались друг к другу. Рухл обхватила его затылок тонкими руками, поднявшись на цыпочки, он обнял ее за талию и прижался всем телом, но, ощутив сквозь грубое платье ее маленькую грудь, отодвинулся, а она посмотрела ему в глаза и сказала:

– Их хоб дих либ[42]42
  Я тебя люблю (идиш).


[Закрыть].

С этой минуты вселенная для них прекратила существовать. Они целовались, вцепившись друг в дружку с такой силой, точно от этого зависела их жизнь, ее маленькое тело вжалось в его большое, его руки обвивали ее, а губы шептали слова, которых он еще никогда не произносил. Она жадно впивала каждое слово, и даже если не все понимала, то его дыхание, прикосновение его губ к своим щекам, сердце, отчаянно бьющееся рядом с ее сердцем, она не могла не понимать.

Габриэль начисто позабыл об отце, которого оставил на улице, и уж вовсе не думал о цене, которую за это заплатит: не было цены тому, что он испытывал к этой девушке. А она взяла его руку и просунула ее себе под платье. Дотронувшись до ее обнаженной кожи, он задрожал и поспешно убрал руку.

– Нет, Рухл, нет! Нельзя!

Она не отвечала, только продолжала вести его руку по своему животу вниз. Он задержал руку:

– Нет, Рухл! – он отчаянно боролся с собой. – Нет!

Но руки его, словно сами по себе, двигались, дотрагивались до ее живота, до ее маленьких мягких грудей, до ее твердых сосков. Он чувствовал, что ему не хватает воздуха, что душа его вот-вот покинет тело, – и тогда, прежде чем он сам понял, что сказал, с его губ слетело:

– Подождем, пока поженимся. Подождем.

Рухл была очень тихой – и очень мужественной. Если ее отцу или старшему брату станет известно, что мужчина дотрагивался до ее тела, они убьют ее своими руками и выбросят труп на улицу. И никто в Меа-Шеарим их за это не осудит.

Она была готова остаться с Габриэлем на грязной мостовой рынка Махане-Иегуда, только бы не возвращаться домой. Она знала, что ждет ее дома, она уже ощущала тяжесть отцовской руки и удары братова ремня, которые оставляли кровоточащие раны на коже. Она знала, что он привяжет ее к кровати и лишит хлеба и воды на много дней, пока у нее в жилах не иссякнет кровь. Но она была готова тысячу раз умереть ради считаных минут в объятиях Габриэля.

Скандал, разразившийся в следующие недели, взорвал Иерусалим. Из ряда вон выходящая история любви Рухл Вайнштейн, ашкеназки из Меа-Шеарим, и Габриэля Эрмоза, сефарда из Охель-Моше, была на устах у всех. Мало того что Габриэль влюбился в ашкеназку, да еще из Меа-Шеарим, – их видели среди бела дня держащимися за руки на ступеньках школы «Альянс». Горе глазам, которые это видели!

Рафаэль был в бешенстве, Меркада лежала без чувств. Не помогли крики и слезы, не помогли заклинания, обряды очищения и изгнания бесов. Габриэль был непоколебим в своей любви к Рухл.

Он заявил родителям, что, если они не дадут ему своего благословения, он пойдет против их воли и все равно женится на ней.

– Не будет этого! – рычал Рафаэль. – Мой сын не женится на ашкеназке!

– Боже милосердный, в чем я согрешила? – рыдала Меркада.

Она вспоминала тот горький час, когда впервые увидела Рухл и поняла, что это Лилит, дочь сатаны.

– Пусть Господь ее покарает, – проклинала она девушку. – Только через мой труп! – она била себя кулаком в грудь. – Через мой труп ты женишься на этой шлюхе-ашкеназке, которая родит тебе детей-инвалидов!

А Рухл была изгнана с позором из дома.

– Их хоб ништ мир кайн тохтер![43]43
  У меня нет больше дочери! (идиш)


[Закрыть] – кричал отец.

Встав, он разорвал ворот одежды своей жены, потом старшего сына, а потом и своей рубахи.

– Мы сидим шиву по Рухл, – объявил он жене и детям. – Сообщите это всем в Меа-Шеарим: Рухл умерла!

С тех пор как ее выгнали из дому, Рухл ночевала каждый раз в другом месте, которое ей находил Габриэль. В одну из ночей она спала у Леона, чья жена-ашкеназка пожалела ее и, несмотря на протесты мужа, опасавшегося пойти наперекор Меркаде и Рафаэлю, согласилась уложить ее со своими детьми.

– Но только на одну ночь, – сказала она Габриэлю. – Леон не согласится на большее.

Несколько ночей Рухл провела в доме престарелых напротив больницы «Шаарей-Цедек» – взамен она должна была менять постели и выносить ночные горшки стариков, но она не выдержала тамошнего ужасного зловония, от которого к горлу подкатывала тошнота. Она сказала Габриэлю, что лучше будет спать на кладбище напротив, чем выносить ночные горшки. Растерянный Габриэль пообещал, что постарается ускорить их свадьбу и найдет им дом, но умолял ее остаться в доме престарелых на несколько дней, пока он не найдет выход. Рухл согласилась, но с условием, что она будет работать в ночную смену, когда большинство пациентов спит. Если не считать оглушительных криков одного старика, которого мучили кошмары, ночи проходили сравнительно спокойно, и она могла поспать на жесткой кровати, которую выделили в ее распоряжение. А утром она затыкала нос, выливала горшки и, закончив, спешила убраться прочь, чтобы вернуться только ночью, на свою смену.

Днем Рухл шла к Западной стене и молилась часами. Она просила Бога, чтобы отец простил ее, чтобы родители Габриэля приняли ее, чтобы она могла жить со своим любимым и родить ему детей. Читать и писать Рухл не умела, поэтому записочки, которые вкладывала в Стену, она орошала своими слезами. Слезы, верила она, дойдут до Всевышнего скорей, чем слова.

Потом она часами бродила по улицам города. Шла в Ямин-Моше, смотрела на вращающиеся крылья ветряной мельницы, бродила по переулкам Нахалат-Шива… – Ходи где хочешь, – твердил ей Габриэль, – только старайся не появляться на Махане-Иегуда. Не стоит сыпать соль на рану и злить моего отца. Дай мне потихоньку-полегоньку убедить его, и, даст бог, он примет тебя в нашу семью.

Ходить по улицам Меа-Шеарим она тоже избегала – но это уже по своей воле. Чуть ли не с самого рождения она чувствовала, как душат ее каменные стены домов, извилистые улочки, тесно прижатые друг к другу дворы, сохнущее там на веревках белье. Душа ее стремилась к свободе, ей хотелось выйти в мир. Рухл была девочка любознательная, непослушная, упрямая. Ее всегда привлекало запретное, она всегда задавала вопросы, и родители не умели с ней справиться. Единственный способ, который они знали, – это бить и привязывать к кровати.

Вечером, когда рынок опустел, они с Рафаэлем встретились на своем обычном месте – на ступеньках школы «Альянс». Он закутал ее в свою куртку, и она прижалась к его груди.

– Останься со мной этой ночью, – попросила она.

– Это запрещено, душа моя, это святотатство, мы не можем быть вместе раньше, чем станем мужем и женой по обряду и по закону.

– Я не могу больше оставаться в доме престарелых, даже на одну ночь, я не могу больше выносить этот запах смерти, эти крики стариков по ночам. Меня это пугает даже больше, чем побои брата.

– Если нет выхода, я попрошу Леона, чтобы ты переночевала у них еще раз. Еще несколько ночей – и все уладится, еще немного – и мы будем мужем и женой, и у нас будет свой дом. Потерпи чуть-чуть, любовь моя, и ты увидишь: все кончится хорошо.

Рухл не хотела идти к Леону: он смотрел на нее так, словно хотел, чтобы земля разверзлась у нее под ногами и поглотила ее, он кричал на жену и грозил ей, что выгонит из дому, если та не выставит эту ашкеназку.

Она дрожала всем телом и плакала. Габриэль гладил ее по голове.

– Я хочу, чтобы ты остался со мной. Не хочу ночевать ни в доме престарелых, ни в доме Леона.

Как же хороша она была при свете луны – золотоволосая, с синими глазами, полными слез! Он вытер ей слезы и поцеловал в глаза. А потом взял за руку.

– Пойдем.

И она пошла за ним, не спрашивая куда.

Час был очень поздний, и тия Аллегра, казалось, утомилась рассказывать. Она закрыла глаза, словно собираясь погрузиться в дремоту, и вздохнула.

– Ладно, дорогая моя, – сказала она. – Хватит и того, что я тебе уже рассказала. Я устала. Продолжим в другой раз, хорошо?

– Ну пожалуйста, пожалуйста! – взмолилась я. – Если уж ты дошла до этого места, ты должна рассказать, куда дедушка Габриэль повел ашкеназку и чем кончилась история их любви!

– Чем закончилась их история, керида, я услышала от своей сестры Клары. Сама-то я была в Тель-Авиве, спала сном праведницы под боком у своего Элиэзера, мир праху его, и не ведала, что в это время жизнь моего любимого брата перевернулась и что, когда я проснусь утром, семья Эрмоза уже не будет той семьей Эрмоза, какой она была, когда я ложилась спать.

Тия Аллегра снова вздохнула и закрыла глаза, и я испугалась, что сейчас ее сморит сон. Я придвинула свой стул к ее креслу и стала теребить ее за руку, умоляя:

– Ну пожалуйста, тия! Что случилось с Габриэлем и Рухл? Куда он повел ее? Кто согласился пустить их переночевать?

– Упрямица! – с упреком сказала тия Аллегра. – Упрямая, как моя мать Меркада и как твоя мать Луна. Во всех вас это зерно заложено: если уж чего-то захотите, пойдете напролом, вцепитесь в свою жертву зубами и не отпустите, пока своего не добьетесь.

Сравнение с мамой и с Меркадой, старой каргой, как ее называла бабушка Роза, мне не понравилось, но сейчас было не время и не место спорить. Мне так хотелось, чтобы тия Аллегра продолжала рассказывать, что я кивнула в знак согласия.

– Был поздний час, – вновь заговорила тия Аллегра, – когда Габриэль постучал в зеленую деревянную дверь Клариного дома. Клара, ее муж Яков и дети крепко спали, и Габриэль долго стучал, пока не разбудил их. Яков, заспанный и встревоженный, открыл дверь.

– Позови сестру, – велел ему Габриэль.

– Сейчас? В такое время? Что случилось? – Яков переводил испуганный взгляд с Габриэля на Рухл.

– Не нужно вопросов, Яков. Позови мою сестру.

Явилась Клара – перепуганная, в ночной сорочке, со спутанными волосами.

– Что тебе нужно? – спросила она Габриэля, с подозрением глядя на Рухл, неприкаянно стоявшую у двери. – Она будет ночевать у тебя, – ответил Габриэль.

– Но отец убьет меня, если узнает, что я впустила ашкеназку в дом! – сказала Клара в смятении.

– А я убью тебя, если не впустишь.

Клара была потрясена силой, звучавшей в его словах. Ее брат, всегда такой обходительный, угрожает ей, да еще так запальчиво?

– Ей негде спать. И вообще, завтра она станет твоей невесткой, членом семьи, так что впусти ее в дом!

Клара от изумления открыла рот, но больше ничего не сказала и распахнула дверь.

Габриэль, не обращая внимания на сестру, обхватил ладонями лицо Рухл, поцеловал ее в глаза и сказал:

– Не тревожься, душа моя, завтра у нас будет дом. Оставив Рухл в доме сестры, он пошел домой. Тихо-тихо, как вор, открыл дверь и вошел в дом. Родители лежали в постели, но он знал: они не спят. Он ждал, что мать поднимется и начнет проклинать Рухл: проклятая девка, разрази ее гром!.. Но мать не произнесла ни слова, и отец не раскричался, только сказал устало:

– Снова вернулся от своей ашкеназской шлюхи? Когда ты уже вобьешь себе в голову – у нас не женятся на ашкеназках!

Габриэль проскользнул к себе в комнату, укрылся одеялом и стал представлять синие глаза Рухл. Он думал о жизни, которая ожидает его рядом с ней. Если бы кто-нибудь сказал ему до встречи с Рухл, что он пойдет наперекор родительской воле и женится на ашкеназке, он рассмеялся бы ему в лицо, а то и врезал как следует. Но вот он собирается жениться на Рухл против воли отца и матери. Это сильней его, он не может бороться со всепоглощающей любовью, которую почувствовал с той минуты, когда впервые поднял на нее глаза. Это судьба. Ее родители сидят по ней шиву, его родители не согласны принять ее. И все же он надеялся: может, когда они поженятся, когда у них родятся дети, их родители смягчатся. Убедятся в великой любви, которую они с Рухл питают друг к другу, и примут их…

Он закрыл глаза и погрузился в глубокий сон без сновидений.

Разбудили его пронзительные крики:

– Дио мио! Он мертв! Рафаэль-праведник умер!

Он проснулся в панике. Крики «Он умер, умер!» заполонили дом.

Габриэль вышел из комнаты. Дом был полон людей – брат, сестра, соседи, родственники… Он спал крепким сном, и никто не подумал разбудить его. Мать, увидев его, набросилась на него с кулаками:

– Ты убил его! Ты убил своего отца! Вместе со своей ашкеназской шлюхой!

Габриэль, оглушенный, не понимал, что происходит. – О чем ты говоришь?

– Твой отец, твой отец Рафаэль – праведник, святой, – твой отец мертв! Се ле ромпио эль корасон[44]44
  Его сердце разорвалось (ладино).


[Закрыть]! Это ты, ты разбил ему сердце!

Габриэль приблизился к постели отца. Все расступились, давая ему дорогу.

Рафаэль лежал на спине, белый как призрак, с широко открытыми глазами. Габриэль склонился к отцу и поднес ладонь к его носу, надеясь, что у матери просто истерика, что это ей почудилось, что отец сейчас снова начнет дышать, и все благополучно вернется на свои места. Но ни намека на дыхание он не обнаружил. Отец был мертв.

Он бросился на тело отца и безудержно разрыдался:

– О господи, папа, прости меня! Боже праведный, что я с тобой сделал, папа!

Потрясенная Меркада не верила глазам: ее сын, сильный и мужественный, исступленно бьется в рыданиях, как женщина. И хоть она и была убита горем, но сообразила: этим нужно воспользоваться. Не колеблясь, она подошла к сыну, положила руку ему на плечо, оторвала от тела отца и сказала голосом, холодным как сталь:

– Ты убил своего отца, ты сделал меня вдовой, а своих братьев и сестер – сиротами. Если ты не хочешь убить и меня – поклянись отцом, который лежит тут мертвый по твоей вине, поклянись мне, что ты не женишься на ашкеназке и что ты не увидишься с ней никогда больше!

Габриэль, потрясенный и страдающий, бросился ей на шею и простонал: