Текст книги "Королева красоты Иерусалима"

Автор книги: Сарит Ишай-Леви

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 8 страниц)

Сарит Ишай-Леви
Королева красоты Иерусалима

Моим родителям

Copyright © Modan Publishing House Ltd.

© ИД «Книжники», издание на русском языке, оформление, 2022

1

Незадолго до того как мне исполнилось восемнадцать, моя мама, Лу´на, скончалась. Годом раньше, когда мы сидели, по обыкновению, всей семьей за обеденным столом, она подала свое знаменитое софрито[1]1
  Софрито – пряный овощной соус, в котором тушат мясо (здесь и далее примечания переводчика).


[Закрыть] с зеленым горошком и белым рисом, опустилась на стул и вдруг вскрикнула:

– Дио санто![2]2
  Боже мой (ладино).


[Закрыть] Я совсем не чувствую ногу!

Отец не обратил внимания на ее слова – он, как обычно, продолжал есть и читать «Едиот»[3]3
  «Едиот ахронот» («Последние известия») – израильская газета.


[Закрыть]. Мой младший брат Рони рассмеялся, покачал мамину ногу под столом и сказал:

– У мамы нога как кукольная.

– Это не смешно, – рассердилась мама. – Я не могу поставить ногу на пол.

Отец продолжал есть. Я тоже.

– Пор Дио[4]4
  Ради бога (ладино).


[Закрыть], Давид, я не могу ступить, – сказала мама снова. – Нога не слушается.

Она уже была близка к истерике.

Отец наконец перестал есть и оторвался от газеты. – Попробуй встать.

Мама не смогла удержаться на ногах и ухватилась за край стола.

– Поехали в поликлинику, – сказал он. – И немедленно.

Но стоило им выйти за дверь, как мама снова стала чувствовать ногу – как будто ничего и не было.

– Вот видишь, ничего страшного, – оживился отец. – Истерика, как обычно.

– Ну конечно, истерика! – фыркнула мама. – Случись такое с тобой, уже бы сирену скорой помощи отсюда до самого Катамона было слышно!

Этот эпизод мелькнул и забылся бы без следа, но мама пересказывала его снова и снова – Рахелике, Бекки и всем, кто готов был слушать. А отец раздражался:

– Хватит! Сколько раз можно слушать одну и ту же историю о твоей кукольной ноге?

И тогда это случилось снова. Мама вернулась из магазина и уже у самого дома упала и потеряла сознание. На этот раз вызвали скорую, и маму отвезли в больницу «Бикур-Холим».

У мамы оказался рак. Она не могла ни стоять, ни ходить, ей пришлось сидеть в инвалидном кресле. Вот тогда-то мама и начала молчать. Прежде всего с отцом. Он обращался к ней, а она не отвечала. Ее сестры, Рахелика и Бекки, совсем забросили мужей и детей и проводили с ней чуть ли не целые сутки. Как они Луну ни умоляли, она отказывалась выезжать из дому. Стыдилась, что люди увидят ее в инвалидном кресле. А ведь у нее были самые красивые ноги во всем Иерусалиме.

Хоть я и старалась в те дни не поддаваться, но невозможно было не растрогаться, глядя, как Рахелика чистит для мамы ее любимые апельсины и упрашивает съесть или как Бекки бережно и осторожно покрывает красным лаком мамины ногти: даже больная и слабая, мама не готова была отказаться от маникюра и педикюра. Обе сестры изо всех сил старались вести себя так, словно ничего страшного не происходит, и кудахтали словно наседки, как говорила бабушка Роза. И только Луна, самая разговорчивая из сестер, молчала.

Ночью Рахелика и Бекки по очереди оставались с мамой. Она спала теперь в гостиной на разложенном диване, а вокруг приставляли стулья от обеденного стола, чтобы мама не упала.

Уговоры отца, чтобы она спала на кровати в спальне, а он в гостиной, оставались без ответа.

– Она говорит, в спальне ей не хватает воздуха, – объясняла Рахелика отцу. – Спи хоть ты как следует, чтоб у тебя были силы присматривать за детьми.

Вообще-то ни я, ни Рони не нуждались в том, чтобы отец за нами присматривал. Все были заняты мамой, и мы получили полную свободу шляться по городу. Рони предпочитал общество ровесников и пропадал в гостях целыми днями, а иногда и ночами. Ну а я проводила время со своим парнем – Амноном. Его родители держали книжный магазин в центре города, сестра была уже замужем, и весь их огромный дом на улице Маалот оказался полностью в нашем распоряжении. Если бы мой отец, не интересовавшийся, где я шляюсь после занятий, знал, чем мы занимаемся, он избил бы Амнона до полусмерти, а меня отправил бы жить в кибуц.

Когда я возвращалась домой позже, чем обычно, мама больше не называла меня уличной девчонкой и не грозилась: «Подожди-подожди, вот придет отец, я ему расскажу, в котором часу ты вернулась». Она даже не смотрела в мою сторону. Сидела в своем инвалидном кресле, уставившись в пространство, или шепталась с кем-то из сестер (им единственным удавалось вытянуть из нее хоть слово). Отец готовил ужин, он тоже не слишком-то рвался расспрашивать, чем я занимаюсь. Похоже, всем было на руку, чтобы я как можно меньше времени проводила дома и, упаси боже, не злила маму. А я не делала ей никаких скидок даже сейчас, когда она была в инвалидном кресле.

Однажды во второй половине дня, когда я собиралась пойти к Амнону, меня остановила Рахелика.

– Мне нужно сбегать домой, – сказала она. – Побудь немного с мамой, пока Бекки не придет.

– Но у меня экзамен! Мы с подругой должны заниматься!

– Позови свою подругу, и занимайтесь здесь.

– Нет! – голос матери, который в последнее время почти не был слышен, заставил нас обеих подскочить. – Ты никого сюда звать не будешь! Хочешь – уходи. Я не нуждаюсь в твоей заботе!

– Луна, – запротестовала Рахелика, – ты не можешь оставаться одна.

– Мне не нужно, чтобы она держала меня за руку. Мне не нужно, чтобы Габриэла, или ты, или Бекки – да хоть сам черт! – ухаживали за мной. Мне не нужно ничего, оставьте меня в покое!

– Луна, не сердись, я уже два дня не видела Моиза и детей, я должна наведаться домой.

– Да наведывайся куда хочешь, – отозвалась мама и вновь замкнулась в себе.

– О господи! – всплеснула руками Рахелика.

Я еще не видела тетю такой расстроенной. Однако она тут же взяла себя в руки и велела мне:

– Ты останешься возле матери, и ни ногой отсюда! Я сбегаю домой на полчасика и немедленно вернусь. И не смей оставлять маму одну даже на минуту!

Она повернулась и вышла, и я, к своему ужасу, оказалась наедине с матерью. Воздух в комнате можно было резать ножом. Мать со злобным и кислым лицом сидела в своем кресле, а я стояла посреди гостиной как идиотка. В ту минуту я готова была сделать что угодно, только бы не оставаться с ней с глазу на глаз.

– Я пойду к себе в комнату заниматься. Дверь я оставляю открытой, если тебе что-то будет нужно – позови меня.

– Сядь, – сказала мать.

Что? Мать просит меня посидеть с ней, когда мы вдвоем в комнате?

– Я хочу тебя о чем-то попросить.

Я напряглась. Мать меня никогда ни о чем не просила, только выдавала распоряжения.

– Не приводи сюда никого из друзей. Пока я не умру, я не хочу чужих людей в доме.

– Какое там «умру»! – от испуга я смогла возразить ей такими словами, которых сама от себя не ожидала. – Ты еще всех нас похоронишь!

– Не волнуйся, Габриэла, – ответила она тихо. – Это ты меня похоронишь.

В комнате было слишком тесно для нас двоих.

– Мама, ты должна благодарить Бога. Многие заболевшие раком сразу же умирают. А тебя Бог любит. Ты разговариваешь, ты видишь, ты живешь…

– Это называется жить? – усмехнулась мать. – Чтоб мои враги так жили. Это же смерть заживо!

– Ты сама выбрала такую жизнь, – возразила я. – Если бы ты захотела, могла бы одеться, накраситься и выйти из дому.

– Ну да, конечно, – процедила она. – Выйти из дому… в инвалидной коляске…

– Твой друг Рыжий… ну который лежал с тобой в больнице, раненый… Не помню, чтобы он отказывался выезжать на улицу в инвалидной коляске. Зато помню, что он постоянно улыбался.

Мать взглянула на меня, словно не веря ушам.

– Ты помнишь его? – тихо спросила она.

– Ну конечно, помню. Он сажал меня на колени и катал на своей коляске – как на сталкивающихся машинках в Луна-парке.

– Луна-парк… – пробормотала мама. – Чертово колесо…

И внезапно разрыдалась, замахала рукой, чтобы я вышла из комнаты и оставила ее одну.

Понятное дело, я немедленно убралась. Мне и так тяжело было переварить этот разговор, столь непривычный для нас. Единственный наш разговор, хоть как-то похожий на беседу матери и дочери, да и тот окончился слезами.

Мать рыдала как профессиональная плакальщица, голос ее то взлетал, то падал, и я у себя в комнате заткнула уши. Я не могла вынести этот отчаянный плач, эти рыдания, но у меня не хватило духу встать с места, пойти обнять ее, утешить.

Потом я много лет жалела об этом. Но тогда мое сердце, вместо того чтобы смягчиться, словно окаменело. Я лежала на холодном полу, зажимая уши, и беззвучно молила: заставь ее замолчать, Господи, пожалуйста, заставь ее замолчать! И у Бога хватило глупости меня послушать.

В ту же ночь послышались завывания скорой помощи. Заскрежетав тормозами, машина остановилась у нашего дома. Четверо дюжих санитаров взобрались на последний этаж, преодолев пятьдесят четыре ступеньки, уложили мать на носилки и отвезли ее в больницу.

На операционном столе врачи в ужасе обнаружили, что мамин организм буквально весь изъеден изнутри.

– Это безнадежно, – сказал отец. – Врачам тут нечего делать. Твоя мама уходит.

Много лет спустя, когда у меня получилось понять и принять маму, Рахелика открыла мне тайну ее страданий, ее боли, которая никогда не утихала. Но было уже поздно исправить наши сломанные навсегда отношения.

Я – женщина осени, женщина поры листопада. Я и появилась на свет на исходе осени, в двух шагах от зимы.

В детстве я, бывало, ждала, когда пройдет первый дождь и зацветет дикий лук. Тогда я убегала в поля, каталась по мокрой траве, прижималась лицом к земле и вдыхала запах дождя. Я собирала черепах и гладила их твердые панцири тонкими пальцами, спасала гнезда трясогузок, упавшие с дерева, рвала шафран и крокусы и наблюдала за мокрицами, наводнившими поля после первого дождя.

Я пропадала часами, но мама никогда меня не искала – она была уверена, что я у дедушки с бабушкой. Когда же я возвращалась домой, вся в мокрой земле, приставшей к одежде, с испуганной черепахой в руках, она, вперив в меня взгляд своих зеленых глаз, цедила шепотом, звенящим как пощечина:

– Все не как у людей… Как, ну как у меня могла родиться дочь вроде тебя?!

Я тоже не знала, как у нее могла родиться дочь вроде меня. Мать была тоненькая и хрупкая, носила отлично скроенные костюмы, подчеркивавшие талию, и туфли на высоком каблуке, как в красочных журналах портнихи Сары, которая шила все ее наряды, копируя фасоны голливудских кинозвезд.

Раньше мама шила себе и мне одинаковые платья, из одной и той же материи. Одевая меня, она в который раз предупреждала, чтобы я не испачкалась, завязывала на моих рыжих кудрях бант из той же ткани, что и платье, послюнив палец, терла мои лаковые туфли, – и мы рука об руку отправлялись в кафе «Атара» неподалеку от нашего дома, на улице Бен-Иегуда. Но я постоянно пачкала платья и не относилась к ним с почтением, которого они заслуживали, и мама прекратила меня наряжать. И белые лаковые туфли и тонкие чулки она тоже перестала мне покупать.

– Что за девчонка! Босячка! Нет, никогда ты не станешь настоящей дамой! Иногда мне кажется, что ты родилась в курдском квартале, – говорила она, и в ее устах это было самым страшным оскорблением.

Дело в том, что пуще всего мать моя ненавидела курдов. И я не понимала почему. Даже бабушка Роза относилась к ним спокойно, я ни разу не слышала, чтоб она их проклинала, а вот если речь заходила об англичанах (они были в стране в те времена, когда я еще не родилась), она всегда – всегда! – добавляла: «Будь прокляты эти энгличане!» Всем было известно, что бабушка Роза ненавидит англичан еще со времен мандата, с тех пор как ее младший брат Эфраим исчез на много лет и жил нелегально, в подполье «Лехи»[5]5
  «Лехи» (от «Лохамей Херут Исраэль» – «Борцы за свободу Израиля») – еврейская боевая подпольная организация, действовавшая в 1940–1948 годах, в период британского мандата в Палестине.


[Закрыть].

Мама, однако, ничего против англичан не имела. Наоборот, я часто слышала от нее сожаления, что они покинули страну: «Если бы они остались, здесь не было бы курдов».

Ну а я как раз курдов очень любила. Особенно семью Барзани, которая жила на второй половине дома дедушки и бабушки. Лишь проволочная сетка отделяла один двор от другого. Раз в неделю госпожа Барзани разводила во дворе огонь и пекла вкуснейшие лепешки, внутри которых пузырился сыр. И хотя мать под угрозой жесточайшей порки запретила мне приближаться к половине Барзани, я ждала той минуты, когда курдянка, как называла ее бабушка, окликнет меня, и я усядусь на землю возле табуна[6]6
  Табун – печь для выпечки традиционного восточного хлеба.


[Закрыть] и стану уписывать за обе щеки эту вкуснотищу.

Господин Барзани носил длинное платье (как арабы в Старом городе, говорила мать), повязывал голову скрученным платком и смеялся беззубым ртом. Он усаживал меня к себе на колени и говорил слова, которых я не понимала.

– Папуката[7]7
  Ласково-насмешливое обращение к девочке (курд.).


[Закрыть], где твоя мама тебя купила, на рынке Махане-Иегуда? – смеялась госпожа Барзани. – Потому как быть того не может, что вы с ней одна семья.

Только через много лет тетя Бекки рассказала мне, что у нашей семьи давние счеты с курдами.

Бекки была поздним ребенком у бабушки и дедушки Эрмоза и любила меня так, словно я была ее младшей сестренкой. Она нянчила меня и возилась со мной часами – куда больше, чем мама. А еще я была ее алиби, когда она встречалась со своим парнем – красавцем Эли Коэном. Каждый день после полудня Эли Коэн, прекрасный, как Ален Делон, на своем черном блестящем мотоцикле подкатывал к лестнице и насвистывал песенку «На холме стоит корова». Бекки выходила во двор, подавала ему знак, а потом тащила меня за собой и кричала бабушке Розе: «Я отведу Габриэлу на детскую площадку!» И прежде чем бабушка Роза успевала ответить, мы уже оказывались у лестницы, где ждал красавец Эли Коэн. Бекки усаживала меня между ним и собой, и мы катили вдоль улицы Агриппас до Кинг-Джордж. И когда мы проезжали мимо скромного здания напротив парфюмерного магазина «Циля», где мама покупала духи и помаду, Бекки всегда говорила: «Это наш кнессет». Однажды мы даже видели Бен-Гуриона: он вышел из «нашего кнессета» и направился к улице Гилель, а Эли Коэн поехал вслед за ним на мотоцикле, и мы увидели, как он входит в отель «Эден». Там, сообщила Бекки, он ночует, когда заседает в нашем кнессете, в нашем Иерусалиме.

После того как мы посмотрели на Бен-Гуриона, красавец Эли Коэн развернулся и поехал обратно на улицу Кинг-Джордж.

– Эли! Ты гонишь как сумасшедший! – кричала Бекки.

Но Эли не слушал, он несся на своем мотоцикле, вот он промчался мимо улицы Маалот и остановился у входа в городской сад. А там уж все шло как заведено: они отправляли меня на качели или на горку, а сами целовались, пока не начинало темнеть. Лишь когда детская площадка пустела, дети и мамы уходили, а я оставалась в песочнице одна, красавец Эли Коэн отвозил нас домой на своем мотоцикле, и я вновь сидела стиснутая между ним и Бекки.

И мама, придя забрать меня домой, кричала на младшую сестру:

– Где тебя носит с ребенком, черт побери? Я ищу вас по всему Иерусалиму!

А Бекки на это отвечала:

– Если бы ты не сидела целый день в «Атаре», а сама повела ее на детскую площадку, я могла бы готовиться к завтрашнему экзамену. Так что скажи спасибо.

И мама расправляла свою безупречно сшитую юбку, проводила рукой по тщательно уложенным волосам, оглядывала длинные ногти, покрытые красным лаком, и бурчала себе под нос:

– А не пошла бы ты куда подальше…

После чего брала меня за руку и уводила домой.

Тетя Бекки обручилась с красавцем Эли Коэном в ресторане «Армон». Чудесная была помолвка: столы ломились от разных вкусностей, певец пел песни Исраэля Ицхаки. Тетя Бекки была прекрасна как Джина Лолобриджида, а Эли Коэн был прекрасен как Ален Делон. И когда мы все фотографировались с женихом и невестой для семейного альбома, дедушка Габриэль восседал в центре, окруженный семьей, а я сидела на плечах у папы и смотрела на всех сверху вниз. Это была последняя фотография дедушки Габриэля – через пять дней он умер.

И уже после его смерти, во время шивы, когда мама от рыданий то и дело теряла сознание, и приходилось брызгать на нее водой, чтобы она очнулась, и бабушка Роза твердила: «Хватит, Луна! Возьми себя в руки, а то как бы еще одна беда не приключилась», и тия[8]8
  Тетя (ладино).


[Закрыть] Аллегра, дедушкина сестра, говорила: «Мир праху Габриэля! Мало того что она сама не плачет по нему – она и дочери не дает падать в обморок», – именно тогда Бекки нашла нужным сообщить всем, на когда у нее назначена свадьба с красавцем Эли Коэном. И все сказали: «В добрый час! Но нужно подождать год – из уважения к Габриэлю», а Бекки возразила: об этом не может быть и речи, через год она будет слишком стара, чтобы рожать детей.

И тия Аллегра сказала:

– Ох, Габриэль, дорогой ты наш, что за дочерей ты вырастил, не хотят оказать тебе уважения даже на год!

А мама, придя в себя после обморока, прошептала:

– Слава богу, наконец-то она выходит замуж, а то я уж думала, что так и помрет старой девой.

И разгорелся скандал: Бекки гонялась за мамой с тапкой и грозилась убить, если та еще раз назовет ее старой девой, а мама отвечала:

– Что поделаешь, керида[9]9
  Любимая, дорогая (ладино).


[Закрыть], факт есть факт: в твои годы я уже была матерью.

И Бекки выбежала из дому, а я бросилась за ней следом по ступеням улицы Агриппас, и так мы бежали, пока не добежали до кладбища при больнице «Шаарей-Цедек». Она села на парапет, усадила меня рядом – и вдруг разрыдалась.

– Ой, папа, папочка, что же ты ушел, что же ты нас оставил, папа? Что мы будем без тебя делать?

А потом неожиданно перестала рыдать, повернулась ко мне и крепко обняла:

– Знаешь, Габриэла, все говорят, что больше всего дедушка Габриэль любил Луну, твою маму, но я никогда не чувствовала, что меня он любит меньше. У дедушки Габриэля было золотое сердце, поэтому его все обманывали. А ты никогда никому не позволяй себя обманывать, слышишь? Ты найдешь себе парня, как мой Эли, и выйдешь за него замуж, и будешь счастлива – поняла, мое солнышко? Не смотри по сторонам, когда встретишь парня как Эли и почувствуешь любовь здесь, в сердце, – она взяла мою руку и положила ее между своей красивой грудью и животом. – Вот здесь, Габриэла, ты почувствуешь любовь. И тогда поймешь, что нашла своего Эли, и выйдешь за него замуж. А сейчас давай вернемся домой, пока дедушка Габриэль не рассердился, что я убежала с его шивы…

В конце концов Бекки все-таки подождала год, пока окончился траур, и только тогда вышла за красавца Эли Коэна. Свадьба была в том же ресторане «Армон», что и помолвка. Меня нарядили в белое платье и поручили идти впереди невесты и бросать конфеты – вместе с моим кузеном и ровесником Боазом, старшим сыном тети Рахелики: он был в костюме как у жениха и с галстуком-бабочкой.

Мама и Рахелика все делали вместе, даже платье подружки невесты и костюм для Боаза выбирали вдвоем. Если Рахелика была не дома, на улице Усышкина, значит, она была у нас, а если матери не было дома, на улице Бен-Иегуда, значит, она была у Рахелики.

После дедушкиной смерти бабушка Роза осталась одна в большом доме, где раньше жили они вдвоем. Время от времени она навещала нас или других своих дочерей. Бабушка всегда приносила в сумочке шоколадки и конфеты, и у нее всегда были наготове захватывающие истории из тех времен, когда она работала в домах у энгличан.

– Хватит уже этих историй! – злилась мама. – Тоже мне великая честь – мыть уборные у англичан!

Бабушка не оставалась в долгу:

– Но и не такой уж позор! Это ты, принцесса, родилась в сорочке, а я должна была кормить своего брата Эфраима. А кроме того, я многому научилась у энгличан.

– И чему же ты научилась у энгличан? – передразнивала ее мама, растягивая это слово. – И сколько можно повторять: нужно говорить «англичан»!

Бабушка, не обращая внимания на издевку, тихо отвечала:

– Научилась сервировать стол, научилась английскому языку. Я говорю по-английски лучше, чем ты, хоть ты и училась в английской школе. Твой английский и сейчас – одно несчастье.

– Что? У меня плохой английский!? – кипятилась мама. – Я читаю английские журналы! Я даже не смотрю на титры в кино, я все понимаю!

– Ладно-ладно, слыхали, все-то ты знаешь и понимаешь, кроме самого главного – что такое уважение и вежливость. Вот этого ты не понимаешь, королева красоты ты наша.

Тут мама демонстративно выходила из кухни, оставив меня с бабушкой Розой. Та сажала меня на колени и говорила:

– Запомни, Габриэла, никакая работа не унизительна. Если когда-нибудь ты, не дай бог, окажешься в безвыходном положении, то даже уборные у энгличан мыть не зазорно.

Я любила слушать бабушку Розу. Она была замечательной рассказчицей, а я – благодарной слушательницей.

– До того, как ты родилась, за много-много времени до того, как ты родилась, керида Габриэла, наш Иерусалим был как заграница. В кафе «Европа» на площади Цион играл оркестр, танцевали танго, а на веранде отеля «Кинг-Дэвид» устраивали файв-о-клок с пианистом, и кофе пили из тонких фарфоровых чашечек, и официанты-арабы – чтоб им пусто было! – носили фрак с галстуком-бабочкой. А какие пирожные там подавали – шоколадные, со взбитыми сливками и клубникой! Приходили господа в белых костюмах и соломенных шляпах и дамы в шляпках и в платьях, точь-в-точь как на лошадиных бегах там, в Англии.

Много лет спустя я узнала, что бабушка ни разу в жизни не бывала ни в кафе «Европа», ни в отеле «Кинг-Дэвид». Она рассказывала мне то, что слышала от людей, чьи дома убирала. То, что было ее мечтой. Мечта эта частью осуществилась гораздо позже: когда ее богатый брат Ник (бабушка называла его Нисим) приезжал из Америки погостить в Иерусалим, вся семья отправлялась на веранду «Кинг-Дэвида», где он останавливался, и он угощал всех кофе с пирожными. А когда пианист начинал играть, я ловила взгляд бабушки, одетой в лучшее свое платье, и читала в нем удовольствие.

У бабушки Розы была трудная судьба. Она прожила всю жизнь с человеком, который относился к ней с уважением, но никогда не любил ее так, как мужчина любит женщину. Настоящей любви она не знала. Но она никогда не жаловалась, не плакала. Даже во время шивы по дедушке Габриэлю, когда реки слез, текущие из глаз дочерей, грозили залить весь Иерусалим, бабушка не проронила ни слезинки. Редкие минуты, когда она улыбалась и даже смеялась, были связаны только со мной. Бабушка Роза никогда не обнималась и не любила, чтобы к ней прикасались. Но когда я сидела у нее на коленях, то обвивала ее шею своими ручонками и покрывала поцелуями ее морщинистые щеки.

– Хватит, Габриэла, баста[10]10
  Хватит, перестань (ладино).


[Закрыть], ты мне мешаешь! – восклицала она и пыталась столкнуть меня с колен.

Но я не обращала внимания, брала ее загрубевшие руки и заставляла меня обнять.

Когда дедушка умер, бабушка перестала приглашать всю семью на субботний ужин и на праздники, и традиция хамина[11]11
  Хамин (у ашкеназов чолнт) – традиционное горячее блюдо в шабат.


[Закрыть] с макаронами перекочевала в наш дом. После обильной субботней трапезы я провожала бабушку домой и оставалась у нее, пока мама или папа не приходили забрать меня. Я любила тяжелый деревянный комод, буфет с витриной, где в образцовом порядке была расставлена посуда из фарфора и хрусталя, свадебные фотографии мамы, Рахелики и Бекки в серебряных рамках. Любила большой портрет дедушки и бабушки, висевший на стене. Дедушка – молодой красивый мужчина в черном костюме и белой сорочке с галстуком, из нагрудного кармана пиджака выглядывает белый платок; он сидит очень прямо на деревянном стуле, опираясь на стол, в руке свернутая в трубочку газета. Бабушка стоит рядом, в черном закрытом платье почти до щиколоток, с золотым медальоном на шее, на ней черные чулки и блестящие туфли. Она не прикасается к дедушке, но держится за спинку его стула. У дедушки точеное лицо; нос, глаза, губы почти совершенны. У бабушки лицо широкое, черные волосы словно прилипли к черепу, глаза широко распахнуты. Они не улыбаются, они смотрят в объектив бесконечно серьезно. Сколько им здесь лет? Дедушке, кажется, двадцать один, а бабушке шестнадцать…

На стене напротив висела большая картина маслом: река и горы с заснеженными вершинами. По реке плывут лодки под парусом, и каменные дома словно ссыпаются в реку. Через реку перекинут каменный мост, а надо всем этим – чистое голубое небо с легкими перистыми облаками.

Я любила массивный обеденный стол под кружевной скатертью, в центре которого всегда стояла ваза с фруктами, мягкие стулья вокруг стола, широкий диван глубокого красного цвета с аккуратно разложенными подушками, вышитыми бабушкой, и гобелены на стене со сказочными сюжетами. Но особенно я любила деревянный платяной шкаф, карниз которого был украшен чеканкой со львами. Этот шкаф с зеркальными дверцами стоял в бабушкиной спальне (она спала отдельно от дедушки). Часами стояла я перед зеркалом, воображая себя Сандрой Ди, которая целуется с Троем Донахью и живет с ним богато и счастливо.

Любила я и дворик под черепичным навесом, где вдоль металлической ограды, увитой фиолетовой бугенвиллией, были расставлены выкрашенные белой краской жестяные банки с геранью. Во дворике стояли табуретки и соломенное кресло с подушками, на котором дедушка Габриэль любил сидеть по вечерам, а рядом – деревянный столик: сюда бабушка приносила ему ужин. После дедушкиной смерти его кресло стало чем-то вроде реликвии – на нем никто больше не сидел.

Этот дворик был моим королевством. Я сидела на скамеечке, смотрела на небо и ждала, когда появится радуга, потому что однажды я спросила у бабушки Розы, что такое Бог, и она ответила: «Бог – это радуга». Когда я не смотрела на небо, то воображала себя киноактрисой – как те голливудские красотки, которыми так восхищалась мама. У нас в Иерусалиме снимали фильм «Исход», и Пол Ньюман, звезда фильма, о котором мама сказала, что он красивей даже красавца Эли Коэна, жил в отеле «Кинг-Дэвид». Несколько дней подряд после обеда мама брала меня за руку и вела к главному входу «Кинг-Дэвида», надеясь увидеть Пола Ньюмана. Когда это так и не удалось, мы перешли дорогу, вошли в ИМКА[12]12
  ИМКА (YMKA – Young Men’s Christian Association) – международная христианская организация, основанная еще в XIX веке для воспитания молодежи в духе толерантности и экуменизма.


[Закрыть], мама купила билет за пять грушей[13]13
  Груш – мелкая монета, сотая часть лиры.


[Закрыть], и мы поднялись на лифте на верхний этаж самого высокого здания в городе.

– Если глядеть отсюда, – сказала мама, – никто не сможет заслонить мне Пола Ньюмана.

Но и оттуда нам не удалось его увидеть: каждый раз, когда Ньюман приезжал в «Кинг-Дэвид», черный автомобиль подвозил его прямо к стеклянной вращающейся двери отеля, и он проскальзывал внутрь, даже не взглянув на людей, которые пришли на него поглазеть.

В конце концов маме все-таки посчастливилось увидеть Пола Ньюмана. Она участвовала статисткой в массовой сцене, которая изображала провозглашение государства Израиль и снималась на Русском подворье. В то утро она специально взяла с собой бинокль, который папа купил, чтобы наблюдать за птицами во время наших прогулок в Иерусалимских горах. Но даже увидев Пола Ньюмана в бинокль, мама была недовольна.

– Я-то его видела, но он – он меня не видел, да и как увидеть за километр?

Мама была убеждена, что, если бы только Пол Ньюман увидел ее вблизи, он перед ней не устоял бы. Никто не мог устоять перед моей мамой. Кто-то должен был сказать Полу Ньюману, что моя мама была королевой красоты Иерусалима, но, поскольку никто ему этого не сказал, маме пришлось довольствоваться тем, что мы смотрели «Исход» каждый день, пока он шел в кинотеатре «Орион»: билетер Альберто, который лежал раненый рядом с ней в больнице во время войны, пропускал нас в зал бесплатно.

Сколько я помню, мама была страстной поклонницей кинозвезд, в первую очередь Пола Ньюмана и Джоан Вудворт, Дорис Дэй и Рока Хадсона. И я мечтала, что в один прекрасный день уеду в Голливуд (хотя понятия не имела, где он, этот Голливуд) и вернусь знаменитой киноактрисой. И вот тогда мама перестанет говорить, что я босячка, и все у меня не как у людей, и непонятно, как это у нее могла родиться дочь вроде меня…

А пока что я упражнялась. При первой же возможности, когда во дворе у дедушки и бабушки никого не было, я принималась представлять, будто живу в фильме. Меня звали Натали, как Натали Вуд, и я часами кружилась в танце в объятиях Джеймса Дина, а когда мы с Джеймсом заканчивали танцевать, я кланялась воображаемой публике.

Однажды, дотанцевав, я услышала громкие аплодисменты и крики «Браво!». Я замерла в испуге – и увидела, что весь квартал собрался у забора и смотрит мое выступление. Смутившись до слез, я бросилась в дом, влетела в дедушкину комнату, упала на кровать и стала рыдать в подушку от стыда.

Бабушка Роза, которая была свидетельницей этой сцены, за мной не пошла. Но потом, когда я наконец вышла в гостиную, она села в свое кресло, посмотрела на меня и сказала:

– Габриэла, керида, почему ты стесняешься? Ты же замечательно танцуешь. Скажи маме с папой, чтобы отдали тебя в балет Рины Никовой[14]14
  Рина Никова – прима-балерина из России, открывшая первую в Израиле школу классического балета.


[Закрыть].

Из всей семьи бабушка Роза была мне ближе всех. Пока был жив дедушка Габриэль, их дом был центром семьи. Там мы собирались в канун субботы на кидуш и пятничный ужин, а утром в субботу ели извлеченные из кастрюли с хамином уэвос хаминадос[15]15
  Уэвос хаминадос – яйца в скорлупе, сваренные в хамине.


[Закрыть] и бурекасы с творогом, а еще сотлаж – сладкую молочную кашу, на которой бабушка корицей рисовала магендавид.

После завтрака мы с Рони играли во дворе, мама, Рахелика и Бекки болтали, а папа, Рахеликин Моиз и Беккин красавец Эли Коэн говорили о футболе, причем всегда на крике, потому что папа болел за «Хапоэль», а Эли и Моиз – за «Бейтар». Так проходило время до обеда, а в обед мы ели хамин, и дедушка уходил «вздремнуть чуток», а чтобы мы ему не мешали, нас тоже отправляли «вздремнуть чуток». Мама, Рахелика и Бекки продолжали болтать. Папа, Моиз и Эли шли в дом к тете Кларе и ее мужу Якову по прозвищу Джек-покоритель – они жили на улице Линкольна, как раз напротив стадиона ИМКА. Там каждую субботу после обеда проходил футбольный матч с участием «Бейтара», а смотреть футбол с балкона Клары и Якова было гораздо удобнее, чем даже из ложи для почетных гостей на стадионе, говаривал дядя Моиз.

Прозвище Джек-покоритель Яков получил после того, как мы с Рони посмотрели фильм «Джек – покоритель великанов» в кинотеатре «Орна»; мы его смотрели раз сто, наверное, потому что билетер Ицхак тоже лежал раненый рядом с мамой в больнице во время войны. – Как удачно, что мама чуть не умерла во время войны за независимость, – говорил Рони. – Иначе кто бы нас пускал бесплатно на все фильмы?

Теперь, когда после дедушкиной смерти бабушка перестала готовить и традиция субботнего хамина с макаронами перебралась в наш дом, после обеда вместо «вздремнуть чуток» мы все отправлялись на матч «Бейтара». Я уже снизу видела, что балкон тети Клары и дяди Якова вот-вот рухнет под тяжестью толпы, которая на него забралась, и все они были членами семьи, поэтому я не отваживалась проходить под балконом, а пробиралась вдоль стены стадиона.

За неимением выбора, папа был вынужден каждую субботу наблюдать за игрой «Бейтара», который ненавидел, но, пока была возможность смотреть игру с балкона Клары и Джека-победителя бесплатно, он ходил вместе со всеми, хотя и бранил постоянно «этих сукиных детей» и желал им проигрыша. Все кричали на него:

– Чтоб тебя, Давид! Ну какого черта ты сюда ходишь? Чтобы испортить нам настроение?