Текст книги "Цветок Зла (СИ)"
Автор книги: Сарина Шиннок
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 9 страниц)
«Мой дорогой Том, мой единственный, любимый больше жизни сын! Должно быть, это пошло – оставлять в письме такие фразы, но я вынужден сказать, что наверняка ты прочтешь это уже тогда, когда в живых не будет никого из нас – ни Филлипа, ни меня. Никто из нас не хотел, чтобы настал час тягостной необходимости познакомить тебя с этим тяжким знанием, но если, сделав все, зависящее от нас, мы не сумели отвернуть его, на тебя, Том, остается последняя надежда. Многое ты поймешь, когда я без радости открою тебе то, что было проще скрывать – историю нашей семьи.
Она берет свое начало в середине XIX века, когда на земли Сайлент Хилла прибыл миссионер католической церкви Томас Гуччи, получивший нереальную уже по меркам того времени задачу – обратить местных сектантов в «истинную веру». Стоит ли говорить, что в этом деле он не преуспел ни на йоту, зато нажил себе немало ненавистников, гнавших его взашей с каждого порога, плевавших в спину и сыплющих проклятия? Лишь одна женщина прониклась к Томасу сочувствием. Ее звали Дженнифер, и она одарила миссионера, уже оказавшегося на скользкой грани отчаяния, искренней, настоящей, спасительной любовью. Томас и Дженнифер были венчаны по католической традиции, и вскоре у них родился сын Кристоф. Все это не могло пройти незамеченным в маленьком провинциальном городке, полном древних иррациональных предрассудков. Орден счел Дженнифер грешницей и начал на нее охоту. Как ни оберегал свою возлюбленную Томас, она стала первой жертвой. Ее смерть запечатлена на многих так излюбленных местными картинах первого сожжения, которое, как верили фанатики, отпугнуло тьму. Культисты едва понимали, с чем имели дело, и как против них должно было обернуться их оружие смертной битвы с дьявольским обольщением. Дженнифер была первой птицей – той, что кричала на заре. На заре поистине чудовищного времени.
Тогда миссионер Гуччи, видевший смерть в муках своей законной жены, в полной мере испытал отчаяние, изменившее его. Зверство и безумие, царившие вокруг, заставили его разочароваться в своей вере. Как ошалелый, Томас принялся скрупулезно изучать культуру индейских племен, некогда проживавших на территории Сайлент Хилла. Вскоре он сам начал тайно поклоняться их страшному кровавому божеству возмездия и правосудия, статуэтку которого нашел в шахте простой рабочий, продавший ее бывшему миссионеру за бесценок. Томас планировал устроить Ордену воздаяние, совершив ритуал вызова бога Кзучилбары, однако культисты прознали его планы. И так Гуччи тоже оказался схвачен и помещен в проклятую тюрьму Толука, где его долго истязали и в итоге казнили на глазах сына. Возможно, происхождение нашей фамилии натолкнуло фанатиков на выбор вида экзекуции, потому его наградили итальянским галстуком. Когда Томас был обезглавлен, фигурка индейского божества, находившаяся в руках пораженного Кристофа, мистическим образом разделилась на две части. Сын без вины казненных родителей рано вкусил отраву отчаяния. Кристоф унаследовал новую веру своего отца и посвятил жизнь составлению гримуара «Багряный том», однако доделать дело и призвать в мир кровавого Кзучилбару ему так и не удалось. Что касается статуэтки бога, одну ее часть Кристоф спрятал, а другая, вызывавшая куда меньше подозрений, передавалась в нашей семье из поколения в поколение. Правда, о ее значении довольно быстро забыли.
Кристоф Гуччи преуспел в одном – в сборе информации. Он установил, что для призыва Кзучилбары нужен человек, находящийся в крайнем отчаянии, который уступит часть своей сущности кровавому богу, и двадцать четыре безвинные жертвы. Со времен первого сожжения Орден пытался очистить еще двадцать одну «ведьму». Таким образом, всего жертв было двадцать две, до 1948 года, ознаменованного тем, что наш род снова перешел дорогу Ордену. Ранней туманной весной 1947-го в моей душе родились сильные чувства к потрясающей, умной, скромной и добросердечной женщине по имени Кейт. Каждый миг в то сырое время года, на слякотных загородных дорогах или в недружелюбном, хранящем зловещее молчание городе рядом с нею был так вдохновляюще прекрасен, как ничто в моей жизни до встречи с ней. Мы были близки, и я хотел заключит с Кейт законный союз, но получил отказ, причина которого, не озвученная мне тогда, раскрылась слишком поздно. Моя возлюбленная состояла в Ордене, ее полное имя было Каталина. Наверняка ты хорошо знаешь, каким прегрешением у фанатиков считается подпуск чужака к себе: тем, кто так поступал, у них испокон веков не было прощения, как не миловали они и детей, рожденных от подобной связи. Я узнал правду, когда после моего безответного признания в самых серьезных намерениях Кейт пропала. Мы с Филлипом отчаянно искали любые сведения месяц за месяцем, почти полгода. Что же стало весточкой от нее вначале дождливого неприветливого лета 1948-го? Это был ты, Том, это был ты! Наш драгоценный, зачатый в любви сын! Я понял все, когда увидел младенца, оставленного у дверей моей квартиры с той иконой, которую ты можешь увидеть сейчас – с ее подписью, замаскированной под христианский оберег. Кейт знала, что ее осудят за грех, знали и мы с Филлипом, но не смогли помочь. Мы были обречены однажды услышать россказни о том, что ее казнили на костре! Ты был и оставался всем для меня, Том! Ты моя непомерная гордость. Может, благодаря тебе одному я не канул с головой в пучину того отчаяния.
Однако ты можешь представить мою боль и мою непримиримую злобу, которые всецело разделял мой верный, готовый помочь любой ценой брат. И мы с ним, как когда-то наши предки, задумались над проведением ритуала вызова Кзучилбары. Может, в этом месте ты сочтешь нас спятившими, однако поверь мне, сын, это было взвешенное решение. Филлип пошел на многое – он инсценировал собственную смерть, чтобы пропасть на время из виду, а позже под вымышленным именем устроиться на работу в Историческое Общество Сайлент Хилла. Ему удалось свершить все задуманное, в исторической организации он даже дошел до высокой должности, открывшей ему доступ во все возможные архивы. Филлипу удалось достать строго запрещенный в Сайлент Хилле «Багряный том», он собрал все необходимые сведения и даже обнаружил ритуальное место в одном из тоннелей шахты Уилтс. Мой брат понял все насчет семейной реликвии, знал, как должен выглядеть Кзучилбара, но в последний момент что-то в нем сломалось. Я не знаю, с чем он столкнулся в 1964-м, с каким испугавшим его до седины наваждением, но после этого он был сам не свой, и это уже не прошло. Да и ни в ком из нас не было истинного отчаяния. Филлипа лично это едва касалось, а у меня был ты. Потому и нам не суждено было довершить холодную месть высших сил.
Глядя на тебя, сын мой, я чувствовал, что ты именно тот, кто способен завершить то, что начал еще Томас. Интуиция не могла обмануть меня, когда я решился назвать тебя в честь него. Я знаю, Том, что ты всегда стремился быть на страже справедливости, но ты должен понять, что в мире есть разная справедливость. Она может быть людской, божьей и даже для кого-то дьявольской, и порой от нас мало что зависит. Пусть ничто не пугает тебя и не останавливает, даже законы или мораль. Ты уже знаешь о птице, что пела в сумерках, пела тебе, пусть и только раз в твоей жизни. Не упусти последнюю птицу».
Офицер Гуччи тяжело вздохнул полной грудью. Воздуха не хватало, а внутри, где-то в груди ощущалась пугающая пустота. Лицо, руки и одежда Томаса были покрыты коркой засохшей крови, и лишь теперь он понимал, что произошло с ним в зале, оставшемся за дверью, и кого воплощала исполинская, водруженная на кострище фигура с железным нимбом. Сегодня ему пришлось пережить свое новое рождение. Рождение в муках, рождение, убившее мать!
Опустошенный последним прозрением, поглощенный виной за многолетние заблуждения прошлого, едва не толкнувшие его на кривую дорогу, Гуччи медленно, обессиленно, шатаясь, добрался до выхода из цементно-серой комнаты. За дверью оказался узкий темный коридор с выцветшими бордовыми стенами и вешалкой, на которой выстроились в ряд черные одежды культистов с широкими остроконечными треугольниками капюшонов. При всей заигравшей новыми красками ненависти и отвращении к Ордену, Томас понимал, что сейчас подобный балахон был идеальным одеянием, способным скрыть все тело, испачканное кровью. Облачившись в угольную ниспадающую завесу и скрыв темным треугольником лицо, полицейский вышел на ночную улицу, очистившуюся как от пепельного грима, так и от кокона багрового мрака. Мужчина не мог вернуться к рассуждениям о цели своего испытания – слишком дорого стоило смирение со всей многогранной обнажившейся правдой. Офицер Гуччи твердо знал лишь одно: сейчас его путь лежал домой.
VII
Обратившийся в единую черную, лишенную лица тень, будто ставший земным воплощением темного забытого бога Эреба или силуэтом безжалостного мстителя Кзучилбары, измотанный, отрешенный, но обновленный, дважды рожденный человек брел в ночи вдоль хранящего незыблемый покой озера. Осколок зеркала небес на земле, позолоченный звездами палых листьев, не получал на сей раз никакого внимания со стороны Томаса. Офицер не замечал вообще ничего вокруг, когда взгляд его оставался обращенным глубоко внутрь себя. Его вины не было в печальной участи родителей, но за его жизнь была уплачена невообразимо высокая цена. Должна ли была сия плата окупиться исполнением мистического долга перед родом – этот вопрос оставался без ответа. Как и то, переплетался ли долг с миссией, принятой у несчастного Майкла Кауфмана. «Какое у того, что стало с доктором, отношение ко мне? Видимо, история, в которую он вляпался, очень похожа на историю моей семьи…» – на этой мысли офицеру Гуччи пришлось остановиться, ведь он сам не заметил, как очутился у дверей своей квартиры, словно в одночасье. Балахон с островерхим треугольным капюшоном упал с его плеч на пороге – мужчина не собирался вносить подобную дрянь в дом. Все так же ослепленный наплывом мыслей, Томас с порога направился в ванную, и время растворилось в потоках холодной воды, смывающей темно-алыми нитями кровь. Лишь в этом, вновь затянувшемся очистительном обряде Гуччи обрел контакт со своим усталым, ноющим от недавней перегрузки телом, а когда вышел из ванной, нагой и мокрый, пробранный холодом, по квелому рассудку ударило осознание того, что утром полицейскому нужно будет заступать на смену. Томас снова ощутил страх и сопротивление – он не находил в себе готовности так скоро вернуться в строгое русло рабочей жизни, взяться за привычные обязанности, делая вид, что ничего не случилось. В этот раз полисмен однозначно чувствовал, что еще не все он довел до конца. С тяжелой головой Гуччи лег в постель, понимая, как важно было сейчас выспаться или как минимум попытаться поспать, но его не оставляли смятенные мысли о двадцать четвертой мертвой птице. «Что, если это все же женщина Кауфмана? – гадал он, уставившись в потолок, на сером полотне которого в полумраке вырисовывались эфемерные рябящие узоры. – Что-то должно указать на нее. Открытка с астрой… Неужели на ней ничего не написано?». Томас не мог отложить поиски ответа – он встал и, подобрав с пола прихожей грязную рваную рубашку, достал то, что находилось в ее нагрудном кармане. На открытке с красным цветком было напечатано только латинское обозначение растения: «Dahlia Coccinea». И этого было достаточно. Если бы только офицер сразу заметил название георгины, то мог бы все понять гораздо раньше. «О черт… – содрогнулся перед тревожным открытием Гуччи. – Я и подумать не мог, где все сойдется! А вот оно – Далия и Кауфман… Проклятье, как я сразу не узнал?! Ее светлые волны волос, тонкие губы, излом бровей и голос… Что выходит? Далию хотел защитить Кауфман, она станет двадцать четвертой жертвой? Если так, то боится она того, что ее дочь останется одинокой? Без отца, без семьи, в руках сектантов… Но и детей они тоже не щадят! Майкл должен был знать, что он отец Алессы, так не она ли привела его обратно в Сайлент Хилл? Не знал ли он об угрозе, нависшей над дочерью? Так или иначе, он точно понимал, что являлся причиной их участи. „Цветок моего зла“. Вот, что за грех на его совести, что за порок был неисцелим!». Для самого же Томаса открылся нежданный поворот – даже в нормальной реальности, ненадолго проблеснувшей средь тумана и крови, дорога свела офицера Гуччи не со случайными людьми. Долг, принятый им у Майкла Кауфмана, касался Далии и Алессы Гиллеспи. Но почему же мать увела дочь от него, даже не попытавшись получить помощь, в которой он бы не отказал?
Теперь Томас окончательно лишился сна и покоя. Он корил себя за то, что не сумел вовремя понять, кто может быть последней птицей. Он рисковал не оправдать надежд Говарда и упустить ее! Гуччи пытался решить, что теперь он мог сделать. В любом случае он не знал, где искать семью Гиллеспи. Стоило дождаться утра и пойти на работу, а там уже появится возможность. Коллеги поймут, помогут навести справки. «Вы же знаете, в каком городе мы живем?» – этой фразы всегда было достаточно в Сайлент Хилле.
Офицер полиции старался всеми силами убедить себя в том, что время, когда он узнал о Далии, не решало ничего, что действовать ему все равно не позволял дефицит информации. Он снова лег в постель, но не мог даже сомкнуть глаз. Сердце, отбивая дикий ритм, толкало его предпринять хоть что-то, что было возможно. Томасу точно было известно о семье Гиллеспи лишь одно: они были из старого города. Все, что было в его силах при таком раскладе – находиться максимально рядом. С этим переполошенный, взведенный Гуччи принял смягчившее его терзания решение: он не стал дожидаться начала своей смены, а надел полицейскую форму и направился в жилые массивы на другом берегу озера Толука.
Томас прибыл в старую часть Сайлент Хилла, запыхавшись и не находя себе места, ошибочно узнавая Далию в любом мелькнувшем на улице в предутренних сумерках женском силуэте. Не сразу он смог расслышать, как его окликнул кто-то из коллег, поприветствовав и спросив, что офицер Гуччи делает здесь так рано. Томас ответил что-то невнятное и банальное, вроде того, что успел соскучиться по работе. Полицейский поинтересовался у товарища, удачно ли тот съездил в Брэхамс, на что Гуччи пришлось отделаться враньем, будто он схватил какую-то инфекцию и его лихорадило трое суток, хотя последней фразой вполне можно было описать его состояние в горячке смертельных схваток с химерами. А дальше его сразило, словно небесным громом – взвыл раскраивающий голову набат тревожной сирены! Томас потупил взор и сжал кулаки, молясь неизвестным силам о том, хоть бы кровавый водоворот не поглотил его снова. Слова коллеги из полиции донеслись до него слабым гулом сквозь завесу:
– Ах да, фабрика около отеля загорелась. Наверняка будет рассматривать версию о поджоге.
Гуччи едва не воскликнул вслух: «Как?! Это, выходит, я поджог? Что со мной?». Нормальная реальность снова заставляла его чувствовать себя больным, теряющим здравый рассудок человеком. Ком в затылке налег с новой тяжестью, вызывая пульсацию тошнотворной головной боли.
Однако все сомнения, страхи, ощущения и чувства улетучились в один короткий миг, когда Томас услышал прорывающийся сквозь слезы крик женщины, зовущей на помощь, а, вскинув голову, увидел растрепанную огнеглавую Далию! Она бежала к нему и в рыданиях умоляла спасти ее дочь. Офицер Гуччи мгновенно собрался, вернулся в тонус, все силы его тела и разума мобилизовались для исполнения долга. Он дернул коллегу за рукав и кивнул растревоженной, заливающейся слезами женщине.
– На старой фабрике! – причитала Далия. – Специальное место… Что они сделали?! Что я наделала?!
Полисмен бегом бросился к «специальному месту» уже известной дорогой. Каменный мешок дымился и пылал, но Гуччи без колебаний вошел в горящее здание. Его не столь решительный напарник не смог предупредить того, что Далия рванула за ними. Несчастная, повергнутая в шок мать потеряла всякое чувство самосохранения, и, войдя в знакомый зал с кругом на полу, Томас понял, почему спичка сгорела, погасла и сломалась. Сломалась красноглавая, черноствольная георгина. Сломалась Далия.
Офицер полиции и бывший военный успел повидать многое, но такого ужаса еще не испытывал никогда. Подобное не оставило бы его хладнокровным, безучастным и прежде, но поистине повергало его в содрогание то, что он еще вчера говорил с этой улыбчивой доброй девочкой, и смотрел в ее лучистые синие глаза, и словно видел в них отражение своих. Мужчина не хотел верить, что это нежное создание, чья плоть была безгрешным дыханием херувима, было превращено ополоумевшими, слепыми нравственно фанатиками в то, что было теперь подвешено на решетке среди огня. В эти мгновения Томас познал отчаяние сполна, и прекрасно понял своего предка, обернувшегося в веру в кровавого бога-карателя. Отчаяние способно любого человека сделать чудовищем, раскроить любую душу!
Вспомнил ли Гуччи в тот самый миг пророчество о мертвых птицах? Думал ли он об искуплении своих порожденных заблуждениями грехов? Понимал ли, что дошел до конца? Нет, все его мысли, воспоминания, ночные кошмары и болезненные видения в тот момент остались на другом берегу сознания в тумане. Перед взором был только огонь, озаряющий новый для него мир настоящего ужаса. Только один образ, только одна эмоция, только одно действие… Его голова давно не была так легка. И перенести боль ожогов на ладонях и молча выполнить свой долг ему было легко. Гуччи был человеком долга, а долгом его было противостояние злу, и никакая сила не могла изменить этого.
Без проявления глодавших его страстей, без дрожи и трепета, он вынес на руках глядящий на него пустыми голубыми глазами растрескавшийся почерневший уголь и, завернув в свой плащ, донес едва дышавшую мученицу до больницы. Шок произошедшего был подобен контузии – он намертво лишил Томаса всех ощущений и мыслей, отстранил его от участия в продолжающейся жизни реального мира, запер в коконе остановившегося времени, одной застывшей страшной картинки. Гуччи плыл по течению в иллюзии взаимодействия с окружающими его людьми. Он постоянно слышал где-то неподалеку стенания убитой горем Далии, но не брался сказать ей что-нибудь – в нем самом не было надежды, которой можно было бы поделиться, он при всем желании не смог бы поддержать страждущую мать. Он видел, как хирургическими ножницами человек в белой маске срезал с его ладоней захваченные зажимом лоскуты тонкой пленки омертвевшей кожи, но ничего не чувствовал. Он слышал, как коллега из полиции говорил, что поможет ему с протоколом, отмахнулся, заверив, что напишет все сам, попросил врача вколоть что-то, чтобы предупредить инфекцию, но все это совершалось автоматически, бездумно, без участия горящего в огне сознания.
Покидая госпиталь, с бинтами на руках и пустотой во взгляде на тысячу ярдов, полицейский по-прежнему не мог о чем-либо думать. Для него продолжал существовать единственный намертво впечатанный в голову момент времени. Только один образ, только одна эмоция… Гуччи, казалось, безвозвратно утратил чувство реальности и чувство времени. Для тех, кто был готов первым бросить камень, пришло то самое время разбрасывать камни.
– Грешник! – послышался полный неприязни крик за спиной офицера.
– Смерть грешникам! Прислужникам Дьявола! – подключились другие голоса, брызжущие слюной в фанатичном бесновании.
– Молите Его об очищении! – поднялся над ними властный вой громогласной женщины. – Мы будем судить слугу Дьявола! Мы вернем нашу чистоту и наше единство!
Томас не оборачивался и не ускорял размеренного шага, несмотря на то, что задумали вершить помешанные из Ордена. Удары камней не вызывали у него боль, и уйти от расплаты он не пытался. Когда в ход пошли палки, он начал отбиваться, обезоруживая врагов, выворачивая им суставы или ломая кости, но это были неосознанные действия, боевые рефлексы, как результат военной выучки. Гуччи не думал обороняться, и удары нещадным градом сыпались на него, и продолжались, даже когда он упал. За все время бойни он не издал ни звука. Единственный крик мог бы спасти его жизнь, но офицера полиции совершенно не заботило собственное спасение. Все ушло за туман, кроме одного образа…
Наконец, стервятники из богомерзкого культа оставили свою жертву, кинув изувеченное тело на дороге в грязи. Томас проводил их недвижимым ослепшим взглядом. Его мысли, воспоминания и кошмары струились по грязному асфальту, и голова его снова была как никогда легка. Голова… Его затылок представлял собой кровавое месиво, но неведомая сила чудом держала его при жизни. Перед глазами стояла сизая дымка, будто затягивающая в омут, в плен одного воспоминания о чистых голубых глазах несчастной замученной девочки… Нет! Может, ничего не было? Ведь это она, Алесса присела на корточки перед ним сейчас!… Сиреневое платье, длинные черные волосы, светлая кожа и глаза…
Как дымка, легкий пар прикрыл твой взор ненастный;
То нежно-грезящий, то гневный и ужасный,
То серо-пепельный, то бледно-голубой,
Бесцветный свод небес он отразил собой…
Нет, не те глаза – осуждающий взгляд. Он виноват! Он не успел! Он должен искупить… Рука ребенка коснулась обожженной ладони Томаса и сжала ее как можно крепче, заставляя мужчину почувствовать боль.
Теперь он принял то, о чем шептали ему хрупкие рубины маков. Все свершилось так, как должно было свершиться, с необходимым отчаянием. Чтобы все, кто заслуживал вечного ада, были судимы по делам их и их предков, необходимое зло должно было свершиться, последняя птица должна была потерять голос во тьме, а человек, исполненный отчаяния – обратиться к забытому, но навечно живому богу. Боль и отчаянье решали все: они сохранили жизнь Алессе и дали ей силу менять мир – они же позволили ей разделить этот дар с Томасом. Они расчленили, разорвали ее душу на части – та же участь ждала и его. Человек долга, узнавший ад, обречен был стать его вечным стражем, когда свершится так долго предвосхищаемое воздаяние, озаренное большим огнем. И тогда для виновных он будет палачом без лица и имени. Запредельно тяжелый металлический шлем скроет его изувеченную голову, но сила, наполняющая его новое тело, позволит ему не сгибать спину под этим грузом и не уставать, неся неизмеримо огромное орудие наказания. Тяжесть прошлого он примет, как честь, долг понесет, как знамя. Для заблудших же он останется офицером Томасом Гуччи, оберегающим их от опасного знания тайн проклятого города. Человек, добровольно уступивший древней силе часть своей сущности, уже принял новую присягу и во тьме сакральной пещеры скрепил ее кровью.
В ту ночь большого огня, пронзенную адской симфонией оборонительных сирен и сообщений, уже слышанных в иной реальности, по радио о пожаре на шахте Уилтс, человек, отдавший часть своей души Кзучилбаре, спешно уезжал из Сайлент Хилла с последней соткой в кошельке да рисунком Алессы во внутреннем кармане плаща у сердца. Теперь на этом рисунке вместо синего неба появились тяжелые черные тучи, от национального флага осталось лишь древко, похожее на копье, а лицо мужчины скрывал древний символ, возвращающий воспоминания – треугольник, очертание зловещей пирамиды. Неизменными остались только маки на переднем плане – эти злые скорбные цветы беспроглядной ночи – и сама Алесса, державшая за руку безжалостного безмолвного стража справедливого возмездия. Даже оставив часть души в проклятом городе, Томас Гуччи знал, что не сможет забыть ее взгляд.
Глаза прелестные! Мистическим сияньем
Подобны вы свечам при красном свете дня,
Вы – луч померкнувший волшебного огня!..
Но свечи славят Смерть таинственным мерцаньем,
А ваш негаснущий, неистребимый свет -
Гимн возрождения, залог моих побед!
В произведении использованы отрывки из стихотворений Ш. Бодлера из сборника «Цветы Зла», рассказа В.М. Гаршина «Красный цветок» и очерка З. Фрейда «Табу девственности».
