Текст книги "Возлюбленная герцога"

Автор книги: Сара Маклейн

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 5 страниц)

Глава 5

Она жива.

Даже сейчас, стоя на коленях, с руками, связанными за спиной, с мешком на голове, с мышцами, все еще напряженными после схватки, он оставался поглощенным одной-единственной мыслью.

Она жива, и она от него сбежала.

Его не оглушили во время потасовки; его повалили на пол, потом связали, натянули на голову мешок и приволокли в помещение достаточно большое, чтобы звуки в нем отдавались эхом; где-то вдалеке слышался негромкий шум, неразборчивые звуки. Люди, которые притащили его туда, проверили крепость веревок и ушли. Он чуть не в кровь разодрал запястья, пытаясь разорвать путы, но они не поддавались. Он ждал, а секунды складывались в минуты, затем в четверть часа. В полчаса.

Считать время он научился еще мальчишкой, когда его запирали в темноте, а он ждал возвращения света. Ждал ее возвращения. Поэтому казалось совершенно естественным отсчитывать минуты сейчас, хотя он терзался мыслью, что сейчас, скорее всего, увидит вовсе не ее.

Возможно, он дает ей время сбежать.

И все же страх, что она уже могла сбежать, затмевался невероятным облегчением от мысли, что она жива. Сколько раз братья говорили ему, что она мертва? Сколько раз стоял он в темноте – в Ковент-Гардене, в Мейфэре, в доках – и выслушивал их вранье?

Его братья, сбежавшие из дома их детства, захватив с собой Грейс… Сколько же раз они ему лгали?

«Она уехала на север, – говорили ему они. – Поступила там в горничные. Мы потеряли с ней связь. А потом…»

Сколько раз он испытывал искушение поверить им? Сотни. Тысячи. Начиная с того, первого раза, Дьявол с каждым вдохом повторял ему эту ложь.

А затем, когда он все-таки поверил им, то буквально обезумел от горя. Хотел только одного – покарать их собственными руками, раздавить их своим могуществом. До того самого мига, как поджег лондонские доки, желая смотреть, как они горят, – и это стало наказанием для них за то, что они отняли у него.

Единственного человека, которого он когда-либо любил.

Но она не исчезла.

Жива.

Эта мысль – и покой, пришедший вместе с ней, – изменили самую его суть. Долгие годы он мучительно хотел отыскать ее. Узнать, что у нее все хорошо. Долгие годы он твердил себе, что если бы только увидел собственными глазами несомненные доказательства того, что она счастлива, этого ему хватило бы. А теперь он это знает. С ней все в порядке. Она жива.

Эта единственная, идеальная мысль полностью поглотила его, пока он ждал, не в силах перестать думать о темном силуэте ее фигуры на пороге комнаты, из которой он вырвался. Не в силах перестать изумляться тому, как сильно изменилась девочка, которую он когда-то любил. Тому, как она на него посмотрит сейчас. Снова.

Слева сзади отворилась дверь, и он повернулся в ту сторону. Видеть ему мешал грубый джутовый мешок, надетый на голову.

– Где она?

Нет ответа.

По мере того как незнакомец подходил к нему медленными и ровными шагами, его охватывали неуверенность и отчаяние. Сзади остались и другие. Двое, может быть, трое, но они не приближались. Охрана.

Сердце его лихорадочно заколотилось.

Где она?

Он вытянул шею, повернулся на коленях, не обращая внимания на резкую боль в бедре. Боль – ерунда. Во всяком случае, сейчас.

– Где она?

Никто не ответил, а в дальнем углу помещения закрылась дверь. Наступила тишина, и только те медленные шаги слышались все ближе и ближе, обещая недоброе. Он выпрямился, готовясь к тому, что могло последовать. Учитывая, что он ничего не видит, а движения ограничены, это не предвещало ничего хорошего. Дерзкий незнакомец приближался, и он приготовился к атаке.

Какой угодно физический удар будет ничем по сравнению с его моральными страданиями.

Что, если он потерял ее, едва успев найти?

Эта мысль пронзила его, как крик. Он поежился и внезапно начал задыхаться в мешке, а веревки на запястьях сделались невыносимо тугими. Он выкручивался, дергался, пытался вывернуться, но все без толку.

– Скажите мне, где она!

Вопль тяжело повис в безмолвии, и на какое-то мгновение все замерло, сделалось так тихо и неподвижно, что он подумал: «Меня опять оставили одного». Если он вообще все это себе не вообразил. Если не вообразил ее.

«Пожалуйста, пусть она будет жива. Дайте мне увидеть ее. Всего лишь раз».

И вдруг мешок с его головы сдернули, и он получил ответ на свою дикую молитву.

Он сел на пятки, челюсть его отвисла, словно его только что сильно ударили.

Двадцать лет он мечтал о ней, о самом прекрасном создании на земле. Он представлял, как она повзрослела, как выросла и изменилась, как из девочки превратилась в женщину. И все же оказался к этому не готов.

Да, двадцать лет ее изменили. Но Грейс не превратилась из девочки в женщину. Из девочки она превратилась в богиню.

От той девчушки в ней осталось совсем мало, да и уловить это смог бы лишь тот, кто знал ее тогда. Кто любил ее тогда. Ярко-рыжие детские кудри потемнели, приобрели оттенок меди, хотя остались густыми и непослушными, вихрились вокруг ее лица и плеч, как осенний ветер. Кривой шрамик на брови сделался почти незаметным – разве только знаешь, где его искать. Он заметил. Он был рядом, когда она заработала его, учась драться в лесу. В отместку он влепил Дьяволу кулаком в лицо, а затем вытер ее кровь рукавом своей рубашки.

И хотя сейчас она смотрела на него бесстрастно, не проявляя никаких эмоций, Эван упивался едва заметными морщинками в уголках ее рта и глаз, морщинками, доказывавшими, что она не разучилась смеяться и часто проделывала это за последние двадцать лет. Кто смешил ее? Почему не он?

Когда-то рассмешить Грейс удавалось только ему. И сейчас, стоя на коленях со связанными запястьями, он отчаянно хотел сделать это снова.

Эта мысль завладела им, когда он смотрел в ее прекрасные карие с черной каемкой глаза, такие же, как в их детстве, только без той искренности, что раньше. Никакого обожания. Никакой любви.

В ее глазах полыхал огонь не любви, но ненависти.

И все же он упивался ею.

Она всегда была высокой, но теперь преодолела свою неуклюжую долговязость и, при шести футах роста, возвышалась над ним, а изгибы ее фигуры заставляли его томиться. Она стояла в невероятном круге света – это место каким-то образом было залито золотистым сиянием, хотя свечей тут точно не хватало. В комнате находились и другие люди – он же слышал, как они входили, верно? – но он их не видел, да и не пытался увидеть. Он не станет терять время, глазея на других, если может смотреть на нее.

Она повернулась и вышла из круга света.

– Нет!

Она не отозвалась, и Эван задержал дыхание, ожидая ее возвращения. Она вернулась, держа длинную полосу ткани в правой руке. Вторая такая же висела у нее на плече. Она начала методично наматывать ткань на костяшки и запястье левой руки.

И тогда он понял.

На ней были те же брюки, что и раньше, черные, плотно охватывающие ноги – длинные, идеальные. Сапоги из мягкой темно-коричневой кожи, словно обнимающие ее икры, заканчивались примерно в полуфуте над коленями. На носках они потерлись – не настолько, чтобы выглядеть неряшливо, но достаточно, чтобы стало понятно: она носит их регулярно.

Талию обвивали два пояса. Нет. Один пояс и один шарф – алый, прошитый золотыми нитями. Он обещал ей золотые нити тогда, в детстве, когда они мечтали о будущем. Теперь она покупает их сама. Над поясом и шарфом белая льняная рубашка с короткими рукавами, обнажающими руки от пальцев до локтей, даже выше. Рубашка тщательно заправлена в брюки.

Никаких дамских штучек – ленточек или фестончиков. Болтающиеся лоскуты – помеха во время боя.

И пока она тщательно бинтовала запястье, круг за кругом, словно делала это раньше сотни раз, Эван понимал: она пришла сюда драться.

Пусть! Он дал бы ей все, чего она только пожелает.

– Грейс[1]1
  Grace (англ.) – Грейс; светлость, милосердие, благодать.


[Закрыть], – произнес он, и хотя рассчитывал, что звук его голоса затеряется в опилках, устилавших пол между ними, слово – ее имя, его титул – прозвучало в этом помещении как выстрел.

Она никак не отреагировала. Не вздрогнула, на лице не отразилось и намека на узнавание. Поза не изменилась. И он ощутил шелест чего-то очень неприятного.

– Я слышала, ты сорвал с петель мою дверь, – произнесла она голосом низким, мелодичным, великолепным.

– Я поставил на колени весь Лондон, пока разыскивал тебя, – отозвался он. – Думаешь, дверь могла бы меня сдержать?

Ее брови взлетели вверх.

– Однако ты здесь, сам на коленях, так что, похоже, кое-что все же смогло тебя сдержать?

Он вскинул подбородок.

– Я смотрю на тебя, любимая, значит, меня не смогли удержать вдали от тебя.

Она едва заметно прищурилась – единственный признак того, что он попал в цель. Закончила перевязывать запястье, аккуратно заправила конец бандажа и начала обматывать второе. И только тогда, только вновь приступив к размеренным, методичным движениям, заговорила:

– Странно, правда, что мы называем это боями на голых руках, но на самом деле голыми кулаками не деремся?

Он не ответил.

– Разумеется, мы дрались голыми кулаками. Когда только приехали сюда. – Она посмотрела ему прямо в глаза. – В Лондон.

Эти слова стали для него ударом, куда более мощным, чем любой, какой она могла нанести ему хоть перевязанными кулаками, хоть голыми. Напоминание о том, с чем они столкнулись, когда прибыли сюда. И он застыл неподвижно под их тяжестью.

– Я до сих пор помню ту первую ночь, – продолжала она. – Мы спали в поле, сразу за городом. Было тепло, мы лежали под звездами и ужасно боялись, но я никогда не ощущала такой свободы. Такой надежды. – Она посмотрела ему в глаза. – Мы освободились от тебя.

Еще один удар, едва не сбивший его с ног.

– В том поле я зашила лицо Девону – иголкой, которую стащила, когда мы убегали из особняка, и ниткой, вытащенной из собственного подола. – Она помолчала. – Мне даже в голову не пришло, что для поисков работы может потребоваться целая, не рваная юбка.

Он закрыл глаза. Господи Иисусе. Они подвергались такой опасности.

– Не важно, – проговорила она. – Я училась очень быстро. После трех дней бесплодных поисков работы, которая прокормила бы всех нас троих – ни приличной еды, ни крыши над головой, – мы поняли, что выбор у нас весьма ограничен. Но я… я же девочка… и у меня имелся на один вариант больше, чем у Дева и Уита.

Эван со свистом втянул в себя воздух. От ярости у него сжались челюсти и выпрямилась спина. Они убежали вместе, и единственное, что его утешало – то, что они смогут защитить друг друга. Что его братья уберегут ее.

Она посмотрела ему в глаза и выгнула темную бровь.

– Мне не пришлось выбирать. Диггер нашел нас довольно скоро.

Он отыщет этого Диггера и выпотрошит его.

Она усмехнулась.

– Ты бы поверил, что существует рынок детских боев? – Грейс закончила бинтовать запястье. Она подошла ближе, и ему показалось, что он уловил ее аромат – лимонный крем и пряности. – Это то, что все мы умели делать, верно?

Умели. Они учились этому вместе.

– В тот первый вечер Диггер не дал нам обмоток. Видишь ли, они не только для того, чтобы защищать костяшки пальцев. Обмотки удлиняют бой. Он проявил доброту – думал, что бои закончатся быстрее, если мы будем драться голыми руками. – Грейс помолчала. Он видел, как ее захлестывают воспоминания, видел, что она гордится собой. – Быстрее они не закончились.

– Ты победила.

Голос прозвучал хрипло, словно он не разговаривал целый год. Двадцать лет.

Может, и так. Он не помнил.

Ее взгляд метнулся к нему.

– Разумеется, победила. – Она помолчала. – Я училась драться вместе с лучшими из них. Училась драться грязно. У мальчика, который победил, даже если это было худшим из предательств.

Эван как-то умудрялся не вздрагивать при этом повествовании, сочившемся презрением. При воспоминании о том, что он сделал, чтобы победить. Он поймал ее взгляд, прямой и искренний.

– Я благодарен за это.

Она не ответила, лишь слегка приблизилась к нему и продолжила рассказ:

– Им не понадобилось много времени, чтобы дать нам прозвище.

– Бесперчаточники. – Он помолчал. – Я думал, это относится только к ним.

К Девону и Уиту; у первого через всю щеку тянется ужасный шрам, который оставил ему Эван, а у второго кулаки, что камни, особенно если им движет ярость, которую Эван сумел пробудить в ту далекую ночь. Только к двум мальчишкам, теперь мужчинам, ставшим контрабандистами. Боксерами. Преступниками. Королями Ковент-Гардена.

А все это время с ними была и королева.

Уголок ее рта приподнялся.

– Все думают, это только они.

Грейс стояла так близко, что к ней можно было прикоснуться, и не будь у него связаны руки, он бы так и сделал. Просто не смог бы сдержаться, когда она здесь, такая близкая, возвышающаяся над ним.

– Мы выбрались из грязи и построили свое королевство здесь, в Ковент-Гардене, в том месте, которое когда-то было твоим.

Она помнит.

– Я думала об этом, когда изучала извивы Уайлд-стрит. Когда забиралась на крыши, подальше от воров и сыщиков с Боу-стрит. Когда срезала кошельки на Друри-лейн и дралась до крови на передвижных рингах Трущоб.

Он снова попытался ослабить веревки, но освободиться не мог, слишком надежно его связали. А затем свобода стала невозможной, потому что она уже тянулась к нему. Собиралась к нему прикоснуться. Кончики ее пальцев погладили щеку, оставив за собой полыхающий след. Он резко втянул в себя воздух, когда ее ногти царапнули многодневную грубую щетину на подбородке. Он замер, боясь, что, если шевельнется, она остановится.

«Не останавливайся».

Она не остановилась. Пальцы ее нырнули ему под подбородок, приподняли голову. Ее лицо оставалось в тени, укрытое кудрями. Она глубоко заглянула ему в глаза, словно гипнотизируя взглядом.

– Как ты на меня смотришь, – негромко произнесла она, едва слышным и полным недоверия голосом.

Но ей придется поверить. Разве раньше он не так на нее смотрел?

Господи, она подошла еще ближе, склонилась над ним, загораживая свет. Став светом.

Ее глаза видели каждый его дюйм, исследовали его, обнажали. И он не мог удержаться, пока она все приближалась и приближалась, и пульс его бился все лихорадочней, а комната исчезла, и не осталось ничего, кроме них двоих, а затем исчез и он, и не осталось ничего, кроме нее.

– Они скрывали тебя от меня.

Она покачала головой, и его окутал ее аромат, как сладость, которая у него когда-то была, а он помнил ее, и больше никогда не мог такую отыскать.

– Никто меня не скрывал, – сказала она. Боже, как она близко. Прямо здесь, губы полные, идеальные, всего на волосок от него. – Я сама о себе забочусь.

Он опять попытался разорвать веревки, прямые, как сталь, и такие же твердые. Он отчаянно желал сократить расстояние между ними. Как давно он в последний раз прикасался к ней? Сколько времени о ней мечтал?

Целую жизнь.

Ее глаза, устремленные на его губы, почернели от желания, и он облизнул нижнюю губу, так же точно зная, что она хочет его, как знал собственное дыхание. Она хочет его так же сильно, как он ее.

Невозможно. Никто не может ничего хотеть так же сильно, как он жаждет ее.

«Сделай это, – мысленно взмолился он. – Господи, пожалуйста. Поцелуй меня».

– Я нашел тебя, – произнес он, как молитву.

– Нет, – мягко возразила она. – Это я тебя нашла, Эван.

Услышав свое имя – имя, которое больше никто не произносит, – он содрогнулся. И не смог удержаться, в ответ прошептал ее имя.

Ее взгляд, как подарок, снова устремился к его глазам.

Да.

– Сделай это, – сказал он.

«Все, что тебе нужно. Абсолютно все».

– Что тебе нужно, Грейс? – прошептал он.

Она наклонилась над ним, и он возжелал ее сверх всякой меры.

Два удара, резких и настойчивых, откуда-то из темноты. Он мгновенно узнал Дьявола, своего брата по крови.

А с ней его связывают братские узы, основанные на чем-то, куда более сильном.

Грейс отскочила мгновенно, словно ее дернули за веревку, и, лишившись надежды на ее прикосновения, он едва не обезумел. Эван повернулся на звук и негромко зарычал, как пес, перед которым поставили миску с едой, но в последний миг убрали.

– Он сказал мне, что ты умерла, – произнес он, снова поворачиваясь к ней, отчаянно желая, чтобы она снова приблизилась. – Но ты не умерла. Ты жива, – проговорил он. Затем еще раз, не в силах скрыть облегчение в голосе. Благоговение. – Ты жива.

Она прищурилась, оставшись непреклонной.

– Ты пытался убить его.

– Он сказал мне, что ты умерла!

Разве она не понимает?

– Ты едва не убил любимую женщину Зверя.

– Я думал, они позволили тебе погибнуть! – Он едва не сошел с ума от этой мысли.

«Не едва».

Она покачала головой.

– Этой причины недостаточно.

Он вскинул подбородок, из горла его вырвался грубый смешок. Уж он-то разнес бы на клочки Лондон в жажде отмщения за ее смерть.

– Ты права. Этого было недостаточно. Это было просто все. – Он посмотрел в ее глаза, теплые, карие – глаза, повзрослевшие, как и все остальное в ней. – И я бы сделал это снова. Развяжи меня.

Она долго молча смотрела на него.

– Знаешь, я думала о тебе, когда брела по этим булыжникам и училась любить их. Училась защищать их, словно это я родилась в сточной канаве Ковент-Гардена, а не ты.

– Развяжи меня. Позволь…

«Позволь обнять тебя. Позволь прикоснуться к тебе».

Она его не слушала.

– Я думала о тебе… до тех пор, пока не вычеркнула тебя из своей жизни. – Она помолчала, давая ему как следует проникнуться ее словами. – Потому что ты перестал быть одним из нас. Верно, герцог?

Грейс вонзила в него этот титул, как нож, но он и виду не подал.

Вместо этого Эван сделал то единственное, что пришло ему в голову.

Единственное, что, как ему представлялось, могло удержать ее рядом с ним.

Единственный дар, который она могла принять от него.

Он посмотрел ей прямо в глаза и произнес:

– Развяжи меня, и получишь бой, которого ты так хочешь.

Глава 6

Бой – вот чего она ждала.

Она стояла на верхнем этаже здания, которым владела, в мире, в котором царствовала, – в мире, когда-то являвшимся его миром, – смотрела прямо в глаза своим братьям и говорила им, что жаждет отмщения.

Это было единственное, чего она желала, если быть честной.

Все остальное – все, чем она владела, и все, чем она была, служило лишь средством к достижению цели. В конечном счете, это было то единственное, что полностью принадлежало ей. Все прочее – дом, дело, братья, люди из Трущоб – все это было общим. Но месть принадлежала только ей.

С момента рождения ей не принадлежало ничего. У нее украли имя. Будущее. Мать, которую она любила. Отца, которого она так и не узнала. А после она нашла добро в мире. Те самые вещи. Счастье. Любовь. Тепло. Безопасность. И все это исчезло. Отнято у нее. Единственным человеком, которого она когда-либо любила. Ведь взамен он мог получить целое герцогство.

Именно такое обещание дал мальчикам их отец, когда привез своих сыновей, единокровных братьев, в загородное имение. Они будут, как собаки, биться за титул, не принадлежавший никому из них. Титул, который даст им огромное состояние и власть – достаточно, чтобы полностью изменить их жизнь.

Сначала состязание было даже приятным. Танцы и светская беседа. География и латынь. Атрибуты аристократии. Причем о существовании братьев знали только герцог, бесконечная череда слуг и наставники. Но затем все поменялось к худшему, и речь пошла уже не столько об учебе, сколько о страданиях. О том, что герцог называл «душевная стойкость».

Вот тогда мальчиков от нее отделили… их держали в темных комнатах. В холоде. В изоляции.

А потом их заставили драться друг с другом. Ценой победы была власть. Богатство. Будущее. Имя, данное при крещении ей: Роберт Мэтью Каррик, граф Самнер. Будущий герцог Марвик.

Мало кто знал, что младенец на руках у кормилицы – девочка. А те, кто знал… их слишком запугал герцог, чтобы они могли проговориться о том, как он нарушил законы Бога и страны.

Но это не имело никакого значения, ведь в конце концов имя перешло к мальчику. Мальчику, который победил, хотя Грейс, Уит и Девон сбежали раньше, чем он успел выполнить последнее задание.

Они пытались все забыть, строя свою семью и свою империю без него. Но никто из них не мог найти покоя, во всяком случае до тех пор, пока Дьявол и Зверь не встретили любовь.

Но Грейс покоя так и не обрела.

Однако он придет к ней сегодня ночью, когда она выполнит обещание, данное братьям, и поставит его на колени посреди улицы. И взамен него клятву, что он никогда их больше не тронет. Он потратил годы, разыскивая их (ее), а они провели годы, скрываясь от него. Настало время понять – того, что он ищет, не существует. Уже двадцать лет…

Вспыхнуло воспоминание – Девон и Уит кричат на Эвана, который надвигается на нее с ножом в руке. В тот раз она была недостаточно проворна. Застыла, поняв, что он может по-настоящему ее ранить. Не важно, что ему пообещал чудовище-герцог, – Эван сказал, что любит ее. Они все поклялись защищать друг друга. Сколько раз все три брата дрались, как один? Сколько планов составили они вчетвером в ночной темноте?

Сколько обещаний дали двое из них?

Будущее. Семья. Безопасность. Любовь.

Ничто из этого не имело значения в ту ночь. Только не когда на карту было поставлено герцогство и он почти держал его в руках. Эван выиграл ту битву, а вместе с ней власть и привилегии, что делало остальных в лучшем случае бесполезными, а в худшем – опасными.

А самой опасной из всех была Грейс, поскольку представляла собой доказательство того, что Эван – ныне Роберт Мэтью Каррик, граф Самнер, герцог Марвик – фальшивка. Мошенник.

Когда Грейс, Уит и Девон стали сильнее, когда создали себе имена из сажи и копоти Трущоб, где жили до сих пор и где каждый из них сумел построить бизнес, дававший работу сотням и приносящий сотни тысяч, они поняли, что сделали себе не просто имена. Они воздвигли стену могущества, чтобы защитить себя от неизбежного – появления этого человека, их врага, ведь они знали, что однажды он явится за ними, единственными людьми на земле, кто знал его тайну… тайну, которая приведет его на виселицу как государственного преступника.

Решающая точка будет поставлена сегодня. Сейчас. От руки Грейс, под внимательным взором братьев.

Но прежде, чем покарать, она к нему прикоснулась.

Она не знала, почему.

Не потому что хотела.

И поцелуй… этого она тоже не хотела.

«Ложь».

Она не хотела желать этого.

Но там, в темноте подвальной комнаты, под приглушенные звуки бушующей наверху вечеринки, она не смогла устоять. Когда-то он был красивым мальчиком – выше других, худощавым, выносливым, с внимательными янтарными глазами и неторопливой, непринужденной улыбкой, способной увлечь любого пойти за ним хоть на край земли. И все они только этого и желали.

Эван. Мальчик-король.

Улыбки больше нет. Она спряталась в великолепных угловатых чертах его лица. Все трое – Дьявол, Зверь и Эван – глазами и формой подбородка напоминали отца, но Дьявол вырос высоким и щеголеватым, а Зверь стал массивным борцом с лицом ангела. В Эване не было ни того, ни другого. Он превратился в аристократа – орлиный нос, подбородок с ямочкой, впавшие щеки, благородный лоб… и губы – чистый соблазн.

Грейс была владелицей и хозяйкой дома номер 72 по Шелтон-стрит, самого скрытного, не привлекающего к себе внимания, элитного борделя для дам в Лондоне: места, известного тем, что здесь привередливым клиенткам на выбор предлагались мужчины, каждый из которых казался совершенным образцом мужественности. Она считала себя знатоком и ценителем красоты. И торговала ею.

А он был самым красивым мужчиной из всех, кого ей доводилось встречать. Чуть более худой для своего роста. С излишне запавшими щеками. С чрезмерной дерзостью во взгляде.

Разумеется, она поддалась искушению. На одно мгновение. На секунду. На долю секунды. Ей бы захотелось поцеловать любого с таким лицом. Прикоснуться к любому с таким телом.

«Опять вранье».

Она прикасалась к нему, потому что больше у нее никогда не будет возможности прикоснуться к мальчику, которого она когда-то любила. Заглянуть в его глаза и, возможно, увидеть в них его, спрятанного внутри холодного, жестокого герцога, каким он стал.

И может быть, если она его там увидит, то сумеет все это остановить. Может быть. Но она ничего не увидела, а значит, никогда и не узнает. А когда отпустит его, уже не будет шансов узнать.

– Развяжи меня, и сразимся, ведь ты этого желаешь.

Слова повисли в воздухе между ними. Она рассматривала его лицо, утратившее все мальчишеские черты – все исчезло в жестких углах мужественности, украдено временем.

Он всегда знал, чего она хочет.

А сегодня ночью она хотела драться. Длинные льняные полоски ткани, плотно намотанные на костяшки пальцев, ощущались не так удобно, как обычно. Они не казались второй кожей, как это было годами, ночь за ночью, когда Грейс выходила на усыпанный опилками пол импровизированных рингов в самых темных, самых грязных помещениях с самой сомнительной репутацией в Гардене.

Они мешали, как двадцать лет назад, когда она впервые перебинтовала костяшки пальцев. Непривычные. Лишние. Она потрясла рукой, обойдя его, наклонилась, вытащила из сапога кинжал и перерезала веревки у него на запястьях.

Высвободившись, он легко поднялся на ноги, словно отдыхал в шезлонге, а не стоял на коленях среди опилок в клубе Ковент-Гардена. Выпрямился с легкостью и мастерством боксера, и этому следовало бы удивиться. В конце концов, герцоги не двигаются, как гладиаторы. Но Грейс отлично знала, что Эван всегда двигался, как боец.

Он всегда обладал живостью и быстротой… лучший боец среди них – умел нанести удар, который, казалось, мог сломать кость, но при этом чудесным образом останавливал кулак так, что он прикасался к тебе, словно перышко. Она видела, что он не утратил своего мастерства. Но сама Грейс… она его только отточила.

Он тренировался там, где тренируют джентльменов. Итон, и Оксфорд, и Брукс, и где там еще учат драться франтов по их аристократическим правилам.

Эти правила не помогут ему в Гардене.

Она следила за его движениями – он, пританцовывая, отступил назад, вышел из круга света, разминая руки, чтобы кровь прилила к пальцам.

Грейс Кондри была ловким уличным бойцом с детства, но победу ей приносила не сила – девочки редко конкурировали в этой области – и не быстрота, хотя, Господь свидетель, она ею обладала. У Грейс имелась способность замечать малейшие недостатки соперника, даже надежно спрятанные. А у этого герцога недостатков хватало.

У него слишком широкий шаг, и при ударе он выскочит за пределы ринга прежде, чем сообразит, откуда прилетел удар.

Он чрезмерно расправляет широкие плечи, излишне раскрываясь для нападения. Ему бы следовало наклоняться, прикрывать широкую грудь.

И еще правая нога, которую он слегка подволакивает… настолько слегка, что замечает только она. Это практически неуловимо – так, легкий намек на хромоту… Рана на бедре, полученная, когда он взорвал половину лондонских доков и невесту своего брата; сейчас уже почти полностью исцеленная.

Она заживет полностью, потому что Грейс искусно ее зашила. Но сегодня ночью ранение будет помехой, и Грейс без колебаний воспользуется своим преимуществом. Два десятка лет назад – час назад! – она пообещала себе и братьям, что отомстит, и теперь отмщение рядом, только руку протяни.

Он обернулся к дальнему углу комнаты, где в темноте, незаметные, сидели Девон и Уит.

– И вы позволите ей драться вместо себя?

– Ага, братец, – отчетливо произнес Дьявол. – Мы бросили жребий. Ей всегда везло.

Эван взглянул на нее.

– Правда?

Она вскинула подбородок и покачалась на пятках.

– Ну я же стою на ринге, верно?

У Эвана на шее задергалась жилка; похоже, он обдумывал, что делать дальше. Грейс ждала, стараясь не обращать внимания на его высокую фигуру, на то, как темно-русые волосы падают ему на лоб, как его руки и ноги остаются расслабленными, хотя он смотрит прямо на нее, готовясь к бою.

В детстве он был прирожденным бойцом. Таким, каким мечтает стать каждый уличный оборванец Лондона, включая Грейс.

Она глубоко вздохнула, пытаясь успокоиться. Сколько раз ей приходилось драться до сих пор? И практически без проигрышей.

Сердцебиение замедлялось вместе со временем в этой комнате. Он подошел, и она подняла кулаки, готовая начать бой сразу же, как только он сделает последний шаг.

Но он не сделал этого шага. Вместо этого он выбрал другой способ нападения. Такой, к которому она не была готова.

Он начал раздеваться.

Она застыла, когда он поднял руки, взялся сзади за воротник льняной рубашки, вытащил ее из брюк, сдернул через голову и без колебаний отбросил в сторону, прямо в пыль. Она взглядом проследила за упавшей рубашкой.

– Очень дурное обращение с единственным оставшимся у тебя предметом одежды.

– Я заберу ее потом.

Когда Грейс снова взглянула на него, он стоял гораздо ближе, чем ей думалось. Она подавила инстинктивное желание отступить, пытаясь скрыть то, как реагирует на его присутствие на ринге.

Если его лицо не слишком изменилось за последние два десятилетия, то тело преобразилось радикально. Он стал высоким – выше шести футов; широкие плечи, сухощавый, мускулистый торс, слегка поросшая волосами грудь, узкие бедра. Дорожка волос темнела, спускаясь ниже пупка, и пропадала за поясом брюк. Если теплый оттенок кожи о чем-нибудь и говорил, это значило, что свое мастерство он оттачивал на свежем воздухе. Под солнцем.

Занимаясь чем?

Она бы спросила, если бы не отвлеклась на шрам на его левой грудной мышце. Три дюйма длиной, четыре неровные, ломаные бледные линии на гладкой загорелой коже. Шрам ее словно загипнотизировал – доказательство того, что этот мужчина и есть мальчик, которого она когда-то знала. Она была там, когда это случилось.

Его отец оставил ему этот шрам в наказание за то, что он защищал ее. Как напоминание о том, что по-настоящему ценно. Она помнила вкус своего кулака, плотно прижатого к губам в отчаянной попытке сдержать крик, когда острие ножа рассекало его кожу. Но ее крики не остались безмолвными. Он кричал от дикой боли в унисон ее немому воплю.

Через несколько дней, несмотря на то, что буква «М» на коже еще оставалась совсем свежей, он уже не страдал от боли так сильно.

И пришел за ней.

Эта мысль вернула ее в настоящее. К схватке. Взглядом она окинула его грудь, сухожилия на шее, линию подбородка, высокие угловатые скулы – и наконец перешла к глазам, следившим за ней. Но ничего не выдававшим.

И тут он насмешливо улыбнулся.

– Что, нравлюсь?

Она прищурилась.

– Нет.

– Врушка.

От одного этого слова ее обдало жаркой волной. Двадцать лет назад этот жар мог означать удовольствие или смущение. Ясное понимание того, что он разглядел ее сокровенную суть. Но сейчас его вызвал гнев. Досада. И отказ верить, что он по-прежнему видит ее насквозь. Что она, возможно, все еще оставалась той девочкой, какой была много лет назад.