Текст книги "Уроки верховой езды"

Автор книги: Сара Груэн

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 19 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]

Глава 8

Папа угасает на глазах, быстро приближаясь к последнему краю. Мы с Евой прожили здесь всего шесть недель, но уже чувствуется разница. Он превратился в сущий скелет, до того худой, что больно смотреть, кости выпирают сквозь кожу. Ногти пожелтели и стали неровными, волосы совсем поседели.

Он почти перестал есть, по крайней мере за общим столом. Все, что подает Мутти – а готовит она теперь исключительно по вегетарианским рецептам, – можно подцепить вилкой или ложкой. В иных случаях она предварительно шинкует его порцию на кухне. Тем не менее донести ложку до рта для него серьезное усилие, иногда непомерное. Еда периодически падает обратно в тарелку, и прежде, чем повторить попытку, ему приходится отдыхать. Пять-шесть маленьких кусочков – вот и все, что он съедает в каждый прием. Он худеет день ото дня. Мутти по-прежнему помогает ему с питьем, но не с едой. Думаю, он не желает, чтобы его кормили с ложечки у всех на глазах. Неужели боится, что его перестанут из-за этого уважать?

Глупость, конечно, но я могу понять его гордость. В моей жизни тоже ведь было время, когда я не могла сама себя обслужить. И в точности как папа, до последнего не желала обращаться за помощью. Сколько раз я упорно отказывалась попросить кого-нибудь почесать мне нос, или отвести волосы, щекотавшие шею, или поднести стакан и сунуть соломинку мне в рот, чтобы я могла пить! Конечно, со мной было все по-другому, ведь на меня беспомощность обрушилась со всей внезапностью, а к нему подкрадывается исподволь. И я поправилась, а его постепенно покидает сама жизнь…

Его голова покоится на подголовнике кресла, причем под таким углом, что сразу заметно – сам удерживать ее он уже не в состоянии. Скоро подголовник придется снабдить ушками, чтобы голова не заваливалась набок. Иначе придется надевать на папу корсет для спины и шейный фиксатор. Примерно как я на ранних этапах выздоровления. Речь у него тоже замедлилась, а когда он силится улыбнуться, получается жуткая гримаса, я положительно не могу этого видеть. Смотреть на то, как он ест, я тоже не могу, но, даже усиленно отводя взгляд, все равно замечаю каждый кусочек, падающий у него с вилки. Меня снедают печаль, отчаяние и гнев. Гнев, по сути, безадресный, и время от времени я его срываю на Мутти. Это очень несправедливо, потому что на самом деле как раз я не могу справиться с обстоятельствами, а не она.

Она просиживает с папой целыми днями. Брайан появляется по утрам и вечерам, но только потому, что Мутти не может переносить папу с кровати в кресло и обратно. Не считая этих моментов, они почти неразлучны. Если она идет работать в саду, он выруливает туда же в своем кресле и сидит в тени пляжного зонтика. Если она занята готовкой, он читает у кухонного стола. Они берут в прокате фильмы, слушают Вагнера, собирают пазлы… Последнее дается папе мучительно-медленно, но, в отличие от еды, он не возражает делать одну попытку за другой.

Только одно папа делает самостоятельно и наедине. Каждый день ближе к вечеру, вскоре после того, как лошадей загоняют домой, Мутти открывает заднюю дверь и папа выезжает на крыльцо. Он спускается по пандусу и пересекает засыпанную гравием площадку, его голова мотается в такт каждой неровности грунта. Добравшись до конюшни, он останавливается перед денником, где живет Разматазз.

Стоит ему появиться, и ближайший конюх тут же бежит к нему, чтобы молча распахнуть дверь и откинуть перегородку. Тогда Тазз, невероятно громадный полупершерон – вторую половину составляет неведомо что – с копытами побольше тарелки, подходит к двери и высовывает голову в проход. Он обнюхивает папино лицо, трогает носом его руки, ищет лакомство у него на коленях.

Папа всегда привозит ему морковку, но никогда – яблоки, и, кажется, я знаю причину. Если лошадь берет в рот цельное яблоко, надо обеспечить ее упором, чтобы она запустила в яблоко зубы. На это у папы больше нет сил, и поэтому он запасается загодя нарезанной морковкой. И кормит Тазза, давая по кусочку. Когда морковка кончается, Тазз не торопится отходить. Он ластится к папе и обнюхивает его кресло, а папа что-то шепчет ему, трогая костлявой рукой поседевшую морду коня…

Обычно я оторваться не могу от этого зрелища, хотя у меня сердце переворачивается. Прежний папа никогда не показал бы подобной чувствительности. Раньше ему и в голову не пришло бы так нежничать.

Я каждый день хожу смотреть на их встречи, словно соблюдая религиозный обряд, но на глаза стараюсь не показываться. Я прячусь либо за углом, либо в станке для мытья – там, где он не увидит меня, пока не развернет кресло. Когда же он разворачивается, я слышу рокот моторчика и успеваю схватить лопату или навозные вилы, чтобы этак небрежно бросить: «A-а, папа, это ты тут!», как будто я ужасно занята и совершенно случайно заметила его в проходе.

Глупо, конечно. Не по-взрослому. Но что делать? Я не могу заставить себя поинтересоваться: «Как ты сегодня себя чувствуешь?» – из боязни, что он вдруг возьмет и скажет правду. Я не могу подойти к нему и заговорить о чем-то нейтральном, потому что это будет отдавать трусостью. Соответственно, я вовсю притворяюсь, будто ничего особенного не происходит и все идет как всегда. Что я в упор не вижу зримых свидетельств вроде направляющей на потолке, ведущей в ванную, и знакомо-жутких звуков из бывшей столовой, когда Брайан готовит папу к новому дню.

Ева, кажется, примирилась с папиным угасанием и воспринимает его близящуюся смерть как закономерную часть жизненного цикла. Такой подход одновременно и восхищает меня, и приводит в отчаяние. Может, смерть и естественна, но не такая же? Это не смерть, это настоящая кража. Это богомерзкая карикатура на мой собственный опыт.

И справиться с этим я никак не могу.

* * *

Вечер сегодня выдался скверный. Папа застукал меня в конюшне, я отделалась обычным «Извини, некогда», и теперь мне совестно. Надо пойти к нему и вызвать на разговор, другого способа поправить дело я не вижу. Тем не менее после ужина я выхожу из дома вместе с Жаном Клодом. Я лезу через забор выгона с мешочком яблок в руке, а он отправляется в денник – вывести Бержерона.

Он трогательно привязан к белому жеребцу. Каждый день он не меньше часа проводит с ним в поле, разговаривает с конем, вычищает его, чуть не вылизывая блестящую шерстку. Иногда он разбирает длинный хвост пасущегося Бержерона, терпеливо доводя до безупречной гладкости роскошные пряди. Да, вот уж кто понимает толк в длинных волосах. Я невольно думаю о женщинах, присутствовавших в его жизни.

А я выхожу в загон и сажусь наземь – настолько близко к своему коню, насколько он мне позволяет. Он у меня крепкий орешек. Прошли недели, а он еще ни яблока не взял у меня из рук, я подкатываю их ему по траве, забавляя этим Жана Клода. Ему вольно смеяться. Что еще я могу сделать?

На самом деле наши с конем отношения не стоят на месте. Наблюдается пусть медленный, но прогресс. Замечая меня, он ставит уши торчком. Он меня знает. «Вот идет тетка, которая кидает мне яблоки!»

Сегодня он почему-то держится отчужденно. Обычно я качу ему яблочко, он подходит и берет его, а я, пользуясь моментом, передвигаюсь на дюйм ближе. Сегодня, взяв угощение, он мигом прижимает уши, стоит мне шевельнуться.

Делать нечего, я направляюсь обратно домой. Краем глаза замечаю Жана Клода, идущего к забору. Это приглашение к разговору, но я отрешенно топаю дальше. Я не хочу быть неучтивой, но и разговаривать не расположена.

– Не расстраивайся, это все чепуха, – говорит он, когда я все-таки останавливаюсь. – Ты же знаешь, какие они, лошади. Может, ему ветер какой-то не тот запах донес.

Я прислоняюсь к выкрашенным белой краской доскам и говорю:

– Или он попросту меня ненавидит.

– Нет. Он со временем восстановится и начнет тебе доверять.

– Ты и правда так думаешь? – говорю я и оглядываюсь на загон.

Мой конь дожевывает последнее яблоко, с подозрением кося на меня единственным глазом.

– Вне всякого сомнения. Он ведь уже подпускает тебя достаточно близко? Видела бы ты, с чего начинали мы с Бержероном! Вот уж был дикарь так дикарь, причем буйнопомешанный!

– Это он-то? – Я недоверчиво поглядываю на белого красавца. – Да он же плюшевый!

– Да, он, – кивает Жан Клод. – Этот плюшевый.

– Это было давно?

– Да, восемь лет назад. Я приехал в одну конюшню близ Монреаля по поводу совсем другой лошади, которую подумывал приобрести, и увидел вот этого мальчишку, прикинь, на цепи в самом дальнем деннике. Его считали таким опасным и злобным, что впору хоть пристрелить. Ну а я в нем что-то увидел – и ну уговаривать их продать его мне. Они никак не хотели, но я не сдавался… А теперь посмотрите-ка на него, на моего красавца Бу-Бу! Верно, Бу-Бу? – окликает он, повысив голос.

Бержерон вскидывает голову от травы. Его нижняя челюсть ходит туда-сюда. Вскоре он вновь возвращается к пастьбе, размеренно пощипывая травку, только роскошный хвост со свистом бьет по бокам.

– Трудно представить, – говорю я. – Как же ты его укротил?

– Все просто – любовь, терпение и время… Никаких ускоренных способов тут не существует. Никакой волшебной палочки, чтобы взмахнул – и готово. Однако со временем все придет, вот увидишь.

Мы смотрим на моего коня – он убрался как можно дальше от нас. Трется об изгородь, делая вид, будто мы его вовсе не интересуем. Прижатые уши так и приклеились к голове.

– С твоим пацанчиком произошло что-то скверное, вот и все. Дай ему время, чтобы он научился тебе доверять. Подожди, и он сам тебя на танец пригласит.

Я достаточно наблюдала за тем, как Жан Клод проводит занятия, чтобы узнать интонацию.

– Этого не будет, Жан Клод, – говорю я. – Я не стану ездить на нем.

– Посмотрим, – отвечает он. – Поживем – увидим. Но в любом случае конечек очень славный.

* * *

Харизма у Жана Клода такая, что я готова верить каждому его слову. Но только не в этом случае. Здесь, что называется, без вариантов. Мой конь, в первые дни представлявший собой жуткое зрелище, сейчас выглядит хорошо. Я бы даже сказала – на удивление хорошо. И дело даже не в том, что он постепенно набирает приличное тело. У него на костях появилось какое-то количество мяса и начали проявляться его природные стати. Он все больше похож на ганновера. Он становится вылитым Гарри.

Масть у них с самого начала была одинаковая. И морды. Но лишь теперь стали возникать знакомые очертания. Словно статую высекали из бесформенной глыбы.

Изменения происходили постепенно, и я далеко не сразу сделала выводы. Они прокладывали путь в мою голову незаметно и медленно. Все копилось неделями, так что я осознала случившееся, когда оно прочно укоренилось.

Первый раз, когда эта мысль пришла мне на ум, я ее отмела как совершенно безумную. Ну а дальше все было как в пословице: «Ты ее в дверь – она в окно». Ну или вроде тюбика с зубной пастой – если выдавишь, обратно не затолкать.

И как-то вечером я решила больше не гнать ее от себя. Дождавшись, пока все улеглись, я проникла в кабинет – и провела всю ночь за просмотром старых журналов, пока не набрела на фотографию Хайленд Гарры. Дело в том, что мне требовалась напечатанная на бумаге. Чтобы взять ее с собой.

Уже светало. Я вышла на пастбище, держа снимок на вытянутой руке. Я сравнивала изображение и живого коня, изучая каждую деталь. Бесконечное количество раз переводила взгляд с одного на другое. Сличала одну отметину за другой…

Хайленд Гарра погиб. Мне это точно известно. Но я знаю и то, что именно он пасется у меня в поле. Может, это сила моего желания причиной всему? Может, приводя в порядок безродного полосатого мерина, я – скажем так – излучением своего сердца огранила его, будто бриллиант? Я немало наслышана об исцелениях верой, о том, как концентрация ментальной энергии заставляет рассасываться неоперабельные раковые опухоли. Учитывая это, так ли невероятно предположение, что моя отчаянная мечта вызвала реинкарнацию погибшего ганновера?

У меня хватает ума не рассказывать о своих мыслях. Иначе все скажут – «крыша поехала». Я ни словечка не говорю Еве – она, кстати, вкалывает в центре у Дэна, являя рвение, которого я не могла в ней заподозрить, но которое сразу разглядели Мутти и Дэн. Они не догадываются, что со мной происходит, но, кажется, подозревают, что я слегка не в себе. Я это вижу по долготерпеливому выражению, которое появляется у них на лицах, стоит мне открыть рот. Дэн грустно и с пониманием кивает. Мутти молча и мрачно косится.

Все началось с того, что я все не давала лошади клички. Сперва меня поддразнивали, удивляясь, как долго я над этим раздумываю. Но неделя следовала за неделей, и в таком промедлении стали усматривать нечто патологическое. Дэн – сама учтивость и доброта – просто прекратил спрашивать. Мутти, в общем, тоже, но с таким видом, будто ей стало со мной все окончательно ясно.

На самом деле, конечно, я уже дала своему коню имя. Вернее, возвратила старое. Но им об этом рассказать я не могу. Они меня сразу в дурочки запишут. Мне и самой иногда кажется, что я свихнулась. И все равно я уверена. Самым непоколебимым и твердокаменным образом.

Не из воздуха же я, действительно, этого коня себе наколдовала…

* * *

На телефонной линии – помехи и треск. Я плотно прижимаю трубку к уху. Не надо бы этого делать, но остановиться я не могу. Когда Дэн отвечает, меня уже трясет.

– Дэн?

– Да?

– Это я…

– Я знаю, – говорит он.

Я вдруг понимаю, что не знаю, с чего начать.

– У тебя все хорошо? – спрашивает он.

– Да, все в порядке. Я просто… Я тут… Слушай, мне нужно тебя спросить кое о чем!

– О чем же?

– О моем коне. Как по-твоему, сколько времени назад он был ранен?

– Трудно точно сказать…

– А ты попытайся.

– Ну, месяца четыре назад. Может, пять. А что?

– Он мог получить такие повреждения при аварии с коневозом? При пожаре?

Воцаряется тишина.

– Дэн?

– Да, я слушаю.

– Ну так что скажешь?

– Думаю вот. Пожалуй, это возможно. А почему ты спрашиваешь?

– Я полагаю, я выяснила, что это за конь…

– Дану?

– Я думаю, это родной брат Гарри.

– Аннемари, послушай…

– Дэн, я серьезно. Я все его фотографии просмотрела. Это точно он.

– Аннемари…

– Я знаю, это кажется бредом, но ты сам подумай. Ты в своей жизни много встречал полосатых коней?

Я жду ответа, но он молчит, и в его молчании чувствуется неверие. Должно быть, он прикидывает, насколько серьезно помутился мой разум.

Я повторяю:

– Да, это кажется бредом, но все складывается. Я загрузила сотни снимков из Интернета. Бог с ней с мастью – отметины совпадают один к одному! Один к одному, понимаешь?

Он снова долго не отвечает.

– Аннемари, я все-таки думаю, дело не в том.

– Да знаю я, как это со стороны выглядит!

Я иду напролом, думая только, как бы не сорваться в истерику.

– Сам приезжай и фотографии посмотри! Это один и тот же конь!

Он спрашивает:

– Но зачем бы кому-то понадобилось устраивать ему фиктивные похороны?

– Понятия не имею. Может, деньги получить по страховке.

– Но кто мог бы предпочесть деньги живому конкурному коню олимпийского класса?

– Дело в том, что Гарре исполнилось семнадцать, а значит, его спортивная карьера близка к завершению.

Дэн не отвечает.

– Думаешь, мне в психушку пора? – говорю я наконец.

– Нет, я так не думаю.

– А то я по голосу не слышу.

– Я думаю, что в последнее время тебе пришлось нелегко…

– Дэн, повторяю – приезжай сюда и сам посмотри фотографии.

– Аннемари, это не брат Гарри.

– А что, если все-таки брат?

– Если брат, он должен быть чипирован. Кроме того, страховая компания непременно настояла бы на ветеринарном освидетельствовании тела. В особенности если выплата велика.

Вот об этом я, признаться, не подумала. Моя новоприобретенная вера опадает, словно недопеченное суфле.

– Слушай, – мягко продолжает Дэн. – Я отлично понимаю, почему тебе хочется в это поверить. Я знаю…

Я перебиваю:

– Ничего ты не знаешь!

Мне уже кажется, что именно он виноват в отсутствии микрочипа, хотя это, конечно, за пределами здравого смысла.

– Да нет, знаю, – говорит он. – Уж ты мне поверь. Я ведь был там, разве не помнишь? Для тебя всю дорогу существовал только Гарри. И только он. Господи, Аннемари, у тебя даже собачку Гарри зовут…

– Ее не…

Я почти брызжу слюной, но замолкаю на полуслове, потрясенная – оказывается, я плохо сама себя знаю.

– Ее зовут Гарриет… Бог мой, Дэн, я правда, наверное, спятила. В самом деле в дурку пора…

– Как по мне, тебе проветриться надо, – говорит Дэн. – Переключить мозги на что-то другое.

– Нет, я точно свихнулась…

– Не свихнулась, а перенапряглась и устала.

И после паузы он добавляет:

– Слушай, а может, выберемся куда-нибудь сегодня вечером? После того, как я завезу Еву домой? Я не то чтобы свидание тебе предлагаю, просто хорошее кино посмотрим, закусим немножко… А то ты на ферме совсем засиделась!

– Что? Ну… в общем, да. Почему бы и нет…

– Ну вот и отлично. Пока тогда.

Я вешаю трубку. Где-то в глубине души я слегка разочарована, что это будет не свидание.

* * *

Рассудим здраво. Итак, я немножечко спятила. С этим уже согласились все остальные. Повесив трубку, соглашаюсь и я.

Мои подозрения лишены логики. Иэн Маккалоу – заслуженный и уважаемый спортсмен, а я готова обвинить его в нечестности и обмане. Но вот я раскладываю перед собой фотографии – и отрицать, что на них изображена именно моя лошадь, вновь делается невозможно. Я сама не знаю, чего тут больше. Твердой уверенности или глупейшего заблуждения.

Стоя у деревянной изгороди, я перевожу взгляд с фотографии на пасущегося коня и решаю про себя – нет, все-таки заблуждения тут никакого нет.

Двадцать лет я чувствовала себя лабораторным микробом, заточенным в пробирку. Я смотрела словно сквозь мутное стекло, подспудно чувствуя, что пропустила поворот и никак не могу вернуться на правильную дорогу. И только в последнее время появились просветы. Манящие проблески того, что было там, по ту сторону мути. Иногда я чувствую себя как двадцать лет назад. И расставаться с этим ощущением не хочется.

Можно сколько угодно называть это бредом, но я знаю правду. И пусть она остается только моей – как тайный алкоголизм, когда прихлебывают из горлышка, уединившись в кладовке. Пусть так. Этого я тоже никому не отдам.

* * *

Дэн заезжает за мной в пять, и мы отправляемся в кино. Показывают хит сезона, но я никак не могу вникнуть в суть, только вижу, как герои без конца от кого-то убегают и совершают гигантские прыжки через кроны деревьев.

А более всего меня отвлекает Дэн.

Он держит слово, то есть ведет себя по отношению ко мне по-братски. Меня разбирает любопытство – как он поступит, если я вдруг возьму его за руку. Конечно, я этого не делаю, а то вдруг он испугается. Женщинам, недавно оставшимся в одиночестве, вряд ли стоит совершать резкие движения, например сближаться с бывшими бойфрендами, да еще во время встреч, четко обозначенных как НЕ свидания. И тем не менее так приятно было бы ощутить тепло его ладони в моей… Или, к примеру, положить руку ему на бедро…

Я рассматриваю его профиль, слежу за тем, как он берет из бумажного стакана попкорн…

Вспоминаю, как впервые увидела его. Он был в группе школьников, которых привезли на автобусе посмотреть на мое выступление. Мне вручали ленточку, и мой взгляд упал на мальчика за краем манежа. Другие ребята болтали между собой и толкались, а он смотрел на меня. Потом он улыбнулся мне – широко и открыто. И от этой улыбки у меня дух захватило…

Я по-прежнему считаю его самым привлекательным из мужчин, которых только встречала. У него огромное обаяние. Ясные голубые глаза. Минувшие годы сделали его только краше, и это несправедливо, потому что я с тех пор здорово подурнела.

Дэн смотрит на меня и улыбается. Я улыбаюсь в ответ, и мы оба отворачиваемся к экрану.

Помнится, он мгновенно очаровал Мутти и папу. Он им, по-моему, казался подарком свыше. Такой славный, почтительный мальчишка из католической семьи, преданно болевший за меня на всех состязаниях. Родители вдруг стали одобрять мою светскую жизнь. Они радовались, когда я отправлялась с ним на свидания, приглашали его к нам домой и были счастливы, когда он заглядывал без приглашения. Они даже не возражали, чтобы по уик-эндам он посещал Марджори – это когда я уехала к ней тренироваться. По их мнению, Дэн был решительно неспособен на скверный поступок… Это-то и сгубило все дело…

Неужели я была такой кромешной дурой? Связалась с Роджером лишь из-за того, что увидела на лице Мутти неудовольствие, когда представила его ей? Она не одобряла его протестантскую веру, ей не нравился его характер – «ни рыба ни мясо», и это приводило меня в восторг. Казалось бы, всякая мать должна радоваться, когда дочь приводит знакомиться студента-юриста с третьего курса, но к Мутти это не относилось. И я сделала единственное, на мой тогдашний взгляд, закономерное – бросила Дэна и принялась встречаться с Роджером…

…Странное дело, у меня было такое чувство, что, дотянись я прямо сейчас до руки Дэна, мы с ним возобновили бы отношения с той же точки, на которой расстались. С чего я взяла, что у него до сих пор сохранился ко мне какой-то интерес? Что за чушь! В прежние времена мне было чем зацепить парня. Я была вся такая особенная, наездница, чемпионка. А теперь?

Дэн ерзает в кресле, меняя положение ног, и задевает рукавом мое открытое плечо. Я чуть-чуть прижимаюсь к нему, и он не отодвигается. Весь остаток фильма я думаю только об этом пятачке хлопковой ткани и о живом тепле, которое сквозь него ощущаю.

* * *

Потом он ведет меня ужинать в итальянское бистро. Мы едим лингвини с крабовым мясом, усыпанные крохотными кубиками помидоров, и в разговоре всплывает все та же тема. Я пытаюсь отмахнуться со смехом – дескать, поняла, какую чушь городила.

– И правда, предположение выглядит невероятным. Но хотя бы из чистого интереса ты мог бы сравнить фотографии и живого коня? Я к тому, что ты сам говорил, какая это редкая масть. Но чтобы еще и отметины до последних мелочей совпадали?..

– Шансов меньше, чем выиграть джекпот в лотерею, – говорит он.

Он крутит вилкой в тарелке, стараясь подцепить кусочек морского гребешка, скользкий от масла. К нему прилип крохотный обрезок укропа, разветвленный, как папоротник.

– Поэтому я и подумала… Ты знаешь о чем.

– Да. Знаю.

Мы молча продолжаем есть, потому что развивать тему небезопасно. Как прикажете восстанавливать отношения, если он всерьез уверится в моем сумасшествии?

– Я полдня думал над твоими словами, – заявляет он неожиданно.

Он откладывает вилку и скрещивает на груди руки. Я поднимаю взгляд, не очень уверенная, к чему он клонит. А Дэн продолжает:

– Вообще-то я даже предпринял маленькое исследование по наследованию масти, и у меня получилось, что вероятность точного повторения очертания пежин практически равна нулю.

Я таращу на него глаза.

– Ты не выкинула те фотографии? – спрашивает Дэн.

– Нет, конечно!

– Дашь взглянуть, когда я тебя домой завезу?

Когда мы покидаем бистро и идем обратно к машине, я самым естественным образом беру его под руку. Он смотрит на меня сверху вниз, широко улыбаясь, и накрывает мою руку своей.

* * *

– Да чтоб меня разорвало, – произносит он, переводя взгляд с фотографии на пасущегося Гарру.

Я не могу скрыть энтузиазма.

– Ну вот видишь? Видишь?

Дэн медленно качает головой.

– Я вижу, почему ты пришла именно к таким выводам.

Я хмурюсь.

– Разуй глаза, Дэн! Сам говорил, что проще джекпот выиграть!

– Все верно. Но снимок сделан с большого расстояния, и корпус лошади виден хорошо если на четверть. Кроме того, седло и всадник закрывают порядочный участок. Поэтому говорить о полном совпадении отметин я бы не стал…

– Правильно, но посмотри на его плечо, на шею! И эта звездочка на лбу…

Надо отдать ему должное, Дэн действительно смотрит. Он морщит лоб, вглядываясь в потертую фотографию. Щурится, изучая стоящего в отдалении Гарру. И наконец отдает мне снимок, медлительно кивая:

– Да, сходство очень велико…

– Значит, ты все-таки мне не веришь?

– Дело не в том, верю я тебе или нет.

Я надуваю губы.

– Думай о смысле того, что говоришь, – продолжает он. – О настоящем смысле.

Я рассматриваю траву под ногами, боясь разреветься.

– Как все это объяснить, я пока не знаю, – говорит Дэн. – Случайное сходство выглядит невероятным. Бывает, но не до такой же степени! Быть может, они близкие родственники. После всего, что я тут прочитал, я готов поверить, что у всех трех коней был общий предок. И даже достаточно близкий. Но, Аннемари… блин…

В моих глазах стоят слезы. Дэн делает шаг и заключает меня в объятия, прижимая к груди. Я зарываюсь лицом в его рубашку, мой затылок приходится чуть пониже его подбородка. Господи, до чего же хорошо. Его тепло… Его запах…

* * *

– Что, повеселилась? – спрашивает Ева, когда я появляюсь на кухне.

Она стоит почти в дверях, опираясь одной рукой о стол. Должно быть, наблюдала в окошко.

– Я спрашиваю – повеселилась?

Она почти кричит.

– Ева…

– Ты противная! – бросает она. – Стоило папе уйти, и через десять минут ты уже бойфренда себе завела?

– Все не так, как тебе кажется. Дэн просто…

– И не пытайся оправдываться! Ты похотливая старая тетка! Ты гадкая! Меня от тебя тошнит!

Похотливая? Старая?.. Это с каких пор в тридцать восемь записывают в старухи?.. Я открываю рот для ответа, но Ева уже вылетела в коридор, оставив после себя только запах духов.

– Ева!

– Что тут у вас происходит?

На пороге возникает Мутти, она хмурит брови.

– Папа только-только задремал…

– Не знаю, – говорю я. – Ева за что-то на меня рассердилась.

– Что такое?

– Она превратно поняла кое-что, чему нечаянно стала свидетельницей.

– И что же она такого увидела?

Меня не тянет рассказывать ей. Но если я этого не сделаю, у нее будет только версия Евы.

– Дэн обнял меня на прощание, когда подвозил.

Какое-то время Мутти продолжает мрачно смотреть на меня, потом ее лоб разглаживается.

– Я с ней поговорю, – обещает она.

– Не надо, пожалуйста, – говорю я торопливо, потому что она поворачивается, чтобы уйти. – Я сама. Я просто… я хотела, чтобы она сперва успокоилась, вот и все.

К моему удивлению, Мутти возвращается. Подходит к буфету, открывает дверку и достает две небольшие рюмки на высоких ножках.

– Хочешь «Ягермейстера»? – спрашивает она.

– С удовольствием.

Она ставит рюмки на стол и скрывается в коридоре, чтобы вскорости вернуться с бутылкой. Наливает понемногу в каждую рюмку.

– Здесь сядем или в гостиную пойдем?

Я отвечаю:

– Давай лучше в гостиную.

Устроившись в уютных ушастых креслах, мы молча потягиваем напиток.

– Сколько лет я его не пробовала, – говорю я наконец, разглядывая рюмку на свет.

Лампа красновато-оранжевая, жидкость в рюмке кажется густым янтарем.

– Вкусно…

– Значит, повеселилась нынче с Дэном? – спрашивает Мутти, то ли нарочно, то ли случайно употребив те же слова, что и Ева.

Она смотрит мне прямо в глаза.

– Да, – говорю я, – мы хорошо провели время.

– Чем же вы занимались?

– Посмотрели кино, потом поужинали…

Она неторопливо кивает.

– Молодец, что выбралась развеяться.

– На самом деле это не было свиданием, – говорю я.

– Что же тогда это было? – спрашивает она. – У тебя должна быть личная жизнь.

Я отпиваю из рюмки. Мутти уточняет:

– Если, конечно, ты окончательно бросила Роджера.

– Это он бросил меня, Мутти.

– Я знаю, Schatzlein. Я знаю.

Она так неожиданно употребила это ласковое прозвище, что у меня слезы навернулись на глаза. Я смотрю на ободок своей рюмки, боясь сморгнуть.

– Вы с ним плохо ладили? – спрашивает Мутти.

Я вздыхаю и отворачиваюсь к окошку.

– Нет, – говорю я наконец. – Не то чтобы плохо… Но и особой гармонии не было. Мы, скажем так, просто сосуществовали.

– А потом появилась эта Соня.

– Ну да. Потом появилась эта Соня, и Роджер решил, что простого сосуществования ему мало.

– Консультироваться не пробовали? – спрашивает она.

Я смотрю на нее, пытаясь угадать, к чему она клонит. Потом коротко отвечаю:

– Нет.

– Почему?

– Не знаю. Как-то в голову не приходило.

– А ты хотела, чтобы он остался?

– Не знаю. По-моему, не очень.

Произнеся это, я чувствую что-то вроде освобождения, но Мутти не слишком удивлена.

– Тогда, вероятно, все к лучшему, – говорит она.

– Вот уж не думаю, чтобы Ева с тобой согласилась…

– Да, ей пришлось нелегко.

Я молчу.

– Ты сама знаешь, как это бывает между папами и дочками…

Я быстро возражаю:

– Там ничего подобного не было!

– Ты так в этом уверена, Аннемари?..

У меня едва не срывается с языка уверенное «да!», ведь Роджер никогда не направлял Еву так, как направлял меня папа. Никогда не делал дочь орудием своего личного честолюбия. Потому что Роджер всегда считался с желаниями Евы и ни разу не «наезжал» на нее, внушая дочери, что она разрушит всю его жизнь, если не посвятит свою собственную исполнению отцовской мечты…

Я поднимаю взгляд и вижу, что Мутти наблюдает за мной.

– Я знаю, что на тебя много всего сразу свалилось, Schatzlein, – говорит она мягко, и я понимаю, что она имеет в виду папу, то есть правильно истолковала все отражавшееся у меня на лице. – Потерпи, недолго осталось.

Я мотаю головой, у меня опять на глазах слезы.

– Еще я знаю, что не ты заварила всю эту кашу. Но не надо, чтобы происходящее между Роджером и тобой влияло на отношения Роджера с Евой.

– Это он бросил нас, Мутти! Не мы его, а он нас!

Мутти поднимает рюмку и указывает ею на меня.

– Он разводится с тобой, Аннемари, – произносит она ласково и твердо. – Не с дочерью. К тому же, надобно думать, и ты не без греха. До краха семью можно довести только вдвоем.

Если на то пошло, развода требую именно я, но спорить не хочется. Кроме того, мне надо спросить ее кое о чем.

– К слову, Мутти, – произношу я как можно небрежнее, изучая рисунок на донышке рюмки. – Ты мне так и не рассказала, чем Дэн последние девятнадцать лет занимался?

Когда я все-таки поднимаю голову, то вижу, что на лице матери медленно появляется улыбка.

* * *

Спустя четверть часа я поднимаюсь наверх и обнаруживаю, что Евы нет в ее комнате. Выходя, я слышу щелчок дверного замка и замечаю, как она выскальзывает из моей спальни.

– Ева? – спрашиваю я, двигаясь навстречу. – Что ты там делала?

Она что-то неразборчиво ворчит и направляется к лестнице.

– Ева! – окликаю я, но она не удостаивает меня ответа.

Снизу доносятся ее шаги, хлопает наружная дверь.

Я захожу в свою комнату и быстро осматриваюсь. Все выглядит как обычно. Постель нетронута, лишь на покрывале – вмятина по форме тушки Гарриет. Компьютер включен, но на экране – переливы заставки.

Я подхожу к окошку и вижу, как Ева пересекает двор. За ней по пятам семенит Гарриет. Тут я неосознанным движением берусь за телефонную трубку и замечаю, что она теплая.

Я беру ее, подношу к уху и нажимаю повтор последнего набранного номера.