Текст книги "Исповедь куртизанки"

Автор книги: Сара Дюнан

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 7 страниц)

У входа в его дворец стояли двое вооруженных людей. Пританцовывая, я подошел к ним, с дурацкой улыбкой во весь рот и ужимками, словно человек, мозги которого изуродованы так же сильно, как и его тело. Один из них злобно уставился на меня, готовый проткнуть штыком. Я взвизгнул особенным образом, что всегда приводило в восторг вооруженных людей, а потом широко раскрыл рот, сунул в него два пальца и извлек на свет Божий небольшой сверкающий рубин, оставив его лежать у себя на ладони. А потом спросил, могу ли я видеть кардинала – сначала на ломаном немецком, а потом и по-испански. Один из них что-то ответил неразборчивым клекотом, затем схватил меня за шиворот и силой вновь заставил открыть рот, но то, что он там увидел, вынудило его быстренько отпустить меня. Я повторил свой фокус, и на ладони рядом с первым примостился и второй камушек. Затем я вновь повторил свою просьбу. Стражники взяли себе по рубину и позволили мне пройти.

Из главного зала мне был хорошо виден внутренний двор. Там грудой высились пожитки его высокопреосвященства, хотя далеко не все они были сочтены достойными. Он был культурным и образованным человеком, кардинал моей госпожи, обладатель обширной коллекции предметов искусства, чья стоимость измерялась не только возрастом, но и весом драгоценного металла, из которого они были сделаны. Едва я вошел внутрь, как сверху донесся чей-то крик, и мраморный мускулистый Геркулес перелетел через балюстраду, мгновенно лишившись головы и левой руки после того, как грянулся о каменные плиты внизу. Чуть дальше по коридору какой-то человек в грязной рубахе, повернувшись спиной ко мне, чистил скребком пол. Вот он выпрямился, глядя на отвалившуюся голову. Но тут к нему подошел дозорный и с такой силой ударил ногой, что он опрокинулся набок. Вот тебе и верноподданство его высокопреосвященства: когда армии не платят так же долго, как этой, для нее, очевидно, не имеет значения, у кого она разживается добычей – у друга или врага.

Я смотрел, как человек встает на ноги и оборачивается ко мне. Он двигался так, словно ноги у него были такими же кривыми и заплетались так же, как у меня, но следует признать, столь долгое пребывание на коленях явно было внове для человека столь высокого статуса. Он сразу же узнал меня, и на миг лицо его осветилось… чем? Надеждой, что я явился к нему во главе могущественной армии римских солдат, подобие которых последний раз отмечалось в седой древности, к которой он питал такую привязанность? Однако надежда умерла так же быстро, как и родилась. Будучи одним из наиболее эрудированных любителей удовольствий во всем Риме, он всегда отличался известным благородством облика. Но куда что подевалось сейчас? Редеющие волосы прилипли к его лбу, словно клочья сухой травы, льнущей к каменистому грунту, а кожа отливала нездоровой желтизной; складывалось впечатление, что он в одночасье лишился здоровья, богатства и самоуверенности. Пожалуй, просить его о помощи не было никакого смысла. Он столько не проживет. Но пусть мир его и рушился на глазах, он еще не утратил ни остроты, ни ясности ума.

– Твоей госпоже следует знать, что у нее не осталось ни защитников, ни покровителей, – быстро и настойчиво заговорил он. – Папский дворец взят в осаду. Собор Святого Петра превратился в конюшню для императорской кавалерии, а теперь, когда принц Бурбон мертв, некому остановить бойню. Остается только надеяться, что части войска обратятся друг против друга и в суматохе мы сумеем ускользнуть, пока они будут драться из-за того, что еще осталось неразграбленным. Передай ей, пусть изображает набожность и благочестие или найдет себе другой город, который сумеет по достоинству оценить ее красоту и ум. Этот же Рим… наш Рим… погиб безвозвратно. – Он в отчаянии оглянулся на творящийся вокруг разгром, в котором тонула его жизнь. – Передай ей, что я буду грезить о ней, как о Марии Магдалине, и просить Господа даровать ей прощение. И мне заодно.

Хотя я спешил изо всех сил, обратный путь занял много времени. Быть может, причиной тому было охватившее меня отчаяние, ведь теперь, не имея защитника, мы рисковали быть выжатыми досуха, пока не сгинем без следа. Мир вокруг катился в тартарары, но занимающийся день обещал быть ясным и свежим, и грабежи вспыхнули с новой силой. Я крался по улицам, на которых уже начало сбываться пророчество кардинала, и обе армии насмерть сцепились из-за очередной жертвы. Я торопился из последних сил, выныривая из боковых улочек и поспешно прячась обратно в переулки, пока ноги мои не онемели от усталости; мне пришлось сделать остановку, чтобы дать им отдохнуть. Между домом кардинала и нашим крупное войско лютеран по пятам шло за испанцами, и творимое ими насилие было тем более страшным, что грабить им было практически некого и нечего. Я отправился кружным путем, дабы избежать встречи с ними, и свернул на восток, пройдя достаточно близко от печатной мастерской Маркантонио, чтобы увидеть, что весь район объят пламенем, а его обитатели взяты в заложники или убиты. К тому времени как я добрался наконец до нашего квартала, солнце уже стояло высоко над головой; его палящие лучи лишь усиливали жажду крови. Наши захватчики уже успели превратиться в защитников, и теперь испанцы и немцы дружно поносили друг друга. Презрев усталость, я не делал передышек и, добравшись до нашей площади, не чувствовал ни ног под собой, ни страха. Дозорных у наших ворот уже не было, и двери, ведущие во двор, стояли распахнутыми настежь, приглашая войти любого, у кого имелось в достатке храбрости и оружия.

Во дворе отчаянно визжали свиньи, которых сгоняли к стенам; несколько мужчин, включая повара, стояли по колено в дерьме и грязи среди вывороченных из земли каменных плит, выкапывая сундуки. Охваченные жаждой поскорее завладеть сокровищами, они не заметили, как во двор тенью скользнул карлик.

Кухня была пуста. Джакомо и Заккано я обнаружил в гостиной, оба сидели у стены посреди осколков стекла и керамики. Когда я подошел ближе, Джакомо поднял на меня глаза, а вот Заккано так и остался сидеть, уронив голову на грудь, и слева у него темнело отверстие, выделявшееся даже на алом бархате его куртки. Оно выглядело аккуратным и неглубоким, и даже не верилось, что душа его могла улетучиться сквозь него. Я остановился прямо напротив Джакомо, так что глаза наши оказались на одном уровне, и спросил у него, что случилось. Он взглянул на меня и открыл рот, но оттуда вытекла лишь тоненькая струйка крови. Адрианы же нигде не было видно.

Я двинулся к лестнице. На нижней ступеньке, дрожа всем телом, скорчилась чья-то фигура. Хоть он был покрыт слоем нечистот и грязи, я узнал нашего мальчишку, помощника конюха. На щеке у него красовался порез, а напуган он был до полусмерти, но руки и ноги у него были целы, и в пальцах он нервно крутил жемчужину. Вне всяких сомнений, он сумел убедить себя в том, что, предав госпожу и ее богатства, он получит в награду все ожерелье.

– Где она?

В ответ он лишь передернул плечами.

Я плюнул ему в лицо и на четвереньках стал подниматься по лестнице, потому что в минуты усталости мне сподручнее перемещаться таким образом.

Я по-прежнему утверждаю, что по сравнению с другими Господь не оставил нас своей милостью. Если бы город сумел отразить нападение, то в нашем доме, как и в остальных, разразилось бы шумное торжество. Оно было бы более чем уместно еще и потому, что Фьяметте Бьянчини предстояло отпраздновать двадцать первую годовщину своего рождения. А она была в самом расцвете молодости и красоты. За шесть лет, прошедших с той поры, как мать привезла ее девственницей в Рим, она успела переспать со многими из самых богатых и образованных мужчин в Риме. У них она научилась тому, что непременно поможет ей сейчас. Если жена пребывает в полной власти своего мужа и вынуждена цепляться обеими руками за одного-единственного мужчину, а обыкновенная шлюха принадлежит всем, кто пользует ее, то моей госпоже повезло, потому что она могла выбирать себе ухажеров, сохранив таким образом частичку себя. Сей факт, вкупе с ее острым умом, воспитанием и несомненной красотой, придал ей определенной уверенности в вопросах плоти, которой лишены большинство женщин. И теперь, если фортуна и обстоятельства обратятся против нее, таланты профессии помогут ей пережить нелегкие испытания. Во всяком случае, именно так я успокаивал себя, пока не добрался до верхней площадки.

Из-за двери до меня донеслось негромкое бормотание, очень похожее на монотонное песнопение. Я повернул ручку двери, ожидая, что она окажется заперта. Но та отворилась.

Синьорина в пеньюаре стояла на коленях у кровати, склонив и покрыв голову, так что я не видел ее лица. Перед ней на полу лежала Библия с вырванными страницами, запятнанными брызгами крови. Рядом с ней стояла тощая как жердь женщина, лицо которой напоминало свиное рыло; губы ее безостановочно шевелились, словно шептали молитву. Позади них виднелась еще одна особа, намного крупнее обеих, сжимавшая в кулаке кухонные ножницы нашего повара. Лютеранские гарпии – они одинаково ловко управляются как с ножом, так и со словом Божиим. Обе обернулись, когда я вошел, и в минуту всеобщего шока и замешательства я вдруг заметил, что пол по щиколотку завален пышными прядями золотистых волос.

Толстуха с ножницами шагнула ко мне и завопила. С грохотом захлопнув за собой дверь, я заскользил вокруг нее. Синьорина жалобно вскрикнула, и шаль упала с ее головы. Я увидел, что лицо ее обезображено потеками крови, а голова похожа на колючую стерню с черными пятнами ожогов там, где огонь сожрал колосья на корню. Ее волосы, роскошная золотистая река красоты и богатства, были острижены наголо.

– О, нет! Прошу вас! Не причиняйте ему вреда, – взмолилась она, размахивая руками, как сумасшедшая. – Это Бучино, я говорила вам о нем: милый, ласковый Бучино, чье тело несет на себе ужасную стигму, но чей разум остается простым и обретает утешение в любви Господа нашего.

Бабища приостановилась на мгновение, глядя на меня. Я улыбнулся ей, обнажая зубы и пуская слюни, и она попятилась, ошеломленная моим уродством.

– Ох, Бучино, встань рядом на колени и послушай, что я тебе скажу. – Синьорина простерла ко мне руки, но теперь голос ее изменился, и она тщательно и неспешно выговаривала слова, словно обращаясь к идиоту. – Я пребывала в плену у вавилонской блудницы, но эти добрые женщины показали мне истинный путь ко Христу. Наши богатства, наряды, спрятанные сокровища – все они вручены Господу. Как и моя душа тоже. Я рассталась с пороками своего ремесла и возродилась заново благодаря бесконечной милости Божией. Ради чего проглотила свою гордыню до последнего камушка. Когда ты поступишь так же, мы помолимся вместе и, милостью Господней, ступим на путь к лучшей жизни.

Сперва я хлопнул ладонями по своей куртке, потом прижал руки ко рту и, старательно пуская слюни, проглотил последние из рубинов и изумрудов, после чего повалился на колени, давясь и бормоча слова благодарности Господу за наше спасение.

Той же ночью, в самый глухой ее час, когда наши победители-протестанты спали сном сытых праведников на набитых гусиным пухом тюфяках, мы, лицемеры и проклятые еретики, неслышно выскользнули из конюшни, где квартировали с немногими уцелевшими свиньями. В животе у нас переваривались драгоценные камни, но мы, сцепив зубы, тихонько крались по останкам того, что некогда было Римом, пока не достигли пролома в стене у Сан-Спирито, где ярость первого штурма оставила зияющие дыры в кирпичной кладке, которых оказалось слишком много, чтобы в темноте можно было уследить за всеми.

Там, где они бурной рекой хлынули внутрь, мы осторожно выбрались наружу, уродец и обритая наголо шлюха, придавленные и униженные поражением. Мы шли всю ночь, а когда темноту сменили предрассветные сумерки, оказалось, что мы влились в медленный и бесконечный поток беглецов – и не имеющих ни гроша за душой, и тех, кто уносил остатки былого благополучия на собственной спине. Но их удача оказалась обманчивой, поскольку с первыми лучами рассвета показались и хищники: те, кто отбился от наступающей армии, им еще предстояло добраться до города, и они решили поживиться тем, что попалось по дороге. Готов поклясться, что даже если бы синьорину изнасиловали, но сохранили ей волосы и внешность, она вскоре вновь оказалась бы на спине с раздвинутыми ногами, а я лежал бы рядом с ней в качестве чучела для отработки штыковых ударов. Но так уж получилось, что окровавленная голова и ароматы свинарника отпугивали любых желающих. Да и красть у нас было нечего, если не считать небольшого томика Петрарки. Как и подобает добрым христианам, все свои богатства мы несли в себе.

Мы старательно сохраняли непорочность так долго, как только могли (тому, кто не ест, испражняться нечем, – вот главная мудрость, которую я вынес из тех судьбоносных дней), но потом, на третий вечер, когда терпеть дольше уже не было мочи, мы стремглав кинулись с главной дороги в лес, где обнаружили ручей, рядом с которым и присели, пока не опорожнили желудки, что если и не сделало нас богатыми, то по крайней мере вернуло нам платежеспособность. Хотя утешение было, разумеется, слабым, учитывая, чего мы лишились, все-таки оно было лучше смерти, и мы постарались воспрянуть духом, подбадривая друг друга. В тот вечер мы устроили пир, поедая ягоды и запивая их свежей родниковой водой, – отойдя по ручью выше места нашего омовения, – и пересчитали свои богатства, состоявшие из двенадцати крупных жемчужин, пяти изумрудов и шести рубинов, самый крупный из которых синьорине пришлось обмазать кремом для лица, чтобы пропихнуть его себе в пищевод. Господи, мне даже представить страшно, какие чувства она испытывала, глотая собственное будущее, пока гарпии ломились в дверь ее спальни. Да уж, такими способностями можно было гордиться, о чем я ей и заявил, пока мы сидели в темноте, прижавшись друг к другу, пытаясь уверить себя, истых горожан, что звуки леса, раздающиеся со всех сторон, не сулят нам ничего дурного.

– Так и есть. Куда более мужественный поступок, нежели совершил ты, глотая свои жалкие изумруды. И, – оборвала она меня, не дав раскрыть рта, – я не желаю слушать шуточки в твоем духе относительно того, что у меня богатый опыт в таких делах.

И, хотя это было совсем не смешно и я устал до полусмерти, изо всех сил стараясь не показать, как мне страшно, стоило мне засмеяться, как я уже не мог остановиться. Смех, поразив меня, перекинулся и на нее, как блоха, так что, хоть мы и шикали друг на друга, вскоре уже согнулись пополам от хохота и ничего не могли с этим поделать, словно своим весельем издевались над судьбой и обеспечивали себе выживание.

Когда же мы наконец утихомирились, то привалились спинами к деревьям и уставились в никуда, чересчур утомленные своей приверженностью идее остаться в живых.

– Итак, – заговорила она после долгого молчания, – что будем делать дальше, Бучино?

Что будем делать дальше?

– Ну, для начала из вас получится восхитительная монахиня, – отозвался я. – Хотя кто-нибудь может и усомниться в неистовстве вашего пыла, если увидит, сколь безрассудно вы обрили собственную голову.

Невзирая на наше недавнее истерическое веселье, шутить над подобными вещами не стоило, и я ощутил, как по телу синьорины пробежала дрожь. В полумраке мне было трудно разглядеть выражение ее лица, хотя ужас, застывший в ее глазах, был вполне предсказуем, а кровавая царапина у нее лбу отчетливо выделялась на белой коже. Я глубоко вздохнул, прежде чем продолжить:

– Или же мы можем затаиться, зализать раны, а как только вы выздоровеете, попробовать начать все сначала. Город не будет оккупирован вечно, и в нем всегда найдутся мужчины, обладающие достаточным вкусом, чтобы возжелать то, что вы имеете предложить.

– Только не в Риме, – отозвалась она, и голос ее дрогнул от гнева, к которому явственно примешивался страх. – Я не вернусь туда. Никогда. Ни за что.

Что, в общем-то, было даже к лучшему, заключил я после недолгого размышления, поскольку большинство мужчин, особенно те, кому есть что забыть, желают видеть своих женщин милыми и мягкими, словно новорожденные ягнята, а к тому времени, когда там появится хоть что-нибудь, ради чего стоит возвращаться, мы будем уже чересчур старыми, чтобы собрать плоды своего решения. Значит, Рим отпадает.

Я пожал плечами и постарался, чтобы голос мой прозвучал как можно беззаботнее:

– Тогда что?

Впрочем, мы оба знали ответ. Теперь, когда война накрыла своей окровавленной пятерней всю страну, особого выбора у нас не было. Нам предстояло направить свои стопы в город, богатый и стабильный, где правили мужчины, у которых достанет денег и манер, чтобы заплатить за то, что солдаты обычно берут силой. Независимое государство, умеющее ценить красоту и обладающее талантом к торговле, где смышленые изгнанники, имеющие толику воображения, могут составить себе состояние. Кое-кто полагает этот город лучшим местом для жизни на земле, наиболее процветающим и мирным. Вот только, несмотря на все сказки о нем, у меня не было ни малейшего желания отправляться туда.

Но выбор оставался не за мной. В эти последние дни она рисковала куда больше меня и потому заслуживала, если испытывала в том нужду, подумать о том, чтобы вернуться домой.

– Все будет хорошо, Бучино, – негромко сказала она. – Я знаю, чего ты опасаешься, но если мы сумеем добраться туда, то у нас все получится. Отныне мы с тобой станем партнерами; поровну поделим все, расходы и прибыль, и станем заботиться друг о друге. Клянусь, вместе мы преуспеем.

Я молча смотрел на нее. От долгой ходьбы у меня ныло все тело. Желудок мой подвело, и его терзали голодные судороги. Я мечтал о том, чтобы выспаться в мягкой постели, съесть поросенка, а не благоухать, как свинья; вновь проводить время в обществе мужчин, обладающих мозгами, а не жаждущих крови, благосостояние которых измерялось бы не только свеженаграбленным барахлом. Но больше всего на свете мне не хотелось остаться один на один с этим миром. Потому что в нем стало гораздо уютнее и теплее после того, как мы нашли друг друга.

– Хорошо, – согласился я. – Но предупреждаю – только до той поры, пока я не промочу ноги.

Она улыбнулась и накрыла мою руку своей ладонью:

– Не волнуйся. Я не дам воде поглотить тебя.

Они прибыли ночью, на лодке с материка.

На дамбе в Местре низкорослый уродец вздумал торговаться. Судя по их одежде и почти полному отсутствию багажа, прибыли они издалека, а его сильный римский акцент и требование путешествовать под покровом темноты, дабы избежать чумных патрулей, дали лодочнику полное право заломить тройную цену за перевозку на север. В этот момент в разговор вступила женщина. Она была высокой и стройной, но закутанной с ног до головы, так что даже лица ее было не разглядеть, зато на местном диалекте она говорила превосходно, а торговалась столь яростно, что лодочник едва не продешевил, согласившись получить плату только после того, как доставит их к тому дому в городе, который они укажут.

Небо закрывали тяжелые тучи, и вода была темной и неспокойной. Едва они успели отчалить от суши, как темнота обступила их со всех сторон, и мертвую тишину нарушал лишь плеск волн о деревянные борта лодки, так что некоторое время казалось, будто они направляются в открытое море, а этот город на воде, о котором отзывались с таким благоговением, был всего лишь выдумкой, возникшей из нашей неистребимой веры в чудеса. Но когда тьма вокруг стала непроницаемой, впереди на горизонте вдруг замерцали огни, словно лунный свет заискрился на волосах русалки, перебирающей свои локоны в волнах. Лодочник греб сильными и ровными движениями, огни приближались, становясь ярче, пока наконец впереди не проступили громады первых домов, нависающих над водой подобно туманным гробницам. Стал виден и фарватер, отмеченный разноцветными деревянными колышками, по которому они направились из открытого моря в широкое устье канала; по обеим сторонам его выстроились лачуги и складские помещения. На выступающих причалах громоздились груды камней и штабеля бревен, а вдоль них стояли на якорях бесконечные вереницы барж. Еще несколько сотен ярдов канал беспечно и лениво петлял, пока не соединился с куда более широкой полосой воды.

Лодочник направил свою посудину в левый рукав, и вот тут панорама берега начала меняться. Они миновали несколько жилых домов и церковь, суровый каменный фронтон которой царапал небо, а вымощенный каменными плитами дворик был ровен и пуст. А потом из-за туч вынырнул озорной месяц, и по обе стороны от них начали проступать огромные особняки, инкрустированные и позолоченные фасады которых вырастали, казалось, прямо из воды. Женщина, с олимпийским спокойствием перенесшая путешествие через всю страну, словно прогулку, которую она совершала каждый день, теперь сидела, не шелохнувшись, как зачарованная. А вот карлик, напротив, вцепился обеими руками в борта лодки, и его крошечное тельце напряглось, как у загнанного животного, и его большая голова вертелась из стороны в сторону, словно в страхе перед тем, что он может увидеть, и одновременно боясь пропустить что-либо. Лодочник, который состарился, глядя на то, какое впечатление производит его город на людей, приостановился, надеясь заработать лишнюю мзду. Канал здесь был широким и черным, словно огромный коридор с начищенным полом в колоссальном особняке. Несмотря на поздний час, вокруг виднелось еще несколько гондол, очень разных по виду, гладких и стремительных, с небольшими каютами в центре и одинокими фигурками на корме, управляющими своими суденышками с помощью одного-единственного весла, так что казалось, будто они легко и без видимых усилий скользят по темной воде.

В призрачном и тусклом лунном свете здания по обоим берегам становились все роскошнее, подобно волшебным дворцам, высотой достигая трех или даже четырех этажей, а вот входные двери располагались низко, и от плещущегося о камни моря их отделяли всего-то несколько ступеней. В некоторых особняках высокие двери стояли распахнутыми настежь, и за ними виднелся похожий на пещеру холл, а снаружи были пришвартованы несколько стройных и узких гондол, острые носы которых поблескивали в свете немногочисленных ламп. Женщина оживилась, взгляд ее был прикован к верхним этажам, где под рядами стрельчатых окон тянулись каменные изваяния и лепнина, хорошо различимая даже в лунном свете. Многие из окон оставались темными, поскольку час был поздний, но кое-где виднелись огоньки канделябров, свидетели несомненной роскоши, озарявшие огромные пространства, в которых скользили силуэты людей и гуляло эхо приглушенного монотонного пения, которое, впрочем, тут же гасло над водой.

Через каждые пятьдесят или сто ярдов в сплошной стене домов возникали неравные промежутки, и камень набережной расступался, открывая новые водные пути, узкие, словно протоки, и черные, как бездна ада, вливающиеся в главный канал. После того как они провели на борту лодки минут двадцать, женщина сделала знак гондольеру, и тот свернул в один из таких каналов. Мир вокруг снова погрузился в темноту, дома опять стали походить на стены каньона, заслоняя лунный свет. Продвижение их замедлилось. Чуть поодаль открылся каменный парапет, тянущийся вдоль воды. Воздух здесь был сырым и душным, дневная жара по-прежнему цеплялась за камни, и в лицо путникам ударили запахи гниения и резкая вонь мочи – ароматы бедности и нужды. Даже звуки здесь стали другими, и в плеске воды, отражающемся от узких стен, зазвучали голод и жадность. Они проплывали под мостами настолько низкими, что, подняв руку, можно было коснуться каменной кладки. Гондольеру пришлось сильнее налечь на весло, и глаза его заблестели, как у кошки, всматриваясь в темноту впереди. Здешние водные пути соединялись и расходились вновь под самыми разными углами, иногда столь резко и внезапно, что он был вынужден буквально останавливать лодку, прежде чем совершить поворот, и перед этим он встревоженно кричал, предупреждая того, кто мог бы плыть им навстречу. Иногда и до них долетал чей-либо крик, но тут же быстро тонул в темноте. Судя по всему, местный водный этикет предполагал, что тот, кто подавал голос первым, имел право преимущественного прохода, тогда как второй лодке приходилось ждать. У некоторых на палубе в стеклянных банках горели свечи, отчего они выступали из темноты, словно танцующие светлячки, зато другие оставались темными, и лишь тяжелые вздохи воды давали понять, что мимо прошла чья-то гондола.

Они медленно продвигались в этом лабиринте, пока не выбрались в более широкий канал, где дома опять обрели роскошный облик. Впереди появилась гладкая черная лодка, она приближалась к ним, и на сей раз ее освещал подвесной красный фонарь. Женщина мгновенно насторожилась, перейдя на нос, чтобы рассмотреть ее получше. Фигура на корме встречной гондолы терялась во тьме, кожа и одежда гребца были одного оттенка с глухой полночью, а вот каюта поражала разнообразием цветов; ее украшали расшитые золотом занавески с кисточками, и, когда две лодки сблизились, появилась возможность рассмотреть молодую женщину в изящном платье, высокая грудь и шея которой отливали серебром лунного света; рядом виднелась тень мужчины, пальцами перебиравшего ей волосы. Когда две гондолы поравнялись, прежде чем разминуться, из-за занавески выскользнула рука с перстнем и задернула полог, скрывая мужчину и женщину от нескромных взоров, а над водой разнесся аромат лаванды, смешанный с мускусом. Сидевшая в первой лодке женщина повела головой, словно охотник, почуявший дичь, и еще долго после того, как гондолы разошлись на встречных курсах, оставалась в том же положении, глубоко дыша и погрузившись в свои мысли. Сидя на корме лодки, карлик пристально наблюдал за ней.

Тишину нарушил голос гондольера.

– Сколько еще? – проворчал он, чувствуя, как при одной только мысли о том, что ему еще предстоит возвращаться, у него заныли руки. – Ты говорила, что это в Каннареджо.

– Мы уже почти на месте, – ответила женщина, после чего, словно разговаривая сама с собой, добавила: – Как давно это было…

Еще через несколько мгновений она указала ему на узкую полоску воды сбоку. Канал привел их в тупичок, где с одной стороны над ними возвышался трехэтажный особняк, а с другой неподалеку виднелся шаткий деревянный мостик.

– Здесь. Вот оно. Мы прибыли. – Теперь в ее голосе слышалось явственное волнение. – Подведи лодку к ступеням. Причальное кольцо находится с левой стороны.

Он пришвартовал и закрепил гондолу. Здание выглядело неопрятным и заброшенным, штукатурка местами отвалилась, а сломанные ставни были закрыты. Пока они плыли сюда, начался прилив, и теперь волны лизали верхнюю ступеньку каменной лестницы. Гондольер выгрузил их поклажу прямо на мокрые камни и грубо потребовал свою плату. И хотя карлик пытался уговорить его подождать, пока им откроют, он не пожелал ничего слушать, так что к тому времени, как они стали барабанить в двери, он вместе со своей посудиной уже растворился в непроглядной темноте.

Громкий стук, производимый их кулаками, разнесся далеко окрест.

– Открывайте! – выкрикнула она. – Фьяметта вернулась домой. Отопри дверь, мама.

Они стали ждать. Женщина вновь позвала обитателей дома. На сей раз на первом этаже затеплился огонек и в окне появилось чье-то лицо.

– Мерагоза?

Женский голос проворчал в ответ нечто неразборчивое.

– Открывай. Это я.

Фигура наверху явно заколебалась, но потом все-таки захлопнула ставень, и они расслышали шаги – кто-то спускался по лестнице. Наконец высокая деревянная дверь распахнулась, и на пороге показалась пожилая женщина, толстая настолько, что загородила собой почти весь проем; отдуваясь, она прикрывала от сквозняка свечу, которую держала в руке.

– Мерагоза! – Женщина, так долго пребывавшая в подавленном расположении духа, сейчас явно разволновалась. – Это я, Фьяметта.

– Ф-Фьяметта. Святая Дева Мария! Я тебя не узнала. Что с тобой стряслось? Я уж думала… В общем… Мы слыхали о Риме… Все об этом только и говорят… Я уж думала, что ты умерла.

– Мы были очень близки к этому. А теперь, ради всего святого, впусти нас внутрь.

Женщина отодвинулась в сторону, но недостаточно, чтобы освободить проход.

– А где моя мать? Она спит?

Мерагоза жалобно ойкнула, как если бы кто-то ударил ее.

– Твоя мать… Я… Да поможет нам Бог, я думала, ты знаешь.

– Знаю о чем?

– Твоя мать… она умерла.

– Что? Когда? Как? Откуда я могла узнать об этом?

– Полгода назад. Мы… Я отправила тебе письмо. В Рим.

В темноте было невозможно разглядеть выражение лиц обеих женщин.

– Письмо. И о чем же в нем шла речь?

Ответ вновь превратился в невнятное бормотание.

– Только о том… словом, что она умерла, и все.

Последовало недолгое молчание. Молодая женщина опустила глаза, пребывая в явной растерянности, словно не зная, какие чувства ей полагается испытывать. Карлик шагнул к ней, не отрывая взгляда от ее лица. Она сделала глубокий вдох.

– В таком случае, Мерагоза, ты, похоже, теперь живешь в моем доме.

– Нет… Я хочу сказать… – запинаясь, пробормотала старуха. – Твоя мать… Она заболела внезапно, а перед смертью сказала мне, что я могу остаться… за все, что я сделала для нее.

– Ох, carina[4]4
  Милая, родная, дорогая; милочка (ит.).


[Закрыть]. – Голос молодой женщины прозвучал вкрадчиво, словно она долгим движением погладила кошку по спине. – Столько лет практики, а лжешь ты по-прежнему столь же неумело, как старая шлюха. Аренда дома оплачивается моими чреслами, и мы прибыли, чтобы вступить во владение им. Бучино, заноси нашу поклажу внутрь. Наша комната располагается на первом этаже надо входом…

– Нет. – Туша старухи загородила ей дорогу. – Ты не можешь остаться здесь. Я… Я взяла жильцов. Мне… я нуждалась в деньгах, чтобы… чтобы содержать дом.

– В таком случае они могут переночевать на лестничной площадке, чтобы съехать утром. Бучино.

Карлик ловко проскочил между ног старухи; та вскрикнула, когда он протиснулся мимо, и с губ ее слетело ругательство.

– Как ты назвала его? Водяной крысой? Следи за своим языком, Мерагоза. Насколько я могу судить, ты пока что единственный вредитель, которого я вижу в доме.

Вновь воцарилось долгое молчание. Никто из них не шелохнулся. А потом вдруг пожилая женщина дрогнула и отступила, ворча себе под нос, и освободила проход.

А молодая женщина и карлик вступили в темноту, и вода продолжала жадно лизать ступени у них за спиной.