Текст книги "Десять вещей, которые я теперь знаю о любви"

Автор книги: Сара Батлер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 16 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]

Сара Батлер
Десять вещей, которые я теперь знаю о любви

Посвящается Анне и Дэйву

Отныне я дома – бездомный, довольствуюсь тем лишь, что счастлив могу быть повсюду.

Джон Клэр

First published 2013 by Picador an imprint of Pan Macmillan, a division of Macmillan Publishers Limited Pan Macmillan

SARAH BUTLER

TEN THINGS I’VE LEARNT ABOUT LOVE

Copyright © Sarah Butler, 2013

© Перевод. Приморская М. Н., 2014

© Издание на русском языке, перевод на русский язык, оформление.

ООО Группа Компаний «РИПОЛ классик», 2014

Десять фраз, которые я скажу отцу

1. В Сингапуре я повстречала человека, чей запах был похож на твой: замша и табак.

2. Помню те каникулы в Греции: вокруг – бесконечные руины, а ты снова и снова объясняешь нам разницу между дорийскими, ионическими и коринфскими колоннами.

3. Мне хотелось, чтобы ты говорил о маме. Чтобы сохранил что-нибудь в память о ней.

4. У меня до сих пор лежит книга, которую ты подарил мне на десятилетие (я тогда мечтала стать астронавтом) – «Путешествуем по Солнечной системе».

5. Знаю, ты всегда надеялся, что кто-нибудь из нас станет доктором, как ты.

6. Мне часто снится один и тот же сон. Я стою у тебя во дворе. Вечеринка в разгаре: в доме слышатся разговоры, чей-то смех. Звоню – и спустя целую вечность ты наконец отзываешься.

7. Это я стащила фотографию из твоего кабинета.

8. Я частенько шпионила за тобой – подглядывала за тем, как ты возишься в саду или сидишь в своем кресле или за столом, спиной к двери. Мне хотелось, чтобы ты обернулся и увидел меня.

9. Прости, что я не так уж часто была рядом.

10. Прошу тебя, не надо…

Отец живет один в отличном таунхаусе неподалеку от парка Хэмпстед-Хит. Дома там все сплошь пухлые, холеные; подъездные аллеи тянутся как дорогущие длинные языки, а ограды возвышаются ровно настолько, чтобы никто не заглянул с улицы в сад. Кругом одни эркеры и плотные шторы, клематисы и глицинии – невыносимо.

Выкуриваю три сигареты, стоя в очереди к такси возле зала прилетов. Когда наконец настает мой черед, я ныряю в машину, одурманенная никотином. В салоне играет «Реквием» Моцарта. Хочу попросить водителя выключить, но не знаю, как объяснить причину. Так что молча вытягиваю ноги туда, где должен был лежать мой рюкзак, опираюсь головой о дверцу и закрываю глаза. Пытаюсь вспомнить точный цвет сумки. Грязноватый темно-синий? Я же годами таскала ее повсюду, я должна это знать. Внутри нее джинсы, шорты, майки, дождевик. Десять пачек русских сигарет. Пара вышитых тапочек для Тилли. Тушь. Блеск для губ, уже почти пустой. И практически идеально круглый камешек, который я подобрала, чтобы подарить Кэлу, а потом проклинала себя за то, что расплакалась. Новенький путеводитель «Rough Guide» по Индии. Фонарик. Фотография всей семьи, вместе с мамой, еще из той поры, которую я не помню, – вот единственное, что мне было бы обидно потерять.

Приезжаем слишком рано. Расплачиваюсь с таксисткой и выхожу на тротуар. Машина трогается с места, и мне хочется вытянуть руку, сказать «постойте, я передумала, поехали отсюда куда угодно», а потом снова сидеть сзади, смотреть в окно на Лондон в застывшем времени.

К двери отцовского дома ведут одиннадцать ступенек. Возле нижней – два чахлых деревца в пузатых горшках, покрытых синей глазурью. Окно почти полностью загорожено большим лавром, но я все равно высматриваю отца. Может, он сидит на диване, и сигарета догорает в его пальцах, заворачиваясь столбиком пепла? Нет, никого. Живот сводит. Во рту привкус опилок и сна. Отщипываю с одного из деревьев листок – рябой, изжелта-зеленый – и отрываю от него полоску, тяну ее вдоль черешка.

Дверь выкрашена в темно-бурый, будто кровь, которую оставили высыхать. Сквозь две длинные панели из матового стекла, овитые нежно-зеленым плющом, почти ничего не разглядеть.

В тринадцать меня отправили в школу в Дорсете. Помню, как вернулась домой после первого семестра. Отец работал, так что встретила меня Тилли. Ее пальцы нервно сжимали руль, новенькие права лежали в бардачке. Пока она копалась в поисках ключей, я стояла на верхней ступеньке и глядела на тот же медный звонок, на который смотрю сейчас. Думая о том, что дверь не похожа на нашу, я нажала на кнопку, чтобы послушать, как он звучит снаружи.

Вынимаю из кармана сигареты, хотя сейчас нельзя терять ни минуты. Колесико зажигалки царапает большой палец. Вдыхаю слишком быстро, кашляю – сухо, отрывисто, – прижимая руку к груди.

Десять слов, которыми люди могут описать меня

1. Бродяга.

2. Бездельник.

3. Бездомный.

4. Неудачник.

5. Бомж.

6. Отребье.

7. Ничтожество.

8. Маргинал.

9. Непонятый.

10. Потерянный.

Я – старикашка с переменчивым сердцем, тут уж без вариантов. И, по правде говоря, здесь – на берегу реки, в месиве и грязи, – я чувствую себя как дома. Куда больше, чем в модных местах вроде той площади, что возле подземки, вся в охранниках и ярких экранах.

Я брожу то здесь, то там. Такой у меня план или вроде того. И куда ни приду – представляю тебя. У меня не так чтобы много зацепок, но кое-что предположить я могу: цвет волос, возраст, рост. И я знаю твое имя. Я мог бы окликнуть тебя – и ты бы обернулась. Мы стояли бы здесь, и смотрели, как велосипедисты пролетают мимо, и слушали, как стыкуются баржи, звеня будто колокола; и мы бы с тобой говорили.

На прошлой неделе, когда мне показалось, что я умираю, я не мог думать ни о ком, кроме тебя. Не очень-то просто думать, когда грудь сдавило так, будто на нее уселся взрослый мужчина. Но ты вытащила меня из передряги – как всегда.

Это случилось выше по течению, на набережной Виктории, по другую сторону от Вестминстерского дворца. В том месте рядом с больницей, где высокая стена. Там еще скамейки с подлокотниками-птицами водрузили на помост из камней, чтобы оттуда было видно другой берег. Я шел на запад, прикидывая дойти до моста Альберта и поискать в Челси тихий уголок для ночлега. Полицейские там проныры, но если хорошенько затаиться, они нет-нет да и пройдут мимо, не тронут. Доктор сказала, что грусть может довести до приступа, но я вроде не особо и грустил тогда.

Я прислонился к стене, прижал обе ладони к груди и чуть не расплакался, будто я мальчишка, а не мужчина на шестом десятке, который знает, как выжить на улице. Надеюсь, если бы ты проходила мимо, то остановилась бы и спросила, как я себя чувствую. Но тебя там не было, да и я уже свыкся с людским равнодушием. Я стоял, смотрел на реку и думал о тебе, о том, что ты, скорее всего, уже мертва. Мир, он ведь полон опасностей. Аварии на дорогах. Ножи. Тромбы в сосудах. Рак. Я все смотрел и смотрел на реку, размышляя о том, что могло бы случиться, и боясь рухнуть замертво в любую минуту. Немудрено, что я не выдержал. Нет, я не кричал – это не по мне, да и с моим образом жизни, как говорится, благоразумнее не высовываться. Нет, я просто разревелся как младенец.

Не пойми превратно, я не всегда такой. Я люблю выпивать, подтрунивать. Люблю лежать на земле и смотреть на звезды. Просто подумал тогда, что у меня сердечный приступ; подумал, что умру, так и не найдя тебя.

И о ней я тоже думал, о женщине с именем алого цвета. Однажды мы сбежали вдвоем – выходные в Брайтоне – украденное время, безупречное. Ели ванильное мороженое, рыбу с картошкой фри. Мы… как-то неловко тебе об этом говорить, но мы занимались любовью в захудалой гостинице с видом на море.

Я солгал, когда сказал, что все было безупречно. Было угрюмо и мрачно. Я вышел из себя. Грубые слова прозвучали в съемной комнатке. А она закрыла глаза и сжала губы. Наверно, ей тоже пришлось нелегко.

Когда я попадаюсь на крючок любви, то мне уже, считай, не соскочить; это-то я про себя понял. И жить так не то чтоб легко.

* * *

Я не ходок по врачам, но после того случая на набережной пришлось пойти в больницу. В приемной пахло новыми коврами: резкий, сладковатый запах. Я опустился на стул рядом с женщиной лет сорока – она тут же встала и пересела в другой конец зала. Стараясь не переживать насчет этого, я взял стопку газет и стал искать в них упоминание о тебе. Ничего.

Имя доктора было цвета песчаника, нагретого солнцем. Ее глаза были добрыми, а прикосновения – нежными и прохладными. Она сказала, что грустить – естественно, и это пугает. В первый раз всем кажется, что они умирают. Я снова заплакал, там, в крохотной комнатке с кушеткой, застеленной одноразовой простыней. Доктор улыбнулась и дала мне платок. На меня навалилось все сразу – и ее прикосновение, и проблемы с сердцем, и поступок той женщины в приемной. Думаю, врач все поняла. Потом она стала задавать те вопросы, которые доктора обычно задают таким людям, как я, и которые, на мой взгляд, не касаются ничего действительно важного.

Она дала моей болезни имя – «ангина», льдисто-голубое в начале и в конце. Потом показала мне маленькую красную бутылочку и объяснила, как этим пользоваться. Один пшик под язык – и мне больше не придется прижиматься к стене, схватившись за грудь. Я взял рецепт и ушел. И продолжил делать то, что делал все эти годы. Я успел написать твое имя столько раз, что уже потерял счет. Всегда начинаю с того, что пишу твое имя.

Десять вещей, которые я знаю о своей матери

1. Ее звали Жюлианна – произносится на французский манер, хотя она не была француженкой.

2. Она была красивая (я нашла в папином кабинете фотографию, где они вдвоем и мы трое. Я держу ее за руку и, задрав голову, смотрю на нее.

Я взяла это фото и ушла в школу, а папа так и не упоминал о нем больше. Оно лежало в моем пропавшем рюкзаке).

3. У меня ее цвет волос.

4. Отец любил ее – он больше ни с кем не встречался.

5. Она иногда поступала необдуманно. Откуда я это знаю? В четырнадцать лет я полезла на дерево в Хэмпстед-Хит, забралась слишком высоко, поскользнулась, упала и сломала ногу. По дороге в больницу папа сказал: «Ты точь-в-точь как твоя мама, Алиса. Неужели так сложно на пять минут остановиться и подумать, что может случиться?»

6. Когда она умерла, отец запаковал все, что было связано с ней, в большие черные мешки – все, даже любимые бирюзовые с золотом подушки Тилли и Си, – и увез куда-то на машине. Навсегда.

7. Летом у нее на лице и плечах высыпали веснушки – так же, как у меня (отец сказал мне об этом и покраснел; раньше с ним такого не случалось, и я не знала, что сказать).

8. Они с папой часто ругались (по словам Си; Тилли говорит, что ничего не помнит, но она всегда занимала выжидательную позицию).

9. В момент смерти она была за рулем «Citröen GSA». За пять месяцев и двадцать один день до этого ей выдали права. Вердикт – несчастный случай, но звучало это, на мой взгляд, скорее как «случайность».

10. Если бы не я, она бы вообще не села за руль.

У отца рак поджелудочной железы. Си сказала мне об этом по телефону. Я стояла у стойки регистрации хостела в Улан-Баторе, она – в папиной прихожей; нас разделяло огромное расстояние и треск в трубке. Я так и не знаю, что такое поджелудочная железа, но никогда не признаюсь в этом Си.

Она считает меня неудачницей. Говорит, что я разбазариваю свои таланты, когда ни с того ни с сего срываюсь с места и лечу на другой конец света. Говорит, что время меня нагонит – понимая под этим, что надо взять себя в руки и завести детей, пока мои яичники не иссохлись. Говорит, что я правильно поступила с Кэлом, но пора задуматься о том, чтобы где-то твердо осесть. Оседают здания, оседает пыль. Но этого я не произношу вслух. «А что не так было с Кэлом?» – спрашиваю я. Она только вздыхает в ответ, как всегда, – и я снова чувствую себя пятилетней девочкой.

Я тушу сигарету и звоню в дверь. Мне открывает Тилли, за что я ей очень признательна. На ней узкие джинсы и растянутая оранжевая футболка. Лицо бледное, усталое. За ее спиной виднеется пол коридора в черно-белую клетку, и мне вспоминается, как мы черкали по нему мелом, играя в классики, и смеялись, касаясь босыми ногами прохладных плиток.

– Алиса! – Тилли распахивает объятия. Она мягкая, как зефиринка.

Я на мгновение прижимаюсь лбом к ее груди и вдыхаю нежный, летний аромат духов. По лестнице спускается Си. Аккуратные белые тапочки, черные льняные штаны, бирюзовая безрукавка. Похоже, недавно была в парикмахерской – волосы подстрижены, отливают неестественно красным. Глаза у нее папины, темно-карие, цвета садового компоста. А у меня, похоже, мамины.

Я не заплачу. Отступаю на шаг от Тилли. Си стоит с пустым стаканом в руке. Лицо под слоем макияжа покрасневшее, распухшее.

– Ты бы хоть позвонила, – говорит Тилли. – Я бы тебя встретила. Моя машина сейчас тут. А то в такси пока доедешь – уши завянут.

– Ничего страшного, – отвечаю.

Стоим, молчим. Бросаю взгляд в сторону лестницы.

– Он спит, – произносит Си, и я ощущаю знакомую вспышку гнева. Мы стоим слишком близко друг к другу. Коридор довольно просторный, но мне вдруг становится трудно дышать.

– Как прошел полет? – спрашивает Тилли. – Четыре тысячи триста миль, я узнавала. Потрясающе, правда?

Что мне больше всего нравилось в Монголии, так это горизонт – шире, чем где-либо еще; бескрайние земли и бескрайнее небо. Я пытаюсь закрыть дверь. Уже и забыла, что она застряет.

– Надо… – начинает Си.

– Знаю.

Дергаю на себя, толкаю ручку вверх и захлопываю дверь.

Си смотрит на мою сумку – маленький черный рюкзачок – и заглядывает мне за спину.

– Это все твои вещи?

У меня перед глазами всплывает зал аэропорта: флуоресцентный свет, ряды тележек, потертая черная лента выдачи багажа. Я ждала свой рюкзак. Люди хватали чемоданы и спешили прочь. Наконец на вертушке осталось всего четыре вещи: длинный сверток, обернутый газетами и заклеенный скотчем, два футляра и розовый мешок с разлохмаченными завязками. Я стояла, пока на экране не высветился другой номер рейса и город, а вокруг меня собралась новая толпа. На ленту выехала следующая порция багажа. Я подумала было взять одну из сумок и просто уйти. Но не стала.

– Я иду наверх.

Протискиваюсь мимо сестер, прижимаясь к стене, чтобы не задеть их ненароком.

– Алиса, он сейчас спит. – Си берет меня за локоть.

– Давайте я вскипячу воду, попьем чаю… – Тилли теребит ворот футболки.

Избавляюсь от хватки Си:

– Я не разбужу его.

Я уже на четвертой ступеньке. Лестница выкрашена белым. Посередине лежит красная ковровая дорожка, прикрепленная тонкими медными прутьями. Кэл пошутил по этому поводу однажды, когда пришел сюда впервые – на бесконечный воскресный обед. «Каждый раз, когда иду в уборную, я чувствую себя важной персоной», – сказал он, и я рассмеялась, потому что никогда раньше даже не думала об этом. Так хочется, чтобы он стоял сейчас рядом, держал меня за руку. Его номер все еще в моем мобильном. Порой я сижу и смотрю на эти цифры.

– Алиса… – Это голос Тилли. Она морщит лоб, хмурится. – Только… – сжимает руки, – только приготовься, милая.

* * *

Спальня отца – в передней части дома, на втором этаже. Из двух окон открывается вид на забор из красного кирпича и внутренний дворик за ним. Открываю дверь так тихо, как только могу, и вхожу в комнату. Плотные зеленые шторы задернуты на день. Возле дивана – круг теплого желтого света от торшера. Не хочу смотреть на постель. Вместо этого изучаю взглядом шкаф: миниатюрные треугольники из светлого дерева, которыми выложены его углы, овальное зеркало, унылые металлические петли. Рассматриваю уродливую потолочную розетку с убогой люстрой: в пыльных патронах шесть электрических свечей.

По словам Си, до моего рождения им с Тилли было можно заходить в спальню к родителям утром в субботу. Сестры втискивались между мамой и папой и требовали рассказать им какую-нибудь историю. После историй, если отцу не нужно было работать, он вставал, надевал халат поверх синей пижамы и спускался вниз. А Тилли и Си принимались валяться на его еще теплой половине кровати, дожидаясь его шагов на лестнице и грохота подноса. Субботние истории и завтраки прекратились, когда все переехали сюда и родилась я. Когда я спросила почему, Си только сжала губы и пожала плечами, будто в этом отчасти была моя вина.

В комнате стоит запах кожи и пота. Очень жарко. Оперевшись на спинку дивана, я прислушиваюсь: в трубах тихо гудит, за окном чирикает птичка, отец тяжело дышит.

Последний раз я виделась с папой за несколько дней до отлета в Москву. Мы ужинали в новом испанском ресторане в Саут-энд-Грин. Тапас. Богатое красное вино.

– Кризис на подходе, Алиса, – говорил он. – Не уверен, что стоит сейчас бросать работу.

– Но меня так и подмывает ее бросить, – отвечала я. – И я подкопила денег. Мне очень нужно вырваться отсюда.

– Тебе все время нужно вырваться отсюда, – говорил он. – Почему так?

Тогда я рассказала ему про Кэла, но это не могло объяснить мои прошлые поступки. Теперь я пытаюсь вспомнить, был ли отец бледен в тот вечер, казался ли он встревоженным или больным. Но в памяти пусто.

Мужчина в постели не похож на моего отца.

У папы волевое лицо, угловатая челюсть, густые кустистые брови. Он мужчина крупный: высокий, не толстый, но плотный. Широкие плечи, мощная грудь. Обнимает он нечасто, но когда все-таки прижимает к себе, то в его руках чувствуется сила. А этот человек слишком хил, чтобы быть моим отцом.

На полу справа от кровати стоит бело-синяя коробка. Тонкая трубка тянется из нее, исчезая под простыней, которой укрыт больной. Еще одна трубка присоединена к пластиковому мешку, какие часто можно увидеть в больнице, до середины наполненному желтой жидкостью.

Мужчина в кровати дышит, как старик. Его лицо осунулось, кожа обтянула череп – я его не узнаю. Слева от кровати стоит стул. Видимо, кто-то принес его из столовой. Здесь он выглядит неуместно, с этой своей высокой дощатой спинкой и узким мягким сиденьем. В столовой тоже, наверно, заметен непорядок: одно место пустует.

Я опускаюсь на стул, и он издает громкий скрип. Я замираю. Но больной не просыпается. Хочется коснуться его руки, но она под простыней, так что я просто сижу и смотрю на свои пальцы: они унизаны серебряными кольцами, ногти сгрызены под корень.

«Я только вернулась». Мой голос звучит тихо, нетвердо. «Из Монголии. Я только что прилетела». На меня вдруг наваливается усталость. «Даже не помню точно, какой сегодня день». Смеюсь, но смех выходит натянутым, и я замолкаю. «Примчалась, как только смогла. У меня не было связи неделю, даже больше». Волосы на подушке всклокочены. Губы сухие, потрескавшиеся. Я словно ощущаю сбивчивое, слабое дыхание отца в своей груди. Хочется заплакать. Лечь на пол и закрыть глаза. Убежать. «Я вылетела, как только получила сообщения». Сижу и смотрю на него.

Вспоминаю, как в Монголии сидела в джипе рядом с парой из Швеции и парнем из Палестины. Сотовый бесполезным куском пластика болтался на дне рюкзака, дорога – если это можно было назвать дорогой – мотала нас взад и вперед, а вокруг была пустота. Мили и мили пустоты. И радость от этого.

* * *

– Здесь так темно, пап. Как думаешь, тут не темновато? – Встаю и распахиваю шторы. Идет дождь, тонкие нити воды стекают по другую сторону стекла. – Похоже, лето в Англии снова удалось, – говорю.

– Алиса?

Я резко оборачиваюсь:

– Папа?

Стою не шевелясь, держусь за штору. Лучше бы я их не открывала. Дневной свет выхватывает черты папиного лица, тени углубляют впадины щек. Кожа странного цвета: слишком желтая.

– Папа, как ты?..

– Ужасно. – Его голос звучит простуженно – сдавленно и хрипло.

– У меня телефон не брал.

Отец кашляет, и я вижу, как его лицо напрягается от боли.

– Что мне сделать? Что тебе подать?

Он поворачивает голову налево.

– Это? – Подхожу к тумбочке и беру деревянную палочку с розовым кубиком на конце.

– Макни его… в стакан, – произносит отец.

На дне стакана небольшой слой розоватой жидкости. Обмакиваю в нее губку и протягиваю отцу. Он прикладывает ее к губам. Под тонкой кожей видно каждую косточку. Кажется, мы что-то учили в школе о поджелудочной железе. По-моему, она темно-бордовая, сужается с одного конца. Но не помню, для чего она.

– Прости… что испортил… твой отдых, – говорит отец, делая короткие шумные вдохи между словами.

Розовая губка падает на простыни, оставляя влажные разводы. Я подбираю ее и кладу обратно на тумбочку. Встаю и смотрю на отца.

– Это был не… – Я замолкаю на полуслове, сажусь на стул из столовой, ногу за ногу. Не знаю, куда деть руки, и запихиваю пальцы между ногами и сиденьем. Кольца впиваются в кожу.

– А ты знал, что в Монголии земля не принадлежит никому? Нигде нет оград, – говорю.

– Тот парень… был там с тобой?

– Кэл?

– Тот… индус.

– Он британец. Я же говорила тебе, пап, мы расстались. Я уже рассказывала.

Встаю, подхожу к окну и прижимаюсь лбом к стеклу. Холодок по коже. Представляю, как мы с Кэлом сидим возле юрты и смотрим, как солнце красит землю в насыщенный оранжевый с розовым.

– А еще там были орлы. Могучие орлы, прямо рядом с дорогой… там, где была дорога. У них такие огромные когти. Они могли убить мышь, просто подхватив ее.

Слышу, как отец поворачивается, и оглядываюсь. Он смотрит на меня. Белки его глаз тускловато-желтые.

– Ты же знаешь… что я люблю… тебя, – говорит он. – Так же… как остальных.

Сгребаю край шторы в кулак и сжимаю что есть силы. В животе – тяжелый ком, даже больше желудка. Прислушиваюсь к тяжелому дыханию отца. Водопроводные трубы перестали гудеть.

– Это важно. Я всегда… говорил… твоей матери… что это важно.

– О чем ты?

– Чтобы ты… знала, чтобы… ты это… знала.

Каждую пятницу он покупал мне мятную мышку в магазине «Thorntons».

Не знаю почему, но сейчас я отчетливо вспомнила: хруст пластиковой обертки, восторг, с которым я откусывала нос, и вкус темного шоколада с зеленой мятной начинкой.

Мы оба молчим. Смотрю, как веки отца подергиваются, потом закрываются. Дыхание превращается в слабое похрапывание. Я подхожу к кровати и опускаю взгляд.

– Пожалуйста, не надо, – шепчу. – Прошу тебя.

В дверь стучат. Тилли или Си?

Но в комнату заходит медсестра: низенькая полная женщина в голубых штанах и обтягивающей голубой рубашке.

– Вы – Алиса, – говорит она. – Мистер Таннер говорил о вас.

– Правда?

Оттеснив меня, она решительно подходит к дивану.

– Опять заснули, – говорит она. – Давайте-ка поменяем это, ладно? – Я отступаю назад. Медсестра берет в руку пластиковый мешок и приподнимает простыню. – Я смотрю, сегодня вы открыли шторы, да, мистер Таннер? И то правда, все лучше, когда света больше вокруг. Да и дочка ваша тут, так что день особый.

– Что он сказал? – спрашиваю.

– Он же спит сейчас.

Медсестра даже не понизила голос. Под хлопчатой пижамой я вижу исхудавшее тело отца.

– В смысле, обо мне.

Женщина закрывает клапан на пластиковом мешке и начинает отсоединять его от трубки. Я смотрю, как желтая жидкость плещется, ударяясь о стенки.

– Мне пора… – Я взмахиваю рукой в сторону двери.

Медсестра даже не поднимает глаз:

– Конечно, милая. Хорошо, что ты пришла. Он так ждал этого, так ждал.

Закрываю за собой дверь. В коридоре пахнет так же, как всегда, – лаком для дерева и еще немного влажной штукатуркой. Иду к лестнице, собираясь подняться на чердак, но Тилли преграждает мне путь.

– Ты познакомилась с Маргарет? – спрашивает она.

– С медсестрой?

– Она хорошая.

– Да.

– Си заварила чай.

Кэл называл Тилли и Си «условия и требования». «Ну что, как там условия и требования?» – спрашивал он всякий раз, когда я возвращалась с очередного семейного сборища. «Тревожные и неразумные», – отвечала я, и мы дружно смеялись.

– Я вообще-то хотела… – взглядом указываю на лестницу на чердак.

– Ох, Алиса…

Сестра обнимает меня.

– Он ведь понимает, да? Что у меня не работал телефон. Не было связи. Тилли, он же не думает, что…

Я отступаю на шаг и принимаюсь изучать стену напротив. Она кажется старой и грязной.

– Просто не хочу, чтобы он подумал, что…

– Я испекла печенье, – перебивает меня сестра. – Овсяное.

Папино любимое. Представляю, как он лежит в постели, прислушивается к возне Тилли на кухне, а запах печенья тем временем поднимается по лестнице и проникает в его комнату.

– Задавайте курс, капитан! – касаюсь пальцами лба, шутливо салютуя.

Тилли слабо улыбается, потом поворачивается и идет вниз по лестнице. Я спускаюсь следом.

Десять находок, которыми можно написать твое имя

1. Книга с обложкой цвета ледниковой воды – в Ньюингтонской библиотеке.

2. Ряд кружек цвета золотистый металлик – на витрине магазина в Кэмден-таун.

3. Детская заколка из ярко-розового пластика – на перекрестке перед станцией «Юстон».

4. Темно-синий школьный свитер, обвязанный за рукава вокруг дерева, – на Саутворк-Бридж-роуд.

5. Тонкая голубая щепка от забора – возле того нового офисного здания в районе Энджел.

6. Осколок бледно-голубого стекла – на набережной рядом с Креморн-гарден, в Челси.

7. Облупившийся браслет с фальшивой позолотой – у выхода со станции «Баттерси-парк».

8. Ярко-розовый воздушный шарик, лопнувший, мягкий, будто человеческая кожа, – на дороге, ведущей к Тейт-Модерн.

9. Хлопья темно-синей краски, слетевшие со строительного ограждения – на Элефант-роуд, рядом со станцией.

10. Кусок голубого кожаного ремня с обтрепанными краями – на парковке возле магазина «Уэйтроуз» в Бэлхеме.