Текст книги "Книга судьбы"

Автор книги: Сание Паринуш

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 28 страниц) [доступный отрывок для чтения: 11 страниц]

– Вставай, сынок. Ты мужчина. Не подобает тебе плакать, словно женщине. Аллах дал, Аллах взял. С его волей не поспоришь.

– Ты сказала, ничего серьезного! – крикнул ей отец. – Сказала, что ей скоро станет лучше. Ты не велела мне звать врача.

– Это ничего бы не изменило. Если б ей суждено было жить, она бы выжила. А если нет, никакие мудрецы и ученые тут не помогут. Такова наша судьба. Девочек у нас быть не должно.

– Чушь! – крикнул отец. – Это все твоя вина.

Впервые я видела, как отец кричит на свою мать. И мне это, по правде говоря, понравилось. С того дня отец часто обнимал меня и молча плакал. Я видела, как дрожали его плечи. И с тех пор он открыто проявлял ко мне ту любовь, ту ласку, которой не наделил свою умершую дочь. Ахмад сразу же заметил такое предпочтение и не мог мне этого простить. Злобный взгляд брата повсюду преследовал меня, стоило отцу отлучиться, и я получала взбучку. И вот сбылось заветное желание Ахмада – я утратила благоволение отца, я предала его доверие, и отец, разочаровавшись во мне, с разбитым сердцем, отверг меня. То-то момент для Ахмада поквитаться.

Голос госпожи Парвин привел меня в чувство:

– Ты себе не представляешь, что бы он сделал с тобой. Не знаешь, какой это подлый, мерзкий человек. И никто бы тебе не помог. Ты даже не догадываешься, на какие ухищрения мне пришлось пойти, чтобы уговорить Ахмада отказать этому негодяю и принять родственниц нового жениха. У меня сердце болит за тебя. Ты – словно я сама пятнадцать или двадцать лет тому назад. Я видела, как твоей семье не терпится выдать тебя замуж, а этого дурачка Саида нет как нет. Я решила помочь тебе хотя бы выйти замуж за человека, который не изобьет тебя до полусмерти наутро после свадьбы. За порядочного человека, и, если будет на то воля Аллаха, быть может, он сумеет тебе понравиться. А если нет, он по крайней мере позволит тебе жить своей жизнью.

– Уподобиться вам? – переспросила я, не скрывая горечи и отвращения.

Женщина посмотрела на меня с упреком:

– Откуда мне знать? Как ты сама пожелаешь. Каждая из нас находит свой способ поквитаться с жизнью и сделать свое существование сколько-нибудь сносным.

Я не пошла вместе с ними за кольцом. Госпожа Парвин сказала семье жениха, что я простудилась. Она прихватила с собой мое серебряное кольцо вместо мерки для обручального.

Два дня спустя отец, Ахмад и Махмуд съездили в Кум и привезли полный автомобиль хозяйственных принадлежностей. Мать сказала:

– Стойте! Не вносите это к нам – везите сразу в ее будущий дом. Госпожа Парвин поедет с вами и покажет дорогу. – Обернувшись ко мне, она добавила: – Поезжай с ними. Вставай – осмотришь свой дом, проверишь, чего недостает, скажешь, что куда класть. Давай же – будь умницей, отправляйся.

– Не стоит, – пожала я плечами. – Пусть едет госпожа Парвин. Я-то вовсе не хочу замуж, а она хлопочет.

На следующий день госпожа Парвин принесла свадебное платье для примерки. Я отказалась его надевать.

– Ничего страшного, – сказала она. – У меня есть все размеры – я по твоим платьям кроила. Уверена, оно будет тебе как раз.

Что мне было делать? Я не находила себе места от беспокойства. Не могла есть. Не спала, а если и засыпала на часок, видела такие кошмары, что просыпалась еще более усталой. Меня словно приговорили к смертной казни, и час расправы приближался. Наконец, как это ни было страшно, я задумала поговорить с отцом. Я решила броситься к его ногам и плакать, пока он не сжалится надо мной. Но родичи следили бдительно и не оставляли меня с ним наедине даже на минуту. Да и сам отец всячески меня избегал. В глубине души я, кажется, надеялась на чудо: в последний момент рука протянется с неба и вытащит меня из этой юдоли. Но чудо не произошло.

Все шло по графику, и наступил заранее назначенный день. С раннего утра парадная дверь была распахнута, Махмуд, Ахмад и Али все время что-то носили. Они расставили во дворе стулья, приготовили блюда со сладостями. Гостей ожидалось немного. Матушка запретила им рассказывать в Куме о грядущей свадьбе: не хотела, чтобы родичи приехали и увидели, как тут все нескладно. Отцовской сестре сказали, что свадьба будет через несколько недель, но дядю Аббаса не могли не позвать. Он и оказался единственным нашим родственником на этой церемонии, а так, за исключением нескольких соседей, все гости были со стороны жениха. Все требовали, чтобы я сходила в косметический салон, но я опять же уперлась – и снова госпожа Парвин “устранила проблему”: ниткой удалила мне волосы с лица, выщипала брови и намотала волосы на бигуди. Пока она проделывала все это, я продолжала заливаться слезами. Жена дяди Аббаса с утра явилась к нам помогать – или шпионить, как выражалась матушка.

– Какая же ты плакса! – попрекнула она меня. – У тебя и волосков-то на лице почти нет, отчего же ты плачешь?

– Моя детка очень ослабла, ей трудно вытерпеть, – заступилась мать.

У госпожи Парвин у самой тоже текли слезы. Она то и дело прикидывалась, будто ей нужно сменить нить и украдкой вытирала глаза.

Брачная церемония была назначена на пять часов, когда становится прохладнее. К четырем прибыла семья жениха. Хотя все еще было жарко, мужчины уселись снаружи, под тутовым деревом. Женщины поднялись наверх в гостиную, где был накрыт праздничный стол – суфрэ. Я оставалась в соседней комнате.

Мать ворвалась в ту комнату, забранилась:

– Все еще не одета? Скорее! Господин жених прибудет меньше, чем через час.

Меня била дрожь. Я бросилась к ногам матери и умоляла ее не принуждать меня, не выдавать насильно замуж.

– Я не хочу замуж! – твердила я. – Мы ведь даже не знаем, кто он такой! Ради Аллаха, не заставляй меня. На Коране поклянусь: я убью себя! Иди и отмени все это! Позволь мне поговорить с отцом. Или знай – я согласия не дам. Сама увидишь! Либо отмени все, либо я перед людьми скажу, что не согласна выходить замуж!

– Аллах, пошли мне смерть! – зашептала она. – Замолчи! Что это за речи? Хочешь опозорить нас перед всеми? На этот раз твой брат тебя на куски порежет. Ахмад весь день с ножом не расстается. Так и говорит: “Пусть только лишнее слово скажет, и я сразу ее прикончу”. Подумай хотя бы о чести твоего отца! О нем, бедняге, подумай! У него сердце разорвется, он умрет на месте!

– Я не хочу выходить замуж, и ты меня не заставишь.

– Заткнись, не смей повышать голос! Люди услышат.

Она хотела меня схватить, но я нырнула под кровать и забилась в дальний угол. Бигуди посыпались во все стороны.

– Накажи тебя Аллах! – мать уже не шептала, а шипела. – Выходи живо! О, чтоб я увидела тебя на столе в мертвецкой! Выходи!

Кто-то постучал в дверь. Это был отец.

– Хозяйка, что вы делаете? – спросил он. – Жених вот-вот прибудет.

– Ничего, ничего, – заспешила мать. – Она одевается. Позови к нам скорее госпожу Парвин.

И едва отец вышел, я услышала рык:

– Вылезай, негодяйка! Вылезай, не то убью! Хватит нам срама!

– Не вылезу! Не пойду замуж! Ради любви к моему брату Махмуду – ради Аллаха, которого ты чтишь – не выдавай меня замуж! Скажи им, что мы передумали.

Заползти под кровать матушка не могла. Но она сунула руку поглубже, ухватила меня за волосы и потащила. В этот момент вошла госпожа Парвин.

– Аллах милосердный! Что вы творите? Вы же ей все волосы вырвете.

Мать пропыхтела:

– Это она! Хочет осрамить нас в последнюю минуту!

Скорчившись на полу, я с ненавистью глядела на мать. А она все еще сжимала в руке прядь моих волос.

Мне кажется, я так и не сказала “да” на церемонии бракосочетания. Мать изо всех сил щипала меня за руку и шептала: “Скажи ‘да’, скажи ‘да’”. Наконец кто-то произнес “да” и все радостно закричали. Махмуд и еще несколько мужчин, сидя в соседней комнате, пели хвалу Пророку и его потомкам. Еще что-то происходило – я ничего не замечала. Как будто плотная вуаль накрыла мне глаза. Все плыло в дымке, в тумане. Голоса сливались в смутный, невнятный шум. Словно в трансе, я смотрела куда-то, сама не зная куда. И какое мне дело до того, что мужчина рядом со мной считается теперь моим мужем. Кто он такой? Хотя бы как выглядит? Все кончено. А Саид так и не явился. Мои мечты и надежды погибли. Саид, Саид, что ты сделал с нами…

Очнулась я в доме этого человека, в спальне. Он сидел на кровати спиной ко мне и развязывал галстук. Сразу было видно: он не привык к галстуку и рад от него избавиться. Я стояла в углу, цепляясь за чадру, которую на меня намотали, прежде чем доставить в этот дом, туго прижимала к груди белую ткань. Я дрожала, как осенний лист. Сердце часто билось, но я старалась не издавать ни звука, чтобы муж не обратил на меня внимания. В глухой тишине слезы капали мне на грудь. Боже, что это за обычаи такие? Братья хотели меня убить за то, что я перемолвилась парой слов с человеком, с которым два года была знакома, много о нем знала, которого полюбила и была готова идти за ним на край света – а теперь кладут меня в постель к чужому мужчине, к которому я никаких чувств не питала, кроме страха. У меня мурашки по спине побежали при одной мысли, что он до меня дотронется. Меня изнасилуют – и никто не вступится. В комнате полумрак. Мой взгляд, должно быть, просверлил ему затылок – мужчина обернулся, поглядел на меня и спросил негромко, словно бы с удивлением:

– В чем дело? Чего ты боишься? Меня? – усмехнулся саркастически и добавил: – Не смотри на меня так. Точно ягненок на мясника.

Я пыталась что-то ответить, но голос не повиновался.

– Успокойся, – сказал он. – Не бойся. Тебя вот-вот удар хватит. Я тебя не трону. Я не животное!

Туго натянутые мышцы слегка расслабились. Освободилось спертое дыхание. Но тут мужчина поднялся, и мое тело само собой непроизвольно скорчилось, я снова вжалась в угол.

– Послушай, девонька, у меня есть еще дела. Нужно с друзьями повидаться. Я пойду. Переоденься в удобную одежду и ложись спать. Обещаю – я не прикоснусь к тебе этой ночью. Честью клянусь.

Он взял ботинки, поднял руки, словно сдаваясь в плен, и повторил:

– Видишь? Я ухожу.

Входная дверь захлопнулась. Я обвисла, как тряпка, сползла на пол. Измучилась так, что ноги уже не держали вес моего тела. Как будто гору на плечах несла. И так я сидела, пока не выровнялось дыхание. Смотрела на свое отражение в зеркале на туалетном столике. Отражение расплывалось, искажалось. Неужто это и вправду я? С растрепанных волос криво свисает идиотская вуаль, лицо под размытыми остатками до нелепости густого грима смертельно бледно. Я сорвала с головы вуаль. Попыталась расстегнуть пуговицы на спине. Ничего не получилось. Дергала за ворот, пока пуговицы сами не посыпались. Мне хотелось содрать с себя это платье, избавиться от всех знаков нелепого брака.

Я огляделась по сторонам в поисках нормальной одежды. На кровати расстелена ярко-красная ночная рубашка, вся в складочках и кружевах, по вкусу госпожи Парвин. Мой чемодан стоял в углу. Большой и тяжелый. Еле-еле я выдвинул а его и открыла. Там нашлись мои домашние платья, одно из них я надела и вышла из спальни. Где тут ванная? Я нажимала на все выключатели и открывала все двери, пока не отыскала. Вошла, сунула голову под кран, несколько раз вымыла лицо с мылом. На краю раковины лежал набор для бритья – чужая вещь. Бритва, я только на нее и глядела. Да, единственный выход для меня. Освободиться. Пусть найдут мой труп здесь, на полу. Первым, конечно, наткнется на него этот чужой мужчина. Испугается, но горевать не станет. А когда матушка узнает, что я умерла, она будет плакать и рыдать, она вспомнит, как тащила меня за волосы из-под кровати, как я просила ее и молила, вспомнит – и будет страдать. В сердце я почувствовала холодок предвкушения и стала воображать дальше. Как поведет себя отец? Обопрется рукой о стену, головой уткнется в сгиб локтя и заплачет. Он вспомнит, как я его любила, как рвалась учиться, как не хотела замуж, его будет терзать мысль о том, сколь жестоко он обошелся со мной и, может быть, он даже расхворается с горя. Я заметила, что мое отражение в зеркале усмехается. Месть сладка!

А что же остальные? Саид! О, Саид придет в ужас. Будет плакать, вопить, проклинать себя. Почему же он не вернулся вовремя просить моей руки? Почему не похитил меня, не помог мне бежать? До конца жизни он будет страдать, горюя обо мне. Я вовсе не желала ему столько мучений, но в конце концов сам виноват. Взял и пропал куда-то. Почему не попытался спасти меня?

Ахмад!.. Этот не заплачет, но и он почувствует свою вину. Когда он услышит страшную весть, он будет ошеломлен. Ему станет стыдно. Потом он побежит к госпоже Парвин и будет пить у нее целую неделю, и по утрам, и по вечерам. Но с этого времени свои пьяные ночи он будет проводить под моим упрекающим взором. Уж его-то мой дух никогда не оставит с миром.

Брат Махмуд покачает головой и скажет: “Злосчастная девчонка, грех на грех, а теперь она горит в адском пламени”. Себя он винить нисколечко не станет, но все же прочтет несколько сур из Корана, помянет меня в пятничной молитве, гордясь собой, какой он снисходительный брат: хоть я и была скверной, он просит Аллаха помиловать меня и своими молитвами облегчает тяжесть моего греха и наказания.

Как насчет Али? Что он будет делать? Быть может, опечалится, притихнет ненадолго, но едва соседские ребята окликнут, он побежит к ним играть и все забудет. И только бедная маленькая Фаати будет плакать по мне, хотя она ни в чем не виновата. Она будет горевать, как я горевала после смерти Зари, и ее ждет та же судьба, что постигла меня. А меня, старшей сестры, не будет рядом. Так и будет расти одна, без подруг. Зато госпожа Парвин оценит мою отвагу, ведь я предпочла смерть недостойной жизни. И она пожалеет, что сама не поступила так же и предала свою великую любовь. До Парванэ весть о моей смерти дойдет не скоро. Она будет плакать, всюду в своей комнате разложит мои подарочки и вечно будет печалиться. Ах, Парванэ! Как мне тебя недостает!

И я сама заплакала. Фантазии мои померкли. Я взяла бритву, прикоснулась лезвием к руке. Не очень-то острое, придется надавить изо всех сил. Но сил не было, только страх. Где же моя ненависть, гнев и безнадежность? Я старалась напомнить себе о том, как Ахмад порезал Саида. Я скомандовала: “Раз, два, три” – и прижала лезвие к запястью. Руку словно огнем ожгло, и я выронила бритву. Хлынула кровь. Довольная собой, я сказала: “Хорошо, с одним справилась. А как теперь перерезать второе запястье?” Порез так горел, что я не могла удержать бритву в этой руке. “Не важно, – сказала я. – Значит, уйдет больше времени, но в конце концов вся кровь вытечет и из одного запястья”.

И я вновь погрузилась в свои фантазии. Потом жжение в руке утихло, я глянула – а кровь уже не течет. Я сдавила запястье, застонала от мучительной боли – удалось выцедить в раковину несколько капель, но кровотечение прекратилось. Ничего не помогало: рана была недостаточно глубока. Вену я не затронула. Я снова взялась за бритву. Порез на руке дергало болью – неужели придется снова по тому же месту? Нет ли способа поприятнее, без боли и кровопролития?

Разум уже искал пути отступления. Я вспомнила, как мы с матерью ходили на чтение Корана для женщин, и ведущая говорила о грехе и непристойности самоубийства: Аллах никогда не простит, если ты сам себя лишишь жизни, будешь вовеки гореть в адском пламени, среди змей с ядовитыми клыками и палачей, которые еще и лупят плетками по обгоревшей плоти. Будешь пить затхлую воду, и твое тело будут пронзать копьями. Мне после того собрания неделю снились кошмары, я кричала во сне. Ну уж нет, в ад я не хочу. Но как же месть? Как заставить их всех страдать? Как заставить их понять, сколь безжалостно и подло они обошлись со мной?

Я сказала себе: это нужно сделать, не то я лишусь рассудка. Я должна терзать их так, как они терзали меня. Пусть облачатся в траур и вечно скорбят обо мне. Но станут ли они плакать до конца своей жалкой жизни? Долго ли они горевали о Зари? А ведь она никакого греха не совершила. Годами никто ее имени не упоминает. Едва миновала неделя, все оправились, сказали, на то воля Аллаха и не следует роптать. Господь послал испытание, и они, его верные слуги, должны пройти это испытание с честью. Аллах дал и Аллах взял. Они с легкостью уверили себя в том, что ничего плохого не сделали, никто не виноват в смерти Зари. Так же будет и со мной, подумала я. Через несколько недель они успокоятся, через пару лет – и это самое большее – забудут. А я пребуду в адских мучениях, а не рядом с ними, чтобы напоминать, как они со мной обошлись. Те же, кто искренне меня любил, кому я нужна, останутся в одиночестве и горе.

Я отшвырнула бритву. Нет, не могу. Поступлю как госпожа Парвин: предамся своей судьбе.

Запястье уже не кровоточило. Я обернула его носовым платком и вернулась в спальню. Улеглась в постель, накрыла голову простыней и заплакала. Саида я утратила, это надо признать и смириться. Он не хотел меня, он не пришел. Я похоронила Саида там, где хоронят самых любимых – в глубине моего сердца. Я стояла над его могилой и плакала, плакала часами. И пришло время расставания. Сколько месяцев и лет понадобится, чтобы забыть, стать равнодушной, стереть из памяти его образ? Наступит ли день освобождения?

Глава вторая

Когда я проснулась от глубокого, без сновидений, сна, солнце уже стояло высоко. Я огляделась, не понимая, куда я попала. Все вокруг незнакомое. Да где же я? Не сразу я припомнила, что случилось накануне. Я в доме того чужого мужчины. Я вскочила и быстро оглядела спальню. Дверь открыта, полная тишина в доме – никого нет. Какое облегчение! Даже странно: меня охватило равнодушие, и я словно бы оцепенела. Ярость, мятежный дух, которые бушевали во мне последние месяцы, улеглись. Я нисколько не сожалела о родительском доме, о близких, с которыми разлучилась. Меня ничто не связывало ни с ними, ни с их домом. Я даже ненависти к ним больше не чувствовала. Сердце оледенело и билось медленно, размеренно. Может ли что-либо на всем белом свете когда-нибудь снова сделать меня счастливой?

Я поднялась с постели. Спальня на самом деле была просторнее, чем мне показалось с вечера. Кровать и туалетный столик совсем новые, еще даже лаком пахли. Наверное, те самые, которые купил отец. Мой чемодан открыт, в нем беспорядок. В другом углу ящик. Я его открыла – внутри простыни, наволочки, кухонные полотенца, прихватки и всякая мелочь, которую мои родичи не успели распаковать.

Из спальни я вышла в квадратный холл. В дальнем его конце была дверь – скорее всего, в кладовую. Слева я увидела высокую стеклянную дверь, узор в виде медовых сотов. Справа кухня и ванная. Пол был застелен красным ковром, по обе стороны холла разложены подушки и валики для спины, сшитые из ковра. На одной стене полки, много книг. Возле стеклянной двери тоже полки, там старая сахарница, бюст человека, которого я не признала, и еще книги.

Я заглянула в кухню. Кухня по сравнению со спальней была маленькая. По одну сторону кирпичной стойки голубая лампа-плетенка, по другую – новая газовая плитка с двумя конфорками, газовый баллон упрятан под стойку. На узком деревянном столике – фарфоровый сервиз, тарелки и блюдца с красным цветочным узором. Их я хорошо помнила: давным-давно мама ездила в Тегеран и купила посуду в приданое мне и Зари. Посреди кухни еще один здоровенный ящик. Там обнаружились отполированные медные кастрюли всех размеров, несколько лопаточек и большая, тяжелая медная бадья. Не нашли, куда поставить.

Все новые вещи мои, все, что уже было в ходу, принадлежало чужаку. Я стояла и смотрела на приданое, которое собирали для меня с момента моего появления на свет. Эти вещи на кухне и в спальне яснее ясного говорили мне, для чего я рождена. Каждая мелочь: от тебя требуется хлопотать на кухне и угождать в спальне. Какая тоска! Справлюсь ли я с унылой готовкой в неприбранной кухне? Смогу ли стерпеть выполнение омерзительного долга в спальне – с чужаком?

Все здесь было мне противно, однако даже на негодование сил не хватало.

Продолжая осмотр нового жилья, я открыла стеклянную дверь. На полу – один из наших ковров, на каминной доске два хрустальных канделябра с красными подвесками и зеркало в прозрачной раме. Вероятно, эти предметы использовались только что на брачной церемонии, но я их не заметила. В углу стоял прямоугольный стол, накрытый старой выцветшей скатертью, на нем большое коричневое радио с двумя крупными ручками цвета слоновой кости – словно два выпученных глаза таращились на меня. Рядом с радио – какая-то непонятная квадратная коробка. Я подошла ближе к столу, увидела множество больших и маленьких конвертов с фотографиями оркестров и сообразила, что это за коробка: граммофон, в точности, как у семьи Парванэ. Я подняла крышку, провела пальцем по черным кольцам, свивавшимся внутри. Жаль, я не умела включать граммофон. Просмотрела конверты с пластинками. Надо же: чужак слушает музыку неверных! Знал бы Махмуд… Больше ничего интересного в доме не было. Вот бы меня оставили наедине с книгами и граммофоном.

На том осмотр жилья закончился. Отворив входную дверь, я оказалась на маленькой террасе. Ступеньки вели наверх, на крышу, и вниз, во внутренний двор. Я решила спуститься. Посреди мощеного кирпичом двора блестел круглый пруд со свежей прозрачной водой, синяя краска бортика уже слегка шелушилась. По бокам к пруду примыкали две вытянутые клумбы, посреди одной клумбы росла вишня, посреди второй – какое-то другое дерево. Позже, осенью, станет ясно: это хурма. Вокруг деревьев – кусты дамасских роз, их листья запылились и как будто бы страдали от жажды. У стены на побитой годами решетке заплелась иссохшая лоза. Фасад дома и стены, окружавшие двор, из красного кирпича. Снизу были видны окна спальни и гостиной. В дальнем конце двора – туалет, как у нас в Куме, я всегда со страхом входила в него. Несколько ступенек отделяли двор от окружавшей его со всех сторон террасы первого этажа с высокими, до потолка, окнами и плетеными, скрученными в тугой свиток ставнями. На одном из окон занавеска была раздвинута. Я подошла и, заслонив глаза ладонью, заглянула внутрь. Толстый красный ковер, несколько напольных подушек, постель убрана в угол. Перед одной из подушек – самовар и чайный сервиз. Дверь на первом этаже выглядела гораздо более старой, чем на втором, и на ней висел большой замок. Вероятно, подумала я, тут-то и живет бабушка чужака, а сейчас она куда-то отлучилась. На свадьбе я вроде бы видела старую, немного сутулую женщину в белой чадре с мелкими черными цветочками. Помнится, она что-то вложила мне в ладонь – кажется, золотую монету. Наверное, сейчас семья забрала ее на несколько дней, чтобы оставить молодых наедине. Медовый месяц! Презрительно фыркнув, я вернулась во двор.

Еще одна лестница – в подвал. И там тоже дверь заперта. Можно кое-что разглядеть сквозь узкие окна под верандой первого этажа. Я глянула через окно в подвальное помещение, заваленное каким-то хламом, пыльное. Туда, похоже, давно никто не спускался. Я уже повернулась уходить, но тут вновь обратила внимание на пыльные розовые кусты. Жалко их. Прямо у пруда стояла лейка. Я наполнила ее водой и как следует полила растения.

Близилось к часу, мне захотелось есть. На кухне нашлась коробка с печеньем, оставшаяся от брачной церемонии. Попробовала одно – сухое-пресухое. А мне бы чего-нибудь свежего, прохладного. В углу стоял маленький белый холодильник, в нем лежали сыр, масло, немного фруктов. Я взяла бутылку воды и персик, пристроилась на подоконнике и позавтракала. Потом огляделась и снова поразилась: как эта кухня загромождена, как неаккуратна.

Взяв с полки в холле книгу, я вернулась в разобранную постель и прилегла. Прочла несколько строк не вникая. Не могла сосредоточиться. Отбросила книгу и попыталась уснуть, но и это не удалось. Мысли так и плясали в мозгу, и я все думала, что же мне теперь делать. Жить до конца жизни с чужаком? А куда он делся среди ночи? Наверное, к родителям пошел. Может быть, жаловался им на меня. Как мне оправдываться, если его мать придет и будет бранить меня за то, что я вынудила ее сына уйти из дома?

Я крутилась и вертелась на кровати, пока мысль о Саиде не вытеснила из моей головы все прочие. Я попыталась избавиться от нее. Никогда, говорила я себе, никогда больше не смей думать о нем. Раз уж не хватило мужества умереть, придется в оба глаза следить за собой, а то госпожа Парвин начинала в точности как я, а теперь налево и направо мужу изменяет. Если не хочу уподобиться ей, надо сейчас же выкинуть из головы Саида. Но воспоминания не подчинялись мне. Тогда я подумала, вот выход: начну собирать таблетки, чтобы, если жизнь сделается невыносимой и меня потянет на такой недостойный путь, умереть простой и безболезненной смертью. Конечно же, Аллах не прогневается, если я лишу себя жизни, чтобы избежать греха. За это он не приговорит меня к тяжкой каре.

Мне показалось, будто я пролежала в постели очень долго и даже соснула, но большие круглые часы на стене показывали всего лишь полчетвертого. Чем заняться? Жуткая скука. Куда же подевался чужак? Как собирается обращаться со мной? Вот если бы можно было жить в его доме, и чтобы он бы меня не трогал! Тут музыка, радио, вдоволь книг, а самое главное – покой, независимость, подальше от всех. Своих родичей я бы век не видела. Делала бы всю работу по дому, и пусть чужак живет, как ему нравится, а мне предоставит жить по-моему. Ох, только бы согласился!

Мне припомнились слова госпожи Парвин: “Может быть, он тебе еще понравится. А если нет, будешь жить своей жизнью”. Дрожь пробрала меня при этой мысли: слишком хорошо я понимала теперь, что означало это выражение. Но вправе ли я осуждать госпожу Парвин? Стану ли я изменницей, если уподоблюсь ей? Изменницей – кому? Что считать изменой: спать с чужаком, которого я не любила, не хотела позволить ему даже прикоснуться ко мне, с человеком, за которого меня выдали замуж, произнеся несколько слов и заставив меня сказать “да” (если кто-то не сказал это за меня), или с человеком, которого я любила, который для меня всё, с которым я мечтала жить вместе, но за которого меня не выдали, не пробормотали те несколько слов?

Что за мысли приходили мне в голову! Надо было чем-то заняться, что-то делать, пока вовсе не свихнулась. Я включила радио, да погромче, чтобы чужие голоса заглушили мой собственный. Вернулась в спальню, прибрала постель. Красную ночную рубашку я скомкала и запихнула обратно в картонный ящик. Потом заглянула в шкаф: и там беспорядок, одежки попадали с вешалок. Я все вытащила и распределила заново, свои вещи с одной стороны, мужские – с другой. Что не могло висеть, то положила в ящики комода, аккуратнее расставила предметы на самом комоде. Тяжелый ящик я оттащила через холл в кладовку – там, кроме нескольких коробок с книгами, ничего больше не нашлось. Там я тоже прибрала, затем отнесла в кладовку ненужные вещи из спальни. Пока я закончила обустраивать эти два помещения, уже и стемнело. Теперь я по крайней мере знала, где у меня что.

И я снова проголодалась. Я умыла руки и пошла в кухню. Ох, там-то и вовсе безобразие, но силы уже иссякли, и за нее я так и не принялась. Довольствовалась тем, что вскипятила воду и заварила чай. Хлеба не нашлось, я намазала маслом сухое печенье, положила сверху сыр и запила чаем. Решила снова осмотреть книжные полки в холле. Были там книги со странными названиями, которых я и понять-то не могла, была юридическая литература – очевидно, учебники хозяина дома, а еще романы и стихи – Ахаван Салес, Форуг Фаррохзад, еще несколько поэтов, которые и мне очень нравились. Я подумала о той книге стихов, которую подарил мне Саид. Маленькая книжица, на обложке чернильный рисунок – цветок “утренней славы” в вазе. Не забыть бы ее забрать. Я полистала “Пленницу” Форуг [2]2
  Форуг Фаррохзад (1935–1967) – иранская поэтесса и кинорежиссер.


[Закрыть]. Какая отважная, как дерзко выражает свои чувства! Некоторые ее стихи я чувствовала всем сердцем, словно сама их написала. Я отметила несколько стихотворений, чтобы потом переписать их себе в тетрадь. И я громко вслух прочла:

 
Я хотела бы улететь из темной темницы, когда обо мне забудут,
Я буду смеяться над стражем и заново жить с тобой.
 

И вновь упрекнула себя в бесстыдстве.

Было уже полдесятого, когда я выбрала книгу и легла с ней в постель. Силы на исходе. Роман назывался “Овод”, он повествовал о событиях страшных, даже чудовищных, но я не могла выпустить его из рук. Пока я читала, было не так страшно, я не вспоминала, что осталась одна в чужом доме. Не знаю, в котором часу я наконец уснула. Книга выпала из рук, а свет так и остался гореть.

Проснулась я на следующий день почти в полдень. Спальня по-прежнему погружена в тишину одиночества. Я подумала: какое счастье – жить, не тревожимой никем. Буду спать, сколько вздумается. Поднялась, умыла лицо, заварила чай, снова поела печенья. Я сказала себе: сегодня суббота, все магазины открыты. Если чужак не вернется, придется мне сходить за продуктами. Но есть ли у меня деньги? И что мне делать, если он вовсе не вернется? Сегодня он, наверное, пошел на работу и, с соизволения Аллаха, к вечеру придет домой. Тут меня одолел смех: я сказала “с соизволения Аллаха”, то есть я хотела, чтобы он вернулся. Неужели он что-то для меня значит?

Я читала рассказ в “Дне женщины”: девушку выдали замуж насильно, как и меня. В брачную ночь она призналась мужу, что любит другого, а лечь в постель с ним ей нестерпимо. Муж обещал не прикасаться к ней. Несколько месяцев спустя молодая жена, видя доброту и другие хорошие качества своего мужа, постепенно забывает о былой любви и проникается чувствами к нему. Но муж не желает нарушить данное слово и так и не становится ее мужем по-настоящему. А вдруг и чужак дал себе подобный зарок? Тем лучше! Я-то к нему никакими чувствами не проникалась, но пусть уж поскорее идет домой. Прежде всего нужно прояснить наши отношения, потом мне требовались деньги и, наконец, пусть он знает, что я ни при каких обстоятельствах не соглашусь вернуться к родителям. По правде говоря, этот чужой дом стал для меня убежищем, мне понравилось жить вот так, когда никто не терзает меня и не мучает.

Я включила радио и взялась за дело. Много часов я возилась в кухне. Навела порядок в шкафчиках, застелила полки газетами, аккуратно разложила тарелки и все прочее. Большие медные горшки я засунула в разделочный стол возле плиты. В картонной коробке с полотенцами нашелся рулон ткани. Я разрезала его на несколько кусков и, поскольку швейной машинки не имелось, вручную обметала края. Одно покрывало пошло на стол, остальные на шкафчики и на разделочный стол. Я выставила новый самовар, явно из моего приданого, на шкафчик, а рядом пристроила чайный поднос. Еще я отмыла плитку и холодильник – они были очень грязные – и терла кухонный пол, пока не оттерла дочиста. В моих вещах нашлись украшенные шитьем салфетки. Я застелила ими каминную доску в гостиной, стол с радио и граммофоном и книжные полки. Пластинки и книги я расставила по высоте и повозилась немного с граммофоном, но включить так и не смогла.