Текст книги "Тяжелый понедельник"

Автор книги: Санджай Гупта

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 21 страниц) [доступный отрывок для чтения: 8 страниц]

Санджай Гупта
Тяжелый понедельник

Моей красивой жене Ребекке и нашим троим чудесным дочерям – Сейдж, Скай и Солейл. Учитесь новому всю жизнь и будьте мудрыми и терпеливыми учителями. Помните одну истину: все замечайте, на многое закрывайте глаза, немногое поправляйте.

Всем врачам, которые постоянно совершенствуют медицинскую практику.

Личному составу и медицинскому факультету Мичиганского университета и резидентам больницы Челси.

И наконец, доктору Джулиан Т. Хофф. Я задумал написать эту книгу много лет назад, когда вы взяли на себя обязательство обучать меня. Спасибо за все уроки в операционной и вне ее стен.

Глава 1

Парамедики [1]1
  Парамедик – в США сотрудник скорой медицинской помощи, выезжающей к больному по вызову (как правило, 911). Парамедики оказывают первую (доврачебную) медицинскую помощь и доставляют больного в отделение скорой и неотложной помощи больниц. – Здесь и далее примеч. пер.


[Закрыть] с шумом проскочили через вращающиеся стеклянные двери приемного отделения. Одетые в синие комбинезоны с яркими эмблемами на правом нагрудном кармане, они быстро двигались в своих высоких черных ботинках. На решительных молодых лицах виднелись следы копоти. По-видимому, там, откуда они только что приехали, был дым и огонь. Они толкали вперед каталку с женщиной, завернутой в кокон из серебристой, отражающей свет ткани. Полиэтиленовый мешок, соединенный трубкой с введенным в вену катетером, болтался на металлическом стержне в такт движениям. Из мешка капала в вену прозрачная жидкость. Санитары быстро вывезли каталку на середину приемного отделения скорой помощи.

Если посмотреть на помещение сверху, то становилось понятным, что оно было спланировано с большой изобретательностью. Все пространство приемной делилось на центральную площадку и примыкавшие к ней палаты, расположенные, как спицы вокруг ступицы колеса. По палатам больных располагали соответственно тяжести состояния – чем хуже, тем ближе к площадке. Женщину выкатили в самый центр.

– Попытка самоубийства. Женщина врезалась на полном ходу в телефонный столб. – Громкий голос парамедика перекрыл голоса врачей и сестер, стоны больных, детский плач, сигналы мониторов и звук телевизора, работавшего в соседнем зале ожидания.

Доктор Джордж Виллануэва жил и работал в самом центре отделения экстренной помощи. Он обратил внимание на женщину сразу, еще до того, как парамедик начал о ней рассказывать. Расположился Виллануэва на стуле, который с трудом вмещал его громадное, как у Гаргантюа, тело. Он производил впечатление слона, сидящего посреди цирковой арены, или гигантской звезды в центре Солнечной системы. Собственно, на пациентку доктор воззрился сразу же, как только ее маленький, хрупкий, укутанный в ткань силуэт возник в отделении. Со своего наблюдательного пункта Виллануэва сразу заметил, что на лице, стиснутом жестким пластиковым воротником, нет ни единой морщины. Лет двадцать пять, не больше. Лицо бледное, губы слегка синюшны. Нос, казалось, был разбит от удара о подушку безопасности: от переносицы в обе стороны протянулись темные синяки. «Симптом очков», – подумал Виллануэва. Значит, скорее всего перелом основания черепа. Он посчитал скорость падения капель. «Слишком медленно». Парамедик несколько раз сжал дыхательный мешок, соединенный с интубационной трубкой, вставленной в трахею больной, закачивая воздух в ее легкие.

– Слишком медленно, – буркнул Виллануэва. – Травма, бокс восемь, – крикнул он, жестом направляя санитаров с каталкой в отсек вблизи центра отделения. Маленькие карие глаза врача впились в больную, массивная, размером с добрый арбуз, голова на мощном торсе повернулась, как голова чудовища из пластилиновой анимации. Пока мимо него провозили каталку, Виллануэва продолжал сосредоточенно думать. Он заметил, что глаза женщины открыты, но смотрят – хотя это было не очень заметно – в разные стороны и один зрачок немного больше другого. Обе руки слабо шевелятся под серебристым одеялом. Потом перевел взгляд на мешок, соединенный с катетером, введенным в мочевой пузырь. Мешок был почти пуст. Сердце билось очень часто. Виллануэва насчитал сто двадцать четыре удара в минуту.

– Так что, говорите, с ней случилось? – обратился он к парамедикам.

– Пыталась расплющить свой «камри» о телефонный столб. Никаких следов торможения. Она даже не пыталась остановиться. Несомненно, попытка самоубийства, – без запинки ответил молодой парень. Со лба его капал пот.

– Стопудово, – согласился Виллануэва. Он сбросил свои триста пятьдесят фунтов со стула и догнал почти бежавших парамедиков. Двигался Виллануэва с поразительной для такого массивного мужчины грацией и быстротой. В нем еще чувствовалась реакция второго защитника команды Мичиганского университета. Было такое впечатление, что он несется с мячом по полю. Виллануэва четыре года продержался в профессиональном футболе, прежде чем его вес в двести семьдесят пять фунтов не оказался слишком субтильным для нападающего. Когда он покинул лигу, даже в школьных командах в этой роли выступали юнцы весом не меньше трехсот фунтов. Конечно, теперь по весу Виллануэва вполне годился для игр в Национальной футбольной лиге. Но теперь вместо шлема и наколенников он носил операционную форму двадцатого размера, с трудом вмещавшую его могучие телеса, которые сильно раздались за двадцать два года, что он не играл в футбол. Форма часто расходилась на животе, не выдерживая натиска. Штаны были так тесны, что многие медсестры находили такую одежду непристойной. Из приличия Виллануэва обычно надевал белый халат – единственную одежду, которая скрадывала его лишний вес. Но сегодня, после реанимации какого-то больного, его забрызганный кровью, смятый халат уже несколько часов валялся в одной из травматологических палат.

Пока женщину перекладывали с каталки, Виллануэва и медсестра отделения уже стояли у стола. Виллануэва потянулся вперед, поправил ортопедический воротник на шее женщины, а потом взглянул на медсестру:

– Прибавь кислород, увеличь объем вентиляции и темп введения раствора, вызови нейрохирурга. Это никакое не самоубийство. У этой женщины в голове взорвалась бомба. Не бездельничай, поворачивайся!

Медсестра хотела было сказать, что она вовсе не бездельничает, но потом передумала и повернула клапан, увеличив поток чистого кислорода в дыхательные пути.

Парамедики переглянулись и покачали головами, в очередной раз подивившись ловкому трюку своего любимого фокусника. Потом они направились к выходу, тяжело переступая в своих высоких черных ботинках и прислушиваясь к сигналам раций.

Мгновенные, импульсивные диагнозы Виллануэвы были легендой Центральной больницы Челси. За быстрое мышление и живость движений доктор Виллануэва заслужил прозвище Эль Гато Гранде – Большой Кот. Или просто Гато. Доктор Джордж Виллануэва очень плохо говорил по-испански, а на имя Хорхе, данное ему при крещении, перестал отзываться еще в первом классе школы. Но прозвище Гато Гранде прилипло к нему прочно.

Несколько часов назад, сидя на своем же стуле, он молча наблюдал за суетой двух врачей отделения в травматологическом боксе. Они спорили о том, что происходит с их пациентом, когда у больного вдруг начало стремительно падать давление. Если бы вы в этот момент внимательно присмотрелись, то увидели бы, что у доктора Виллануэвы слегка покраснели щеки, а глаза чуть-чуть прищурились. Это был его коронный взгляд, и не дай Бог, чтобы этот взгляд был направлен на вас! Прождав еще секунду, он не выдержал и, спрыгнув со стула, ворвался в палату, где два врача безуспешно пытались вернуть к жизни больного – мужчину лет шестидесяти. Один из них, склонившись к уху больного, кричал:

– Сэр, вы меня слышите?

– Ни черта… он не слышит, – сердито буркнул Виллануэва, ворвавшись в палату и, проехавшись на пятках по плиткам пола, затормозил у койки. Левой рукой он схватил со стола бутыль с йодом, а правой – шприц с иглой шестнадцатого размера. Елейным голосом попросил доктора посторониться, но, не дождавшись нужной реакции, резко отодвинул коллегу движением, отработанным на полях футбольных баталий. Врач не успел раскрыть рта, как Виллануэва решительным жестом задрал вверх рубашку больного и щедро брызнул йодом на левую сторону грудной клетки. В следующую секунду он всадил иглу в грудь пациента и скривился в довольной улыбке, когда игла попала куда следует. Он потянул на себя поршень, и шприц тут же наполнился алой кровью.

– Тампонада сердца, – внушительно произнес Виллануэва, ни к кому конкретно не обращаясь. – Пять, четыре, три, два, один…

Он умолк. С пациентом ничего не произошло.

– Один на ниточке… – добавил бывший футболист и бросил взгляд на прикроватный монитор. Давление в перикарде тем временем упало, а давление в артериях, а заодно и пульс вернулись к норме. Больной порозовел. – Ноль.

Виллануэва отвернулся от пациента и зашагал прочь.

Врачи в палате застыли на месте. Они пропустили тампонаду, а эта ошибка могла стоить больному жизни.

– Ничто не предполагало, что он нуждается в тампонаде, – заикаясь, промямлил врач отделения в спину удаляющемуся Большому Коту. А тот, не оглянувшись, сбросил забрызганный кровью халат и швырнул его в бак для грязного белья.

Гордо вскинув голову, оставшийся без халата Виллануэва прошествовал мимо группы медсестер, мимо мальчишки, которому зашивали рану на голове, мимо акушеров, изо всех сил старавшихся переместить плод в утробе беременной пациентки в нужное положение, мимо упавшего с крыши собственного дома пьяницы и бизнесмена в строгом костюме, жаловавшегося на боль в груди. К Виллануэве метнулся студент, глядя на которого сразу становилось ясно: он явно лучше бы себя чувствовал в библиотеке, нежели в отделении неотложной помощи. В руке студента был блокнот, а на лице – недоумение. Он то и дело переводил взгляд с женщины, у которой «взорвалась в голове бомба», на самого Гато.

– Но как вам это удалось? – выдавил из себя восхищенный юноша. Он извлек из кармана ручку и приготовился записывать. Виллануэва отобрал у студента ручку, блокнот и даже – прежде чем остановиться – успел ослабить на его шее галстук.

– Не надо ничего писать, – глядя парню в глаза, наставительно произнес Джордж. – Слушай и учись у мастера. – Он игриво подмигнул смазливой медсестре. – То, что ей нужно больше кислорода, я понял по бледности кожных покровов и по синеве губ, это очень просто.

Сейчас Большой Кот был похож на вошедшего в роль профессора. Он выпрямился во весь рост – шесть футов два дюйма – и с этой высоты назидательно вещал на все отделение. Как ни боялись его студенты, но самые лучшие из них именно из-за Гато Гранде стремились попасть в Центральную больницу Челси. В медицине трудно назвать кого-то «лучшим» в какой-то области, но Джордж Виллануэва был исключением из правила. Не прилагая к этому никаких усилий, он считался лучшим травматологом страны.

– Первым делом всегда смотри на мочеприемник, – продолжал он наставлять студента. – У такой молодой дамы должно быть много мочи. Если ее нет, значит, больной надо ввести жидкость.

Студент хотел было записать эту мудрую мысль, но вовремя вспомнил, что Виллануэва отобрал у него и ручку, и блокнот.

– Не надо ничего записывать, не переживай, – повторил доктор Виллануэва, словно прочитав мысли юного коллеги. – Погрузись в ситуацию, вникни в нее – и никогда ничего не забудешь.

Парень истово закивал головой в знак согласия.

– Кстати, сколько ей лет? – поинтересовался Виллануэва.

Студент метнулся к посту, схватил со стола карту и вернулся.

– Двадцать шесть, – сказал он, потом посмотрел украдкой в карту: – Нет, погодите, она родилась в декабре, значит, двадцать пять.

Виллануэва едва заметно улыбнулся.

– Держу пари, ты сейчас не можешь понять, как я догадался, что у этой хрупкой дамы в голове взорвалась бомба. – Гато даже не говорил, а вещал, упиваясь всеобщим вниманием. В самом деле, как ни старались многие сделать вид, что их не интересуют напыщенные речи Большого Кота, они изо всех сил прислушивались, стараясь приобщиться к его мудрости. Виллануэва грациозным движением выдернул из нагрудного кармана студента неврологический фонарик. Сам Гато никогда и ничего при себе не имел – ни стетоскопа, ни роторасширителя, ни ручки – не говоря уж о фонариках. Все, что ему было нужно, он бесцеремонно отнимал у ближайшей жертвы. Фонарик у студента был простой – обычная белая ручка без логотипа какой-нибудь фармацевтической фирмы. «Бесплатный сыр только в мышеловке», – крикнул как-то Виллануэва вслед привлекательной молодой женщине – медицинскому представителю фармацевтической фирмы, когда она бочком выскальзывала из его отделения. Виллануэва нажал кнопку и направил луч в глаза больной.

– У этой юной леди – разрыв внутримозговой аневризмы. Смотри, взор не фиксируется, мы видим расходящееся косоглазие.

– Расходящееся косоглазие? – переспросил студент.

– Это значит, что ее глаза движутся вразнобой. – Виллануэва недовольно скривился. – Господи, чему теперь только учат? Или ты воображаешь, что между уроками психотерапии и медицинского менеджмента можно что-то узнать и о медицине?

Студент покраснел.

– К тому же зрачок справа шире, чем слева. Это значит, что аневризма разорвалась где-то в области нервов, управляющих движениями глаз.

– О да, я понял. – Студента, видимо, озарило. – Аневризма разорвалась, когда она вела машину. Она потеряла сознание и врезалась… – Он умолк, не закончив фразы.

– Да! – воскликнул Виллануэва. – Как я уже сказал, у больной в голове разорвалась бомба. Кстати, пока мы тут мило беседуем, кто-нибудь вызвал нейрохирурга?

– Да, доктор Виллануэва, – ответил откуда-то женский голос.

– Ну и где же он?

– Он уже идет, – ответил тот же голос.

– Кто из этих высокооплачиваемых бездельников осчастливит нас своим присутствием? – спросил Гато.

– Доктор Вильсон.

Гато поморщился:

– О Господи! Удивительно, что все сестры не бросились в туалет пудриться и краситься, – прорычал он с деланной яростью. – О, доктор Вильсон, вам помочь… что надо делать, доктор Вильсон… о, доктор Вильсон… – У Виллануэвы оказался на удивление хорошо поставленный фальцет.

Сестры, качая головами, хихикали в кулачок. – Да, кстати, – сказал Виллануэва, обращаясь к студенту, – я тебя кое-чему научил, и почему бы тебе не принести мне из столовой сандвич? – Студент нервно огляделся, стараясь понять, шутит доктор или нет. А Виллануэва, ни к кому не обращаясь, продолжал свою речь: – Может быть, кто-нибудь все же еще раз наберет пейджер этого красавчика Вильсона?

Тай Вильсон в это время находился в затемненной комнате отдыха. Глаза его были закрыты, сам он не двигался и не производил ни малейшего шума. Оконное стекло было с трещиной, и комнату наполнял запах опавших листьев. Слышался отдаленный рокот волн реки Гурон. Если не считать этого звука, в комнате стояла абсолютная тишина. Хирургическая форма Вильсона, словно специально подобранная под цвет глаз, отливала глубокой синевой и сидела на докторе как влитая – без единой складки. С прямой, как ЭКГ трупа, спиной, доктор Вильсон стоял на коленях и медитировал. Сейчас нейрохирург пытался зрительно представить свое дыхание. Вот воздух проходит через нос, омывая пазухи – сначала верхнечелюстную, потом решетчатую, потом лобную. Вот воздух опускается в трахею – перед пищеводом. «В четырнадцати миллиметрах от пищевода», – сообщил он своему психотерапевту.

– Мне кажется, не стоит так детализировать собственные ощущения, – заметил психотерапевт.

– Но я все равно это делаю.

Теперь Вильсон представил себе, как воздух растекается по мельчайшим бронхиолам, а затем пересекает стенки альвеол и растворяется в крови. Это была его любимая форма релаксации. Такая медитация не очень соответствовала образу нейрохирурга, и поэтому он практиковал медитацию в тиши комнаты отдыха. Пискнул пейджер. «Вас вызывает Гато. Срочно!»

Вильсон встал и вышел из комнаты. Когда он входил в отделение неотложной помощи, вид у него был как у капитана футбольной команды, собирающегося созвать своих подопечных на двухминутный инструктаж, после чего противник окажется на лопатках. Вильсон был высок и мускулист, темные вьющиеся волосы и бездонные синие глаза делали его неотразимым в глазах медсестер и пациенток. Они вообще оказывали гипнотическое воздействие на всякого, кто имел несчастье неосторожно в них заглянуть. Доктор Виллануэва в этом отношении оказался исключением.

– Травма, восьмой бокс, – крикнул он Вильсону и взглянул на зажужжавший пейджер. На экране были цифры: 311.6.

Вернувшийся с сандвичем из столовой студент остановился за спиной Виллануэвы и, склонившись через его плечо, принялся рассматривать цифры:

– Что означают эти цифры?

Виллануэва повесил пейджер на пояс.

– Ты, случайно, не шпион? – Он взял сандвич, откусил изрядный кусок и с набитым ртом буркнул что-то напоминавшее благодарность.

– Нет, я просто учусь, – ответил студент. – У Мастера, – добавил он со знанием и рассмеялся.

Виллануэва довольно хмыкнул.

– Хороший парень, люблю таких. – Он на секунду задумался. – Эти цифры означают приглашение на самое секретное и самое важное совещание в этой больнице. – Он перешел на трагический шепот. – Каждые несколько недель группа избранных хирургов собирается вместе для обсуждения ошибок.

У студента расширились глаза.

– Каких ошибок?

– Всех ошибок. Некоторые называют это обсуждением заболеваемости и летальности, другие – обсуждением смертей и осложнений. Я же называю эти сходки поркой по понедельникам. Capiche [2]2
  Понимаешь (исп.).


[Закрыть]?

– Я могу туда пойти? – спросил студент.

– На сто процентов – ты не можешь туда пойти, – ответил Виллануэва. – Ты разве не слышал: я сказал, что это секретные совещания. Туда ходят только по приглашениям. Там нет ни других врачей, ни администрации и, уж конечно, ни одного чертова юриста. Это конференции для нас, и только для нас.

Войдя в бокс, где лежала больная, Гай Вильсон сразу все понял. Начав осматривать женщину, он согласился со всем, что говорил Виллануэва. Это был классический случай курицы и яйца в нейрохирургии. Многие врачи во многих больницах, выслушав анамнез и осмотрев пациентку, сказали бы, что кровь в полости черепа – результат дорожно-транспортного происшествия. Кроме того, поскольку она была в машине одна и врезалась в столб, то какие-то врачи решили бы, что имеют дело с попыткой самоубийства. Но все это было очень далеко от истины. В мозгу женщины разорвалась аневризма, маленький пузырек на стенке артерии. Кровь залила мозг, а женщина, испытав мгновенную острую боль, потеряла сознание и поэтому перестала управлять машиной. Курицей была аневризма. ДТП – яйцом. Дедукция – это наука, и Вильсон знал, что никто не может превзойти в ней доктора Виллануэву.

На поясе снова пискнул пейджер. На экране, как и у Виллануэвы, высветились цифры 311.6. Это было как неожиданный удар под ложечку. Вильсон непроизвольно втянул ноздрями воздух. Завтра утром ему предстоит пойти туда, куда не хотел бы по доброй воле ходить ни один врач Челси. Тай заставил себя дышать ровно и посмотрел на Виллануэву. Ему хотелось знать, получил ли и Гато такое же сообщение. В глазах коллеги он прочел сочувствие и понял, что тот тоже в курсе. «Черт», – подумал Тай. Меньше всего ему хотелось, чтобы этот толстяк его жалел. – Бедолага, – едва слышно буркнул Виллануэва себе под нос.

Глава 2

На двенадцатом этаже, в отделении нейрохирургии, в одном кабинете, несмотря на довольно поздний час, продолжал гореть свет. Коридор был погружен в полумрак, скрадывавший висевшие на стенах портреты выдающихся нейрохирургов прошлого и настоящего. То были славные имена: Эдгар Кан, Ричард Шнейдер, Лазарь Гринфилд, Боб Бартлетт и Джулиан Т. Хофф – этот последний сделал Центральную больницу Челси одним из лучших медицинских учреждений страны. На бронзовой табличке под картиной ниже имени было выгравировано и прозвище Хоффа – Чудак. Последним в ряду висел портрет нынешнего главного хирурга больницы – Хардинга Л. Хутена. Под его именем было вытиснено простенькое прозвище – Босс. Коридор украшали и настоящие полотна мастеров, которые Хутен приобрел, пользуясь своими старыми связями в мире искусств. Эти шедевры тоже были малозаметны в полутьме.

А рядом с дверью кабинета Хутена висела его любимая картина «Без названия. 1964» Марка Ротко – позаимствованная из Национальной художественной галереи. На полотне был изображен большой черный прямоугольник, в центре которого красовался еще один прямоугольник поменьше – темно-серого цвета. Никто не мог понять, отчего шефу так полюбились эти прямоугольники, но никто так и не осмелился спросить его об этом. Были здесь и большие абстрактные картины Сая Туомбли и фотографические коллажи Дэвида Хокни – тоже из галерей, а также две принесенные Хутеном из дома гравюры Джона Джеймса Одюбона. На одной была изображена цапля с желтым хохолком, а на другой – алый южноамериканский ибис. Этот ибис принадлежал к тем редким птицам, которых Хутен никогда не видел воочию, хотя добрую толику своей жизни провел в самых отдаленных уголках мира, охотясь за птицами. Большинство посетителей отделения даже не догадывались о подлинности всех этих шедевров и пребывали в уверенности, что это всего лишь репродукции. В кабинете Хутена и рядом с ним постоянно витал аромат дорогого одеколона.

На фоне всех других отделений больницы нейрохирургия выглядела аномально. В остальных отделениях было так мало украшений, что врачи приносили из дома и вешали на стены плоды творчества собственных детей и покупали эстампы и безликие репродукции расхожих пейзажей и избитые натюрморты – все, что угодно, чтобы порадовать взор. Нейрохирургия настолько сильно выбивалась из общего ряда, что многие врачи отделения старались осматривать своих больных на других этажах, а не в этой музейной атмосфере. Ничто так не убивает чувство доверия пациента к врачу, как сознание того, что врач неплохо зарабатывает на страданиях своих больных.

В одном из самых скромных кабинетов, дверь которого выходила в полутемный холл, рядом с утомленной девушкой, младшим резидентом, державшей на коленях источавший запах пригорелого масла пакет с поп-корном, сидела доктор Тина Риджуэй. На полке в углу красовалось несколько фотографий в серебристых рамках. С одной улыбались две девушки в форме группы поддержки. Рядом стояла свадебная фотография – красавица Тина и ее муж. На третьей фотографии была изображена целая семья, окружившая девочку в инвалидном кресле. Все весело смеялись, включая и девочку в центре. Мишель, так звали девушку-резидента, и Тина сидели на кушетке. Перед ними, на кофейном столике лежала раскрытая книга – атлас анатомии нервной системы. Книга была раскрыта на странице с изображением долей мозжечка с системой артерий, питающих заднюю часть мозга. На полях были видны какие-то неразборчивые пометки, сделанные отвратительным врачебным почерком.

– Ну, давай. Мишель, я не отстану, пока ты это не поймешь, – сказала Тина. Мишель, сгорбившись, подбирала упавшие на подол зернышки кукурузы. Тина сидела, безупречно выпрямив спину, вид у нее был свежий и бодрый. – Повтори, какие типы опухолей, локализованных в задней черепной ямке, встречаются у детей и какова тактика лечения при каждом из них?

Мишель нервно поправила очки.

– Э, медулло… э… ну что-то в этом роде. – Она пробормотала нечто нечленораздельное, потом умолкла, покраснев от беспомощности и стыда.

Тина протянула девушке еще один пакет поп-корна, словно надеясь, что еда выбьет из нее хотя бы искорку понимания. Мишель Робидо была резидентом довольно давно, и все в отделении уже отчаялись в попытках помочь ей. Она дважды провалила экзамен по специальности, и теперь все врачи отделения ждали, что либо она уйдет сама, либо ее просто отчислят. На нее не обращали внимания на учебных обходах, ее никогда не просили ассистировать на операциях или еще как-то помочь с больными. Некоторых резидентов иногда просили самостоятельно осматривать поступивших пациентов, но Мишель ни разу не удостоилась такой чести. Этот остракизм в еще большей степени отчуждал ее от коллег. Единственное, на что никто не рассчитывал, – это несгибаемая поддержка, которую оказывала ей доктор Тина Риджуэй. Она убедила коллег дать девушке еще один, последний шанс и попросила разрешения стать ее наставницей. Многие были уверены, что Тиной движет исключительно жалость. Действительно, у нее с самого детства было все, а Мишель родилась не на солнечной стороне дороги. Такая самоотверженная помощь вообще была чем-то неслыханным, особенно если учесть плотный график доктора Риджуэй, ее мужа и троих детей. Но Тина упорно продолжала сидеть с Мишель после работы. Семья – в который уже раз – ужинала без нее.

Контраст между этими двумя женщинами был просто разительным, даже если принять в расчет пятнадцатилетнюю разницу в возрасте. Тина была величественно прекрасна и невероятно женственна, и не только благодаря безупречной коже, высоким скулам и полным губам такой формы, на которую многие женщины не пожалели бы никаких денег. Ее походка была исполнена изящества и грации – качеств, невиданных в больнице Челси. Несмотря на то что Тина всегда закалывала свои чудесные волосы и в больнице ее видели только в хирургической форме, возле ее кабинета можно было часто увидеть коллег мужского пола, бродивших по коридору без всякой видимой причины. Мужчины называли ее Челси-Линой, намекая на сходство с известной киноактрисой. Любой, кто встретил бы доктора Риджуэй на улице, мог бы подумать, что она занимается модным бизнесом, политикой или заседает в совете местного самоуправления. Тина Риджуэй была из разряда женщин, привлекающих к себе людей, не прилагая к этому ни малейших усилий.

Мишель Робидо, напротив, была, что называется, «серенькой мышкой». Полноватая, среднего роста, с плохой осанкой, жидкими волосами и следами юношеских прыщей на лице – вот законченный портрет Мишель. Вид у нее всегда был усталый и изможденный, даже если накануне она прекрасно выспалась. Но анамнез у нее был удивительный. Она родилась в маленьком городке в Луизиане, в семье, постоянно страдавшей от беспощадной бедности. Ее родители разводили кур, выращивали овощи и сахарный тростник, выжимая все, что можно, с крошечного участка земли к югу от трассы между Лафайетом и озером Чарльз. Отец Мишель бросил школу в восьмом классе, чтобы помогать на ферме своему отцу. Мать окончила школу, но о продолжении образования в колледже не было даже и речи. Дед был механиком, чинившим газонокосилки, лодочные моторы и всякую прочую мелочь, которую заказчики просто стеснялись выбросить и не забирали в течение нескольких месяцев. Папаша Билл неплохо соображал в механике, но еще лучше он соображал в виски. Любимым его сортом был «Саузен комфорт». «Делают здесь, в Луизиане», – бывало, приговаривал он, наливая себе стакан. День начинался со стаканчика виски и бутылки кока-колы. К вечеру Билл забывал о миксере и стаканах. Сидя на складном стуле на лужайке, он тянул виски из горлышка, поглядывая на лежащие на траве детали какого-нибудь разобранного механизма.

Родители Мишель слишком тяжело работали, чтобы следить за успехами дочери в школе, где каждый ученик, не пропускавший занятий и не создававший проблем, считался выдающимся. Но Мишель не только не прогуливала уроки, она с самого начала была не такой, как все. Эта девочка серьезно относилась к урокам и часто задавала вопросы, ставившие в тупик даже учителей: «Прекрасный вопрос, Мишель. Почему бы тебе самой не покопаться в книгах, а завтра не рассказать классу, что ты узнала?»

Мишель была ненасытным читателем. Погрузившись в книги, она могла забыть о голодном урчании в животе, о равнодушии родителей, о старших братьях, которые начали пить и воровать едва ли не с пеленок. К третьему классу она прочитала все книги из школьной библиотеки и принялась за библиотеку городскую, где на девочку сразу обратила внимание библиотекарь, почтенная матрона по имени миссис Трю, неряшливая одежда и старомодные очки которой делали ее непригодной даже для массовки и вторых ролей. У этой Бобби Трю был брат, Рекс, который, окончив никудышную городскую школу, сумел выбиться в люди и теперь торговал автомобилями в Батон-Руже. Услышав о необычной школьнице, часто приходившей в библиотеку сестры, Рекс стал покровителем Мишель. Он приглашал ее в свой дом, позволял делать все, что она хотела, а потом оплатил обучение в колледже.

Мало сказать, что Мишель была первой в своей семье, кто окончил колледж. Это только половина правды. Самое главное в другом – Мишель стала первой из рода Робидо, кто подумал о возможности учиться в колледже. Для ее семьи это было заведение, где учатся детки из богатых семейств. Конечно, у ребят из колледжа книжная ученость, а единственной книгой, которую почитали в семье Робидо, было Евангелие. Что же касается медицинского факультета… Если бы Мишель захотела стать астронавтом, это удивило бы родителей меньше, чем решение стать врачом. Оно было чуждо и непонятно и ее семье, и соседям, живущим на узкой полоске выжженной солнцем земли между трассой и заливом. Во всей округе не было ни одного человека, окончившего медицинский факультет. История Мишель – памятник ее решимости. Но теперь девушку грызли сомнения, не перешла ли она границы врожденных способностей и интеллекта? Не отхватила ли кусок, который не сможет проглотить? Она все чаще задумывалась о своем воспитании и происхождении, о своих родственниках, для которых самыми привычными делами были выпивка, драки и воровство по мелочи, – настоящий успех был им неведом.

До прихода в больницу Челси Мишель не сомневалась в том, что ничем не отличается от коллег из Лиги Плюща [3]3
  Лига Плюща – ассоциация восьми элитных американских университетов. В данном случае – принадлежность к элите, к сливкам общества.


[Закрыть]. Но она дважды не смогла сдать экзамен, и от нее отвернулись все. Поначалу все было хорошо, коллеги с радостью приняли ее в свои ряды, получая несказанное удовольствие от возможности сказать приятелю: «Видишь ту девушку-врача? Она родилась и воспитывалась на бедной ферме». Она была для них чужой, но они радовались ее достижениям. Они были страшно горды тем, что смогли принять ее в свой круг, в престижную больницу. Теперь на ее стороне была только Тина Риджуэй. Квота Джона Ф. Кеннеди пропала даром. Мишель ощущала эту милостыню, как пощечину. Впервые в жизни она засомневалась в себе. «У успеха тысяча отцов; неудача – всегда сирота». Мишель Робидо стала сиротой больницы Челси.

В уголках ее глаз появились слезы. Она смахнула их тыльной стороной ладони до того, как они начали свой путь из слезных протоков по конъюнктиве к щекам.

– Ну ладно, Мишель. Я вижу, ты устала. Давай перенесем это занятие на завтра, – сдалась Тина.

– Спасибо, доктор Риджуэй, – запинаясь, ответила Мишель.

– Тина. Называй меня Тиной.

– Хорошо, Тина.

Раздалось жужжание пейджера, и врачи потянулись к поясам.

– Это мне, – сказала Тина, надеясь, что сообщение от Тая. Но на экране были лишь цифры: 311.6. По лицу Тины пробежала тень.