Текст книги "Лёнька едет в Джаркуль"

Автор книги: Самуил Полетаев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 9 страниц)

Юлька и Павлик

Павлик был круглый, ушастый, очень упрямый и в руки никому не давался. Даже мать порою не знала с ним сладу, и только Юлька, десятилетняя девчонка, жившая по соседству, умела к нему подойти.

– Вот погоди, Юльке скажу, – грозилась, бывало, мать.

И – удивительное дело! – мальчик моментально утихал.

Не то чтобы девочка очень уж была с ним ласкова или выдумывала необыкновенные затеи, а просто, наверно, глаз у нее был такой: посмотрит, так сразу почему-то хочется сделать все, о чем ни попросит.

Когда Павлику было пять лет, его прозвали «Юлькин жених». Дразнилка не обижала, он еще больше привязался к девочке. Вместе пропадали они на речке, вместе ходили по грибы, но к старым немецким окопам, где росла густая малина, Юлька старалась ходить без него.

– На мине подорвешься! – кричала она. – Помнишь, бычок убился?

– А как же ты? – пугался Павлик и тайком, прячась по кустам, следовал за ней, пока случайно не попадался ей на глаза.

Юлька колотила его, Павлик даже плакал, но все же дальше шли они вместе. Теперь он уже не боялся, что Юлька подорвется на мине. Ему казалось, что если это и могло произойти, то лишь тогда, когда она уходила в лес без него.

Ростом Юлька не вышла, чуть повыше Павлика, и со стороны казалось – приятели как приятели, а чужие принимали их за брата и сестру. Павлик рос в семье один, он часто мечтал о сестре, которую представлял такой же, как Юлька.

Юлька научила его читать первые буквы. Отец привозил иногда из города книжку. Павлик брал ее и тут же бежал к своей приятельнице.

– Во как батя книжку купил! Почитай!..

Хотя книжки были для самых маленьких, но Юльке и самой было очень интересно – она читала и перечитывала их, а потом пересказывала Павлику своими словами. Это было еще интереснее, потому что девочка так увлекалась, что не замечала, как придумывала новые подробности, которых не было в книжке.

– А теперь давай буквы учить, – говорила она. – Я буду учительница, а ты ученик.

– Давай, – соглашался Павлик и впивался глазами в Юлькин палец, который медленно, с остановками, полз по строчкам.

– Это вот какая буква?

– «П».

– А это?

– «А».

И он выискивал буквы, пока из них удивительным образом не возникало слово «Павлик». Вторым же словом, которое он научился складывать, было «Юля». Так они прошли всю азбуку еще задолго до того, как мальчик пошел в школу.

Павлик часто проводил у соседей целые дни. Вместе с Юлькой они кормили поросенка, бегали на огород и прятались на сеновале. Юлька была худенькая, быстроглазая и смелая, как мальчишка. В сено она прыгала прямо головой. А когда, набегавшись, Юлька садилась за уроки, Павлик брал книжку и делал вид, что тоже учит уроки.

– Павлика домой не допросишься. Присушила парня, – шутила мать.

Дружба у них была крепкая и, казалось, на всю жизнь.

Но вдруг Юлька уехала. Уехала далеко и надолго.

Павлик еще никогда ни о ком не горевал, и это была первая разлука в его маленькой жизни. Он никак не мог понять, почему же Юлька не взяла его с собой, а вот так покинула его, легко и не спросясь. Погрустил он, погоревал да и забыл про Юльку. Так в жизни бывает: сперва тяжело, а потом проходит.

Шли годы. Из круглого, ушастого малыша Павлик превратился в худого, сильного мальчишку, на лице и на руках выступили веснушки, серые глаза стали озорные и опасные – в деревне среди ребят он слыл отчаянным драчуном.

Нежданно-негаданно вернулась в деревню Юлька. Первой сообщила об этом Павлику мать.

– Пошел бы навестил, – сказала она. – Только сперва лицо умой.

Но Павлик не пошел – постеснялся. Зато вскоре пришла сама Юлька. Она была какая-то другая и незнакомая: в голубом платье с цветочками, в туфлях на высоком каблучке, а косички, когда-то растрепанные и тонкие, теперь были собраны в светлую косу. Тугая, с мохнатым кончиком-метелочкой, коса лежала в ложбинке между лопатками, и вся она, Юлька, стала какая-то ладная, плотная, глаза взрослые и смелые, только ростом, как и раньше, не очень поднялась – выше Павлика всего на полголовы.

Юлька долго и молчаливо разглядывала мальчика, а потом легко и весело рассмеялась:

– На улице ни за что бы не узнала. Ну, здравствуй!

У Павлика зарделись уши. Он скосил глаза в сторону и, не глядя, сунул руку лодочкой, но тут же выдернул обратно, словно обжегся.

– Вот и поздоровкались! – усмехнулась Юлька. – Так-то встречаешь старых друзей? Да? А помнишь, как…

И вдруг, задумчиво глянув в окно, притянула к себе Павлика и показала в поле, туда, где за стогами тянулись кустарники, прятавшие Хворостянку – маленькую извилистую речку.

– Ой, посмотреть как хочется! Пойдем туда сходим, Павлик, а?

Вернулись они поздно, обойдя все любимые места. Они держались за руки, изредка поглядывая друг на друга. И от смущения Павлика не осталось и следа: снова друзья, как и раньше. Об одном он мечтал теперь: с кем-нибудь подраться, защищая Юльку. Только кто ее тронет? Сама сдачи даст!

Вскоре наступил учебный год. Павлик пошел в четвертый класс.

Прозвенел звонок, широко открылась дверь, и в класс вошел Антон Сергеевич, директор школы, а за ним, несмело остановившись в дверях, – Юлька. Она была в том же платье с цветочками, коса строгим и аккуратным венком лежала вокруг головы. Глаза ее с любопытством скользили по ребячьим лицам. Она увидела Павлика и слегка кивнула ему. Антон Сергеевич подождал, пока в классе стихло.

– Ваша старая учительница Клавдия Михайловна, как вы знаете, уехала в город, к сыну, ну, а теперь у вас будет Юлия… тоже Михайловна. – Антон Сергеевич улыбнулся и обнял ее за плечи, отчего вся она закраснелась.

Когда-то Юлька была его ученицей, а теперь вот сама должна учить ребят, – к этой мысли она еще, наверно, не успела привыкнуть.

– Пожалуйста, Юлия Михайловна, – сказал Антон Сергеевич и вышел из класса.

И осталась Юлька, Юлия Михайловна – странно и непривычно звучало это имя – наедине с классом.

Все сели за парты, не сел один только Павлик. Он стоял и во все глаза смотрел на новую учительницу и никак не мог взять в толк: неужели Юлька, его Юлька, старая его приятельница, будет их учить? И неужели ее надо будет звать теперь не просто Юлька, а Юлия Михайловна? Ведь все ребята знают ее, помнят, как она еще бегала по деревне босая и растрепанная, – как же она сможет учить их? А вдруг случится беда, страшная беда – ребята не станут ее слушаться и она не сможет с ними сладить?

– Садись, – сказала ему Юлька и положила на стол толстую тетрадь. – Начнем урок.

И урок начался.

Впрочем, ничего страшного не произошло. Она стала одного за другим вызывать к доске. Кого просила почитать, кого решить задачку, внимательно слушала ответы и что-то коротко записывала в тетрадь. Все так и рады были ей угодить. Видно, глаз у нее был такой: посмотрит, так сразу и хочется сделать, о чем ни попросит.

И Павлик постепенно успокоился. Страх за Юльку прошел, и теперь он вертелся в разные стороны и радостно поглядывал на ребят: вот, мол, Юлька-то наша какая! И страсть как хотелось ему, чтобы все знали, что он, Павлик, не кто-нибудь, не простой там ученик, как все, а Юлькин сосед и старый приятель. Его еще «Юлькин жених» называли когда-то. Эх, жаль, наверно, уже никто не помнит про это! Павлик подмигивал ребятам, кивал на учительницу, показывал на себя, но никто не понимал, отчего он крутится, никому не было дела до него, – все слали ответы, словно ничего удивительного не произошло. Но Павлик… Нет, он не мог успокоиться. Он жадно ловил Юлькин взгляд и нетерпеливо ждал, что она подойдет к нему и, может быть, скажет: «А это вот Павлик Одинцов. Мы с ним большие друзья».

Но как он ни вертелся, как ни заглядывал в глаза учительнице, она не замечала его, словно его и не было здесь, и это становилось невыносимым. Павлик уже не слушал урока и сердито сопел. Беспокойная ревность закрадывалась в мальчишеское сердце.

И он добился своего: учительница заметила его. Она улыбнулась Павлику и вызвала к доске. Жарко краснея, он стоял у доски и не мог решить задачку, а задачка была куда уж проще. Ребята шептали, подсказывая, но он смотрел на чистые половицы, покрытые крошками мела, и ничего, ну ни капельки не соображал.

– Ну что ж, садись на место.

Павлик сидел, ничего не видя перед собой, и не слушал, как, брызгая мелом и объясняя, за него решал задачку его сосед по парте Колька Кожухов.

– Это мне пара пустяков, – довольно шепнул Колька, усаживаясь рядом, а Павлик вдруг ни с того ни с сего громко хлопнул крышкой парты.

– Ты чего мешаешь? – ткнула его в спину Зинка, сидевшая сзади.

Павлик обернулся и ловко смазал ее по шее.

– Юлия Михайловна! – Зинка подняла руку и встала. – Павлик Одинцов по шее бьется.

Павлик развалился на парте и кривил в ухмылке губы.

– Одинцов! – сказала Юлия Михайловна. – За что ты бьешь ее?

Глаза у Павлика забегали, точно зверьки.

– А что? – спросил он вызывающе. – У ней, может, комар на шее сидел….

– Ой, врет он, Юлия Михайловна, никаких комаров нет, он просто лупцуется.

– Ну хорошо. Он больше не будет, – мягко, словно извиняясь за него, сказала учительница. – Продолжим урок.

Но Павлика как будто завели, и он уже не мог остановиться.

«Это она меня еще по дружбе так. А другого бы враз выставила», – подумал он и показал Зинке кулак.

Девочка опять подняла руку.

– Чего тебе?

– Одинцов стращает: как, мол, выйдем, он мне задаст…

– Ну вот что, – сказала Юлия Михайловна, подходя к спорщикам. – Ты, Зина, пересядь, пожалуйста, к Одинцову, а тебя. Кожухов, попрошу пересесть на ее место. Надеюсь, теперь вы поладите.

И странное дело: Зинка не стала возражать – она послушно пересела и даже покраснела от удовольствия, а Павлик, расставшись с дружком, с которым мечтал просидеть весь год, вдруг смертельно обиделся и ткнул изо всей силы свою новую соседку в бок. На этот раз Зинка почему-то даже не пикнула, а только, хихикнув, шлепнула его по руке, словно только и ждала, чтобы их посадили вместе.

– Опять, Одинцов? – удивилась Юлия Михайловна и чуть побледнела. – Ну что с тобой делать? Придется тебе оставить класс.

Павлика словно стукнули: он сидел и не верил. Может, ему показалось или он ослышался? Нет, Юлия Михайловна, быстро стуча каблучками, подошла, крепко взяла его за руку и повела из класса вон.

Он стоял за дверью, сопел и прислушивался, но урок шел, как обычно, как будто ничего не произошло. Все сидели за партами, не шумели, не просили за Павлика, не возмущались несправедливостью, а глядели новой учительнице в рот, потому что теперь она сама им что-то оживленно рассказывала. Даже его лучший друг, Колька Кожухов, забыл о нем. Только одна Зинка таращила глаза на дверь. Но разве от этого легче? Он был вышвырнут, как нашкодивший щенок, и кем? Юлькой, своей соседкой, с которой так дружил! Все они, взрослые, только прикидываются, что дружат с ребятами, а на самом деле обманщики и предатели. Павлик терзался от горькой обиды.

Пришел Павлик домой и прямо с порога запустил ранец в угол. Подвернулся под ноги кот Кудеяр – он поддал его носком и выбросил за дверь, как мяч.

– Ты чего разоряешься? – спросила мать, хлопотавшая у печи.

– Нам Юльку в школу прислали. Тоже нашлась учительница! Не пойду я больше в школу.

– Это что такое ты говоришь? Чем она тебе не угодила? Сколько училась, похвальную грамоту привезла, а тебе не нравится?

– Да ну ее!.. Я лучше в Пеструхинскую школу попрошусь.

– Ишь чего надумал!

– И попрошусь!

На другой день Павлик собрал книги в ранец, отломил краюху хлеба и пошел в Пеструхино – в шести верстах от Карповки.

Но до Пеструхина не дошел – застрял в лесу. Лес, прихваченный осенней позолотой, был тихий и грустный. Под ногами мягко хрустела опавшая листва, на верхушке березы сидел кобчик и молча следил за Павликом. Скрипнула где-то пичуга, но тут же умолкла.

«Рти-ти-ти-ти?» – несмело спросила синичка.

«Цвиу-цвиу!» – ответила другая.

И на этом кончился их разговор. Лес жил предчувствием осени – все казалось в нем теперь недолговечным и прощальным.

Павлик бродил, охваченный неясной болью, и вглядывался в знакомые места. Вот здесь, на озере, затянутом палыми листьями, они не раз бывали с Юлькой. Там, под осокорем, есть мосточек, с которого можно нырнуть и не достать дна. Он не раз, желая похвастать ловкостью, прыгал в озеро и выплывал далеко от берега.

Юлька кричала, чтобы вылезал, а потом выбирала у него из мокрого чубчика водяную сосенку и расчесывала его своим гребнем.

А вот и старые, обвалившиеся блиндажи, заросшие густым малинником. Здесь надо быть осторожным – до сих пор валялись неприметные в зелени мотки колючей проволоки. Сколько собирали они здесь с Юлькой малины!..

Павлик долго бродил по малиннику, а когда проголодался, съел краюху, напился воды из озера и пошел домой.

«Раз так, – думал он, – навовсе школу брошу и попрошусь в леспромхоз плотником или сторожем. Вон Васька Кузин в бочарной учеником работает, а что я, хуже его, что ли? Он старше меня, а я, может, посильней».

Домой Павлик пришел под вечер. В горнице, запахнувшись в пуховый платок, сидела Юлька. Она озабоченно осмотрела его:

– Где пропадал?

Павлик весь напрягся и застыл. Глаза его, холодные и злые, уткнулись в пол.

– Не буду учиться у тебя, – буркнул он.

Юлька подошла к нему, выпростала руку из платка и осторожно погладила голову. Павлик чуть вздрогнул и сгорбился, будто на плечи ему взвалили тяжелый мешок.

– Это почему же? – спросила она удивленно. – Или думаешь, по старому знакомству все тебе можно?

– Не буду, – повторил Павлик и повернулся, чтобы уйти.

– Нет, ты постой, от меня никуда не уйдешь. – Юлька решительно и сильно повернула его к себе. – Это как же «не буду»? Что ж, Ксения из Гриднева лучше меня, что ли? Вместе кончали, тоже, в своей деревне учит ребят. Или хуже я Лиды Семидворовой? Просилась она к себе, да места не нашлось. Это что же получится, если никто не захочет у своих учиться?..

И пошла его ругать, и пошла – долго не могла остановиться.

– Так вот ты, оказывается, друг какой, приятель, называется!

– Не буду! – упрямо бубнил Павлик. – Не буду!

Тогда Юлька обхватила вдруг горячими ладонями голову мальчика и повернула к себе лицом.

– Что это с тобой?

Сквозь туман Павлик увидел ее глаза – большие, серые, участливые. Она притянула его к себе и тепло дохнула в нахмуренный лоб. Сердце его беспомощно и быстро заколотилось, глаза зачесались, и по щеке покатилась слеза.

– Ах ты парень, бедовый мой парень! – дрогнувшим голосом сказала она так, как никогда еще не говорила.

Павлик всхлипывал, хватая воздух. А Юлька мягким платком, теплым от ее плеча, вытерла его красный, заплаканный нос, растрепала чубчик и рассмеялась:

– Ой, мамочки, слезищи какие! Как жучищи!

Неизвестно, что здесь было смешного, но смеялась она все пуще и никак не могла остановиться, и в смехе этом, как льдинки весной, таяли последние остатки его обиды. А потом она успокоилась, накинула на плечи платок и покачала головой:

– Сколько из-за тебя переволновалась. В Пеструхино звонила, мать тут вся избегалась… А сейчас пришла сказать, какие уроки на дом заданы. Вот как поешь, достанем учебники и будем заниматься.

Сперва они вместе поели, а потом долго сидели за столом, склонившись головами, и Юлька, как давным-давно, в то время, когда Павлик еще не ходил в школу, читала ему книжку, а потом помогала готовить уроки.

И между прочим, попросила решить задачку, ту самую, с которой он не смог справиться в классе. И, странное дело, Павлик без всякого труда решил ее.

Видно, лето уже прошло, и все теперь в голове укладывалось по местам.

Дед приехал

С вечера Настя принесла из арыка воды и ползала с подоткнутым подолом по углам, вывозила слякоть к порогу и скребла половицы. Потом скрипела тряпкой по оконному стеклу, ходила босая по чистому полу и устало улыбалась.

В полночь пришел Петька, сын ее. Настя стирала возле печки белье; откинула свисавшую прядь и посмотрела на него мутными от горячего пара глазами. Он прошел к буфету, распахнул дверцу и разочарованно свистнул.

– С петухами еще приходи. Не помрешь, так поспишь.

– Веселенькая жизнь!

Петька выгреб из сахарницы все, что там было, опрокинул в рот и, не раздеваясь, лег в постель прямо в ботинках.

– Снова, значит, замуж собираешься?

Настя разогнулась над корытом и вытерла руки о подол.

– От тебя услышишь ласковое слово. День и ночь мотаешься, чтобы копейку заработать, тебя, дармоеда, одеть-обуть…

– Ладно уж, завелась!

Петька вытащил из кармана смятую пачку «Севера». Курил, пуская дым к потолку, ленивым постукиванием пальца стряхивал пепел на подоконник и мечтал. Мечтал о приятных и не очень ясных переменах, к которым готовилась мать. Так и заснул, позабыв раздеться…

Утром прибыл дед, Настин свекор, Андрей Никифорович Горшков – тот самый гость, которого ждала, убираясь в доме, Настя. Собственно, признавать ли его настоящим свекром, Настя и сама не знала, потому что со Степаном, сыном его, не была в законном браке. Раньше, бывало, наезжал Степан ненадолго и снова исчезал, изредка напоминая о себе небольшими переводами то из Сибири, то из Заполярья. А теперь и вовсе пропал – третий год о нем ни слуху ни духу. Ну и Настя мужем его не считала, не особенно ждала его, встречалась с разными, да все нескладно как-то, не всерьез – больше разговоров по соседям, чем настоящей радости. И свекром не интересовалась. И вдруг такое: ехать ей в дом отдыха, сына не с кем оставить. Ну и написала ему: приезжайте, мол, пожить на время. Написала безо всякой надежды, а он взял и приехал, чем сильно обрадовал: все же дед он Петьке, а и не виделись даже.

Петька спал еще, спрятав голову под подушку, а взрослые, перешептываясь, заносили вещи в дом: ящик, чемодан, рыболовную сетку с завернутыми в нее удочками и другими снастями. Во дворе стоял мохнатый ослик с тележкой и потряхивал ушами. Настя заглянула в ящик, оставленный в сенях:

– Ой, батя, меду привез…

Нравилось ей слово это – «батя», часто и со значением произносила его, по-собачьи заглядывая старику в глаза, чем немало смущала его – не привык.

– Как же, на пасеке жить – и без меду. – Он покашливал и смотрел в сторону. – А у вас тут как в саду? Есть чего? Ну ладно, иди на работу, опоздаешь.

– Проснется Петька – за хлебом пошлешь. И молоко пусть купит.

Андрей Никифорович взял у нее деньги, пересчитал и спрятал в кошелек.

– Иди, иди, я догляжу за всем.

Стараясь не шуметь, дед поднял с пола одеяло, прикрыл внука и оглядел дом. Кроме старенького буфета и кровати в одной половине, дивана и тумбочки в другой, в нем ничего не было, если не считать картинок из журналов на стенах – космонавтов и спортсменов.

«Не нажила», – подумал старик, потянул гирьку на засиженных мухами ходиках и вышел во двор. Там он выпряг из тележки осла и стал осматривать хозяйство, поступившее в его распоряжение на время отъезда невестки.

Андрей Никифорович прошелся по саду. На четырех сотках здесь буйно разросся чертополох, бурьян поднялся в полроста яблоням и вишням, малина свивалась с крапивой. Все здесь было тощим от недогляда и запустения. Присев на старый ящик, старик вытащил кисет и закурил, обдумывая, с чего начать…

Петька проснулся часам к десяти. Смутными глазами оглядел он непривычно чистую комнату, увидел на столе дыню и кастрюльку, прикрытую полотенцем, протопал, потягиваясь, к столу и отрезал ножом кусок дыни.

Со двора слышались странные звуки: жжик, жжик! Возле сарая сидел на чурбаке старик – седоусый, безбородый, в очках со стальной оправой – и точил напильником косу. Вот так муженек!..

Петька вытер руки о трусы и вышел во двор. Подошел к старику и подал руку.

– Здоро́во! Закурить не будет?

Неторопливо накрутил в газетную полоску махорки, затянулся, разглядывая гостя.

– Ты чего такой старый?

Гость посмотрел на Петьку поверх очков:

– Тебе что, мать не сказывала? Дед я тебе.

– Дед? Из Токмака? А чего раньше не приезжал?

– Надобности не было… Да я к вам ненадолго. Мать – на курорт, а я тут с тобой поживу.

– Ясно. Это чтобы, значит, глаз не спускать…

– Иди поешь, там на столе я поставил…

– Ну, ну, шуруй, а я посплю еще малость.

И побрел в дом, чтобы обдумать новость со всех сторон. Лежа в кровати, он доел дыню, но, так и не решив, хорошо или плохо, что приехал дед, которого он никогда не видел, заснул и проспал до обеда.

Проснувшись, увидел ту же картину: дед возился у сарая. Правда, на этот раз он успел смастерить верстачок и ладил топором колышки.

«Трудовой», – подумал о нем Петька и стал одеваться.

На другой день мать уехала на Иссык-Куль, и началась у Петьки с дедом совместная жизнь. Утром Петька вставал – рядом с кроватью уже висели на спинке стула аккуратно сложенные рубашка и костюм, а дед колдовал в сенях, готовя на керосинке завтрак. Покормит внука, а сам уйдет копаться во двор.

Петька выкурит папиросу, посидит, поглядывая в окошко, и пойдет по друзьям-товарищам. Потолкается возле клуба, зайдет в райсовет, где недолго работал курьером, заглянет на почту, где служила соседка, полистает газеты, еще не разнесенные по адресам, и махнет на базар.

На базаре тоже без дела не оставался: пристроится к кому-нибудь из приятелей, и вот сидят на берегу арыка, усеянном огрызками, едят дыню и поплевывают семечками в воду.

Спокойная, сытая жизнь началась у Петьки. Кормил его дед хорошо: мастер чебуреки делать, манты и пельмени, борщи соображал, какие Петьке и не снились. Не допекал ворчней, не попрекал куском, как мать, не суетился, а знал себе свое место и возился во дворе, всегда занятый делом. То уедет с осликом за речку и привезет хворосту; то с пастбища притащит навоз в корзине, размешает с водой и шлепает лопатой кизячные блины – целая гора их сушилась за сараем; а то уйдет с сетками на речку и вернется со связкой форели. Уху готовил – за уши не оттянешь. Но чаще всего возился в саду, обрезая ветки, перевязывая их веревочками, подмазывая краской сучки. Дряхлый такой старик, а столько делать успевал – непонятно, что и откуда.

«Не ленивый, – вежливо думал Петька, уминая борщ из кастрюльки и наблюдая в окно за дедом, который потюкивал топором, обтесывая досточку. – Фартовый старик, факт».

Однако Петька вскоре утомился. Утомился от хорошей жизни. Скучно стало. Тягостно было от того, что дед всегда его ждал. Придет домой в полночь, а на столе все расставлено, – не привык. При матери приходил, уходил когда вздумается, ей и дела нет до него, а старик всегда ждет. В общем, стал дед раздражать его. Правильный какой-то. Вечным укором был его растрепанной жизни.

Заприметил как-то Петька яблоко, висевшее у окна. Окно забито, а в сад пойти сорвать – лень, да там, как помнится, самая крапива росла. А тут руку потянуть, только стекло мешает. Каждый день любовался Петька, как наливается яблоко, и однажды утром понял: созрело. Солнце запуталось в ветвях, в шашки на половицах играет, а над оконной планочкой яблоко висит – тяжелое и розовое. Подышал в стекло, облизываясь, оглядел раму – где она тут забита? – и легонько надавил. Авось да небось, может, и обойдется, только бы щель небольшую сделать, – да, видно, не рассчитал, рама вылетела в сад. Досадно, конечно, ничего не скажешь, да уж очень апорт духовитый, даже воздух от него сладкий вокруг. Петька вылез по пояс из окна и увидел… деда. Андрей Никифорович окапывал землю у соседней яблони. Глянул на него вскользь, покачал головой и отвернулся, а Петьке жарко стало от конфуза. Так и не довелось отведать яблока.

И что же? Дед слова не сказал, отчего Петька даже расстроился. Как же так? Совершить такое и не только затрещины там какой не получить, а и слова худого не услышать! Может, дед и за человека его не считает?

Вернулся Петька домой в полночь. Окно уже было вставлено и застеклено. Улегшись в постель, он курил папироску и все думал о стариках, какие они бывают на свете, и решил, что будет жить до шестидесяти трех лет, но только без волынки и забот, чтобы всегда оставаться веселым и здоровым. Он даже не расстроился от того, что умрет когда-нибудь: стоит ли горевать на этот счет, когда ребята договорились на днях махнуть на рыбалку с ночевкой! Он докурил папироску, натянул одеяло на голову, но заснуть не мог: из сарая слышались странные звуки – будто ножом соскабливают краску с железа. Петька мучился, хотел даже встать, но не мог осилить свою лень.

Утром, проснувшись, посмотрел в окошко: возле сарая крутился поросенок, толкая мордой корыто. Так вот кто не давал ему заснуть! Петька стал рыскать, по карманам, ища папиросу. Все! Конец его жизни здесь. Купил поросенка, деньги потратил, теперь уедет – жди! Палкой его не вытуришь из дома. Ишь ты хозяйственный какой! Тихой сапой вселился, перестраивает все на свой лад, решил хозяином стать…

Дождавшись, когда дед уехал на базар, Петька выскочил из дома, распахнул сарайные двери и уставился на незваного гостя.

– Ну?

Он ударил его ногой по ляжке, но поросенок только мотнул хвостом, продолжая подкапывать стену. Тогда Петька схватил лопату и стал охаживать его долго и старательно, пока тот, выведенный из себя, не развернулся, оскалив клыки. Пришлось спасаться бегством.

В полдень, проголодавшись, Петька пришел домой. Еще не пройдя калитку, он увидел, как у крыльца над цинковым тазом возятся утки. Может, с чужого двора забрели? Но в это время из дома вышел дед с ведром в руках. Утки устремились к нему и стали дергать клювом за штаны. Дед вылил в таз мешанки и оттащил его к забору, у которого, привязанный, стоял ослик и встряхивал торбой с овсом, надетой на морду.

Петька не стал заходить, ушел, хлопнув калиткой, и подался к своему дружку Мухтарке. Дома он его не застал и поплелся на базар. Там и наелся груш и слив, пробуя у торговок. Сыт не стал, но живот набил.

Мухтарку он нашел под мостом – ребята играли там в расшибалочку. Петька наскреб несколько копеек в кармане, разом спустил их, проиграл еще тридцать копеек, взятых взаймы, – страшно не везло ему после огорчений с дедом – и уныло побрел домой.

– Дед, у тебя копеек двадцать не найдется? – миролюбиво спросил он. – Понимаешь, ребята в кино собираются, меня звали. Не дашь, а?

Дед вытащил кошелек, высыпал мелочь на ладонь, каждую монетку потрогал, пока не отобрал точно двадцать копеек. Петька, пожалев, что не попросил пятьдесят, небрежно сунул деньги в карман и побежал на речку, надеясь отыграться.

Наутро, как всегда, на спинке стула висел аккуратно расправленный костюм, а на столе стояли хлебница и чайник, укрытый ватником. Жизнь становилась невозможной…

С речки доносились удары валька – дед стирал там белье. Даже и его, Петькину, рубаху прихватил, а свой пиджак оставил на диване. Долго смотрел Петька на пиджак, мучался совестью, а все же не утерпел и обшарил карманы. И надо же – нарвался на кошелек. Мелочь он честно не тронул, а из бумажек вытащил трешку и осторожненько, на цыпочках, вышел из дома.

Вечером вернулся как ни в чем не бывало. Дед подозрительно посмотрел на него, но ни о чем не спросил. Прямо-таки слабость почувствовал Петька от огорчения: чокнутый, ей-бо, чокнутый! Петька поел, прошел в другую половину, подсел к деду на диван:

– Закурить нема?

Андрей Никифорович, не глядя на внука, молча подал кисет, Петька скрутил цигарку, наклонился, чтобы прикурить, а заодно и глянуть в глаза, но так ничего и не разглядел – одна муть стариковская, мысли закрыты, как занавеской.

Усердия после этого случая дед не только не убавил, а еще пуще старался. Приходил внук из своих шатаний и каждый раз новое что-нибудь замечал: плетень не валился набок, как раньше; от калитки к дому пролегла дорожка из битого кирпича; на ступеньках крылечка белели новенькие досточки. Да и сад на сад похожим стал, а не гадюшник в зарослях бурьяна. Не отдыхал и ослик – весь день был в работе. Дед на нем и на базар и в лесок, что на склонах гор. Вскоре появились вдоль палисадника кусты барбариса и смородины – дед привез из ущелья, посадил и обложил навозом.

Петька хмурился, слушал, как тетушка Ишимбика, соседка, нахваливала старика:

– Вот мать приедет, рада будет. Это вам счастье…

Хорошенькое счастье! Даже осел, не только дед, не признавал Петьки. Выйдешь во двор, все на него натыкаешься, словно не один осел, а целая их дюжина тут жила. Однажды влез даже в сени и стал чесаться боком о дверную притолоку, другого места не мог найти.

Долго терпел Петька от осла, но как-то не выдержал: взял стиральный валек, подкрался сзади и огрел его по хребту. Ослик как стоял, так и взбрыкнул задними ногами. Петька не мог припомнить: то ли от удара, то ли от испуга свалился он наземь. Так или иначе, падая, он подвернул себе руку, а поднявшись, еле ноги уволок.

С той поры близко к ослу не подходил. Издалека бросал в него чем придется – яблочным огрызком, обломком кирпича, – но подходить боялся. Стало ему от скотины во дворе просто некуда податься. Дом родной, в котором он вырос и худо-бедно прожил четырнадцать лет, превратился в настоящий ад…

Вскоре от матери пришло письмо. Дышало оно радостью. Писала она про горы, про озеро, большое, как море, про соседей по комнате и столовой, про завтраки и обеды, словно все это Петьке интересно. А вперемежку слезные просьбы слушаться деда, ни в чем не перечить, потому как очень надеется создать ему приют на старости лет, отогреть его сиротскую жизнь. Петька еле дочитал. Только одно и взволновало: написала мать, что, может, перевод есть от отца, пусть на почту сбегает, узнает и напишет ей. И добавила: если останется у них дед, то и обойдутся они без подлеца – Петькиного батьки, значит, – который под забором подохнет, а в старости ему никто стакана воды не подаст. А на уголочке еще приписала: она-де крепкая, сама сына прокормит, а то ведь и отца родного забыл, старость его обидел. Верно, рассчитывала, что Петька покажет деду письмо. Но он и не подумал даже, сунул в карман и побежал на почту.

Перевода, конечно, не было. Петька огорчился, потому что надеялся деньги получить лично, по старому знакомству. Паспорта у него еще не было, но в прошлом году три недели работал в посылочном отделении.

На обратном пути окончательно понял: дед навовсе к ним переселился. Раньше только догадывался, а теперь из письма тетке так получалось. Ночевать Петька дома не захотел и остался у дружка своего Мухтарки. Не мог он с дедом под одной крышей, никак не мог.

Явился на следующий день к обеду, но есть не стал.

– Стало быть, не будешь? – переспросил Андрей Никифорович и отнес обед поросенку.

Спокойно отнес, без сожаления. Решил, наверно, что все теперь ему принадлежит. И поросенок для него важнее. А что там с Петькой, где он пропадает, жив ли, здоров – наплевать. Нет, брат, со мной не пошутишь, не выйдет. Я тебе устрою веселенькую жизнь. Факт.