Текст книги "Алики-малики"

Автор книги: Самуил Полетаев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 8 страниц)

Мостик через ручей

Моросит дождик. В тумане едва различаются тальниковые верхушки и тонкие жерди мосточка. На дне оврага течёт набухший от дождей ручей, он неглубок, зарос камышом и осокой. Истратов стоит над крутым глинистым спуском и тянет цигарку из-под ладони. Со шляпы на плащ стекают капли. Под ракитой лежит его старый, дерматиновый портфель. За увалами убранных полей и сиротливо мокнущими бабками – село Задубенье, откуда скоро должны появиться ребята.

Ещё с лета Истратов завязал в памяти узелок: шатучие эти мостки над ручьём надо заменить крепкими брёвнами. Ребята грейдерной дороги на Жуково не признают и бегают в школу тропкой, ведущей к ручью, а здесь этот мостик – не ровён час, случится беда.

Завязать узелок завязал, а сделать – руки не дошли. И вот который уже день встаёт Истратов пораньше, приходит к мосткам и, дожидаясь ребят, курит и соображает, где бы раздобыть три крепких бревна. Дело плёвое, однако брёвна на дороге не валяются, сам без плотника не сладишь. Сколько ни думай, а своими силами не сделаешь – придётся в ножки кланяться Гришке Клыку.

Над увалом показались ребята. Они бегут, размахивая портфелями и ранцами, обгоняют друг друга, скользят на мокрых тропках, норовят первыми добежать к мосткам.

– Ах, негодники, сатана вас возьми! – ворчит Истратов, разводя руки навстречу ребятам. – А ну, сбавь скорость, тормози! Ишь разбежались!

– Здрасьте, Ефим Савельич!

– Моё почтение, Ефим Савельич!

Федька Клычков, грудастый крепыш, вылупил свои горячие глаза, крутит портфелем, чтобы обратить на себя внимание.

– Смотрите, я на одной ножке!

Жерди гнутся под Федькой, скрипят, сердце холодеет, наверно, от страха, а он всё же перебирается.

– Не смей! – кричит Истратов, но куда там.

Федька летит на взгорье, прыгает – и бух! растягивается на траве. Все смеются: мосточек на одной ножке перепрыгнул, а на ровном месте двумя поскользнулся.

– Ефим Савельич, глядите, как я!

Это Мишка Сырцов. Идёт по жердям хоть и на двух ногах, но не разгибает их в коленях – мелкими шажками, вихляя боками, как барышня.

– Я вот тебе, курицын сын!

– Здравствуйте, Ефим Савельич, – старательно и робко выговаривают девочки. Они держатся кучкой, в стороне от мальчишек.

– По одному, по одному. Торопиться некуда, времени много.

– Пение будет сегодня?

– Ефим Савельич, а я к моторчику якорь намотал.

– А я газету сделал. Показать?

– Да куда ты, чумичело, в дождь разворачивать? – уже улыбается Ефим Савельич.

– Меня сегодня пораньше отпустите? Мне с мамкой в район – форму покупать.

– А я урок не сделала, Ефим Савельич, батька заболел…

– Ладно, ладно, в школе потолкуем.

Учитель последним идёт по мосткам. Жердины провисают под кирзовыми сапогами, дрожит в болотце трава, от дождика и ветра дробно колышется вода между камышинными дудками.

Хлябь-то какая! Придётся просить Григория о помощи – ничего не поделаешь.

После школы Истратов идёт в правление. Там уже полно народу. Бабы лузгают семечки, мужики дымят махрой, в сизых клубах дыма лиц не разобрать. Дверь с улицы то и дело распахивается – входят и выходят люди, нагоняют хмарь, сырость, запахи дождя и мокрой овчины. В маленькое окошко сеется жидкий свет. Ещё не вечер, но горит уже лампочка.

– Здорово, Ефим!

– Здравствуйте, Ефим Савельич!

– Ну как там мой оголец?

С Ефимом здороваются по-разному. Кто хлопает по плечу – как-никак свой, деревенский, а кто заискивающе смотрит в глаза – школьный директор.

– По школьному али по личному какому? – справляется старичок Пантелей Венедиктыч. И, не дождавшись ответа, продолжает: – А я вот, вишь, пенсию хлопочу. Ты мне как посоветуешь: писать куда ай не шуметь? Положили мне восемнадцать рублей в месяц, так это что же получается? Возчиком работал в последние годы, это правда, а ведь раньше и плотничал и шорничал. Что ж я себе работал, не колхозу?

– У тебя что, «Беломор»? Ну-ка дай, а то надоела махорка. Ты, дед, подвинься, ишь расселся как барыня. Тебе на печи лежать в такую погоду, а ты толкаешься тут…

– Здравствуйте, Ефим Савельич, – раздаётся певучий голосок.

Это Маня, его однолетка. В детстве вместе учились, сидели за одной партой. Скорбел он сердцем об ней, да так и проморгал – перехватили девку, вышла замуж. Трёх детей родила, двое уже в школу бегают к нему.

– Привет, Манюшка. Дунечка скоро в школу выйдет?

– Давеча возила её в район, доктор говорит – недельку подержать. Плачется девчонка – подружки все книжки прошли, как бы не отстать…

– Чего ж ей Митька не расскажет?

– Я и прошу, а ему всё некогда – на улице гоняет. Вы бы сказали ему, Ефим Савельич.

– Ладно, скажу.

Смотрит в её милые, застенчивые глаза. Лицо обметало морщинками, платок приспущен по-старушечьи, а всё одно сердце лежит к ней, как когда-то. Не упомнит теперь, как это перешла она с ним на «вы». Как ни сбивал её, она ни в какую, смотрит на него, ровно бы поднялся он над ней в своей учёности бог знает как шибко. А ведь он как был Фимка, так и остался – пожалеть некому… Ладно, муж ей достался хороший, справный тракторист. И дети хорошие, дай им бог здоровья…

Истратов сидит среди мужиков и баб, курит, щурится, то одному отвечает, то другому. Дверь на улицу не закрывается, прёт сюда народ по всяким делам: кто за нарядом, кто испросить машину за лесом, кто соломы для крыши, мало ли просьб к правлению. В соседней комнате шумят голоса. Шумят слитно, да один перекрывает – раскатистый, командирский. Из комнаты показывается Герман Изотов, долговязый парень в сером кителе с накладными карманами. Стрижен ёжиком. Его обступают и в голос, перебивая друг друга, объясняют, что и зачем.

– Ты мне справочку обещал…

– Насчёт коровы я – примут ай нет?

Герман, секретарь правления, руководит приёмом. Он поднимает руку в знак тишины.

– По порядочку. Тебе сделано. Парня в институт собирай. И стипендию от колхоза положат, если экзамены сдаст. А ты, дедушка, чего тут зря смолишь? Пенсии другой не будет, всё тебе согласно записям…

Старик плюёт себе под ноги и уходит, гулко хлопая дверью. Постоял на улице, пока не пришёл в себя под осенним дождиком, а потом снова заходит, берёт у Истратова папиросу и садится рядом.

– Пускай мне сам Клык скажет. Как ты думаешь, Ефим, совет твой мне нужен: писать мне куда али нет? Тут, понимаешь, какое дело: может, он зуб на меня имеет. Клык-то? Иван меня давеча на мысль навёл: с Демидом-то я в ссоре, ещё из-за сада, ну а дочь его за Витьку вышла, а Витька племянником доводится Шурке…

– Ну и что же?

– Да ить Шурка – жена Гришки Клыка. Демид-то и скажи ей словечко, поскольку они сродственники, ну а Шурка и шепни Гришке. Теперь, так я понимаю, дело моё дохлое: где я её, справку, достану? Ай, может, лучше написать куда?

Истратов всё время вникает в чьи-то дела, кому-то что-то советует, кого-то от чего-то отговаривает. Однако пенсия Венедиктыча застревает в голове – замолвить бы слово за старика, а то ерунда какая-то: все же знают, плотничал он в колхозе…

За стеной слышится грохот стульев, шум голосов. Правление кончилось. Распахивается дверь, члены правления смешиваются с ожидающими, гул усиливается. В дверях, заслоняя свет, головой под самый косяк, вырастает фигура председателя. Хмуро супит брови, но тут замечает Истратова и улыбается.

– Моё почтение, Ефим! Ко мне, что ли? Ну, заходи, заходи…

Истратов застёгивает пуговицу на плаще и входит в кабинет. Стулья сдвинуты как попало, воздух сухой и тёплый, здесь уже подтапливают. Клычков садится за стол, заваленный газетами и папками, и кивает Ефиму на стул.

– Рад тебя видеть. Что ж ты редко заходишь? Забываешь старых друзей. Как-никак, а вместе учились. В школе всё в порядке? А с успеваемостью? Седьмое место по району? Ну что ж, неплохо, хвалю. Хотя, брат, почему же это седьмое? Подтянуться бы надо, колхоз на третьем месте в районе. Как там босяк мой? Бузит небось? С дровишками в порядке?

В это время звонит телефон. Клычков кладёт руку на аппарат и не торопится снимать. Он кивает Ефиму – не дают, дескать, поговорить. Но телефон настойчиво звонит, и он снимает трубку.

– Алло! Я. Что? Ну-ну! – Он долго слушает, вставляя односложные реплики. – М-да. Ничего. Лады. Так и действуй. А ну-ка прочти…

Это звонит колхозный бухгалтер, сейчас обед, а он сидит в райисполкоме и дожидается конца перерыва, утрясает с Клычковым дела – фонды, лес, межколхозстрой, подряды, кредиты – слова эти слышны с другого конца провода.

– Ну ладно, всё ясно. Как что, в область давай. Оформим. В случае чего – звони. А не будет, Герману передашь. А Елизарова с торгом пошли к чертям. Лес не даст, пускай своё общественное питание закрывает: не дадим овощей. И так себе в убыток отдаём…

Истратов вянет от неловкости. Дело его – три бревна – всё мельчает и мельчает. Дались ему эти брёвна. В конце концов, сами чего-нибудь придумают. У деда Мануйлы лошадку попросит – денёк не поездит по деревням, собирая утиль. Брёвна из старой баньки можно взять – гниловаты, правда, но всё же послужат. Из лагерной столовой тесины снять для настила – тоже пойдут.

Ефим встал, чтобы уйти, но Клычков кладёт трубку и с минуту молча смотрит перед собой.

– А, собаки! Разве добьёшься у них стройматериалу! Всё Аверкиеву отдают – колхоз у него на тракте, а мимо начальство ездит. А в нашу глубинку кто заглянет? Дела! Как чего подбросить нам – ищи ветра в поле!.. Да ладно, что это я морочу тебе голову своими делами, у тебя и своих хватает. Ну как в школе-то, всё в порядке? С успеваемостью как? Дровишки учителям завезли? Ну вот, а ты недоволен. Чего смеёшься? Как чего надо, ты заходи, не стесняйся, всё же корешки – вместе учились. Ты вон как далеко пошёл – директором, а я никак не вытяну института – за второй курс хвосты остались. Да где тут учиться, сам видишь – рвут на части… Н-да. Как там мой босяк? На троечки тянет? Ты жми на него, чтобы учился. Э, постой-ка!

Клычков снимает трубку.

– Надя? Андрей не приезжал? Как приедет, гони его ко мне, на Згуреевку поедем. – Кладёт трубку и устало спрашивает: – У тебя что ко мне?

– Да так, ерунда. – Истратов вытирает шею платком. – Тут Пантелей Венедиктыч сидел, боялся зайти к тебе.

– Кто такой?

– Старичок этот – Лукашёв…

– А-а-а-а! А что ему?

– Справок нет, говорит, а пенсия маленькая – восемнадцать рублей. Плотником работал. Лет пять назад в школе мне чердак перекладывал…

– Знаю я, сам помню – плотничал. – Клычков сочувственно кивает и почёсывает висок. – Надо что-нибудь придумать…

Истратов доволен. Сейчас, пожалуй, по дороге зайдёт к старику и порадует…

– Только ты вот что, напомни-ка мне, – говорит Клычков. – а то я ведь и забуду. А то скажи лучше Герману, мы с ним и подумаем, как и что. Ну вот и лады – решили дело. Да как же, помню сам, плотничал…

Председатель оглядывается в окошко. Снизу, буксуя на взгорье, елозя по грязи, вверх ползёт «газик». Он встаёт и прячет коробку с папиросами в карман.

– Может, подбросить? Мимо школы поеду…

– Спасибо. Мне в Горяны, дела там. Обещался.

– Ну, ну! Так захаживай, не забывай. А то зазнаваться стал. – Григорий крепко трясёт Ефиму руку, хлопает по плечу и в обнимку выходит с ним в прихожую, где, ворча, убирается Саввишна.

«Газик» уходит, выбрасывая грязь из-под колёс, а Истратов стоит и думает: пойти ли сейчас к Венедиктычу и обрадовать его или погодить? Нет, лучше обождать, пока новую пенсию не обговорят, а уж потом сообщить. А то обрадуешь, а вдруг дело не выгорит? И до того старикова забота одолела его, что о брёвнах и думать забыл – экая мелочь, право. Постоял, постоял, закурил и домой пошёл.

Однако к вечеру снова дождь зарядил, и мосток опять вспомнился, будь он неладен. Это что же будет? Утром ребята к ручью побегут и опять на брёвнышках прыгать зачнут?

Истратов снимает с гвоздя плащ, который коробится, как жестяный, надевает и задерживается в сенях, долго чего-то ища там.

– Чего там? – спрашивает Оня, сестра его.

– Да ничего, – отвечает Ефим, нашаривает наконец в темноте топор, прячет под плащ и выходит из дому.

Он бредёт в кромешной темноте, шлёпает по лужам, мимо тусклых светящихся квадратов, падающих из окон, а выйдя из села, идёт, ориентируясь на дальние жуковские огни. Всё здесь знакомо ему, мог бы вслепую пройти. Справа – ограда и поле за ней, а там картофельные бурты. Мимо, окатив его светом, проносится машина. Еле увильнул, прижавшись к плетню. И опять бредёт, теперь уже держась вблизи тропки, оплывшей от слякоти. Скользит на спуске, чуть не падает, а у самого оврага ловит руками ветлу и долго, укрываясь от дождя, прикуривает. Покурив, подходит к самим мосткам, прислушивается, как шипит вода, стекая в овраг, и лопочут под дождиком осока и камыш.

– Вот теперь попрыгаете у меня по брёвнышкам, – улыбается он и долго возится, разрушая ослизлые жердины.

Потом поднимается на взгорье и оборачивается. Отсюда утром видно будет: нет мосточка, и повёрнут ребята обратно, дойдут до поворота и по грейдеру на Жуково. Хоть и дальше, а всё же спокойнее до школы добираться. Кто малость и опоздает, ничего – учтётся. А днями он раздобудет крепкие брёвна для моста.

Возвращается Истратов повеселевшим. Оня ждёт его с чаем.

Настёнка сопит на печке, хорошо ему на душе. День недаром прошёл: насчёт пенсии Венедиктычу слово замолвил и худой мосток убрал. Вспомнил о Манюшке, подумал: как она там с тремя своими воюет? Митька-то её тоже из прыгунов, придёт завтра к оврагу, а мостков нет. Что делать? Придётся заворачивать обратно.

– Чего губы-то распустил? – спрашивает Оня, ласково глядя на брата.

– На косы твои любуюсь…

Сестра закраснелась и схватила его за ухо как мальчишку.

– Жениться тебе надо, чтобы на чужие косы не смотрел.

– Вот ты и займись. А то мне когда же? Сама видишь, некогда.

– Ну ладно, спать иди, болтун. А то мало тебя сватали. Школа – вот кто твоя жена.

Посмеялись и спать разошлись. А утром – мать честная! – время полвосьмого, а он только проснулся. Не успел ни побриться, ни помыться, надевает сапоги, не просохший со вчерашнего дня плащ – и ходу.

– Ах, растяпа! – ругает он себя, торопясь к оврагу.

Так и есть. Навстречу девочки.

– Ефим Савельич, не ходите туда. Моста нет, поломали.

За девочками – ребята помельче. А старшие, как и думал, толпятся у ручья, не хотят возвращаться. Кое-кто внизу налаживает остатки от порубленных жердин. Некоторые уже на той стороне. Кричат, свистят, подначивают трусоватых, а малыши топчутся, жмутся друг к дружке – кому охота в хлябь?

– Назад! Назад! – кричит Истратов, сбегая к ручью. Он хватает ребят и подталкивает их наверх. – А ну живо, к дороге!

– Опаздываем, Ефим Савельич!

– А ну не ленись, поживей!

Плачет малыш.

– Портфель закинули. Там он!..

– Эй, кто там? Васька Сазонов? Возьми Авдюшкин портфель и в школу неси, а ты – быстро – той дорогой!

Истратов ещё долго стоит на взгорье у развилки, заворачивая ребят от тропы, ведущей к ручью.

В школе Истратов снаряжает старших ребят за дровами. Растапливают обе школьные печки. Развесив мокрые одёжки, ребята обсуждают, кто как добрался. Всё вроде бы обошлось. Однако же и не совсем – после уроков опять старая история. Бегут, дуралеи, к оврагу, хоть ставь там часового с ружьём. Истратова охватывает стыд: что за ерунда такая получается? Три бревна всего привезти, обшить тесинками, наладить перильце – только и забот, а он не может добиться. Срам!

Два раза ходил Истратов в правление и всё без толку – Григория Клычкова нет в деревне, делами заправляет Герман Изотов. Строит из себя начальника, всём обещает, никому не отказывает, а по глазам видно – в одно ухо впустил, в другое выпустил. Но вот приехал наконец Клычков и собрал правление.

– Ты, Ефим, чего?

– Я насчёт мосточка через ручей. Брёвен несколько штук, плотника ещё, а то ребята падают…

– Сделаем. – Клычков обращается к Герману: – А где Иван Кныш? Куда он пропал? А на складе он был? Герман, ты что же это – забыл ему наряд на ферму?

– Так у него сейчас работа – лопаты делает…

Истратов встаёт, чтобы уйти.

– Я потом.

– Да ты сиди, сиди! – раздражённо говорит Клычков. – Обожди малость, вот закруглимся и потолкуем. Дело у меня к тебе.

Истратов тащит табуретку в уголочек и раскрывает портфель, достаёт тетради, авторучку и начинает проверять. Изредка поднимает голову, чтобы узнать, о чём речь. Герман пробегает глазами, вкратце докладывает своими словами.

– От Петренко. Просит отпустить сына в училище.

– Как члены правления? – спрашивает Клычков.

– Мать у него больная, батька только что вышел из больницы. А ещё у них сын, как его, Митроха, здоровый такой.

– Так он в армии.

– Один в армии, другой в училище, это кто же работать будет? Отложи-ка заявление. Следующий кто там?

Истратов вскидывает голову. Это о ком же речь – не о Димке ли Петренко? Диму он знает, хороший был ученик, старательный и до родителей очень заботливый. Нет, такой не оставит больных стариков, кончит училище и вернётся в колхоз. Это как же так, не отпустить его?

Пока Истратов думает о своём бывшем ученике Петренко, переходят к следующим заявлениям – слова вставить он так и не успевает. Да и неловко встревать ни с того ни с сего. Тем более что двери то и дело открываются и кто-нибудь заглядывает. Слышно, как в прихожей Саввишна кого-то распекает и гремит метёлкой под самой дверью.

– А ну сдвинься в сторонку.

Она шурует угли кочерёжкой, подтаскивает табуретку и закрывает вьюшку.

– Не рано ли закрываешь? А то угорим невзначай.

– Как ещё от заседаниев своих не угорели – сидите и толчёте, и толчёте…

Все смеются. Входит радист Игнат Сырцов.

– Григорий Ермолаич, как насчёт вечерней передачи? Сами читать будете али мне?

– А текст готов?

Игнат достаёт из папки листок. Григорий разглаживает листок перед собой, Герман подвигает ему карандаш.

– Так вот лучше, – Григорий пробегает листок глазами и кое-где жирно подчёркивает. – Сам почитаешь. Только не гундось, как дьякон.

– Вы бы сами-то…

– Нет у меня времени – речь мне ещё на партконференцию готовить.

Когда правление кончается и все расходятся, Григорий с хрустом расправляет плечи. Он ласково глядит на Ефима.

– Видишь, какая каторга, а? А ты говоришь! В школе-то всё в порядке – Федька-то, чёртов сын, прихворнул малость, недельку дома посидит, ладно? Ничего учится, тянет? На троечки? Троечка русская – на ней, брат, самая быстрая езда! Ха-ха! Помнишь такого Брошку Данилова? Он из Стратоновки к нам в школу бегал, по два года в классе сидел, а сейчас, думаешь, кто? Начальником в горторге. Вот получил письмецо, – Григорий долго ищет, не находит и машет рукой. – Одним словом, собирается к нам на Октябрьские отдохнуть, погулять. Ну, заодно овощишками интересуется, контрактик предлагает на будущий год. Такой ледащенький, а тоже, вишь, выскочил в люди…

Григорий достаёт сигареты с фильтром, закуривает, предлагает Ефиму, задумчиво и вопросительно смотрит ему в глаза.

– Дело, понимаешь, такое, не знаю, как и подъехать к тебе…

– А ты подъезжай, не тушуйся…

– Одним словом, не поможешь мне с зачётной работой по химии? Прислали вот тут, – Григорий ищет, перебирает бумаги на столе. – Вот она, проклятая. Контрольную надо сделать и послать. Чёрт знает, может, ерунда какая, да ты сам видишь – зашиваюсь, когда мне? Не выручишь, а?

Красивые серые глаза его теряют обычную жестковатость и смотрят на Ефима застенчиво, по-девичьи. Ефиму от души жаль товарища.

– Хорошо, Гриша, посмотрю. Я только вот о чём хотел тебе сказать…

Раздаётся звонок телефона.

– Кто там ещё? – Клычков снимает трубку, дует в неё. – Алло! Иван Ваныч? Моё почтение! Слушаю. Приехать? Ко мне? Ну, ну, давайте! Сообразим что-нибудь. Сколько, говоришь? Одиннадцать человек? – Он прикрывает трубку рукой и шёпотом Ефиму: – Одиннадцать человек – делегация с Украины. Мать честная, орава какая! – И снова в трубку: – Мне что – хоть тридцать присылай. На поляночке, говоришь? Ха-ха! Не получится. Погода не та. Однако жду.

Кладёт трубку и блестит глазами на Ефима.

– Делегация с Украины! Н-да! Это я Аверкиеву здоровенную дулю вставлю. Всё ж наш колхоз не забывают…

Клычков встаёт, сгребает со стола в ящик бумаги, глаза опять озабоченные.

– Вот чёрт, чуть не забыл. Звонили из района, просили речугу приготовить. – Он шарит на столе, в ящике, наконец находит. – Ты уж заодно посмотри, что я тут набросал. Насчёт ошибочек проверь, а то Герман-то не больно грамотен.

Григорий, однако, листок не отдаёт, а углубляется в чтение своей речи и смущённо улыбается.

– А что? Ничего! Ловко это я насчёт мелиорации! Мне бы средств на осушку болота, я бы показал Аверкиеву, где раки зимуют. Ты посмотри. Может, чего от себя добавишь – пожалуйста. Конец бы получше. А когда, скажи мне, речи готовить? Читать газеты некогда – вон, гляди, приносят, сколько накопилось. Не успеешь просмотреть, а Саввишна на растопку берёт. Жизнь!

– Я вот о чём хотел сказать, – вставляет наконец слово Истратов. – Тут вы от Петренков заявление разбирали, так надо бы, я думаю, стариков уважить и парня в училище отпустить…

– Одного отпустить, другого отпустить, так кто же останется? Ведь их потом обратно калачом не заманишь…

– Димку-то знаю, он вернётся. Как же он больную мать оставит? Да и колхозу от него проку больше будет после училища…

Григорий вздыхает.

– Ладно, пускай едет, раз такое твоё мнение…

– И потом ты Лукашову обещал насчёт прибавки к пенсии…

– Герману не говорил? Ну, дай-ка я запишу себе в календаре… Вот и ладно, пускай люди радуются… Больше ничего у тебя ко мне?

Истратов встал, довольный. Важные дела сделал.

– Брёвна бы мне для мосточка через ручей, да извини – пустяки всё это…

– Это почему же пустяки? – Клычков снимает трубку и энергично дует в неё. – Гурий? Кныш у тебя? Ты вот что, на денёк отпусти его в школу. Как так? А где он? – И, положив трубку, извиняясь: – Тебе какой мосточек?

– Через овраг на Жуково. Ребята ходят, падают.

– Тьфу ты! – смеётся Клычков. – Всего и делов. Да вот Кныша, понимаешь, нет. А сами не можете? Н-да. Ну ладно, через неделю, как вернётся, прямо же к тебе и пошлю. Будь спокоен, всё сделаем.

Неделя вроде пустяк, а ждать нельзя, и Ефим идёт к деду Мануйле, у которого свой конь – от районной конторы заготутиля. От колхоза он не зависит, гоняет целыми днями по деревням, меняет промтовары на тряпьё, невыделанную кожу, рога и копыта.

Дед жмётся.

– Конь-то у меня плёвый, к тяжёлой работе непривычен. Ну ладно, – всё же обещает. – У Клыка попроси брёвен-то с десяток, а мне лишек отдашь. Сарай эвон подбился снизу, поменять надо…

Захватив исправленную речь и контрольную по химии, Истратов идёт в правление. Клычков приветливо кивает – садись, дескать. Потом пристально смотрит на Ефима, что-то вспоминая, и хмурится.

– Федька в школу пару дней не походит. Извозился где-то, подлец, опять простудился. Что ни день, из школы придёт, мать одёжку выкручивает. Ерунда какая-то…

Истратов открывает портфель, кладёт на стол речь и контрольную.

– Это уж я виноват, – улыбается Истратов. – Мосток через ручей не проложил, а они, прыгуны, так и скачут через ручей. Вот и твой доигрался…

Григорий багровеет и вызывает Германа Изотова.

– Сейчас же мне Кныша достань! И чтобы немедля в школу!

Зажав под мышкой портфель, Истратов идёт по деревне, шлёпая по лужам. Из окошка кричит ему Пантелей Венедиктыч.

– Ефим, а Ефим, заходи повечерять…

– А что такое?

– Дело-то какое: пенсию поднимают мне…

– На здоровье, Венедиктыч.

– Так ты заходи, будь гость дорогой…

– Некогда мне, Венедиктыч.

Истратов торопится к дому на косогоре, рядом с бывшей церковью и садом. Открывает калитку, проходит в просторные сенцы и долго оттирает метлой сапоги.

В избе никого. Печь, ещё не остывшая от жара, стол возле окна, посуда, прикрытая рушником в петухах. Портрет Ленина на стене, на подоконнике приёмник. Истратов прислушивается – из светёлки тихое сопение. Он снимает сапоги, портянки заталкивает в голенища и топает по половицам в светёлку. Коврик, сундук, рамка с карточками на стене. На постели, перевязанный бабьим шерстяным платком, Федька Клычков – горячий весь, красный, белые волосики растрёпаны на влажном лбу. Он открывает глаза, испуганно смотрит на Истратова.

– Мамки нету.

– Я не к ней, я к тебе.

Федька тужится подняться и снова падает на подушку. Истратов присаживается на табуретку, ладонью касается Федькиного лба.

– Где же ты простыл?

Федька пыхтит, морщится и прячет глаза.

– Прыгал небось?

– Мамка сейчас придёт.

Федька беспомощно пытается подняться, чтобы взглянуть в окошко.

– Лежи. Без мамки обойдёмся.

– Вы не ругайтесь.

– Я не ругаться пришёл. Проведать.

– Это всё Мишка. «Пойдём, – говорит, – дураки только дорогой ходят».

– Ладно, ладно, заливай. Чем это от тебя пахнет так?

– Мамка подсолнечным маслом натёрла. Чтобы не кашлял.

– Ну, ну. Это хорошо. Вкусно пахнешь. Не скучно лежать?

– Нет.

– А об чем думаешь?

– Да так…

– А всё же?

Федька жмётся, с трудом выпрастывает руку из-под платка, вытирает мокрый лоб, конфузится.

– Я скажу, а вы смеяться не будете?

– Если что смешное, может, и посмеюсь.

– Нет, вы не смейтесь.

– Ну давай, давай.

– Я такую штуку одну придумал. Чтобы летать.

– Ну-ну!

Федька подтягивается, упирается спиной в подушки, сквозь платок виднеется тельце. Истратов подтыкает с боков одеяло и радостно-внимательно ждёт. Мальчонка совсем оттаивает, глаза его горячечно брызгают от возбуждения.

– Я как закрою глаза, так всё прыгаю и прыгаю…

– Это как же?

– А вот так. Прыгаю и в воздухе держусь как птица. Отчего так – птица летает, а мы не можем? Вы мою Маньку не видели?

– Кто такая?

– Я вам сейчас, – он куда-то порывается, но Истратов укладывает его.

– Лежи, лежи, ты мне так, на словах.

– Это у меня галка живёт. Наверно, под кроватью.

Федька выжидательно смотрит на учителя. Истратов лезет под кровать, кряхтит, видит – галка, пытается взять её, но она шипит и забивается в угол. Он вытаскивает её и отпускает. Галка забивается за сундук. Истратов отряхивается и садится рядом.

– Ну и об чем же ты думаешь? – возвращает он мальчика к разговору.

– Я смотрю на Маньку и думаю, всё думаю. Вот бы крылья к рукам приделать и летать. Ну, не так, как самолёт, а чтобы прыгать, понятно?

– Это, значит, как овраг там, канава или лужа? А ещё бы разогнаться и на дерево сигануть?

– Во-во! – смеётся Федька.

– Это ты хорошо придумал. А вот слыхал насчёт поезда – не простой, а шар огромный, с избу, катится себе по канавке, а в нём пассажиры сидят?

Они долго разговаривают, разбирают, придумывают. Федьке жарко, он теребит платок, сдвигает набок, чтобы свободнее размахивать руками. Но вот слышится топот ног во дворе. Мальчик настораживается, поправляет платок на груди и влезает под одеяло.

– Вер-р-р-рка! – кричит Манька из-за сундука и встряхивает крыльями.

– Это моя мамка идёт. Её Манька всегда узнаёт. Только вы не говорите, что я через ручей прыгал, ладно?

Входит Вера, молодая, крепкая, плащ весь в каплях, с бровей вода. Смотрит удивлённо.

– Ты, что ли, Ефим? Ай случилось что?

– Да чего ж случилось? Парня навестил, вот и всё. Посидели мы с ним, посудачили. Он мне одну штуку мудрёную рассказал…

Глаза Веры радостно светятся.

– Выдумщик он, всё что-то придумывает…

– А ты, мам, слыхала насчёт шарового поезда? Это такая штука, два шара, один…

– Постой, дай раздеться. Да ты куда, Ефим? Сейчас пообедаем вместе…

– Некогда. Ну, будь здоров, Федя! Моё почтение!

– Моё почтение! – кричит Федька.

– Это ты хорошо подсолнечным маслицем придумала. Надо тут ещё кое-кому подсказать. Пойду я…

Накручивает портянки, надевает сапоги. Идёт по улице, месит грязь. Моросит дождик. По времени ещё день, а свету мало, туман ползёт по деревне, слякоть словно бы с земли поднялась и в душу лезет, а всё одно – легко на душе. За Венедиктыча радостно. И к Петренкам зайти бы надо – как там Дима? Постоял посерёдке улицы, улыбнулся – Настёнку вдруг как бы увидел – сидит, бедняга, запертая, наигралась и скучает одна. По дороге, однако, вспомнил Мишку Сырцова. Тоже ведь в школу не ходит, прыгун окаянный. И решил заглянуть к ним, проведать, а заодно и насчёт подсолнечного масла подсказать.