Текст книги "Правила одиночества"

Автор книги: Самид Агаев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 26 страниц) [доступный отрывок для чтения: 10 страниц]

– А ты меня не видишь, – резонно ответил Виталик, – я же сзади иду.

– Остряк-самоучка, – все так же не оборачиваясь, констатировала девушка.

– А что я такого сделал? – возмущенно.

– На Рубене живого места нет, вся физиономия синяя. Ты его так избил, будто он не брат мой, а враг. А еще говорил, что ты меня любишь. Врал?

– Почему врал, я же говорил, что тебя люблю, а не его.

– Перестань острить.

– Хорошо, не буду.

– Ты устроил ему западню.

Во-первых, в западню попали мы, нас было четверо, а братуха твой привел целую футбольную команду, одиннадцать человек. Я оказался меж двух огней; если ты помнишь, предупредил, чтобы Рубен не ходил один, из-за тебя я предал своих друзей, мы еле ноги унесли.

– Значит, это я виновата во всем? – раздраженным голосом спросила Джульетта, она даже остановилась и повернулась к нему лицом.

– Нет, – быстро ответил Виталик, – я этого не говорил, во всем виноват я, давай помиримся.

Девушка, сжав губы, сложила кукиш, сунула ему под нос, повернулась и пошла. Виталик тут же последовал за ней.

– С чего ты взяла, что это я отделал твоего брата, я даже его в лицо не знаю.

– Зато он тебя узнал.

– Откуда?

– Под фонарем ты стоял, в качестве живца?

– Ну да, – признался, – только про живца это обидно.

– Как есть, и хватит за мной таскаться. Рубен на голубятне торчит, еще одной драки не хватало. И, кстати говоря, поездка на БАМ в качестве свадебного путешествия меня не устраивает.

Поравнялись с домом Джульетты, и девушка ускорила шаг. Виталик тяжело вздохнул и поплелся в общежитие.

– Вон идет наш Ромео, – сказал Али. Он сунул два пальца в рот и издал короткий свист.

Ромео, то есть Виталик, задумчиво вышагивающий вдоль забора, поднял голову и увидел Али, машущего рукой. Изменил направление и тем же аллюром ступил на футбольное поле. Отсчитав полсотни шагов, остановился у лавочки, на которой сидела вся троица.

– Гамарджоба,[17]17
  Здравствуйте (грузинск.).


[Закрыть] – приветствовал он честную компанию.

Салам аллейкум,[18]18
  Мир вам (арабск.).


[Закрыть] – ответствовал Виталик Большой.

Барев,[19]19
  Здравствуйте (армянск.).


[Закрыть] – сказал Али.

– Здоровеньки булы, – ответил Ислам. Виталик Большой спросил у Виталика Маленького:

– Чувак, ты случайно не кришнаит, а то нам для комплекта буддизма не хватает?

– У меня мама молоканка, – нехотя ответил Виталик.

– Это ничего, сектанты тоже имеют право на представительство, – добродушно заметил Виталик Большой.

Виталик Маленький сел рядом, поднял прутик, лежавший под ногами, и принялся чертить перед собой геометрические фигуры. Молчали минут десять под гомон воробьев, чирикающих на кронах акаций.

– Как идет процесс примирения? – наконец спросил Ислам.

Виталик пожал плечами, полез в карман, достал пачку «Авроры», закурил и стал сплевывать табачинки, налипшие на губы.

– Понятно, – сказал Ислам, – вопросов больше не имею.

Али, немилосердно фальшивя, стал насвистывать мелодию арии «Сердце красавиц склонно к измене». Виталик Маленький некоторое время поглядывал на него искоса, затем, не выдержал:

– Икар долетался, а ты досвистишься. Обращаясь к Исламу, Али возмущенно сказал:

– Задирается. Кажется, ему жить надоело.

– Джентльмены, – строго обратился к ним Виталик Большой, – глупо ссориться перед лицом общего врага, он только этого и ждет, чтобы схавать нас поодиночке.

– Скажи спасибо общему врагу, – буркнул Али. – Неблагодарный, еще из-за него вчера жизнью рисковал.

– Надежда есть вообще? – спросил Виталик Большой.

Поскольку Виталик Маленький молчал, Ислам ответил за него:

– Надежда всегда есть.

– Я вам расскажу поучительную историю, – изрек Али. – Вот я встречался с девушкой, Надежда ее звали…

– Ладно врать, – перебил его Виталик Большой, – с девушкой он встречался, с Эльзой, наверное?

Али обиженно замолчал и снова стал насвистывать, на этот раз мотив мейхана.

– Ну и че дальше было? – через минуту спросил Виталик Большой.

– Да пошел ты, – сказал Али и вполголоса, отбивая ладонями по коленке такт, запел:

 
Моего места Маштаганский селений
Общежител четвертый отделений
Если будет земилетиресений
Пириходи ко мне в отделений.
 

Оборвав песню, заметил:

– Эльза, к вашему сведению, со мной не здоровается, потому что я обещал прийти к ней вечером и не пришел, из-за вас, между прочим.

Виталик Большой спросил у Ислама сигарету, но тот покачал головой. Виталик Маленький достал пачку «Авроры», но Виталик Большой скривился и предложил Али:

– Пойдем, брат, сходим за сигаретами, у меня есть сорок копеек, как раз на «Интер» хватит.

– Ара, отвали от меня, – огрызнулся Али, – я с тобой даже двух шагов дороги не хочу пройти.

– Обиделся, – констатировал Виталик Большой. АЛИ, не обращая на него внимания, продолжал вполголоса петь, прищелкивая пальцами:

 
Лошадь, осел и мотыга,
Вот и все, что было у меня,
И уверенность, что отец женит меня,
Но он дал мне денег и отправил в игорный дом.
 

Дальше он не знал слов, поэтому, пощелкав еще некоторое время пальцами, замолчал. Солнце клонилось к закату, было тепло и безветренно. Наискосок, через футбольное поле, прошла группа учащихся занимать очередь на ужин. Проводили их взглядами. Гомон птиц в кроне дерева вдруг затих. Подняли головы и увидели в небе парящего коршуна. Хищник сделал круг над полем и, видимо не увидев ничего достойного внимания, улетел в сторону пустырей. Через несколько минут птичий базар возобновился. Студенты теперь потянулись на ужин муравьиной лентой, друг за другом, небольшими группками, что-то живо обсуждая, споря. Видимо, в этом нескончаемом потоке было что-то рефлексообразующее, так как все почувствовали голод.

– Сколько, ты говоришь, у тебя копеек? – спросил Ислам.

Виталик Большой открыл рот, чтобы ответить, но в этот момент раздался шум крыльев, сильный шум. Над голубятней Рубена вдруг возникло сизо-голубое облако, которое стремительно взмыло вверх, подгоняемое разбойничьим свистом хозяина. Какое-то время они как зачарованные следили за пируэтами голубиной стаи, причем довольно долго, затем Виталик Большой сказал:

– Сорок копеек, но я хотел купить сигарет, у нас курить нету.

– Курить вредно, – сказал Ислам, продолжая смотреть в небо, – «Охотничья» копченая стоит рубль восемьдесят, две бутылки «Агдама» по рубль десять – итого четыре рубля; хлеб возьмем в столовой. У меня есть трешник, не хватает шестьдесят копеек, поройтесь как следует в карманах, дети мои, поскребите по сусекам.

Али толкнул локтем сидевшего рядом Виталика Маленького и, подавшись к нему корпусом, тихо спросил:

– Друг, эти сусекам – что такое?

Ислам замолчал. После долгой паузы Маша спросила:

– А что было дальше?

– Дальше наступило утро, – ответил Караев.

– Какое утро? – недоуменно сказала девушка.

– Обыкновенное, какое после ночи наступает.

– И че?

– И Шехерезада прекратила дозволенные речи.

– Так вы, значит, Шехерезада, – развеселилась Маша.

– В некотором роде.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

Проект

На той стене, где не было окна, висела карта Москвы. Возле карты стоял мужчина лет сорока пяти, стройный, моложавый, гладко выбритый, и тыкал в нее пальцем. Звали мужчину Александр Сенин. Караев сидел за столом и, мешая ложечкой чай, рассеянно слушал его.

– Почти гектар земли, – горячо говорил Сенин, – по плану городского развития, это план массовой застройки. Метро пустят через полгода, станция от этого места в пятистах метрах. Строительство жилья идет полным ходом. Для оптового рынка лучше места не сыскать.

– Только строят или живут? – спросил Караев.

– Некоторые дома уже заселены, ни одного магазина в округе, народ продукты возит из центра, можно сказать. Это золотое дно, неужели не видишь? Деньги сами в руки идут. Проснись, старик, спишь, что ли?

Караев поднялся, плеснул в ладонь из графина с водой, побрызгал в лицо.

– Я плохо спал, – сказал он, – вернее, совсем не спал.

– Съел что-нибудь? – сочувственно сказал Сенин.

– Я был не один, – нехотя объяснил Караев.

– О-о, так это совсем другое дело, – уважительно произнес Сенин, – это я понимаю.

Сенин был когда-то освобожденным председателем профсоюзного комитета на крупном производственном предприятии. В начальство выбился из рабочих, ходил в передовиках, эксплуатировал сразу семь токарных станков, зарабатывая бешеные по тем временам деньги – по восемьсот рублей в месяц. Даже имел правительственную награду – орден за трудовую доблесть. Грянула перестройка, завод обанкротился, и Сенин остался не у дел. Но жалеет он не столько об этом, сколько о том, что не успел пройти еще одну карьерную ступень – перейти в ЦК ВЦСПС – уж там бы он не затерялся – кто знает, может, сейчас бы в депутатах ходил! На жизнь Сенин зарабатывал посредничеством. Рынок, который сейчас эксплуатировал Караев, был арендован с его помощью.

– Кого башлять? – спросил Караев.

– Префекта, через третьих лиц, разумеется.

– Сколько он хочет?

– Полтинник сразу, и потом пять процентов с оборотов.

– Рожа не треснет у него с пятидесяти тысяч долларов… – лениво возмутился Караев.

– Старик, это недорого, – убеждал Сенин, – он дает аренду на пять лет, разбей на месяцы – там копейки получаются. Это приличный человек, уверяю тебя, его недавно назначили, поэтому он берет дешево; ты не знаешь, что в других районах творится. Деньги за год отобьешь, да какой за год! За полгода!

– А процент с оборота? – сопротивлялся Караев.

– Старик, ты меня удивляешь: во-первых, даже налоговая инспекция не в силах определить фактический оборот в коммерческой палатке, а ты хочешь, чтобы префект определил, тем более на рынке! А во-вторых, платить его не ты будешь, а твои арендаторы, включишь в арендную плату – и все дела.

– Твоя доля в этом полтиннике? – спросил Караев.

– Ну что ты, старик, я эти деньги отдам все, я у тебя на хвосте.

– Сколько ты хочешь?

– Мне как посреднику законные десять процентов.

– Пять тысяч долларов, – сказал Караев, – итого пятьдесят пять, на пять лет это, конечно, не так уж и много, но платить-то надо сразу. Я должен поразмыслить.

– Времени мало, – заявил Сенин, – буквально несколько дней, имей в виду, желающих на это место найдется предостаточно.

Караев задумался.

Причины для раздумий были. Первая – непредсказуемость московских властей, вторая – попустительство государства в отношении экстремистских и фашистских группировок; случаи избиения брюнетов в общественных местах стали обыденностью. Память народа, потерявшего около двадцати четырех миллионов человек в борьбе с фашизмом, оказалась слишком короткой. Долгосрочные инвестиции – вещь рискованная. Кто знает, не придется ли в спешном порядке уносить ноги из страны?

– Мне надо поразмыслить, – повторил Караев, – кстати, не называй меня стариком.

– Что это вдруг? – удивился Сенин. – Я тебя всегда так называл. Стареть, что ли, начал?

– Между прочим, – заметил Караев, – ты старше меня на три года, это во-первых. Во-вторых, у меня роман с молодой девушкой, и может развиться комплекс.

– Ух ты, – алчно сказал Сенин, – и сколько ей лет?

– Попрошу без зависти.

– Красивая?

– Врать не буду, девушка некрасивая, но молодая – двадцать три года ей, – честно признался Караев.

А ты знаешь, в этом есть свои положительные моменты, – глубокомысленно произнес Сенин. – Ты – мужчина видный, значит, ценить будет, верна будет, во-вторых, никто на нее не позарится.

– Насчет верности некрасивых – это миф, – возразил Караев, – как раз они первые тебе рога наставят, потому что им постоянно надо самоутверждаться.

– Послушай, старик, – назидательно произнес Сенин, – молодая девушка не может быть некрасивой. Это мнение умудренного жизнью человека, прислушайся к нему. Молодость – сама по себе красота. Знаешь, что я тебе скажу? В нашем возрасте нельзя быть таким щепетильным.

Именно это пришло в голову Караеву в последний момент перед тем, как он оказался с девушкой в постели: до этого он честно пытался справиться с собой.

– А что бы тебе на ней не жениться? Об этом другие только мечтать могут, а тебе само в руки идет. Молодая жена, будет тебе верна – смотри-ка, даже стихи сложились.

– Я ее не люблю, – сказал Караев, – к тому же, у нее был армянин.

– Ну знаешь, кто из нас без греха, – назидательно произнес Сенин, – у каждого в жизни был свой «армянин».

– У тебя что, тоже был армянин?

– Это в переносном смысле, аллегория, не буквально. В конце концов, не негр же у нее был, а всего-навсего армянин.

– Ты меня знаешь: я не националист, я даже к евреям нормально отношусь, но лучше бы у нее был негр. Это не я говорю, это во мне национальное самосознание говорит. Ведь они оккупировали четверть Азербайджана! А ты говоришь – негр.

– Не пойму, ты шутишь или серьезно говоришь?

– Это смех сквозь слезы. Ладно, закрываем тему. Чаю хочешь?

– Да я бы и выпить не отказался, – признался Сенин. Караев нажал кнопку на телефонном аппарате.

– Вера, дайте нам чаю с лимоном.

Он подошел к шкафу, достал из него початую бутылку коньяка и поставил на стол одну рюмку.

– А ты не будешь? – спросил Сенин.

– С утра не пью, – отказался Караев, – только чай.

– Ну а я выпью: в жизни и так много ограничений, не зависимых от нашей воли, не хватало еще самому себя ограничивать.

– Я смотрю, у тебя философский подход к жизни, – улыбнулся Караев, – ты что заканчивал?

– Десять классов, – наполняя рюмку, сказал Сенин, – но ты попал в самую точку: я после армии поступал в МГУ, на философский факультет. Правда, на первом же экзамене срезался. Вопрос был про Ломоносова: расскажите, мол, основные вехи его жизни, и я сказал, что он пришел пешком из Архангельска и поступил в университет. А оказалось, что университета тогда еще не было, потому что он сам его впоследствии и создал, поэтому его именем и назван. Вот смеху-то было. Они сразу заулыбались, стали переглядываться и двойку мне рисуют. Я пытался убедить комиссию в том, что в философии не эрудиция главное, а способ мышления, что ум и знание – это разные вещи, но мне не удалось это сделать. Ну, будь здоров, за успех твоего бизнеса!

Сенин выпил, и на лице его появилось вопросительное выражение – он прислушивался к своим ощущениям. Вошла Вера, неся поднос, на котором были маленький заварной чайник, грушевидные стаканчики, печенье, конфеты и блюдечко с нарезанным лимоном. Сенин тут же подцепил ломтик и отправил его в рот. Разлив чай, Вера удалилась. Сенин провожал ее любопытным взглядом, поворачиваясь вслед, пока она не удалилась.

– Ты поаккуратнее смотри, – заметил Караев, – а то Рузвельт тоже так вывернулся вслед секретарше, упал и сломал позвоночник. Так что береги спину, Сеня.

– У тебя какие с ней отношения? – спросил Сенин.

– Деловые, а что?

– Я бы ее скушал, – плотоядно сказал Сенин, – да только времени нет и возможности: у меня ведь жена, дети и еще одна женщина…

– В Ростове-на-Дону?

– Здесь, в Москве. Расходов это потребует, а я сейчас крайне ограничен в средствах, – с сожалением объяснял Сенин.

– Бодливой корове Бог рога не дал, – сказал Караев.

– Вроде того. А она замужем?

– Не замужем. Тебе налить? – предложил Караев.

– Конечно, налить, Бог любит троицу, а я только одну выпил. Может, я выкрою денек-другой. Хаты, правда, нет, пустишь к себе?

– Нет.

Караев наполнил рюмку. Раздался зуммер телефона, Караев нажал клавишу. Голос Веры произнес:

– Патрон, звонит вчерашняя журналистка, соединить?

– Да.

– Как она тебя называет, – отметил Сенин, – патрон?

– Когда она была замужем, долго работала за границей, в Новой Гвинее.

Караев взял трубку и услышал низкий голос Севинч:

– Господин Караев, здравствуйте, я прошу прощения, мне так неловко, но диктофон зажевал пленку, и я не могу расшифровать интервью. Вы не согласились бы повторить его? Мне ужасно стыдно.

– Я рад вас слышать, – сказал Караев, – пожалуйста, я повторю, правда, не уверен, что получится слово в слово. Я буду свободен вечером. Да, я совсем забыл – по вечерам вы заняты. Хорошо, приезжайте сейчас.

Караев положил трубку. Сенин, внимательно слушавший разговор, глумливо произнес:

– Ето хто ето? Журналистка? Ай, как интересно, – он выпил, съел лимонную дольку и завистливо продолжил: – Слушай, да ты нарасхват у женского пола. Как же хорошо быть неженатым, Господи боже!

Он налил себе еще одну рюмку. Было заметно, что он захмелел:

– Двадцать семь лет семейной жизни – и что хорошего? Вот, к примеру, ты один живешь, вынужден себе сам готовить. Вроде как неудобство – приходишь домой усталый, жрать хочется, а тут еще готовить надо. Но с другой стороны, ты себе что хочешь, то и готовишь, правильно? А я прихожу вечером домой, говорю жене: хочу, мол, жареной картошки – я люблю с солеными огурцами – а она передо мной тарелку с макаронами – хрясь, и говорит: «Еще чего, буду я для тебя отдельно готовить! В ресторане, что ли? Ешь, а не нравится – иди телевизор смотреть» – нет, ты представляешь?

Вновь раздался зуммер телефона. Караев нажал на клавишу и услышал взволнованный голос Веры:

– Патрон, на рынке омоновцы.

Караев стремительно поднялся и со словами: «Извини, друг» – вышел. Сенин так же стремительно поднялся, выпил, но остался на месте. «Ничего, – крикнул он вслед, – я подожду».

Идентификация

Омоновцы рассредоточились по всему рынку. Рослые, вооруженные автоматами, в черных трикотажных масках на лицах, бойцы сгоняли всех торговцев в одно место и выстраивали у стены. Караев обратил внимание на то, что среди задержанных были и покупатели, у которых не оказалось при себе документов. Те же, кто не вызвал у омоновцев подозрения, наблюдали за происходящим – кто с любопытством, кто с жалостью, а кто со злорадством. Омоновцы, маясь от избытка власти, с задержанными особо не церемонились: ставили их лицом к стене, ноги на ширину плеч, руки на стенку. Все это выглядело настолько нелепо – средь бела дня, в мирное время, в столице страны – что казалось, идут съемки фильма по роману-антиутопии Оруэлла. Под ногами катались фрукты с лотка, который то ли нечаянно, то ли нарочно опрокинул на землю один из бойцов. Караев поднял с земли яблоко и, держа его в руках, громко спросил:

– Кто здесь старший?

К нему подошел один из омоновцев в звании лейтенанта.

– Я директор рынка, – представился Караев, – что здесь происходит?

– Проверка документов, – заявил офицер, – плановая.

– Вы что, их расстреливать сейчас будете? – спросил Караев.

– Расстреливать? – удивился офицер. – Нет.

– Зачем же вы их к стенке поставили в таких позах, и к чему этот маскарад?

– Предъявите документы, – потребовал офицер.

– А может быть, вы сначала маску снимете? Как-то неловко разговаривать, не видя лица собеседника.

– Документы, – грозно повторил лейтенант.

Караев усмехнулся:

– Уважаемый, вас что, в милицейской школе учат только этой команде? – Он полез в карман за паспортом, затем в другой, и с досадой вспомнил, что как раз сегодня оставил его дома. Достал бумажник, извлек из него визитку и протянул офицеру.

Омоновец изучил визитку и спросил:

– Паспорт у вас есть?

– Паспорт лежит у меня дома, разве я обязан носить его с собой? Я его забыл.

Лейтенант покрутил в руке кусочек картона.

– Здесь нет штампа о регистрации. Придется вас задержать до выяснения обстоятельств.

– Задержать меня? – возмутился Караев. – На каком основании?

– На основании закона. При подозрении в совершении преступления я имею право задержать вас.

– А почему вы не задерживаете этих людей? – Караев указал на зевак, с любопытством наблюдающих за этой сценой. – Вы их не подозреваете в совершении преступления? Или моя внешность – достаточный повод для этого?

– Ладно, хорош болтать, умник, – рявкнул офицер и скомандовал: – Взять его! Туда же, к стенке!

Два дюжих омоновца схватили Караева за локти и повели к стене. Сопротивляясь, он выкрикнул с долго сдерживаемой яростью:

– Ты маску-то сними, блядь! Что ты, как трус, лицо прячешь?

После этих слов двое омоновцев скрутили его и поволокли в автобус.

Век воли не видать

Ночь Караев провел в «обезьяннике», в компании бомжей. Бессонная ночь спровоцировала приступ мигрени, и мозг его раскалывался от боли. Дежурным был офицер по фамилии Дзгоев – так он представлялся, отвечая на звонки. По всей вероятности, он был осетин. Дзгоев разрешил Караеву позвонить адвокату. Но мерзавец адвокат оказался на даче и приехать не мог, так как был выпивши. «Ты уволен», – сказал ему Караев и ПОЛОЖИЛ трубку. Капитан с сочувствием смотрел на него.

– Может, отпустишь? – спросил Караев. – Другом стану.

Капитан покачал головой:

– Если бы из нас двоих кто-то был русский, это еще сошло бы с рук, а так – нет, – тихо сказал он.

– Понимаю, – согласился Караев и вернулся за решетку.

Но утром его неожиданно отпустили. Выйдя на крыльцо, он с наслаждением вдохнул холодный осенний воздух – на улице моросил дождь. Неуверенно ступая, прошел через двор мимо перекуривающих возле патрульных машин милиционеров. У ворот отделения милиции стояла женщина под зонтом.

– Пустите под зонтик, – попросился Караев и в следующий миг узнал Севинч.

– Конечно, – ответила она, – подходите.

– Вот так встреча! – изумился Караев. – Как вы здесь оказались?

Женщина пожала плечами.

– Я виноват перед вами, – заговорил Караев, – обманул. Правда, это был форс-мажор, но все равно простите меня, – засмеялся, – мне это напоминает сцену из американского фильма: герой выходит из тюряги, а на улице его ждет женщина, которую он и не надеялся увидеть. Меня это всегда умиляло. Однако я готов искупить свою вину и дать вам интервью прямо здесь.

Знаете, каким был основной принцип древнегреческой философии? Здесь и сейчас! У меня даже есть оригинальное название для него: «Репортаж с петлей на шее». Как вам? Нравится?

– Это уже было, – сказала Севинч.

– Как – было? Я только сейчас его придумал! Надо же, на ходу подметки рвут, что ты будешь делать? Недавно я рассказывал историю одной знакомой, придумал такое хорошее название, «Любовь и голуби», а мне говорят, – уже было. Прямо как вы сейчас. Обидно, да!

– Ну и вид у вас, – заметила Севинч, – а вам не холодно?

Караев дотронулся до своего лица, затем сделал несколько движений, отряхивая брюки. Вчера он выскочил из офиса без пальто.

– Да, – согласился Караев, – душераздирающее зрелище. Если бы вы еще знали, как у меня болит голова!

– Знаю, у меня самой болит голова, мне легко в это поверить.

– И все-таки, как вы здесь оказались? – повторил Караев.

– Мы так и будем здесь стоять? – спросила Севинч. – На нас смотрят.

Караев оглянулся: милиционеры с любопытством, негромко переговариваясь, разглядывали их.

– Они смотрят не на нас, а на вас, – уточнил Караев.

– С какой стати им смотреть на меня?

– Вы красивая женщина, а милиционеры – мужчины.

– Я как-то об этом не подумала, и все же давайте уйдем отсюда.

– У нас в Азербайджане разглядывают еще пристальней. Кстати, здесь недалеко есть кинотеатр с сохранившимся чудом с советских времен названием. Всякий раз, когда я проезжаю мимо него, меня охватывает ностальгия.

– Как он называется?

– «Баку».

– Да, действительно.

– Там есть кафе. Я думаю, в нем будет уютно.

Караев грустно улыбнулся.

– Вот произнес и подумал: какое это беззащитное слово – уют! Человек в форме с незаконченным средним образованием всегда может засунуть тебя за решетку и лишить уюта.

Он зябко поежился и поднял воротник пиджака.

– Вставайте под мой зонтик, – сказала Севинч.

В кафе сели за столик с видом на небольшой водоем, в котором плавала одинокая утка.

– Чай, кофе? – спросил Караев.

– Чай. А эта утка живая?

– Нет, муляж с моторчиком.

– Вы шутите!

– Да. Выпить не хотите? – предложил Караев, жестом подзывая официантку.

– Нет. Я не пью, – отказалась Севинч.

– А я выпью, если вы не возражаете.

– Я думаю, что вам это просто необходимо.

– Как приятно иметь дело с такой понимающей женщиной! – сказал Караев, и подошедшей официантке: – Принесите нам чаю с лимоном, рюмку коньяка… Кстати, какой у вас коньяк?

– «Арарат», очень хороший, – сказала официантка.

– Не надо, – наотрез отказался Караев, – какой еще?

– Есть «Шустовский», прекрасный коньяк, принести?

– Ни в коем случае. Это, чтобы вы знали, тоже армянский, только замаскированный.

– Ну что вы, – возразила официантка, – Шустов – это известный дореволюционный промышленник.

– Правильно, но коньячный завод, принадлежавший ему когда-то, находится в Армении. Я не понимаю, в чем дело, почему в кафе «Баку» подают армянский коньяк? Это что же, пятая колонна? Дайте жалобную книгу!

Официантка недоуменно пожала плечами.

– Есть еще «Кизлярский», но три звездочки.

– Ничего, сойдет, – сказал Караев, – несите «Кизлярский», а жалобную книгу не надо. Пирожные есть?

– Блины есть, – сказала официантка, – с икрой, медом, красной рыбой.

Караев обратился к Севинч:

– Вы блины с чем будете?

– Ни с чем, я блины терпеть не могу.

– Блины мы не будем, унесите, – распорядился Караев.

– Так я же еще не приносила, – почему-то обидевшись, сказала официантка.

– А вот это зря. Ну да ладно, несите чай.

Официантка, закрыв блокнотик, сунула его в карман фартучка и ушла.

– Вы на меня не смотрите, я завтракала, съешьте что-нибудь, – попросила Севинч.

– Как же мне на вас не смотреть, когда вы такая красивая! А есть блины одному, в присутствии дамы… Нет!

– Напрасно. Ну, как знаете, – комплимент она пропустила мимо ушей.

– А вы не ответили, как оказались возле тюрьмы… постойте-ка, это вы меня вытащили! – вдруг догадался Караев.

– В проницательности вам не откажешь, – улыбнулась Севинч.

– Ну конечно! Если вам было известно точное время, я не думаю, что вы стояли и ждали, как жена моряка на утесе!

– Полегче насчет жены моряка, – заметила Севинч.

– Прошу прощения, – извинился Караев, – куда-то меня не в ту сторону понесло в смысле метафор, но прибегать к другому образу не буду, чтобы не получилось, как у Насреддина. Когда шах спросил у него: «Что такое: извинение хуже проступка?» – Насреддин долго и безуспешно пытался объяснить, затем подошел и ущипнул его. Тот вскрикнул и потребовал объяснений. Насреддин сказал: «Прости, мне показалось, что это не ты сидишь, а твоя жена».

– Что вы хотите этим сказать? – напряженно спросила Севинч.

– Ничего, шутка не получилась. Как-то у нас в это утро напряженно с юмором, – грустно сказал Караев.

Подошла официантка, принесла чай и коньяк. Дождавшись ее ухода, Караев поднял рюмку и со словами: «Ваше здоровье» – выпил. Сделал глоток чая, предложил:

– Пейте, остыл уже, видимо, издалека она его несла. Как все-таки хорошо на воле! Вроде бы не самый лучший день в моей жизни, а настроение прекрасное. Знаете анекдот про еврея, ребе и козу?

– Знаю, – улыбнулась Севинч.

– Сейчас именно тот случай. Моя благодарность просто не знает границ. Я ваш должник, но расскажите, как вам это удалось.

– Я обратилась к людям, против которых вы так настроены.

– Вы имеете в виду омоновцев?

– Я имею в виду представителей азербайджанской диаспоры, одного влиятельного человека. Я брала у него интервью как раз перед нашим знакомством, несколько звонков решили ваше дело. За что вас арестовали?

– Меня не арестовали, меня забрали, – уточнил Караев.

– Есть разница? Я не так сильна в тонкостях русского языка.

– Есть: второе с законом не имеет ничего общего. На рынке была милицейская облава, в смысле – проверка документов, они же теперь с легкой руки нашего мэра только этим и занимаются. Причем с ребятами обращались как с бандитами: поставили к стенке, руки за голову, ноги врозь. Я вмешался, командиру это не понравилось, он поинтересовался моей личностью. И тут выяснилось самое интересное – для него во всяком случае – то, что у меня нет с собой паспорта. Вот и все. Никто больше не следит за нарушениями общественного порядка, никто не пресекает хулиганство, вам безнаказанно могут набить морду в центре Москвы какие-нибудь отморозки, в метро, например; никто не ловит бандитов – весь громадный милицейский аппарат бросился на проверку паспортного режима. Милиция выезжает на дежурство как на мытарство. С тех пор как азербайджанцы появились в Москве, стражи порядка здорово поправили свое материальное положение, хотя справедливости ради надо сказать, что обирают всех приезжих, не только наших, – добавил Ислам.

– Но вы, кажется, еще и оскорбили его, – заметила Севинч.

– Я назвал его блядью. На Руси в средние века это слово обозначало человека, нарушавшего предписанные обществом законы. И, что характерно: так обращались только к мужчинам.

– Сейчас, кажется, это слово имеет несколько иной смысл, – заметила Севинч.

Караев не ответил – он сидел, погрузившись в свои мысли.

– Удивительно, – наконец опомнился он, – я в камере всю ночь размышлял о том, как все неправильно в этом мире. Самое большое значение имеют несущественные вещи: паспорт, регистрация, гражданство. Я был лишен свободы только за то, что у меня не было разрешения на проживание в данной местности. И это при том, что я – бывший гражданин этой страны, эмигрантом меня сделала моя родина. Но ведь если вдуматься, все это – абсурд, нелепость. Человек – тварь божья, и этого достаточно: он живет на земле, он вправе пересекать любые границы, земля никому не принадлежит. Это нонсенс – ему не нужен паспорт, потому что достаточно одного взгляда, чтобы понять, что перед тобой человек, а не зверь. Человек выбирает себе религию, не спрашивая ни у кого разрешения, точно так же он вправе выбирать себе место обитания.

– Определенная логика в этом есть, – согласилась Севинч, – но боюсь, что это утопия. Границы государства существуют как форма общественного строя очень давно.

– То есть вы хотите сказать, что все это чрезвычайно запущено.

– Ну да, представьте себе, какой хаос возникнет, если каждый вздумает пересекать границу, где он захочет, жить там, где ему вздумается?

– Никакого хаоса не возникнет, потому что человечество – это саморегулирующий организм; к примеру, войны, эпидемии, землетрясения и прочие катаклизмы – ведь они происходят не просто так, то есть я хочу сказать, что нам известны только внешние причины их возникновения; объяснения, которые придуманы людьми в силу их ума, воображения; но внутренние причины – это природные процессы саморегуляции живого организма… Конечно, может возникнуть хаос, поначалу, но он сам собой и рассосется. Вспомним хотя бы вавилонское столпотворение. Естественные миграции органичнее, нежели те, что регулируются людьми, какими-нибудь ослами в ЕС или ООН, принимающими решения. Пересечение границ государства должно иметь уведомительный, а не разрешительный характер. Свод пограничных правил, таких, как конституция США, должен включать в себя лишь несколько причин, по которым тебя могут не пустить в страну, к примеру, если ты блядь, в смысле нарушитель…

– Я вас очень прошу! – взмолилась Севинч. – Вы вгоняете меня в краску.

– Извините. И этому есть доказательства. Или если ты болен опасной для общества заразной болезнью, к примеру бубонной чумой, бери-бери, оспой. А то что получается? Больной иностранец, имея визу, спокойно пересекает границу и заражает местное население, а здоровый, не имея визы, не может приехать в чужую страну. Или Березовский, обворовавший полстраны, спокойно уезжает в Англию и живет там. А несчастный азербайджанец, который не может прокормиться в своей стране, лишен этой возможности, потому что у него не тот паспорт и не та внешность, всюду на него смотрят волком, и вообще он не в той стране родился.