Текст книги "Актриса"
Автор книги: Салли Боумен
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 16 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]
Салли Боумен
Актриса
* * *
– Эдуард. Ты веришь, что я люблю тебя? Скажи, что да. Поклянись мне, что веришь. Поклянись, что будешь верить.
Вместо ответа он нагнулся поцеловать ее, но она приложила руку к его губам.
– Нет. Ты должен это сказать. Я хочу услышать это. Всего один раз.
Она дрожала, и голос был немного громче обычного, словно для нее было чрезвычайно важно, чтобы он сказал то, что всегда считал самоочевидным.
– Я верю. Ты знаешь, что я верю. Дорогая моя, что случилось?
– Ничего. Я хотела быть уверенной. Сама не знаю почему, – сказала она. И снова легла на подушки, закрыв глаза. Эдуард лег рядом, озадаченный, но тронутый этой странной мольбой. Ему пришло в голову, что это первый раз она его о чем-то попросила, и эта мысль принесла ему внезапное ощущение счастья. Он поцеловал ее лицо и ощутил соленый вкус слез на ее щеках. Тогда он ласково вытер их рукой, глаза ее открылись, и она улыбнулась ему.
Эдуард обнял ее, и они лежали неподвижно. Больше не было произнесено ни слова, а через некоторое время дыхание Элен стало тихим и равномерным. Эдуард уверился, что она спит.
Он тоже закрыл глаза, и сознание погрузилось в темноту. В прошлом нередко бывало, что сон ускользал от него. В эту ночь он спал мирно, как ребенок.
Когда он проснулся утром, рядом с ним было пусто; Элен, которая приняла решение, покинула его навсегда.
ЛЬЮИС И ЭЛЕН
Лондон – Париж
1959-1960
– На днях я собираюсь на ленч в новый итальянский ресторанчик, помнишь, я говорил тебе о нем.
Пойдем, а? Компания будет потрясающая.
– Спасибо, Льюис, мне не хочется.
– У меня билеты в «Ковент-Гарден» завтра на вечер. За ними все охотятся. Поет Каллас. Я тебя приглашаю.
– Спасибо, Льюис, мне не хочется.
– А сегодня в Олбани вечеринка, нас с тобой пригласили. Между прочим, это один из знаменитых лондонских домов. Там стоит побывать.
– Нет, Льюис. В самом деле не хочется. Ежегодный бал охотников в Оксфорде. Открытие ночного клуба в Мейфэре. Джазовый мюзикл на Честерской площади, по пьесе новоявленного модного драматурга, подвизающегося в театре «Ройял корт». Завтрак в Брайтоне. Бал в Дорчестере… После долгих месяцев затворничества в Париже, потом в Риме Льюис жадно наверстывал упущенное.
– В Глендиннингской галерее вернисаж для узкого круга. Обещают шампанское. Новые работы Соренсона. Говорят, потрясающие.
– Льюис, не уговаривай. Не пойду. К тому же завтра утром я должна позировать Энн.
– Подумаешь! Скажи, что не можешь. Не было печали, черти накачали эту самую Энн. Берегись, типичная лесбиянка.
– Льюис.
– Ну ладно, может, и не лесбиянка, просто вид у нее такой. Я не выношу ее.
– Но мы ведь живем в ее доме…
– В коттеджике, тут негде повернуться. Да я едва ее знаю. Ума не приложу, на кой мы ей сдались? И я-то хорош, клюнул на эту конуру…
– А мне нравится. Тихо. Спокойно.
– Да ведь тут собачий холод. Матрас на моей кровати жесткий как камень. В последний раз битый час не мог набрать воды в ванну, нацедил на самое донышко, чуть тепленькая.
– Зато камин есть. Замечательная вещь. А у меня постель очень удобная.
Льюис чуть покраснел. Наступило неловкое молчание. После подобных фразочек он терялся в догадках: она действительно так невинна или просто хочет его подразнить?..
На другой день он продолжил уговоры, теперь о переезде.
– Давай переберемся в «Ритц», закажем двойной номер. Кто нас тут держит? Отпразднуем там Рождество.
– Нет, нет. Ты переезжай, если хочешь, а я останусь.
– Нет уж. Мне велено за тобой присматривать. За тобой глаз да глаз. Еще сбежишь, как тогда, в Париже.
– Никуда я не денусь, Льюис. Ты же сам видишь. Это ты у нас уходишь, приходишь, я-то все время тут.
– Мне хочется, чтобы ты увидела Лондон. И чтобы Лондон увидел тебя. Неужели не скучно – торчать дни напролет в этой конурке? Так пойдешь в итальянский ресторанчик? Совсем скромный ленч. Ну очень тебя прошу…
– Не уговаривай. Мне хочется побыть одной.
– Понимаю. Причуды в духе Греты Гарбо.
– Если и причуды, то мои собственные, Льюис. Льюис больше не приставал. Но назавтра он снова приглашал ее с собой. И так изо дня в день. Он не отступал, терпеливо уговаривал. Премьера нового мюзикла. Вечеринка на пароходе. Прием у американского посла. Банкет в Гилдхолле. Прием у Шавиньи, будет представлена новая коллекция ювелирных работ Выспянского.
– Нет, Льюис, – все тот же равнодушный отказ в ответ на приглашения, ни при одном имени голос ее не дрогнул.
Так и шло. Льюис уходил один, на следующий день она иногда просила рассказать его о минувшем вечере. О банкете в Гилдхолле. И о приеме у де Шавиньи. Льюис улыбнулся:
– Шампанским поили потрясающим. За шампанское ручаюсь. Все сливки общества были там, как и следовало ожидать.
– Ну а сама коллекция? Вещи красивые? – спросила Элен, тут же вспомнив, как Эдуард показывал ей образцы.
– Наверное, – Льюис пожал плечами. – Я не слишком в этом разбираюсь. Потрясающие рубины. Дамы просто обмирали над этими рубинами, хотя все как одна были увешаны драгоценностями. Кавендиши – я с ними ходил туда – ухнули там все свои сбережения. Вообще-то они на драгоценности не падки. Еще бы, одна страховка чего стоит. Кавендиши предпочитают носить стразы. А вообще, – он состроил одну из своих бостонских гримас, – слишком много шума. Сам де Шавиньи тоже присутствовал, естественно с дамой, дизайнер, ее, кажется, зовут Жислен, фамилию не помню, в Нью-Йорке большой спрос на ее работы, так вот, на ней был целый бриллиантовый ошейник, бедняжка не могла повернуть голову. Люси Кавендиш сказала, что эта Жислен ужасно расстроила ее мать, затмив своим ошейником их семейные бриллиантовые реликвии аж из дома Романовых…
– Жислен Бельмон-Лаон, – вдруг произнесла Хелен. Потом чуть нахмурилась и переменила тему.
На другой день она была как-то нарочито спокойна и очень бледна. Льюис встревожился, его немного настораживало это упорное нежелание выйти из дома. Оно казалось ему все более странным. Боится кого-то или прячется?
А может, заболела, всполошился Льюис, иногда – он чувствовал – она была натянута как струна. Но неизменно твердила, что все в порядке, он напрасно волнуется; через несколько дней она действительно стала выглядеть лучше. Льюис снова стал выманивать ее из проклятого коттеджа. В этом была некая бравада: его задевало, что Хелен не огорчает его отсутствие.
Был уже конец ноября, за три недели жизни в Лондоне у них выработался определенный ритуал. Льюис готовился к очередной вылазке в свет, приглашал Хелен с собой, получал отказ. Неизменные «нет»
он выслушивал со смущением и обаятельной покорностью.
Однажды он долго не уходил, поскольку днем был приглашен на ленч. Расположившись на тахте у окна, Хелен читала «Тайме». Льюис стал собираться: надел пальто из ламы, шарф, натянул перчатки – на улице был страшный холод; Хелен даже не подняла головы. С отсутствующим видом бросила ему вслед «до свидания», и только. Но едва лишь хлопнула внизу дверь, она прильнула к окну.
Она видела его удаляющуюся спину: он шел, поглядывая на Кингз-роуд, где обычно брал такси; ветер трепал белокурые волосы; он спрятал руки в карманы. До чего элегантен, похож на англичанина больше самих англичан.
Она смотрела, пока он не исчез из вида, потом снова принялась за газету. Там был репортаж о приеме, который устроил де Шавиньи в Нью-Йорке – в честь новой коллекции, подробно и восторженно описывались работы Выспянского, была и фотография барона де Шавиньи. На снимке рядом с ним – «Жислен Бельмон-Лаон, в своем бриллиантовом колье, между прочим, только что завершившая оформление выставочного зала на Пятой авеню – тоже для де Шавиньи», писал репортер.
Она опустила газету на колени. Пока Эдуард находился в Лондоне, нервы ее были натянуты как струна. Его больше нет здесь, и слава богу, уговаривала она себя, просто замечательно. Она вяло взглянула на фотографию. Что ж, этого следовало ожидать. Ведь прошло два – да больше! – месяца. Если не Жислен, все равно рано или поздно кто-нибудь появится…
Чуть погодя она открыла газету на разделе финансов. Она взяла себе за правило просматривать этот раздел каждый день, только не при Льюисе, он бы ее непременно высмеял. Она терпеливо читала все подряд о трестах, акциях, облигациях, о наличии товаров. Не слишком понятные ей газетные столбцы почему-то действовали на нее успокаивающе, она не сомневалась, что, если постараться, обязательно научишься все это понимать. За сухими отчетами и цифрами (в них она особенно путалась) таились чьи-то драмы, рушились чьи-то жизни и карьеры, одним выпадала удача, другие неслись в бездну… как интересно. Однажды ей пришло в голову, что деньги тоже могут помочь ее реваншу, почему она раньше не догадалась? Конечно же, она вспомнила Неда Калверта, богатого негодяя из своей прежней жизни. Теперь она будет начинать чтение со сведений о хлопковой промышленности. Да, но прежде, чем думать о реванше, надо иметь хоть какие-то деньги. А у нее за душой нет ни гроша; надо, надо работать, надо что-то предпринимать. И как можно скорее.
Оставив газету, она невидящим взглядом окинула комнату. Снова ее охватили страх и отчаяние, но она заставила себя успокоиться.
На стуле лежал темно-зеленый свитер, Льюис вчера его здесь оставил. Очень дорогой свитер, она задумчиво разглядывала чудесную шерсть. Ей ничего не стоило пойти с ним на ленч. Так же как ничего не стоило уговорить его остаться дома. Достаточно одного ее слова или взгляда. Достаточно с самого первого дня, как только они уехали из Рима.
Но она слишком хорошо относилась к Льюису, и потому (она очень старалась!) он до сих пор не дождался от нее ни этого слова, ни этого взгляда. Она боялась ранить его, боялась обидеть, но ее удерживало и что-то еще, какое-то упрямство, она отчаянно цеплялась за память об Эдуарде, не решаясь покончить с коротким ослепительным счастьем, которое до сих пор давало ей силы.
Но ведь она так одинока. Ей страшно. Она посмотрела на улицу, мокрую, пустынную… И снова вспомнила о Льюисе, еще раз порадовавшись своему благоразумию, но к этой радости почему-то примешивалось сожаление.
Стало быстро смеркаться. Занавесив в половине пятого окна алыми шторами, Элен зажигала лампы и усаживалась перед черным викторианским камином. Иногда заваривала себе чай. Этот нехитрый ритуал доставлял ей удовольствие. На ее родине, в Алабаме, даже в конце года не бывало таких промозглых холодов. Однако ей нравится этот туманный мрак. И терракотовая листва лондонских платанов, и кучи мокрых листьев по краям мостовых, и схваченные утренним инеем ветви и трава, нравился самый запах лондонского воздуха с острым привкусом земли и копоти. А больше всего этот свет, серый, мягкий, это тусклое марево над Темзой.
Ей было приятно вглядываться в неспешно угасающий день, смотреть, как он все больше наливается вечерней темнотой, как зажигаются фонари, как люди, выскочив из метро, торопятся домой, пряча в воротниках зябнущие щеки. Эта будничная размеренность убаюкивала. Она надеялась, что скоро выпадет снег, ведь она видела его только на фотографиях.
В этот домик они попали неожиданно. Сначала они остановились в доме приятельницы его матери, в роскошных апартаментах на Итон-сквер. Хозяйка дома, американка по происхождению, была погружена в предрождественские хлопоты, этой шикарной даме было не до них. Элен вся сжималась от одного ее вида и от бурной светской круговерти, в которую с таким азартом готов был окунуться Льюис. Едва они завершили работу над фильмом, Элен почувствовала, как она устала, как измотаны ее нервы; все события этого безумного лета словно разом на нее навалились; в искаженном виде, чудовищно переплетаясь, они вторгались в ее сны. Единственное, что ей было нужно – теперь-то она поняла это, – очутиться в покойном месте, заползти туда, как заползает в нору раненый зверь, и, свернувшись калачиком, отлежаться.
На Итон-сквер дольше нельзя было оставаться, и тут Льюису, пребывавшему по этому поводу в раздражении, позвонила некая леди Энн Нил, художница-портретистка; Льюис едва ее знал, от общих знакомых она случайно услышала, что ему нужно жилье, она может предложить свой коттедж.
«Это неподалеку. У меня там же, за домом, студия, – объясняла она чуть резким голосом, – но я сейчас живу у подруги, так что можете воспользоваться моим коттеджем».
На следующий день они поехали взглянуть на обещанное пристанище. Осмотр скромного домика с террасой занял немного времени: две спаленки, гостиная, кухня. В спаленках медные кровати, накрытые лоскутными одеялами, тряпичные коврики и керосиновые лампы. На кухне имелась большая черная плита, шкаф с небрежно расставленным на полках старинным споудским сервизом – белый с кобальтом – и типично йоркстоунский холоднющий пол. Небольшая гостиная выглядела уютно, хотя ее и не мешало освежить; на деревянном полу старинные турецкие коврики, несколько картин на стенах и разные досочки, приспособленные под книжные полки. Слева и справа от камина – два пухлых красных кресла, а на каминной полке выстроились рядком: два фарфоровых пса, синяя стеклянная вазочка с бурыми птичьими перьями, страусиное яйцо и несколько сизых речных камушков. Ни аккуратности, ни чистоты тем более. У Льюиса вытянулось лицо, зато Элен радостно воскликнула:
– Ах, Льюис! Как здесь хорошо.
– Ну да, кукольный домик. А холод-то какой. И почему эти чертовы англичане не признают центрального отопления?
– Льюис, ну пожалуйста.
– Ну ладно, раз уж тебе здесь так нравится.
Так она убедилась в том, что знала давно: Льюис ни в чем не может ей отказать.
Переехали на следующий же день, здесь и живут теперь. Льюис являлся домой лишь для того, чтобы набраться сил для очередной вечеринки; Элен была предоставлена самой себе. Виделась только с Энн Нил, познакомились при осмотре дома, а через неделю та попросила ей позировать, Элен тогда еще, в первые же дни, поняла, как месяцы напролет ждала она, оказывается, этой уединенной жизни, то ли потому, что с детства к ней привыкла, то ли надеясь исцелиться.
Иногда она прогуливалась по набережной; а однажды ездила на автобусе в Риджентс-парк, бродила, смотрела на озеро, на уток, на пустую площадку, где летом играл джаз-оркестр.
Всматриваясь в ломаные линии веток, она слышала голос матери, ее рассказы о Лондоне, о парках, об оркестре, играющем марши и вальсы. Как не хотелось оттуда уходить, ведь мама снова была рядом.
С прогулок шла сразу в свой маленький домик и, если Льюиса дома не было – а его обычно не было, – позировала Энн, читала или просто смотрела на каминное пламя, а иногда кормила хозяйского кота; огромный, рыжий, как апельсин, он изредка к ней наведывался и, полакав молока, важно усаживался к ней на колени, не сводя с нее янтарных глазищ.
Если бы ее спросили, что хорошего в такой вот жизни, – Льюис пытался иногда под видом шутки выведать причины ее непонятного затворничества, – она бы ответила: «Мне тут покойно».
Тут она расстанется с прошлым. Тут обдумает наконец свое будущее, которое каждый день, каждую неделю напоминает о себе все больше. Надо, надо думать, не о себе, о ребенке. Ребенок Билли, ее первой любви, окончившейся так трагически. Он еще не шевелился, но она постоянно его чувствовала. Он убаюкивал ее разум, незаметно преображая и тело.
Иногда, сидя у камина, она разговаривала со своим ребенком. В Риме, когда они только приступили к съемкам, она чувствовала себя отвратительно. Ее нещадно тошнило, утром, вечером, до работы, после, из-за этого была постоянная слабость и сухость во рту. Как же плохо ей было тогда. Именно тогда, запершись вечером в одной из комнат palazzo, временном своем приюте, она писала письма Эдуарду.
Из вечера в вечер она лихорадочно пыталась на бумаге объяснить то, что не решалась сказать ему в Париже. Эти письма она не отсылала, никогда их не перечитывала, просто запирала в ящике стола.
Работа над фильмом шла своим чередом, и вдруг что-то изменилось. Тэд как-то сказал: «Доверяй себе». Эти слова придали ей силы, не только для съемок, но и для одиноких вечеров в palazzo.
В один такой вечер, примерно через месяц с начала съемок, она извлекла из стола груду неотосланных писем, бросила их в камин и подожгла. На следующий день почему-то прекратилась тошнота, будто ее тело и разум поняли, что она теперь совсем другая. Недомогание прошло совершенно, чем больше она работала, тем лучше себя чувствовала, откуда что бралось.
Но как только съемки кончились, как только они уехали из Рима, старые душевные раны и страх перед будущим дали о себе знать. Оставившие ее было парижские ночные кошмары возобновились, из ночи в ночь терзая ее ужасными видениями.
Она держит в объятиях Билли; нет, это, оказывается, Эдуард, это Эдуард умирает, истекая кровью. Во всех снах мама – танцует под песенку о синери, глядя перед собой невидящими фиалковыми глазами. Снова начал сниться Нед, в том самом белом костюме, он ведет ее в спальню жены, называя женой ее, Элен, наконец-то она попалась, бормочет он, наконец-то она его… навсегда… Элен смотрит на Неда, на уставленный сверкающими бутылками туалетный столик, хорошо бы схватить слепящую бликами бутылку и убить его… есть, схватила!… но стеклянная бутылка вдруг превращается в бриллиант; какой же он холодный, но как он жжет ее…
Она боится этих снов, как хочет поделиться с кем-нибудь своими страхами, но с кем? С Энн? С Льюисом? Нет, только не это.
Днем было не так страшно, но все-таки страшно. И этот постоянный страх тоже ее пугал: она должна преодолеть себя, она должна быть сильной – ради ребенка.
Она чувствовала, как все больше узнает своего ребенка: он стал уже ее другом и хранителем ее тайн. Она знала его вкусы и привычки, вот так, заранее, как знала даже день, когда он в ней появился: 16 июля, конечно 16 июля, ведь в этот день погиб Билли. Потому что благодаря этому ребенку Билли не умер – они не сумели убить его.
– Я должна успокоиться, я должна быть сильной, – чуть не вслух твердила она иногда, раскачиваясь в такт словам и осторожно прижимая ладони к животу. Должна быть сильной – ради ребенка, ради Билли. Надо все время думать о Билли – это очень и очень важно, ведь ребенок никогда его не увидит… Она изо всех сил старалась не думать об Эдуарде, и когда он – вопреки ее стараниям – снова заполонял ее мысли, она чувствовала себя виноватой.
И за это чувство она тоже себя ненавидела, почти так же, как за страх перед кошмарами. Сейчас ей некогда быть виноватой; за ощущением вины скрывалось слишком многое. Это ощущение пришпоривало ее мятущийся ум, заставляло выискивать лазейки, подталкивало к неизбежному выбору, и она старалась спрятаться от этой неизбежности.
– Ребенок Билли, ребенок Билли, – твердила она как литанию. Отгородившись занавесками от мира, она направлялась к камину. Два усердно повторяемых слова усмиряли строптивые мысли, помогали сосредоточиться на будущем.
Но нужно было не просто сосредоточиться, а скорее что-нибудь придумать. Что-нибудь вполне конкретное.
Эти мысли не оставляли ее и в тот день, когда Льюис долго торчал на званом обеде. Когда он вернулся, был уже вечер, промозглый, дождливый. На ходу стаскивая с себя шарф и роскошные перчатки, он вошел в озаренную янтарными отсветами огня гостиную, весело проклиная английский климат, протянул к камину озябшие пальцы и вдруг, взглянув на Элен, осекся на полуслове.
Она сидела на коврике перед камином. Как часто, глядя на него, она видела перед собой кого-то другого – он сразу это чувствовал, – словно за его спиной кто-то прятался. Но сейчас огромные серые глаза с пристальным вниманием смотрели на него, на Льюиса… Сняв плащ и промокшие ботинки, он, притихнув, опустился рядом.
Сегодня ему еще предстоял поход в театр и на очередной ужин; Элен знала об этом. Они переглянулись; Элен опустила глаза, темные ресницы легли на слабо заалевшие щеки. Льюис пересел поближе к теплу.
– Тебе обязательно нужно уходить? – произнесла наконец Элен очень ровным голосом.
Льюиса пронзила нестерпимая радость; как будто он бежал, бежал вверх по ступенькам бесконечного эскалатора и вдруг – совершенно неожиданно – в какой-то момент удалось спрыгнуть.
– Нет, нет, – поспешно ответил он. – На улице так противно. Совсем не обязательно куда-то тащиться.
Элен подняла глаза; как быстро он сдался… она смущенно улыбнулась.
В этот момент мысль ее работала на редкость четко: она молода, у нее нет денег, у ее будущего ребенка нет отца. Она с холодным спокойствием взвешивала судьбу своего ребенка и судьбу Льюиса, как оказалось, человека очень ранимого, он теперь совсем не похож на того самоуверенного красавчика первых дней их знакомства, того было не грех и ранить.
По лицу ее совершенно невозможно было догадаться об этих старательных расчетах; пристально на нее взглянув, Льюис решил, что она обрадовалась, просто стесняется ему признаться. Странный, незнакомый трепет охватил его – трепет счастья.
Еще ни слова не было сказано, но в этот миг их жизнь стала другой.
Три недели спустя, ближе к Рождеству, повалил густой снег. Проснувшись, Элен никак не могла понять, отчего в спальне так светло. Она кинулась отдергивать шторы.
Было совсем раннее утро, и снег лежал еще нетронутым. Она смотрела на этот новый, сверкающий под яркими лучами мир. И, глядя на непорочно чистое утро, она впервые ощутила, как в ней шевельнулся ребенок.
Элен замерла, прижав руки к тугому животу. Какое странное ощущение, совсем не похоже на то, что пишут в книгах, а может, ей показалось? Но это повторилось снова: слабый трепет, как трепещет птичка, когда берешь ее в ладони; трепет ее плоти, и уже не только ее. Это слабое биение вызвало острое желание защитить себя и ребенка, настолько острое, что она расплакалась. Чуть позже, позируя Энн, она спросила, нет ли у нее на примете хорошего доктора. Гинеколога, чуть помедлив, уточнила она.
Энн молчала. Потом оторвалась от мольберта и выпрямилась, держа кисть на весу. Ее неправильное личико с умными пытливыми глазами повернулось к Элен.
– Есть. Правда, этот ублюдок обожает изображать из себя святошу. Но слывет хорошим специалистом.
После недолгой паузы Энн принялась опять атаковать холст точными быстрыми мазками. И ни слова больше – что значит англичанка, подумала Элен. Она завтра же отправится к этому специалисту, мистеру Фоксворту, в его приемную на Харли-стрит. Только Льюису не нужно об этом знать.
Мистер Фоксворт был высок и замечательно элегантен. На нем была серая с жумчужным отливом тройка, серый с жемчужным отливом галстук, заколотый жемчужной булавкой. На лацкане желтела чайная роза, он что-то писал, сидя за отполированным до блеска столом. На стене ровным рядочком висели английские пейзажи, заботливо освещенные, вернее, пейзажики, ненавязчиво гармонирующие со скучноватыми, но безупречно «ампирными» обоями. Элен не сводила глаз с картинок, в то время как мистер Фоксворт с интересом изучал собственный стол. Он расспрашивал Элен о месячных и явно был недоволен ее ответами. Ей никогда еще не приходилось обсуждать подобные вещи с мужчиной; щеки ее горели от стыда.
Задав последний вопрос, он тяжело вздохнул, давая понять, что женщины, стало быть и Элен, существа непостижимые и эта их таинственность порядком успела ему надоесть. Он велел пройти в смотровую, сестра все ей объяснит. Потом он ее осмотрит, скорбным голосом сообщил он, явно тяготясь предстоящим осмотром.
Разговор с медсестрой был коротким.
– Все с себя снимайте, и трусы тоже. Халат на вешалке.
Элен послушно все сняла. Когда она облачилась в зеленый хлопковый халат, сестра подвела ее к узкой кушетке, застланной белой бумагой. В ногах кушетки были прикреплены какие-то странные штуки, похожие на перевернутые стремена: Элен почувствовала брезгливость. Но тут медсестра нажала кнопку звонка, и почти сразу вошел мистер Фоксворт.
Глядя куда-то поверх ее головы, он взял в руку нечто вроде парикмахерских щипцов, одной рукой, обтянутой резиновой перчаткой, он держал эти щипцы, другой ловко обследовал ее лоно.
– Сначала будет немного холодно. Постарайтесь расслабиться, – сказал он, единственные его слова за весь осмотр.
В ответ на просьбу расслабиться Элен мгновенно напряглась. Мистер Фоксворт раздраженно покрутил у «щипцов» какой-то винтик, проверил, хорошо ли закрепилось, и взглянул на медсестру. Потом он положил ноги Элен на подножники. Она закрыла глаза.
Когда она решилась открыть их, мистер Фоксворт уже стягивал перчатки. Он их скомкал, швырнул в корзину. Потом, сдвинув выше ее легкий халатик, осторожно ощупал ее живот и груди, опять глядя куда-то в пространство. Элен всей кожей ощущала его неприязнь и никак не могла понять, в чем причина. В том, что она не замужем? Интересно, почтенных матерей семейства он осматривает с такой же недовольной миной? Услыхав, как медсестра называет ее «мисс Крейг», Элен поняла, что угадала.
Его безмолвная брезгливая неприязнь наполнила ее ужасом. Нужно было надеть обручальное кольцо, разыгрывая из себя замужнюю даму, – лучше так, чем эта непробиваемая броня пренебрежения.
Будто заклейменная, она снова вошла в кабинет. Мистер Фоксворт что-то записывал, кивком пригласив ее сесть. Поставив наконец точку, он вперил в нее строгие глаза и, осторожно подбирая слова (так обычно разговаривают взрослые с детьми), начал:
– Мисс Крейг. Беременность обычно длится сорок недель. Сегодня двадцать второе декабря. У вас, я полагаю, девятнадцать недель. Точнее я сказать не могу, поскольку вы не назвали сроков последней менструации. – Он помолчал. – Обязан вас предупредить: если вы намерены прервать беременность, я ничем не смогу вам помочь. Закон суров. При сроке более двенадцати недель – а у вас более – возможность прерывания исключена… вы меня понимаете, мисс Крейг?
Элен решилась посмотреть ему в глаза. О чем он говорит? Она старалась понять и не могла.
– Прерывания? – переспросила она. – Вы имеете в виду аборт? Но я не собираюсь делать аборт, я хочу иметь ребенка.
Мистер Фоксворт поджал губы. Слово «аборт» он воспринимал очень болезненно. Он слегка отодвинул настольный календарь.
– Конечно, конечно. – «Так я тебе и поверил», – звучало в этом вежливом успокаивающем голосе.
– Вы просто хотели узнать, все ли у вас в порядке. Вам следовало бы прийти раньше. Но не беда, здоровье у вас отменное. Мы с вами можем довольно точно определить день родов, примерно четвертое мая – весенний ребенок. Лучшая пора, то-то радость для каждой мамочки. – При этих словах лицо его невольно прояснилось, но тут же снова стало строгим, будто только сейчас он понял, что его апробированные замечания насчет «радости для каждой мамочки» не всегда уместны. – Приди вы месяца три назад, тогда у вас еще был выбор и вы могли решать, что лучше для вас и вашего ребенка. Ну а теперь… – Лицо его стало очень серьезным. – Мисс Крейг, вы не подумывали о том, чтобы доверить кому-нибудь заботу о будущем ребенке? – спросил он как бы между прочим.
У Элен пересохло во рту; с вежливо отсутствующим видом доктор украдкой разглядывал ее. На ней было суконное пальтишко, недавно купленное. Она поняла, что мистеру Фоксворту ясно одно – пальтишко у нее очень дешевое. И вот из-за этого несчастного пальто он смеет с ней так разговаривать. Из-за пальто и из-за того, что она не замужем. С ненавистью и отвращением посмотрела она на его вежливое лицо и вспомнила мать. Неужели тот докторишко из Монтгомери, который делал ей аборт, так же смотрел на ее маму?
В эту минуту она пообещала себе, в который раз пообещала, но теперь наверняка: с ней больше не случится ничего подобного. Никогда в жизни ей не придется бегать к гинекологу. И чего бы ей это ни стоило, ее ребенку не придется пережить такое детство, как у нее, ее ребенок не будет знать этой болезненной, страшно уязвимой гордости – вечной спутницы нищеты. Элен поднялась со стула.
– Я же сказала вам, что хочу иметь ребенка. И меня совершенно не интересуют приюты, приемные родители и тому подобное.
Элен вскинула голову. Но мистер Фоксворт даже не взглянул на нее, снова погрузившись в свои записи.
Элен смотрела на его склоненную голову с аккуратно зачесанными седыми висками, на серый с жемчужными отливом костюм и думала: «Старикашка злится, что согласился меня принять. Если бы я не назвала имени Энн Нил, когда звонила сюда, а главное – ее титула, он наверняка бы мне отказал».
Однако на этот раз она не угадала. Мистер Фоксворт думал о сроках ее беременности. За долгие годы он привык, что все женщины, ступив на порог его кабинета, тут же начинают лгать, так мило, так натурально; лгут, глядя ему в глаза – как только он просит назвать дни последней менструации. Лгут все: и молодые, и дамы в возрасте, одни улыбаются, другие рыдают. С одной-единственной целью – убедить его, что сроки беременности позволяют им избавиться от нежеланного ребенка, они знают, как строги в этом отношении английские законы. Эти богатые светские дамочки, как правило, очень упрямы, и, когда он спокойно говорит им, что они – увы – ошиблись, они свирепеют. Боже, какой оскорбленный у них бывает вид…
А такого в его практике еще не бывало: пациентка пытается набавить себе сроки. Эта мисс Крейг совсем заморочила ему голову, твердит, что у нее пять месяцев, что забеременела в середине июля. Чепуха какая-то, странная особа. Действительно странная, когда он стал убеждать ее, что такой срок просто невозможен, она не слушала. Заставляла себя не слушать.
Мистер Фоксворт обиженно поджал губы. Он лечит женщин, такая уж у него профессия, однако он далеко не в восторге от женского пола. Удивительные существа, если им что-то не нравится, они с готовностью извращают совершенно очевидные факты, особенно факты своей интимной жизни. Вот и эта мисс Крейг: вбила себе в голову, что отец ребенка тот, кого она таковым считает, а не настоящий.
Что ж, знавал он и такие случаи. Нет, ни один мужчина, даже имеющий законную супругу, не может быть уверен в своем отцовстве; среди его знакомых имелись гордые своими сыновьями и дочерьми отцы, на самом деле не имеющие чести быть таковыми; но что замечательно – женщины ухитрялись совершенно выкинуть из головы сие пикантное обстоятельство; объявив мужа отцом, они искренне в это верили.
М-да, он, кажется, отвлекся, где там эта девица. Однако как у нас сверкают глазки, какой румянец и вид такой независимый. Мистеру Фоксворту это совсем не понравилось; сама почти ребенок, не замужем – ей следовало бы держаться скромнее и вообще чуть не плакать.
В отместку он, оттянув белейший манжет, демонстративно посмотрел на часы. Ага, прикусила губу. Разжав наконец стиснутые руки, она поблагодарила его. Поблагодарила очень любезно, но в голосе ее явно была ирония, вы только подумайте!
