Текст книги "Избранное"

Автор книги: Сабахаттин Али

сообщить о нарушении

Текущая страница: 36 (всего у книги 40 страниц)

– Но, простите, ведь и вас тоже можно назвать зевакой.

– Да. И каждый раз, когда я прихожу сюда, мое сердце наполняется печалью…

– Зачем же вы сюда ходите?

– Сама не знаю.

Она села на мокрую скамейку. Я – рядом.

– Глядя на эти растения, я задумываюсь и о себе, – продолжала она, смахивая капли дождя. – Может быть, мои далекие предки жили в тех же краях, что и эти диковинные цветы и деревья. И нас тоже разбросала судьба по свету, как эти растения. Но вас это вряд ли интересует. Сказать откровенно, и меня это не так уж сильно занимает. Просто я люблю поразмышлять, а тут, несомненно, есть повод для размышлений. Понимаете ли, я живу не столько в реальном мире, сколько в воображаемом. Жизнь представляется мне лишь мрачным сном. Вы, должно быть, смотрите с презрением на мою работу в «Атлантике», она меня вовсе не тяготит. Временами даже забавляет. Но, честно говоря, у меня нет другого выхода. Я должна заботиться о своей матери, а на выручку от двух-трех картин прожить невозможно… Вы тоже рисовали?

– Да, немного…

– Почему же вы бросили?

– Понял, что у меня нет способностей!

– Уверена, что вы ошибаетесь. Когда я встретила вас на выставке, я сразу поняла, что вы очень любите живопись. Достаточно было взглянуть на ваше лицо. Скажите лучше, что вам не хватает смелости. Мужчине не пристало быть таким малодушным. Говорю это для вашего же блага. А вот мне смелости не занимать. Мне очень нравится передавать в картинах свои суждения о людях. В этом, возможно, я добилась некоторых успехов. Но и это пустое занятие. Те, кого я презираю, не поймут моих намерений, а тех, кто способен понять… их слишком мало. Вот и получается, что живопись, как и все другие виды искусства, не находит никакого отклика даже в тех, к кому она обращена. И все-таки это единственное дело, к которому я отношусь с полной серьезностью. Не хочу только, чтобы живопись была единственным источником моего существования. Ибо тогда я вынуждена буду делать не то, что хочу, а то, что от меня потребуют другие. На это я никогда не пойду. Лучше уж на панель. Тела своего мне не жаль… Вот так-то, мой милый друг, – воскликнула она, по-свойски хлопнув меня по колену. – В сущности, моя работа мало отличается от подобного занятия… Вы, наверное, видели, как вчера пьяный поцеловал меня в спину? А почему бы ему и не поцеловать? У него на то полное право! Он платит деньги. А спина, говорят, у меня красивая. Может быть, и вы хотите меня поцеловать? Есть ли у вас деньги?

Я словно проглотил язык, только растерянно моргал и покусывал губы. Мария глядела на меня, сдвинув брови, – лицо ее побелело как мел.

– Не смейте меня жалеть, Раиф! – вскричала она. – Стоит только мне почувствовать, что вы меня жалеете, – и конец нашим встречам.

Заметив мой растерянный и, вероятно, жалкий вид, Мария положила мне руку на плечо.

– Не обижайтесь! – сказала она. – Я считаю, что мы должны открыто высказаться обо всем, что может помешать нашей дружбе. Недомолвки здесь только вредны. Если в конце концов обнаружится, что мы плохо понимаем друг друга, невелика беда, расстанемся. Согласитесь, все мы обречены на одиночество. Всякая близость обманчива. Ведь даже в самых близких отношениях есть непреодолимая граница. Лишний раз убедившись в этом, люди расходятся еще более разочарованными, чем прежде. Избежать этого разочарования они смогут, только хорошо зная предел возможного и не смешивая своих мечтаний с действительностью. Главное – принимать все таким, как оно есть. Это единственное, что может предотвратить крушение всех наших надежд… Мы все заслуживаем сострадания, но если мы и вправе кого-нибудь жалеть, то только самих себя. Жалеть же других – значит выказывать чувство превосходства… Ну что ж, пойдемте…

Мы поднялись, стряхнули с плащей дождевые капли и пошли обратно. Мокрый песок глухо поскрипывал под ногами.

На улицах заметно потемнело, но фонари еще не зажглись. Возвращались мы тем же путем, каким пришли. Я держал ее под руку. Мне было одновременно и радостно и тревожно. Радовался я тому, что наши чувства и мысли так схожи, что мы так близки друг другу. Но между нами было одно отличие: она старалась смотреть на реальную жизнь без каких-либо иллюзий, ни в чем себя не обманывая. Мне же внутренний голос нашептывал, что стремление видеть человека, каким он есть, может только помешать сближению.

Я люблю правду, но не настолько, чтобы позволить ей стать преградой между нами. Человеческая справедливость требует, чтобы мы пренебрегли мелочами ради объединяющего нас духовного начала, принесли в жертву мелкие истины ради истины высокой и важной.

Так, несомненно, считает и эта женщина, испытавшая немало горьких разочарований и подвергшаяся разъедающему влиянию среды. Не потому ли она судит обо всем так строго и нелицеприятно? Она вынуждена жить среди людей, ей ненавистных, обязана даже улыбаться им. Это тяготит ее, делает недоверчивой и подозрительной. Другое дело – я. Всю жизнь я провел в стороне от людей, они не причиняли мне особых беспокойств, – поэтому и не питаю к ним неприязни. Угнетает меня только чувство одиночества; чтобы избавиться от этого чувства, я готов закрыть глаза на некоторые недостатки в человеке, мне близком. Мы незаметно очутились в центре города. Здесь было светло и многолюдно. С грустным видом Мария думала о чем-то своем.

– Вы расстроены? – робко спросил я ее.

– Нет! – ответила она. – У меня нет никаких причин расстраиваться. Напротив, я довольна сегодняшней прогулкой. Очень довольна…

Но по ее лицу я понял, что это не совсем так. Ее глаза были как бы обращены вглубь, а в улыбке ощущалась настораживающая отчужденность.

– Я не хочу возвращаться домой! – произнесла она вдруг решительно. – Давайте вместе поужинаем. До начала моей работы еще много времени.

Это предложение меня взволновало, но я тотчас же постарался взять себя в руки. Мы зашли в большой полупустой ресторан где-то в западном районе Берлина. В углу оркестр из женщин в национальных баварских нарядах шумно играл популярные мелодии. Мы заняли крайний столик, заказали ужин с вином.

Грустное настроение моей спутницы постепенно передалось и мне. Безотчетная тоска сдавила мне сердце. Заметив, что я помрачнел, Мария попыталась меня подбодрить.

– Ну, что вы нос повесили? – улыбаясь, спросила она, хлопнув меня по руке. – Мужчина, который в первый раз ужинает с молодой красивой женщиной, должен быть веселее и разговорчивее.

Чувствовалось, однако, что Мария сама, хотя и старается шутить, настроена не на веселый лад. Она рассеянно обвела глазами зал, отпила из бокала вина и, посмотрев на меня, вдруг произнесла:

– Ну, что я могу с собой поделать? Другой мне, наверное, уже не стать.

Я лишь смутно догадывался, что она хочет сказать. Вполне возможно, ее мучили те же чувства, что и меня, однако во мне не было полной уверенности.

Взгляд ее подолгу задерживался на всем, что она видела вокруг, и по ее бледному, цвета жемчуга, лицу пробегали едва уловимые тени.

– Не сердитесь на меня!.. – произнесла она дрогнувшим голосом, с трудом сдерживая волнение. – Я хочу поговорить с вами откровенно, чтобы вы не обольщали себя тщетными надеждами!.. Только не обижайтесь… Вчера я подошла к вам первая… Сама попросила, чтобы вы проводили меня домой… Предложила сегодня прогуляться… Вместе поужинать… Вы вправе считать меня навязчивой… Но я вас не люблю… Я раздумываю об этом со вчерашнего дня… Я вас не люблю… Ну, что я могу с собой поделать? Вы очень милы, симпатичны, возможно, у вас есть качества, которых лишены другие мужчины. Не буду отрицать, мне приятно с вами разговаривать, спорить, а иногда и ссориться, чтобы потом мириться… Но ведь это еще не любовь? Вы, наверное, удивляетесь, для чего я это говорю… Только для того, чтобы вы не ожидали от меня большего, чем я могу дать, – и не обижались на меня… Лучше я скажу вам обо всем прямо, чтобы вы не обвиняли меня потом, что я с вами лицемерила. Как бы вы ни отличались от других мужчин – вы все-таки мужчина. А все мужчины, которых я знала, покидали меня в досаде и гневе, когда убеждались, что я их не люблю и не смогу полюбить. Ну что ж! Как говорится, вольному воля. Но почему они считали меня виноватой? Потому только, что я не оправдала их надежд. Но ведь я же им ничего не обещала! Справедливо ли валить всю вину на меня? Я не хочу, чтобы и вы плохо обо мне думали. Можете считать, что это очко в вашу пользу.

Я был поражен. Но, стараясь сохранить спокойствие, робко возразил:

– Вы затеяли напрасный разговор. Наши дружеские отношения сложатся так, как вы того пожелаете.

– Нет, нет, я не согласна, – с неожиданной резкостью возразила она. – Вы, как и другие мужчины, прикидываетесь, будто на все согласны, чтобы потом навязать свои условия. Нет, дорогой друг! Такими умиротворяющими словами вам ничего не достигнуть. Понимаете ли, хотя я всегда шла против самой себя, против всех других, я открыто и нелицемерно высказывала свои мнения. К сожалению, я так и не добилась, чего хотела. Отношения между людьми, в особенности между мужчиной и женщиной, так запутаны, наши чувства и желания так необъяснимы и противоречивы, – что никто из нас не понимает собственных поступков, – остается только плыть по течению. Я же этого не хочу. Для меня унизительно совершать поступки, не удовлетворяющие целиком меня самое, не представляющиеся мне необходимыми. И всего для меня ненавистнее – пассивная роль, навязанная нам, женщинам. Почему мы должны бежать, а вы нас преследовать? Почему вы должны осаждать, а мы сдаваться в плен? Почему даже в ваших слабостях чувствуется сила, а в наших отказах – бессилие? С самого детства я восстаю против такого порядка вещей – и до сих пор еще не смирилась. Долго размышляла, почему я такова, почему то, что кажется другим женщинам несущественным, представляется мне важным. Может быть, во мне есть какая-то ненормальность? Да нет, скорее нормальна я, а не другие женщины. По чистой случайности моя жизнь сложилась так, что я, в отличие от них, сама была хозяйкой своей судьбы. Отец мой умер молодым, когда я была еще совсем маленькой. Мы остались вдвоем с матерью. А моя мать – образец женщины, которая привыкла подчиняться чужой воле. Она давно утратила всякую самостоятельность, – вернее сказать, никогда ее не имела. И вот уже в семь лет я начала ею руководить, стала учить ее стойкости и рассудительности. Я росла, не зная над собой мужской власти. В школе меня возмущали убогие стремления моих сверстниц. Я даже не пыталась овладеть искусством завлекать мужчин. Никогда перед ними не краснела и не ждала никаких знаков внимания. Моя независимость и самостоятельность обрекли меня на полное одиночество. Школьные подружки сторонились меня: мои мысли, поведение неприятно смущали их покой. Им куда приятнее было чувствовать себя куклами для забавы, чем людьми. С мальчишками, а потом с мужчинами у меня тоже не складывалась дружба. Они искали во мне мягкой покорности и, наталкиваясь на равную силу, спешили ретироваться. Тогда-то я и узнала подлинную цену мужской решительности и воли. Мужчины падки только до легких побед. Нет на свете, наверное, более самовлюбленных, эгоистичных, спесивых и в то же время изнеженных и трусливых существ, чем мужчины. Раскусив их как следует, уже невозможно заставить себя полюбить кого-нибудь. Мне не раз приходилось видеть, как самые приятные, самые близкие мне люди по мельчайшему поводу показывали вдруг свои волчьи зубы. Даже после мгновений близости, когда мужчины, случается, просят о прощении, когда они, казалось бы, готовы на все ради любимых женщин, – в их взглядах сверкает торжество победителей. Но нуждаются в сочувствии и помощи именно они, мужчины. Ни одна женщина не выглядит в страсти такой беспомощной и смешной, как они. Но это не мешает им считать свою слабость проявлением силы, более того, гордиться ею. Боже милостивый! Можно сойти с ума от всего этого. Честное слово, хотя у меня и нет никаких противоестественных влечений, я предпочла бы влюбиться в женщину, а не в мужчину.

Она замолчала, испытующе на меня посмотрела и отхлебнула немного вина. Похоже, ее настроение понемногу улучшалось..

– Вы ошарашены? Не пугайтесь, я не имею в виду ничего дурного. Но иногда я думаю, что лучше все что угодно, – только не это. Ничто не может быть унизительнее для человеческого духа… Я ведь, как вы знаете, художница. У меня свое понимание красоты… Однополая любовь мне не нравится. Она, как бы вам сказать, просто не эстетична. К тому же я люблю все естественное и стараюсь избегать всего неестественного. Поэтому я считаю, что если уж любить, то мужчину… Но только настоящего мужчину. Такого, который от меня ничего не требовал бы, не стремился бы меня поработить и унизить, который всегда шел бы со мной рядом – сильный и благородный. Теперь вы понимаете, почему я вас не люблю. Конечно, прошло слишком мало времени для полного выявления чувств. Но вы, честно вам скажу, – не мой идеал. Хорошо, что вы не спесивы, как большинство мужчин. Но в вас есть что-то детское, даже женское. Вами, как и моей матерью, надо руководить. Конечно, я могла бы это делать… Если только вы захотите… Но на большее не рассчитывайте!.. Мы сможем стать хорошими приятелями. Вы первый мужчина, который слушает меня, не перебивая, не пытаясь оспаривать, переубеждать. По вашим глазам вижу, что вы меня правильно понимаете… Да, мы будем не только приятелями, но и друзьями. И вы говорите со мной так же откровенно, как я с вами. Неужели этого мало – иметь кому излить душу? Но, требуя большего, можно потерять все. Я бы, во всяком случае, не хотела вас лишиться. Я уже вам вчера говорила: у меня день на день не приходится. Не хочу только, чтобы вы заблуждались… Ко от главного своего принципа я не отступлюсь никогда! Ну, как? Согласны вы дружить со мной?..

Ее слова потрясли меня. Я не хотел выносить о ней окончательное суждение, опасаясь, что окажусь необъективным. Лишь одно желание переполняло меня – удержать ее, удержать любой ценой, а там будет видно. Я никогда не требую от людей большего, чем они могут дать. И все же я был захвачен врасплох, не знал, что ответить. Чувствуя на себе выжидательный взгляд ее черных глаз, я медленно заговорил:

– Мария… Я хорошо вас понимаю… Вы так откровенно делитесь со мной жизненным опытом, видимо, для того, чтобы ничто не мешало впоследствии нашей дружбе. Значит, вы дорожите этой дружбой?..

Она утвердительно кивнула головой.

– Вероятно, вам не было надобности говорить мне все это. Но вы меня еще плохо знаете, мы так недавно знакомы. Поэтому ваша предусмотрительность вполне оправданна… У меня нет такого жизненного опыта, как у вас. С людьми я общался мало, жил почти в полном одиночестве. Но, хотя мы шли разными дорогами, оба пришли к одному выводу: каждому из нас нужен добрый друг, близкий человек. Как замечательно, если каждый из нас найдет в другом то, что ищет! Это – главное, все остальное – второстепенное. Ну, а если говорить об отношениях между мужчиной и женщиной, то вполне можете быть уверены, что я никогда не опущусь до уровня тех, кто внушает вам такую неприязнь. У меня не было в жизни ничего похожего на любовное приключение. Я бы не мог полюбить женщину, если бы ее не уважал и не считал себе равной. Вы только что говорили о том, что вам ненавистно стремление унижать других. Но, по-моему, мужчина, допускающий это, перестает быть личностью, он прежде всего унижает самого себя. Я тоже, как и вы, очень люблю природу. Могу даже сказать, что насколько далеки мне люди, настолько близка природа. Моя родина – одна из красивейших стран в мире. На ее земле возникали и рушились многие древние цивилизации. Еще мальчишкой, лежа в тени вековых олив, я размышлял о людях, срывавших с них некогда плоды. На горных склонах, поросших соснами, куда, думалось мне, еще не ступала людская нога, я находил старинные мраморные мосты и обломки колонн. Они дороги мне, как друзья детства, ими вскормлено мое воображение. С того времени я полюбил естество с его неумолимой логикой. Пусть же наша дружба развивается естественным путем. Не будем втискивать ее в какие-то искусственные рамки и связывать поспешными решениями!

– Я вас недооценила! – воскликнула Мария, притронувшись указательным пальцем к моей руке. – Вы вовсе не такой уж ребенок.

Она смотрела на меня удивленно и даже с некоторой робостью. Нижняя губа ее была чуть выпячена. Казалось, она вот-вот расплачется, как маленькая девочка. Но глаза ее оставались задумчивыми и серьезными. Нельзя было не поразиться, как быстро меняется выражение ее лица.

– Надеюсь, вы еще расскажете мне о себе, о своей стране, об оливковых рощах, – продолжала она. – А я вам расскажу, что помню, о своем детстве, об отце. Не сомневаюсь, у нас найдется, о чем поговорить. Но здесь стало слишком шумно. Может быть, потому, что зал почти пустой. Бедняги артисты вовсю стараются развеселить хотя бы самого хозяина… Знали бы вы, каковы хозяева подобных заведений!

– Ужасные, вероятно, грубияны!

– Еще какие! На их примере можно неплохо изучить подлинное нутро мужчин! Взять хотя бы хозяина нашего «Атлантика». На вид он вполне респектабелен, вежлив не только с посетителями, но и с любой независимой от него женщиной. Если бы я не работала в его кабаре, он ухаживал бы за мной, как барон, щеголяя самыми изысканными манерами. Но он сразу же преображается, когда имеет дело с теми, которым платит. Его любимое выражение: «деловой дух». Правильнее было бы сказать – «дух наживы». Его грубость, переходящая нередко в прямую наглость и хамство, объясняется не столько желанием поддержать свой авторитет, сколько страхом перед тем, что его обманут. Видели бы вы, как этот, возможно, неплохой семьянин и честный гражданин, пытается купить не только наш голос, улыбку, тело, но и наше человеческое достоинство!

– А чем занимался ваш отец? – перебил я ее без всякой задней мысли, по случайной ассоциации.

– Разве я не говорила? Он был адвокатом. Почему вы меня об этом вдруг спросили? Хотите понять, как я докатилась до такой жизни?

Я промолчал.

– Вы еще очень плохо знаете Германию. В моей судьбе нет ничего необычного. Я училась на деньги, которые остались нам по наследству от отца. Жили мы неплохо. Во время войны я работала сестрой в больнице. Потом поступила в академию художеств. Но инфляция целиком поглотила наше небольшое состояние. Я вынуждена была начать зарабатывать. Не то чтобы я об этом сожалела! В самой работе нет ничего плохого, но беда, что на работе унижают. Вот мне, например, приходится сидеть с пьяными скотами. Нелегко выдержать их взгляд. Если бы в нем выражалось лишь откровенное скотство, я могла бы еще с этим мириться. Но что может быть хуже и омерзительнее, чем скотство, скрещенное с лицемерием, хитростью и ничтожностью.

Она опять оглянулась кругом. Оркестр гремел, во весь голос надрывалась толстая певица в национальном баварском платье, со взбитыми волосами цвета соломы. Она приплясывала и пела одну за другой веселые тирольские песни, выдавливая из гортани какие-то странные, пронзительные звуки.

– Пойдемте отсюда, – предложила Мария. – Найдем где-нибудь местечко потише. Еще ведь рано!.. – И, заглянув мне в глаза, добавила: – Или, может быть, я вас уже утомила?.. Вожу по всему городу да еще и болтаю без умолку. Женщина не должна быть такой разговорчивой… Нет, я вас серьезно спрашиваю. Если вам скучно, я вас готова отпустить.

Я молча, даже не поднимая на нее глаз, сжал ей руку. И только уверившись, что она поняла переполнявшие меня чувства, прошептал:

– Я вам очень благодарен!

– А я – вам! – ответила она, высвобождая руку. Когда мы вышли на улицу, она сказала:

– Давайте зайдем в кафе, тут совсем рядом! Очень симпатичное место. И публика интересная…

– Римское кафе?

– А вы откуда его знаете? Бывали уже там? д

– Нет, просто много о нем слышал. Она засмеялась:

– Наверное, от своих товарищей, которые к концу месяца остаются без гроша в кармане?

Я тоже улыбнулся. Об этом кафе, очень популярном среди художников и артистов, я действительно был наслышан. К полуночи здесь собирались и похотливые старики, и ищущие приключений юнцы, и богатые дамочки – представители всех возрастов и национальностей, которые развлекались каждый на свой манер.

В этот ранний час большинство посетителей составляли молодые художники, артисты, литераторы. Они сидели небольшими группками и громко спорили. По лестнице между колонн мы поднялись на антресоль, где не без труда нашли свободный столик. Нашими соседями были молодые длинноволосые художники в широкополых шляпах, всем своим видом подражавшие французским мэтрам, литераторы с трубками в зубах и с длинными ногтями, что-то строчившие в разложенных перед ними блокнотах.

Высокий молодой человек со светлыми волосами и пышными, почти до самого рта бакенбардами издали поздоровался с моей спутницей, а потом подошел к нашему столику.

– Привет мадонне в меховом манто! – воскликнул он и, сжав голову Марии ладонями, поцеловал ее сначала в лоб, а потом в обе щеки.

Я сидел, опустив глаза. Они поговорили о том о сем. Их картины, как выяснилось из этого разговора, экспонировались на одной и той же выставке. Наконец молодой человек поднялся, крепко пожал Марии руку, запросто, как принято у людей искусства, бросил в мою сторону: «До свидания!» – и удалился.

Я сидел, не поднимая глаз.

– Ты о чем думаешь? – спросила Мария.

– Вы обращаетесь ко мне на «ты»?

– Да… Вы не возражаете?

– Что вы! Наоборот. Спасибо вам.

– Что-то вы слишком часто меня благодарите!

– Так уж у нас принято… на Востоке. Вы спросили, о чем я думаю? Вот о чем. Он вас поцеловал, а я не чувствую ревности.

– Правда?

– Да, мне самому хотелось бы знать, почему я вас не ревную.

Мы долго переглядывались. С доверием – и в то же время как бы изучая друг друга.

– Расскажите мне немного о себе, – попросила она. Мне так много хотелось ей рассказать. Весь день я вынашивал свою исповедь. Но тут, как назло, все заготовленные заранее фразы выскочили у меня из головы. Я говорил обо всем, что приходило в голову, – о своем детстве, 6 службе в армии, о прочитанных книгах, о юношеских мечтах, о дочери нашего соседа Фахрие и даже о бандитах, с которыми был знаком лично. Все, что я таил глубоко в душе, скрывая даже от самого себя, неожиданно выплеснулось наружу. Впервые в жизни говорил я о самом себе с предельной откровенностью. Я так старался не лгать, ничего не утаивать, не представлять себя в выгодном свете, что иногда даже, выпячивая свои недостатки, грешил против истины.

Воспоминания, мысли, чувства, которые я долго скрывал, изливались широким и бурным потоком. Мария, внимательно слушая, смотрела на меня пристальным взглядом, как будто хотела понять даже то, что я не мог выразить в словах. Иногда она покачивала головой, как бы соглашаясь со мной, иногда приоткрывала рот в искреннем удивлении. Когда я слишком горячился, она легонько поглаживала мою руку, а когда в моем голосе слышалась жалоба, участливо улыбалась.

И вдруг, словно повинуясь неведомой силе, я запнулся и поглядел на часы. Было уже около одиннадцати. Кафе заметно опустело. Я вскочил с места.

– Вы же опоздаете на работу.

Она продолжала еще некоторое время спокойно сидеть. Наконец, крепко сжав мою руку, не спеша поднялась.

– Вы правы, надо идти, – сказала она и, надев берет, добавила: – Мы очень хорошо поговорили!

Я проводил Марию до «Атлантика». Дорогой мы не разговаривали. Оба были переполнены впечатлениями сегодняшнего вечера, и требовалось, вероятно, какое-то время для их осмысления. Неожиданно она вздрогнула и поежилась.

– Из-за меня вы не успели зайти домой и надеть свое меховое манто, а теперь мерзнете!

– Из-за вас?.. Да, верно, из-за вас… Но в конце концов вина моя собственная. Впрочем, невелика беда! Пойдемте быстрее.

– Я могу вас обождать и после работы провожу домой!

– Нет, нет! Ни в коем случае! Увидимся завтра!

– Как хотите!

Чтобы согреться, Мария плотнее прижалась ко мне. Когда мы подошли к освещенной двери ресторана, она остановилась и протянула мне руку. Вид у нее был такой, будто она думала о чем-то очень значительном. Она отвела меня в сторону и, опустив глаза, скороговоркой прошептала:

– Значит, вы не ревнуете? Неужели вы меня и впрямь так сильно любите?

Подняв глаза, она с любопытством заглянула мне в лицо.

Я хотел высказать ей все, что чувствовал, но к горлу подступил ком, а пересохший язык будто прилип к гортани. Да и нужно ли было говорить? Любое слово могло только спугнуть счастье. Я боялся даже громко дышать. А она пристально и, как мне казалось, даже с испугом смотрела на меня. Глаза мои увлажнились. Черты ее лица вдруг смягчились. Она снова закрыла глаза, будто приготовилась слушать. Потом вдруг притянула мою голову к себе, поцеловала меня в губы и, резко повернувшись, скрылась за дверью.

Назад, к себе в пансион, я не шел, а бежал. Мне не хотелось ни думать, ни вспоминать. События этого вечера были мне так дороги, что я боялся, как бы они не потускнели, преломившись в воспоминаниях. Какие-то полчаса назад я страшился неосторожным словом прогнать свое неожиданное счастье. Теперь же я опасался, что мечты могут нарушить дивную гармонию пережитых мною часов.

Даже наш пансион с темной лестницей показался мне уютным и милым, а наполнявшие коридор запахи не вызвали обычного раздражения.

С того вечера мы встречались с Марией каждый день. Конечно же, за один раз мы не могли высказать все друг другу. Люди, которых мы видели, городские пейзажи, которыми мы вместе любовались, – давали нам неисчислимые темы для бесед. Мы убеждались все больше, что думаем и чувствуем одинаково. Эта духовная близость была порождением не только общей точки зрения на многие вещи. Любая мысль, высказанная одним из нас, тут же подхватывалась другим. А ведь взаимная готовность принимать мнение своего собеседника – одно из выражений духовной близости.

Чаще всего мы ходили в музеи, посещали картинные галереи и выставки. Мария много рассказывала о старых мастерах и современных художниках. Мы часами спорили об их творчестве. Несколько раз заходили в ботанический сад, бывали в опере. Но оперные спектакли кончались в десять – пол-одиннадцатого, и Мария еле успевала на работу, поэтому мы перестали посещать оперу.

– Дело не только в нехватке времени, – объяснила мне как-то Мария. – Есть еще и другая причина. Слушать оперу, а потом петь в «Атлантике» смешно и даже кощунственно.

На фабрике я появлялся теперь только по утрам. В. пансионе старался ни с кем не разговаривать.

– Наверное, попались кому-нибудь в сети, – ехидно предположила однажды фрау Хоппнер. В ответ я только улыбнулся. Особенно тщательно я скрывал то, что со мной происходит, от фрау ван Тидеманн. Мария, вероятно, только посмеялась бы над моей восточной скрытностью, – но я не мог вести себя иначе.

Между тем скрывать, собственно говоря, было нечего. Установившиеся между нами с первого вечера дружеские отношения оставались в тех же рамках, которые мы сами для себя определили. О том, что произошло перед кабаре «Атлантик», мы, словно договорившись, никогда больше не вспоминали. Оба старались лучше узнать друг друга и помногу говорили, выясняя все, что нас интересовало. Постепенно взаимное любопытство стало не таким острым, его место заняла привычка. Если по какой-либо причине нам не удавалось два-три дня кряду увидется, мы очень скучали. Когда же наконец встречались, то радовались, как дети. Обычно мы гуляли, взявшись за руки. Я очень ее любил. Моей любви, казалось, хватило бы на весь мир, и я был счастлив, что есть человек, на которого можно ее излить. Мария тоже, несомненно, питала ко мне глубокую симпатию и искала моего общества. Однако наши отношения не выходили за рамки дружбы. Как-то, когда мы прогуливались по Грюнвальдскому лесу в окрестностях Берлина, она оперлась на мое плечо. Рука ее легонько покачивалась, и большой палец, казалось, вычерчивал маленькие круги в воздухе. Повинуясь внезапно охватившему меня желанию, я поймал ее руку и поцеловал в ладонь. Она тут же плавным, но решительным движением убрала руку с моего плеча. Мы ни словом не обмолвились по поводу этого и как ни в чем не бывало продолжали нашу прогулку. Но ее внезапная суровость предостерегла меня против подобных проявлений чувств. Иногда разговор заходил и о любви. Тон ее был таким равнодушным, что я невольно впадал в отчаяние. И все-таки я продолжал безропотно принимать все ее условия. Но несмотря на это я умудрялся иногда сводить разговор на тему, которая меня интересовала. По-моему, любовь отнюдь не некое обособленное, существующее само по себе чувство. Взаимное тяготение или симпатия в отношениях между людьми тоже являются формой проявления любви. Меняются названия – суть остается прежней. Думать иначе – только обманывать самого себя.

Мария шутливо грозила мне указательным пальцем и посмеивалась:

– Ошибаетесь, мой друг. Любовь – отнюдь не симпатия или нежность, как вы утверждаете. Это чувство, не поддающееся никакому анализу, никто не может сказать, почему оно появляется и почему в один прекрасный день исчезает. Другое дело – дружба. Она постоянна, открыта для понимания. Можно объяснить, и почему она завязывается, и почему обрывается. Подумайте сами, на свете может быть множество людей, нам нравящихся. У меня, например, есть немало хороших друзей, которых я очень ценю. Вы, могу я сказать, – первый из них. Нельзя же считать, что я люблю всех.

– Однако вы можете любить одного всей душой, – продолжал я стоять на своем, – а остальных – немного.

– В таком случае почему же вы меня не ревнуете? Ответил я не сразу, только после некоторого размышления.

– Человек, испытывающий истинную любовь, не стремится к монополии и ждет того же от других. Вся сила его любви обращается на одного-единственного человека. Но любовь от этого не уменьшается.

– Я была уверена, что восточные люди рассуждают по-другому.

– А у меня свое мнение.

Мария долго молчала, глядя в одну точку.

– Я хочу совсем другой любви, – заговорила наконец она. – Любовь не подвластна логике и в сущности своей необъяснима. Любить и симпатизировать – вещи совершенно разные. Любить – значит хотеть всем сердцем, всем телом. Любовь для меня прежде всего желание. Всепобеждающее желание.

Тут я перебил ее, как бы уличая в заведомом заблуждении:

– То, о чем вы говорите, живет лишь одно мгновение. Скопившаяся в нас симпатия, сильное увлечение, интерес в какой-то миг концентрируются, сливаются в один поток. Так, проходя сквозь увеличительное стекло, неяркие солнечные лучи собираются в пучок, способный воспламенить дерево. Тепло симпатии легко превращается в пламя любви. Неверно думать, будто любовь приходит извне. Нет, она вспыхивает от скопления чувств.