Текст книги "Блаженные похабы"

Автор книги: С. а.  Иванов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 22 страниц) [доступный отрывок для чтения: 9 страниц]

Другое сходство с Симеоном выражалось у Андрея в общении с блудницами.

Как‑то он, словно играючись, гулял поблизости от притонов разврата, и одна из блудниц… втащила его внутрь. А воистину несгибаемый и подлинный насмешник Сатаны подчинился и последовал за ней… Сбежались и остальные блудницы и ради смеха стали спрашивать его, как с ним такое случилось. Праведник же улыбался, но ничего не отвечал. Они его били по шее, и побуждали к срамному делу блуда, и ласкали его плоть, и испытывали его, побуждая целомудренного к бесстыдству, говоря: «Соблуди, Юрод, и насыть желание души». Можно восхищаться этим благородным человеком! Ведь среди стольких ласк, которые они на него обрушили, не подвигнулся он и не возбудился на мерзкую похоть (298—311).

При всем многообразии Андреевых буйств надо отметить, что до Симеона ему далеко: Андрей не кощунствует и даже наоборот – постоянно ходит в церковь; когда он раздевается догола, то его тотчас одевают (1450—1453); даже история с публичными женщинами представлена как случайный эпизод, а не образ жизни. Да и вообще, собственно «юродская» часть занимает всего 70 из 150 страниц жития[341]341
  Ср Grosdidier de Matons. Les themes, p. 303—310. Любопытную статистику приводит Л. Риден: Андрей назван скандальным словом σαλός 19 раз, а литературным μωρός· – 8, в то время как для Симеона это соотношение 67 к 1 (Ryden L. Zum Wortschatz der verschiedenen Fassungen der Vita des Andreas Salos // Lexicographica Byzantina / Hrsg. von W. Horandner, E. Trapp. Wien, 1991, S. 221).


[Закрыть]. При этом жители Константинополя обращаются с Андреем более жестоко, чем эмесцы с Симеоном.

Весь день он проводил в гуще толпы… прикидываясь пьяным, толкаясь и получая тумаки, крутясь под ногами прохожих. Иные его колотили, иные лягали, кто‑то жестоко стегал. Иные его бйли палкой по голове, другие таскали за волосы, давали подзатыльники или кидали оземь и, связав канатом ноги, волочили по улицам, не боясь Бога и не имея христианской жалости к себе подобному (741—750)…

Все его ненавидели, а городские мальчишки били, волочили, сильно колотили и, надев на его шею веревку, таскали его на посмешище и, сделав из угля чернила, мазали ему лицо (1220—1223)…

Еще и другое чудо творил праведный [Андрей], укрепленный милосердным Богом: летним днем… блаженный прикидывался пьяным, садился на самом пекле и переносил испепеляющий зной, развалившись посреди улицы без еды и питья. А прохожие, спотыкаясь об него, по диавольскому наущению приходили в ярость. Одни били его палками, другие, пнув, шли мимо, третьи ругались и топтали его ногами, четвертые хватали его за ноги и оттаскивали в сторону. Когда же спускалась ночь, Андрей вставал и шел в храм (1280—1289).

Однако не только это различает жития Андрея и Симеона. Если эмесцы не очень беспокоятся по поводу Симеона, то константинопольцы обсуждают проблемы безумия и одержимости постоянно и многосторонне:

Горожане, видя его, говорили: «А вот и еще один безумный». А другие: «Подобное поведение не характерно для безумных (ουτος· ό τρόπος· παρά σαλών οϋκ έστιν)»[342]342
  Фраза «Земля си николи же бесъ салоса несть» появилась в древнерусском переводе жития потому, что он делался с той рукописи, в которой вместо τρόπος· (нрав) стояло τόπος· (место) (Молдован. Житие, стк. 442—443).


[Закрыть]. Одни сочувствовали ему, другие били по шее, плевали в него и гнушались им (286—289).

[Когда Андрей предсказал нескольким юношам, что они угодят в руки ночной стражи и будут побиты, а пророчество это сбылось,] сказал один из них, начав обсуждение: «Будь проклят Сатана, о братья! Каким образом тот безумец предсказал нам то, [что и случилось?]…» Другой заявил: «Болван, разве ты не понимаешь, что бес говорит своему компаньону, что он собирается учинить? То, что мы ради глума сделали с ним, живущий в нем бес тотчас сделал с нами». Третий возразил: «Нет, я думаю, что Бог отплатил нам за то, что мы этого безжалостно побили». Еще один вмешался: «Ты дурак! Будто уж Богу есть какое‑нибудь дело до безумного (μβλβι τώ Θβώ тгерь σάλου)! Это Он наслал на того бешенство. Мы ведь его играючи побили – что тут такого? Если бы он был святой, тогда ты убедил бы меня, что Бог отомстил нам. Но раз он сумасшедший, то Богу нет до этого дела». Ведя такие и иные разговоры, важные для юношества, они ушли (260—271).

[Когда Андрей оказался недоступен плотским соблазнам, блудницы,] обманувшись [в своих намерениях], говорили так: «Он мертвый, как бревно (ср. с. ИЗ), или камень неподвижный». А одна из них сказала: «Дивлюсь я на ваше бесчувствие, что вы так говорите. Ведь он безумный и бесноватый (σαλός* γάρ και δαιμονών) – голодает, жаждет, мерзнет, не имеет где голову приклонить. Как же он захочет такого [дела]? Отпустите его, пусть себе идет своей дорогой!» (311—315).

[Один человек удивился провидению Андрея и рассказал о нем собутыльникам,] а корчмарь, услышав это, заявил им: «Как я вижу, вы еще безумнее его. Ведь это не он говорил, а сопровождающий его бес. Разве бес не знает, кто блудит, кто крадет, а кто скуп?.. А поскольку бес следует за ним, он все знает. Бес сообщает ему о чужих прегрешениях, особенно если он друг [беса] и делает то, что тому приятно». И такими словами корчмарь убедил всех (363—370)…

Одни говорили, что он святой, другие возражали, что он прорицатель, и по соположению знаков зодиака умеет предсказывать будущее. А третьи утверждали: «Он нам открывает все от бесовской силы» (1185—1188)…

[Когда кто‑то сильно побил святого,] Андрей упал ниц и поцеловал ему ноги, молясь за него… И некоторые, видя его, говорили: «Смотрите, этот сумасшедший (παρατετραμμβνος·) как собака, целует ноги побившего его. Он ничего не чувствует!» Андрей же, претерпев ужасные побои, ушел оттуда и, обосновавшись в углу какого‑то портика, ненадолго уснул. А проходившие там, когда видели его, говорили: «С ним это случилось из‑за женского чародейства». Другие же возражали: «От эпилепсии»…[343]343
  В одной из рукописей XIV в. (Е) это место содержит следующее расширение: «Третьи говорили: “Его ум зашел за разум и надломился, не выдержав непомерной тяжести, когда он погрузился в глубокую и непроходимую пучину Писания”. Так одни предлагали одну, а другие – другую причину его погибели» (1257 арр. crit.).


[Закрыть] Когда святой лежал на перекрестке, случилось, что там проезжала телега. Кучер был сильно пьян. Он правил, распевая песни и не видя… святого, так что проходящие быки потоптали его, а колеса проехали прямо по его животу. Прохожие закричали на кучера, а некоторые принялись бить его, приговаривая: «Даже если ты ничего не соображаешь, то неужто не видишь, куда едет телега?» Он же, осоловелый от выпитого, с трудом отвечал: «Кто просил его валяться посреди дороги?» А они ему: «Пусть бы тебе дал Бог его мозги и того [злого] духа, который доводит до подобного тупоумия». Впрочем, праведник по милости Божьей остался невредим. И иные удивленно говорили: «Что нам сказать, что вымолвить об этом помешанном (πβφυρμένου)? Не знаем мы, Бог ли его оберегает или те злые духи, общение с которыми ввергает его в погибель». Другие отвечали: «Нам кажется, что это сидящий в нем бес, желая и дальше там жить, мгновенно уменьшил вес телеги и сохранил человека невредимым». Третьи же утверждали: «Нет! Ни в коем случае! Это Бог, будучи милосерд, сжалился над его злосчастьем и слабостью и спас его». Все это [Андрей] делал по собственной воле, потому что ненавидел мир и все, что в нем, во имя Царствия Небесного» (1250—1279)…

[Когда Андрей пришел в церковь,] люди спрашивали друг друга: «Как случилось с этим бесноватым, что он вошел сюда?» А другие отвечали: «Наверное, он слегка оправился от мучающего его злого беса». Третьи говорили: «Просто он проходил мимо и зашел сюда посмотреть, думая, будто это обычный дом. Поскольку как бы он мог понять что это церковь? Пусть Господь сотворит то же самое с тем, кто учинил над ним такое» (1652– 1657)…

[Однажды Андрей узнал в откровении, что на Константинополь надвигается эпидемия, и заплакал,] а прохожие, видя его… говорили: «Посмотрите на него! Он так рыдает потому, что оплакивает свою недавно умершую бабку». Другие возражали: «Глядите, насколько горько безумный плачет над своими грехами, как гласит Писание[344]344
  Ссылка ложная: ничего похожего в Библии нет. Никакая «бабка» также более не упоминается.


[Закрыть]. Иногда бывает, что потоки слез вызваны бесами. Если бы у христианина было столько же слез, он смог бы затопить пропасть своих грехов!» А третьи замечали: «Кто знает, может быть, он пришел в себя и оплакивает свою судьбу». С такими словами они уходили (1835—1842)…

Как видим, в житии нашли отражение происходившие в Константинополе дискуссии об амбивалентной природе безумия, которых не было в Эмесе в VI в. Разноречивая реакция на поведение юродивого – одна из главных тем жития (ср. 2875—2879; 3559—3762 и т. п.). Сам агиограф, хоть иногда и подтрунивает над спорщиками, в ряде случаев явно с ними солидарен. Например, он вкладывает в уста Андрея именно то рассуждение о всеведении бесов (2636—2642), которое раньше (363—370) произносили персонажи, считавшие бесноватым самого Андрей. Мало того, один эпизод жития вполне можно расценить как предостережение против юродства:

Кто‑то из слуг Епифания (см. с. 160)… глядя на святого, узнал его подвиг и, сев у его ног, со слезами стал упрашивать святого: пусть тот умолит Бога, чтобы и у него было такое делание. Праведник понял в душе, что есть то, чем хочет овладеть юноша. Желая поговорить с ним по секрету, Андрей силой Святого Духа переменил его язык на сирийский и, усевшись, бегло заговорил с ним по–сирийски[345]345
  Можно считать, что перед нами – отзвук первоначальной версии жития, в которой Андрей был сирийцем (Ludwig С. Sonderformen, S. 245), однако более вероятно, что сирийский здесь – напоминание о Симеоне Эмесском (Ryden. The Life. V. II, p. 316). Ср. также: Успенский Б. А. Вопрос о сирийском языке в славянской письменности: почему дьявол может говорить по–сирийски? // Успенский Б. А. Избранные труды. Т. 2. М., 1996, с. 59—64.


[Закрыть]. Сказал слуга: «Если бы у меня не хватало сил, то я и не просил бы [права] стать таким же, как ты». Святой ответил: «Ты не в силах вынести трудностей и ловушек этой добродетели, ибо дорога эта узкая… Оставайся лучше, как ты есть, в благочестии и скромности»… Слуга же сказал ему: «…Если ты не хочешь приклонить свой слух ко мне, ничтожному, скажи мне, что ты не можешь этого [для меня] сделать, и я тебя тотчас оставлю»… Блаженный Андрей спросил Бога о слуге: как следует поступить по поводу его просьбы… и пришел ему глас, говорящий: «Это не полезно (ούκ έστι τούτο συμφέρον)» (1100—1121)…

[Чтобы продемонстрировать юноше, сколь труден подвиг юродства, Андрей велел ангелу напоить того из чаши, из которой некогда испил сам.]

И начал слуга делать те же ужимки, какие делывал богоносный отец [Андрей], который, видя это, весело смеялся… Но Епифаний, видя происходящее, впал в озабоченность, опасаясь, как бы гнев его отца не обратился против него. И он сказал блаженному: «Прошу тебя, раб Божий, не делай этого со слугой моего отца, дабы и сам ты не впал в небрежение (έξουδενωθήση), и Бог вместо доброго [слова] не подвергся бы хуле, и меня в глазах отца моего ты не представил бы ненавистным и проклятым…». Блаженный, не желая оставить просьбу Епифания неисполненной, приказал ангелу забрать от слуги дарованное ему… и слуга тотчас пришел в прежнее состояние… очень опечалился и просил святого вернуть ему этот дар, тот ему отвечал: «Ты говорил мне, что я не могу продемонстрировать на тебе [юродство] – и вот, смотри и виждь, что во имя Господа я, если захочу, могу и больше этого тебе сделать.

Да вот господин твой Епифаний противится твоему [желанию], а против воли твоего хозяина действовать божественные каноны запрещают». И один из других слуг по приказу господина позвал этого человека исполнять его повседневные обязанности (1127—1148).

Тот факт, что действие страшных небесных сил может быть остановлено из‑за чьего‑то ребяческого страха перед сварливым папашей, ярко демонстрирует парадоксальность положения, в котором очутился юродивый при новой общественной ситуации. Агиограф и сам признает, что святость святостью, но лишать хозяина его слуги – дело предосудительное. Кроме того, в данном сочинении опять, впервые после жития Иоанна Милостивого (см. с. 124), всплывает тема моральной ответственности юродивого.

[Одной женщине как‑то раз открылось:] Андрей идет в толпе, сияя, как столп огненный… Одни глупцы отвешивают ему пощечины, другие дают по шее, а многие при виде его испытывают омерзение и говорят: «Господи, даже и врагу не пожелаем, чтобы с ним случилось такое [безумие]». А позади [Андрея] идут мрачные черные бесы, слушают все эти речи и приговаривают: «Воистину, пусть Бог услышит вашу молитву…». Посмотрев на тех, кто бил праведника, женщина увидала, что бесы берут их на заметку (έσημειουντο), произнося при этом: «…Они совершают грех, несправедливо избивая его. Под этим предлогом мы засудим их в их смертный час… и нет им спасения!» Андрей услыхал [слова бесов] и, ведомый божественной силой, уничтожил их записи (ελυεν αυτών τά σημειώματα) и ругал их, говоря: «Вы не имеете права брать их на заметку (ούκ εξεστιν ύμΐν σημειοϋσθαι τούτους·) ведь я же лично обращался к моему грозному владыке с просьбой (εγώ γάρ παρεκάλεσα τον φοβερόν Δεσπότην), чтобы не засчитывалось им в прегрешения то, что они меня бьют. Неведение дает им возможность оправдаться!» (3565—3585).

Вся лексика вышеприведенного отрывка напоминает нам, что и сам агиограф, и его читатели жили в полицейском государстве, где подслушивание и доносы были делом заурядным, где всякого человека могли арестовать неизвестно за какую вину или освободить неизвестно по чьему ходатайству. Неисповедимость Божьего суда имела в глазах византийца свой коррелят в виде столь же неисповедимого – земного.

Как отмечалось выше (см. с. 52—53), жанр юродского жития родился из легенд о «тайных слугах Господа». В процессе этой трансформации образ праведника, узнающего о существовании людей более праведных, чем он сам, постепенно отошел на второй план. В конце концов этот персонаж превратился в конфидента при юродивом, а в последнего, в свою очередь, трансформировался образ «тайного слуги». Конфидент есть персонаж, по определению вспомогательный: без него никто не узнал бы о святости юродивого. Однако в житии Андрея этот второстепенный образ вдруг выходит на первый план. Речь идет о праведном юноше Епифании, которому Андрей открывает множество великих тайн, которого берет с собой, путешествуя в ад (2323—2380), и который вместе со святым узрел Богородицу во храме (3732—3758). Но Епифаний не просто взыскан доверием и любовью праведника – он превращается в самостоятельного житийного героя, многие главы жития посвящены только ему, и Андрей в них не упоминается. Епифаний иногда попросту заслоняет Андрея. Чем же этот юноша заслужил такую честь? В общем, самой «заурядной», самой «постной» праведностью и резонерством. Но это как раз и знаменательно. Ведь жанр историй о «тайных слугах» явился на свет потому, что в V в. обычное подвижничество казалось уже недостаточным для достижения святости. Религиозное сознание требовало чего‑нибудь необыкновенного. Поэтому в конечном счете и родилось юродство. В X в. мы являемся свидетелями обратного движения. Благонамеренный праведник, делающий все «как положено», с периферии житийного пространства возвращается в его центр. В лице Епифания классическая праведность побеждает экзотическую, хотя и выказывает ей должное почтение. Лишь в одном юродство остается непревзойденным подвигом: именно Андрей обладает даром ясновидения и предсказывает конец света (этот «Апокалипсис от Андрея» занимает значительную часть объема жития). Юродство сдает позиции, но за ним по–прежнему признается некое высшее, запредельное знание, недоступное «обычным» праведникам.

К одному с житиями Василия Нового и Андрея Царьградского жанру популярной агиографии, вошедшему в моду к середине X в., относится и житие Нифонта Кон– стантианского (BHG, 1371), написанное между 965 и 1037 г[346]346
  Иванов С. А. К датировке жития св. Нифонта // ВВ. Т. 58. 1999, с. 72—75.


[Закрыть]. Герой жития был ребенком привезен в Константинополь из провинции, увлекся соблазнами большого города, пустился во все тяжкие, но потом раскаялся и начал долгую борьбу с бесами, шедшую с переменным успехом. Победив в конце концов Дьявола, Нифонт стал городским провидцем и моральным учителем. Если Василий Новый жил нахлебником в богатых домах, то источник существования Нифонта в житии не обозначен. Во всяком случае, он не монах (и даже упрекает иноков за сребролюбие и ростовщичество[347]347
  Матер1яли з icropii в1зантшско–слов’янсько1 лггератури та мови / Подг. А. В. Ристенко. Одеса, 1928. р. 160.23—32. Далее ссылки на страницы этого издания даются в тексте.


[Закрыть]')· Хотя многие черты роднят житие Нифонта с житием Андрея, нет никаких оснований считать (вопреки Ридену[348]348
  См.: Ryden L. The Date of the Life of St. Niphon, BHG 1371z // Greek and Latin Studies in Memory of C. Fabricius / Ed. S. – T. Te– odorsson. Gdteborg, 1990, p. 39.


[Закрыть]), будто первое опирается на второе. Скорее, они представляют один и тот же культурный круг.

Сам Нифонт – никоим образом не юродивый. Если юродивый воспринимается как абсолютный праведник, не сомневающийся в собственном совершенстве, то Нифонт показан в житии мятущимся и кающимся грешником, подчас сомневающимся даже в бытии Божием (31—32), который многие годы предавался самобичеванию (20; 24), благодаря чему только и избавился от рабства у бесов (116). Воздав в молодости дань всем возможным порокам, он в своем новом статусе праведника никогда больше не переступает порога ни харчевни (42), ни публичного дома (44).

В житии упоминаются два юродивых, в качестве проходных персонажей. Один – это некий безымянный монах–эфиоп (смелый сюжетный ход, ибо обычно в виде эфиопов фигурируют в агиографии бесы). Этот праведник никогда не менял воды в своей миске, сделанной из долбленой тыквы, так что вода зацвела. «Частенько, если кто‑нибудь приходил к нему, чтобы на него взглянуть, он прикидывался сумасшедшим (έττοία έαυτόν βξηχον) и говорил: «Ей–ей, ты явился чтобы убить меня, но Бог сверху тебя видит» – и показывал рукой на небо (74.29—31). Это все, что мы узнаем про монаха–эфиопа, который больше нигде в житии не встретится. Автор не поясняет, в чем смысл юродствования этого героя или его слов об убийстве. По всей видимости, агиограф рассказал нам о каком‑то реальном, не выдуманном человеке, чье странное поведение не слишком успешно «подогнано» под юродскую парадигму. Второй случай, более литературный, это еще один эфиоп, бывший разбойник из (беотийского?) города Гисия, который раскаялся, стал праведником, возил дрова с гор, оставляя себе два обола, а остальное раздавая другим; он «постоянно ходил туда– сюда, что‑то бормоча» (древнеславянский переводчик жития добавляет в этом месте, может быть, из недошедшего греческого оригинала: «озираяся», 300.12—13), и одни говорили: «Он безумец (βξηχος· πβρίβστιν), а другие утверждали, что он повредился (παρετράττη)» (72.23—25), но когда в городе случилась засуха, лишь его молитва смогла вызвать дождь (72.25—74.4).

Однако при всей невыразительности приведенных случаев реального юродства, житие буквально пронизано апологией «тайной святости». Сам Нифонт вызывал противоречивые отклики (81.30—32) и утверждал, что «многие в своем внутреннем мире делают богоугодные вещи, даже если внешним образом поступают неразумно (μωραίνουσι); Бог видит внутреннюю сущность и не попускает таким вовсе погибнуть… А те, что в душе порабощены [бесом]… даже если они руками или плотью творят добро, это не идет им на пользу» (126.20—25).

Истинные святые для Нифонта – тайные святые (81.24; 26; 118.4—5; 7—8; 16—18; 160.22—23).

Однажды в житии приведена настоящая апология парадоксальной святости: кто‑то спрашивает Нифонта, «почему многие люди ненавидят праведников, иные соблазняются (σκανδαλίζονται) на их счет». Святой отвечает, что «хула приносит праведному большую пользу» (55.8—12) и рассказывает об одном таком человеке, который жил со скотиной и считался негодяем, а сам тем временем молился о том, чтобы хулящие его не подверглись Божьему гневу (55.17—56.4). Как признает агиограф, кое–кому такая святость не нравится: «Многие праведники являют для людей соблазн, и те ропщут против них, говоря: если им нужно спасение, то пусть сидят в пустыне, а те, кто пребывает в миру, тщеславятся и заботятся о том, чтобы нравиться людям» (56.19—24). Нифонт возражает на этот аргумент так: во–первых, и патриархи жили среди людей, и Бог пребывает повсюду; во–вторых, природные явления тоже не могут всем нравиться одинаково: кто‑то любит зиму, а кто‑то лето; в– третьих, ведь и Иисус не всем нравился (55.25—58.15). Эти причудливые аргументы, ни один из которых не отвечает на этическую суть упреков, показывают, тем не менее, что в византийском обществе продолжалась оживленная полемика на эту тему.

Житие Нифонта важно для нас еще по одной причине: агиограф, словно предвосхищая рассуждения Симеона Нового Богослова (см. с. 170 сл.), развивает концепцию «бесстрастия» праведника.

Относительно тех добродетельных, которые едят (в пост), а также пьют вино, внимай, чадо, и слушай: те, за кем ты это заметил, являются доблестными воинами [Божьими], они попрали греховные страсти и ныне являются хозяевами и господами страстей, получившими дары бесстрастия (χαρίσματα τη? άπαθεία?) от Бога.

А ведь Божьи дары неотменяемы (άμετάτρεπτα) и те, кто их получил, даже если едят [скоромное], даже если пьют вино, – делают все это в бесстрастии… Те, кто это делает, часто [нарочно] творят такое на глазах у людей, а оставшись одни, в молчании творят дела благочестия, восполняя пощением в келье то, чего лишились на глазах у людей (164.10—17; 26—29; ср. 232.4—31).

Разумеется, делающие подобное – по определению юродивые, но Нифонт их этим словом не называет. Такая же сдержанность проявляет себя и в другом месте: Нифонт, как и Василий Новый, рисует картину Страшного Суда, но у него, в отличие от Василия, юродивые впрямую не названы среди спасшихся; быть может, они подразумеваются среди «тех, кто ради Христа» (в одной из поздних рукописей добавлено: «бедные») (96.10), а возможно, что среди «блаженных» (μάκαρβς·), (98.36– 99.6), но это лишь догадки.

В ученой культуре второй половины X в. юродство также играло, видимо, весьма заметную роль – иначе невозможно объяснить, почему в энциклопедическом словаре «Суда», созданном около 1000 г. и совершенно не имеющем узкоцерковной направленности, появляется отдельная статья «Глупость Христа ради» (Μωρία διά Χρίστον)[349]349
  Suidae Lexicon, μ. 1339.


[Закрыть]. Хотя это – не более чем цитата из сочинения Иоанна Златоуста «О непостижимости Бога»[350]350
  Jean Chrysostome. Sur l’incomprehensibilite de Dieu / Ed. A. – M. Ma– lingrey. [SC 28 bis.] Paris, 1970, 2.70—74. См. выше, с. 33.


[Закрыть], тем не менее само ее появление в словаре знаменательно.

В конце X в. отмечается и взлет интереса к Симеону Эмесскому: гимнописец Гавриил создает в его честь кондак[351]351
  Beck H. – G. Kirche und theologische Literatur in byzantinischem Reich. Miinchen, 1958, S. 606.


[Закрыть]. Это – весьма объемистое произведение[352]352
  Paschos P. P. Gabriel l’Hymnographe. Kontakia et Canons. Paris; Athenes, 1978—1979, p. 138—173.


[Закрыть]; хотя автор ни разу, кроме как в заголовке, не употребляет слова σαλός, песнопение написано необычным, не вполне грамотным языком[353]353
  Ibid., p. 52.


[Закрыть]; можно ли сделать отсюда какой‑либо вывод о характере его бытования – неизвестно. В целом гимнограф, живописуя подвиги Симеона, аккуратно следует за текстом Леонтия Неапольского, однако по крайней мере в двух местах дает волю и собственной фантазии: там, где описано, как юродивый идет в самую гущу соблазнов, но не поддается им, Гавриил сравнивает его с мифическим существом саламандрой, которое горит, но не сгорает[354]354
  Ibid., p. 156.


[Закрыть], а в сцене агрессии Симеона против горожан добавлено, по сравнению с оригиналом, всего одно слово – святой не только толкался, но и «плевался» (τττύων)[355]355
  Ibid., р. 158. В отличие от Гавриила, составитель Константинопольского синаксаря практически опустил всю «юродскую» половину жития Симеона (Synaxarium ecclesiae Constantinopoli‑tanae/ Ed. H. Delehaye. Bruxelles, 1902, col. 833.5—834.19).


[Закрыть]. Может быть, Гавриил использовал собственный опыт общения с подобными людьми?

И все же наиболее значимым является тот факт, что Симеон Метафраст, которому в конце X в. было поручено пересмотреть весь агиографический фонд и издать новый менологий, не счел нужным включить юродивых в свою десятитомную энциклопедию.