Текст книги "Драматория"

Автор книги: С. Крылатова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 3 страниц)

Крылатова С
Драматория

С. Крылатова

ДРАМАТОРИЯ

Я хочу быть понят

моей страной,

а не буду понят – что ж?

По родной стране пройду

стороной,

как проходит косой дождь

В. Маяковский

Когда итожишь то, что прожил, всегда интересны и памятны поворотные моменты прошедшей жизни – точки отсчета, круто менявшие магическую гамму судьбы. "Прочитай и подумай", – с такими словами 1974 год кинорежиссер Михаил Богин вручил мне написанный им киносценарий, эти ключевые, императивные слова глубоко уважаемого мною человека оказались для меня поворотными – от них начался отсчет иного времени моей жизни, буквально преобразившейся, наполнившейся новым смысле творческим, литературным трудом. Громада бездумно и безалаберно л читанных к этому времени книг обычно всех, что попадались под руку не смогла совершить столь революционного поворота в моем сознании какой произвел этот тоненький сценарий, сопровождаемый провидчески повелительным указанием – подумать! В этом-то и заключалось все дело, вся загвоздка была именно в этом подумать! Подумать! – в доселе мирно, дремотно отдыхавший мозг (ученые считают, что клетки мозга века в течение всей его жизни работают только на 4%) опустился пламенный пульсирующий катализатор, мощный ускоритель всех процессов, и сразу же очень активно, очень целеустремленно, с присущими мне от природы прилежанием и усердием я впервые серьезно задумалась над прочитанным сценарием, постаралась проанализировать его, разобрал поразмышлять над ним и найти свою собственную точку зрения, обоснованную логикой и здравым смыслом. Мне, простой домохозяйке, надлежало высказать свои соображения по сценарию маститому, признанному кинорежиссеру, получившему за свои фильмы "Двое" и "Зося" множество наград на международных кинофестивалях, к тому же широко образованному, эрудированному, умнейшему и интеллигентнейшему человеку Михаилу Богину. Три года назад, в 1971 году, Михаил Богин пригласил моего мужа Евгения Павловича Крылатова, только начинающего работать в кинематографе композитора, написать музыку к его новому фильму "О любви". Личность Михаила Богина, его улыбка, его обаяние и эрудиция произвели невероятное впечатление на моего мужа, сильное эмоциональное воздействие оказал и уже практически готовый фильм Именно к этому фильму и была написана одна из чудеснейших мелодий композитора Евгения Крылатова, а творческое общение, продолжение в работе ещё над одним фильмом "Ищу человека", плавно перетекло теплую человеческую дружбу. Михаил Богин с любимым оператором Сергеем Филипповым часто бывал в нашем доме, и сейчас, спустя четверть века, я отчетливо помню ощущение собственной безъязыкости, возникавшее в общении с ним по причине моего неумения мыслить да уровне, соответствующем интеллекту такого выдающегося человека, как Михаил Богин. Безъязыкость, немота при общении (естественно, , не имею ввиду примитивные утомительный уровень разговоров на быт вые темы) были следствием отсутствия мысли, отсутствия привычки думать, привычки размышлять. Сначала – мысль, потом – слово. Сов как при сотворении нашей Вселенной, – вначале была огромная Мысль сверх Мысль. Мысль Бога. Слово было потом. Мой мозг – микровселенная, вдруг заработал, начал выдавать аналитические мысли – они сразу же положили конец моей безъязыкости, развязали мой замкнуты язык. За давностью лет я уже не помню суть увлекательного, растянувшегося на два часа спора с Михаилом Богиным, в котором мне с внезапно нахлынувшим красноречием пришлось отстаивать свои соображения по поводу его сценария, однако мы расстались, так и не переубедив друг друга. Михаил Богин готовился к отъезду в Америку на постоянное местожительства и рассчитывал найти в Америке богатых людей, которым этот сценарий о еврейских погромах в России в начале века покажется интересным, и они выделят средства на съемки фильма по этому сценарию (в России в те годы поставить фильм на такую тему было невозможно). К сожалению, его надежды не оправдались – самодовольной, самовлюбленной, богатой стране не понадобились чужие давние страдания, ей вполне хватало собственных современных проб При очередной встрече уже незадолго до своего отъезда Михаил Бог сказал мне, что он подумал над моими замечаниями и решил, что все-таки я была права. Как я возликовала, как возгордилась! Сам Богин признал мою правоту! Михаил Богин уехал в Америку, даже не подозревая, что оказался для меня крестным отцом на пути в литературу. После его отъезда у меня началась сильнейшая сценарная лихорадка. Это напоминало ядерный взрыв, цепную реакцию в одной отдельно взятой голове, из которой ураганным вихрем во все стороны полете начавшие плодиться и размножаться мысли. Теперь каждый сценарий, присылаемый мужу режиссерами для ознакомления на предмет написания музыки, а их было по 5-6 сценариев в год, я аналитически прорабатывала, отмечала слабые места, ходульность персонажей, застрявшее действие, провисшие скучные диалоги. Но больше я не вступала в дискуссии с режиссерами, а занималась со сценариями сама, ради собственного удовлетворения. Кончились эти занятия тем, что я самостоятельно написала сценарий полнометражного художественного фильма под названием "Люблю". Заглянув в этот сценарий лет через пятнадцать, я оказалась приятно удивлена и очень обрадовалась – он был так складно, таким хорошим языком написан, а некоторые сцены показались мне просто превосходными. Но я помню, как мучительно трудно было перемещать героев во времени и в пространстве, когда я начала работать над этим сценарием, до тех пор, пока мне на помощь не пришел Лев Николаевич Толстой. Дело происходило в Рузе, в Доме творчества композиторов, на очередных школьных каникулах, не помню почему я взяла в тамошней библиотеке роман "Анна Каренина", находясь в состоянии отчаяния от сознания своей полной литературной беспомощности, но чтение именно этой великой книги оказалось для меня шоковой, лекарственной терапией. Все перевернулось вверх дном в моем сознании, блеск глаз Анны после свидания с Вронским, который как ей казалось, она сама в темноте видела, когда долго лежала неподвижно с открытыми глазами, воспламенил и мое воображение. Герои моего сценария вдруг ожили, задвигались, заговорили, и с т пор и по сей день моими неизменными учебными пособиями по литературному мастерству являются великие книги, преодолевшие время. Скажи, какие книги ты читаешь... Наше двадцатое столетие оставляло грядущему двадцать первому веку несметные литературные сокровища совершенного слова – книги Шолохова, Фолкнера, Моэма, Набокова, Маркеса, Булгакова, Распутина, Астафьева, Айтматова. Моя самая последняя нежная, благоговейно-почтительная привязанность – Людмила Улицкая, её повести "Медея и её дети", "Сонечка", "Веселые похороны" восхищают меня современным образным языком, сочащимся терпким юмором с безупречно выверенными вкраплениями легких интонаций неподражаемого сарказма.

Работа над своим сценарием научила меня целенаправленно мыслить, впервые я получила возможность, отбросив скучные мелочи жизни и быта, рассуждать через придуманных героев об интересном и возвышенном, например, один из героев, подросток, Митя, делясь со своей сестрой обширными и содержательными жизненными планами, читал ей любимый отрывок из поэмы Евгения Евтушенко "Станция Зима", другой герой, профессор, как из рога изобилия, сыпал тщательно отобранными мною нерасхожими мудрейшими пословицами. С этой работой ко мне постепенно пришло ощущение врожденной грамотности, врожденного чувства слова, чувства любви к нему, врожденной жизненной прозорливости, врожденной энергии памяти, и мне страстно хотелось не растратить попусту так остро ощущаемую мною внутреннюю напирающую яркую радостную силу творчества. Творчество – захватывающая, соблазнительнейшая "езда в незнаемое", позволяющая осуществить важнейшую, основополагающую библейскую заповедь – "Аз есмь" – состояться как человеку, выразить себя.

Сценарий был закончен в 1978 году, а в январе 1979 года произошло историческое событие, совсем неожиданно для меня определившее на последующие двадцать лет новое направление моей литературной деятельности. В Большом зале Московской консерватории была исполнена пятая симфония моего брата композитора Алемдара Караманова – драматория "В. И. Ленин" для чтеца, солистов, хора и оркестра по поэме В. Маяковского. Спустя какое-то время, когда у меня вновь появилась острая потребность продолжить прерванную литературную работу, я поняла, что мне совсем не хочется напрягать писательское воображение, придумывая новые сценарии, повести или романы, а хочется рассказать о действительных событиях, связанных с исполнением этой замечательной, симфонии. Полная мешанина в памяти, отсутствие четкого замысла, а главное – недостаточно свободное владение словом, неумение находить теплые, живые краски, скупая, сухая прямолинейность изложения вот что помешало мне сразу взяться за задуманный рассказ об исполнении драматории. Я решила получше попрактиковаться и написать для разминки девять рассказов, а рассказ "Драматория" должен был быть десятым. Вот на эту разминку, на простенькую работу по подготовке к написанию этого рассказа у меня ушло ровно двадцать лет – правда, было написано пятнадцать рассказов, и рассказ "Драматория" оказался не десятым, а шестнадцатым.

"И хоть мало различаешь во мгле, все же блаженно верится, что смотришь туда, куда нужно". 1 Что я могу разглядеть через толщу лет почти в полвека в том нужном мне сейчас лете 1956 года, когда молодой 22-летний студент 4-го курса Московской государственной консерватории Алемдар Караманов начал сразу с увертюры писать клавир драматории? Ровным счетом ничего, что помогло бы осветить историю создания этого удивительного сочинения. Мне было 20 лет, и I моя короткая молодая жизнь, начиная с ранних детских лет, как только я помню себя, являла собою неустанный труд, труд, труд... Я и не помню ничего, кроме постоянного беспросветного труда. Особенно летом, когда мы уже были студентами. Во время каникул надо было заработать деньги на жизнь большой семьи из 5-ти человек, на билеты до Москвы, на оплату учебы моей и брата – высшее образование тогда ещё не стало бесплатным. К счастью, нам как-то удавалось обходиться минимумом простевшей одежды, но и о ней надлежало позаботиться. Мне приходилось помногу часов проводить за старой зингеровской швейной машиной, выстрачивая на белом крепдешине узорные воротнички для школьных Форменных платьев – они достаточно быстро рас пались на симферопольской толкучке. От лета 1956 года у меня есть любительская фотография, где я снята с одноклассницей Лизой Ивантеевой в нашем парке перед самым отъездом на учебу – мне в Москву, ей в Ленинград. Последние дни лета бывали особенно трудными, уже сказывались бессонные ночи, проведенные за работой, и эта фотография оставила мне память о том, как тяжелое свинговое утомление придавило меня, сковало черты лица, состарило его, сделало угрюмым, лишив лучистого света молодости. Еще одна оставшаяся на память деталь – светлое ситцевое платье, в котором я снята на этой фотографии. Помню, как серьезно побранила меня мама за растрату денег на 5 метров самого дешевого ситчика с мелким цветочным рисунком. Но мне совершенно нечего было носить летом, и маме пришлось признать необходимость пошива летнего платья. Платье получилось сногсшибательным благодаря покрою удлиненной юбки полным солнце-клешем. Этот крой уже вошел в моду в Москве, но ещё не успел добраться до Симферополя. Соседка по дому Ирина тоже сшила себе такого же кроя юбку и когда мы изредка бывали вместе, то прямо по-детски развлекались, подмечая изумление сограждан на улицах Симферополя и чувствуя себя потрясающими модницами в своих диковинных широченных, разлетающихся юбках. Пути, которые мы выбираем... Как легко было сбиться с пути, впервые познав сладостную цену внимания к модной одежде, цену восхищенных липких взглядов окружающих, как легко все это можно было превратить в тщеславную самоцель, подчинив вакханалии моды оставшуюся жизнь! Когда этим летом я с превеликим удовольствием надевала прекрасно сохранившиеся ситцевые сарафанчики, сшитые мною двадцать лет назад, то не уставала благодарить судьбу за то, что она раз и навсегда уберегла меня от пагубного диктата моды, научила признавать один единственный диктат диктат ума.

Но бывает

жизнь

встает в другом разрезе,

и большое

понимаешь через ерунду. 2

Цепочка разного рода "ерунды" помогает осознать сейчас ту

высочайшую целеустремленность, тягу к знаниям, трудолюбие, которой отмечены студенческие годы – мои и брата Алемдара. Первые три года обучения нам удавалось жить только на наши стипендии – вряд ли в это поверят сегодняшние студенты, вынужденные львиную долю своего времени тратить на подработку денег. Но это было именно так. У меня, как отличницы, была повышенная стипендия, а у брата – стипендия им. Римского-Корсакова, назначенная ректором консерватории А. В. Свешниковым со второго семестра. Начиная с четвертого курса Свешников уже периодически поддерживал материально Алемдара, покупая у него хоровые сочинения. В дни стипендий я приходила к Алемдару и забирала у него деньги на хранение, таким образом, избавляя его от искушения потратить их на что-либо нецелесообразное, а потом оставаться голодным. В течение месяца я навещала его в общежитии два раза в неделю, выдавая ему на жизнь строго размеренные суммы денег Такой режим экономии, разумно растягивающий имеющиеся средства до следующей получки, давал ощущение стабильности и освобождал мозг Алемдара от мелочного высчитывания рублей и копеек – этим занималась я. К счастью, Алемдар крайне редко позволял себе перерасход денег обычно на папиросы или на редкий сытный обед, я же всегда укладывалась в рамки отведенной на день моей жизни мизерной суммы денег за счет крайне скудного рациона питания. Однажды я купила батон бело хлеба в булочной в Сокольниках, но была так голодна, что по дороге пешком до студенческого общежития на Стромынке длиной в три трамвайных остановки я съела его целиком, до последней крошки. Сегодня моя невестка Марина и моя внучка Маша хлеб не едят совсем, опасаясь обременить свои хрупкие статуэтные фигурки лишним граммом плоти, вот вам и воздействие на сознание пагубного диктата современной моды на худосочность женского тела. При нашем общежитии на Стромынке была постирочная с сушкой и глажкой белья, там я раз в неделю стирала взятое у Алемдара белье, и никого и никогда, а меня и подавно, ни смущали и не шокировали стираемые мною, девушкой, мужские трусы, майки, кальсоны, рубашки. Так что Алемдар имел возможность не думать о такой прозе жизни, о такой "ерунде", как стирка белья, и всегда ходил чистым и опрятным, правда, однокурсники в шутку прозвали его неизменные полосатые симферопольские рубашки "казарменными".

"Я работал с первого дня консерватории по шестнадцать часов в сутки", – вспоминал в одном из интервью Алемдар. Когда нельзя было работать в комнате общежития, он выносил стол прямо в коридор и писал, писал, писал... Соната № I потрясла его учителя, профессора Семена Семеновича Богатырева, в ней он почувствовал возрождение русской культуры, соната была на уровне сонат Рахманинова, Скрябина, над второй симфонией Алемдар работал с профессором Богатыревым два месяца и однажды принес её на урок в красном переплете. Через неделю он принес на урок в таком же красном переплете новую симфонию – "Майскую", которую успел сочинить и оркестровать за 1 неделю. Увидев знакомый переплет, профессор Богатырев был уверен, что это снова вторая симфония, и был крайне изумлен, узнав, что перед ним сделанное за этот кратчайший срок новое симфоническое сочинение. Впоследствии симфонию "Майская" записал на радио молодой дирижер А. Жюрайтис. На втором курсе консерватории профессор Богатырев привел Алемдара к Шостаковичу. Алемдар вместе с Геннадием Проваторовым играл на двух роялях вторую симфонию. После этого прослушивания Шостакович дал высокую оценку таланту Алемдара, попросил принести ещё какие-либо сочинения. Алемдар передал ему свое раннее симфоническое сочинение, детские пьески – все это потом куда-то пропало. Еще один раз Алемдар уже сам обращался к Шостаковичу с просьбой помочь в исполнении сочинения. Шостакович пообещал.

Огромное дарование и огромная работоспособность обеспечивали Алемдару бесспорное лидерство среди студентов с самого начала обучения в консерватории. Однако замысел и масштабы нового сочинения драматории, законченной в 1957 году, остались непонятными однокурсникам; друзьям Алемдара – Геннадии Проваторов (ныне главный дирижер Минской филармонии) и Юрий Холопов (ныне профессор Московской консерватории) сцеплялись в яростных спорах по поводу драматории. Единственный из студентов, кто понял, одобрил и очень высоко оценил драматорию, был Геннадий Савельев. Он сказал Алемдару: "Ты даже сам не понимаешь, что ты сделал". Профессорско-преподавательский состав кафедры, ныне полностью покойный, разгромил драматорию, несмотря на поддержку С. С. Богатырева, пытавшегося обратить внимание своих коллег на конструктивность замысла масштабного произведения, созданного из пяти тем.

Обычно драматорию показывали втроем, на одном рояле. Алемдар сидел в центре, читал весь текст, пел, играл. Александр Лебедев, Игорь Яврян, Аркадий Федоров, чередуясь, помогали ему. Всего был восемь показов – и все были отвергнуты. При показе в Московской филармонии на предмет исполнения Алемдару было сказано: "Нам такой Ленин не нужен". При первом показе на радио комиссия заглянула в партитуру и возмутилась: "Как! Ленин и саксофоны!" При втором показе на радио режиссеры предложили выбросить 1-ю и 3-ю части, а из второй сделать радиопостановку, раздробив на кусочки, а на вопро Алемдара о сроках исполнения ответили, что придется подождать лет десять. Безуспешными оказались и показы драматории на предмет покупки в двух министерствах культуры – РСФСР и СССР. Вместе с Первым концертом для фортепиано с оркестром, который играл сам Алемдар, драматория была представлена на Госэкзамен. Государственая комиссия поставила Алемдару "отлично". "Вы победили, а победителей не судят", – сказал Алемдару один из бывших гонителей, профессор кафедры композиции.

Через несколько лет, в 1963 году, драматорию услышал и сразу; горячо одобрил Тихон Николаевич Хренников, класс которого Алемдар посещал, будучи аспирантом. Еще через шесть лет, в 1969 году, партитуру драматории приобрело министерство культуры РСФСР – только благодаря мощной протекции Т. Н. Хренникова. Еще через десять лет, в 1979 году, драматория, наконец, была исполнена.

Через двадцать лет после исполнения драматории, летом 1999 да, собираясь работать над этим рассказом, я взяла с собой на дачу 12 томов полного собрания сочинений Владимира Маяковского в тринадцати томах, выпущенного Государственным издательством художестве ной литературы в 1958 году и приобретенного нами по абонементной подписке сорок лет назад, когда наша молодая семья, несмотря на скудость средств, уже начинала собирать свою библиотеку (тринадцатый том со статьями почему-то остался невыкупленным). Мне хотелось самостоятельно, без подсказки официальной критики, осмыслить именно сегодня все творчество, весь короткий жизненный путь Маяковского, не ограничиваясь только прочтением заново поэмы "В. И. Ленин", по которой написана драматория Алемдара Караманова. В школьные годы Маяковский был моим любимейшим поэтом, я даже сочинение на выпускных экзаменах в десятом классе написала на тему: "Советский патриотизм в творчестве В. Маяковского", но только теперь, после прочтения всех двенадцати томов, мне стала отчетливо понятна – и подтверждена! – моя давняя любовь к его поэзии. Тогда такого вопроса – принимать или не принимать – для меня, семнадцатилетней, не было мой Маяковский. Сегодня для меня Маяковский остается в поэзии как великое гениальное озарение, принадлежащее вечности независимо от востребованности его поэзии в прошлом и невостребованности сейчас "Великое зовет. Давайте думать. Давайте будем равными ему", – эти строчки Евгения Евтушенко в моем сценарии 1978 года декламировал подросток Митя. Невозможно быть равным гению, но надо хотя бы пытаться приблизить свое развитие к пониманию тех вечных ценностей какие великий творец оставляет человечеству. Сегодня не сухим хрестоматийным языком учебника по литературе, а всей своей душой гудящей восторгом от громогласной, грандиозной мощи слова. Маяков ского, я могу выразить свою верную и преданную любовь к величайшему поэту нашей эпохи. Ярчайшее, светлое, смелое, емкое, небывало образное, напористое, запоминающееся слово Маяковского – воистину "полководец человечьей силы". Но стихи Маяковского несут в себе не только колоссальный поэтический пафос и яростную непримиримость всему дурному в новой жизни общества, но и высочайшую человечность, глубоко выстраданную лиричность.

"Это, может быть, последняя в мире любовь вызарилась румянцем чахоточного", – поэма "Флейта-позвоночник" (1915 г.). Любовь к Лиле Брик не оказалась последней в жизни Маяковского, но лучшие лирические стихи Маяковского связаны именно с ней, с этой горячечной, лихорадочной, неистовой болью его великой души.

Вот я богохулил.

Орал, что бога нет,

а бог такую из пекловых глубин,

что перед ней гора заволнуется и дрогнет,

вывел и велел:

Люби!

И небо,

в дымах забывшее, что голубо,

и тучи, ободранные беженцы точно,

вызарю в мою последнюю любовь,

яркую, как румянец у чахоточного.

Забуду год, день, число.

Запрусь одинокий с листом бумаги я.

Творись, просветленных страданием слов

нечеловечья магия!

Смятеньем разбита разума ограда.

Я отчаянье громозжу, горящ и лихорадочен.

Я душу над пропастью натянул канатом,

жонглируя словами, закачался над ней.

Любовь мою,

как апостол во время оно,

по тысяче тысяч разнесу дорог.

Тебе в веках уготована корона,

а в короне слова мои

радугой судорог.

Я поступью гения мозг твой выгромил.

Напрасно.

Тебя не вырву.

Вызолачиваетесь в солнце, цветы и травы!

Весеньтесь, ; жизни всех стихий!

Я хочу одной отравы

пить и пить стихи.

В праздник красьте сегодняшнее число.

Творись,

распятию равная магия.

Видите

гвоздями слов

прибит к бумаге я. 3

Лилечке Брик, любимой так мучительно, исступленно, "отчаяньем иссечась", – и эти царственные строки:

И в пролет не брошусь,

и не выпью яда,

и курок не смогу над виском нажать.

Надо мною,

кроме твоего взгляда,

не властно лезвие ни одного ножа.

Завтра забудешь,

что тебя короновал,

что душу цветущую любовью выжег,

и суетных дней взметенный карнавал

растреплет страницы моих книжек...

Слов моих сухие листья ли

заставят остановиться,

жадно дыша?

Дай хоть

последней нежностью выстелить

твой уходящий шаг. 4

Стихотворение "Лилечка! Вместо письма" написано 26 мая 1916 в Петрограде, а через год, в 1917 году, Маяковский пишет стихотворение "К ответу!" Ему 24 года, но как отчетливо он понимает страшную, извечную причину войн – рубль!

Я привожу это стихотворение целиком – сегодня оно чересчур актуально за проливаемой в Чечне и Дагестане человеческой кровью снова стоит рубль выгода от продажи нефти.

К ОТВЕТУ!

Гремит и гремит войны барабан.

Зовет железо в живых втыкать.

Из каждой страны

за рабом раба

бросают на сталь штыка.

За что?

Дрожит земля

голодна, раздета.

Выпарили человечество кровавой баней

только для того,

чтоб кто-то

где-то

разжился Албанией.

Сцепилась злость человечьих свор,

падает на мир за ударом удар

только для того,

чтоб бесплатно

Босфор

проходили чьи-то суда.

Скоро

у мира

не останется неполоманного ребра,

И душу вытащат.

И растопчут там ее

только для того,

чтоб кто-то

к рукам прибрал

Месопотамию.

Во имя чего

сапог

землю растаптывает скрипящ и груб?

Кто над небом боев

свобода?

бог?

Рубль!

Когда;. не встанешь во весь свои рост

ты,

отдающий жизнь свою им?

Когда же в лицо им бросишь вопрос:

за что воюем?

Когда я пытаюсь припомнить что-либо поэтическое, относящееся ко Второй мировой войне, у меня не получается вспомнить ничего, кроме стихотворения К. Симонова "Жди меня" и нескольких замечательных военных песен: "Вставай, страна огромная", "Темная ночь", "В землянке", "В лесу прифронтовом", "Случайный вальс". Хорошо, если получится у вас. Вот почему меня совершенно потрясла прочитанная только сейчас поэма Маяковского "Война и мир" (1915-1916 г. г) невероятное поэтическое слово о Первой мировой войне.

Милостивые государи!

Понимаете вы?

Боль берешь,

растишь и растишь ее:

всеми пиками истыканная грудь,

всеми газами свороченное лицо,

всеми артиллериями громимая цитадель

головы

каждое мое четверостишие.

Не затем

взвела

по насыпям тел она,

чтоб, горестный,

сочил заплаканную гнусь;

страшной тяжестью всего, что сделано,

без всяких

"красиво",

прижатый, гнусь.

Убиты

и все равно мне,

я или он их

убил.

На братском кладбище,

у сердца в яме,

легли миллионы,

гниют,

шевелятся, приподымаемые червями!

Нет!

Не стихами!

Лучше

язык узлом завяжу,

чем разговаривать.

Этого

стихами сказать нельзя.

Выхоленным ли языком поэта

горящие жаровни лизать!

Эта!

В руках!

Смотрите!

Это не лира вам!

Раскаяньем вспоротый,

сердце вырвал

рву аорты!

В кашу рукоплесканий ладонь не вмесите!

Нет! ,

Не вмесите!

Рушься, комнат уют!

Смотрите,

под ногами камень.

На лобном месте стою,

Последними глотками

воздух...

Вытеку, срубленный,

но кровью выем

имя "убийца",

выклейменное на человеке.

Слушайте!

Из меня

слепым Вием

время орет:

"Подымите,

подымите мне

веков веки!"

Вселенная расцветет еще,

радостна,

нова.

Чтоб не было бессмысленной лжи за ней,

каюсь:

я

один виноват

в растущем хрусте ломаемых жизней!

Вытеку срубленный,

и никто не будет

некому будет человека мучить.

Люди родятся,

настояние люди,

бога самого милосердней и лучше. 5

В Прологе к поэме Маяковский пишет: "Единственный человечий средь воя, средь визга, голос подъемлю днесь". Для меня настоящим, вселенским, подлинно человеческим раскаянием звучат слова Маяковского о своей как человека вине в "растущем хрусте ломаемых жизней, звучит пропущенная через горнило его огромной души неистовая потребность, взойдя на лобное место, искупить "имя "убийца", выклейменное на человеке". Обычный человек в обычной повседневной жизни отнюдь не склонен находить свою собственную вину в происходящих событиях – обычно он норовит перенести её с себя на кого угодно, или на что угодно, а уж раскаяться в содеянном – это и вовсе редчайшая способность, свойственная только очень открытой и очень объемной человеческой душе.

Чтоб поэт перерос веков сроки,

чтоб поэт

человечеством полководить мог,

со всей вселенной впитывай соки

корнями вросших в землю ног. 6

Маяковский успел за свою короткую жизнь побывать во многих странах Европы и Америки, выступая с чтением своих стихотворений и рассказывая с жизни советского народа. Ему было с чем сравнивать нищую жизнь своей страны – "Тяжек разрух груз, Мы в хвосте у других стран. 7 Сегодняшним российским олигархам, безнаказанно ограбившим свой народ, перекачав миллиарды долларов на свои счета в зарубежных банках, я лично, кроме внушительных тюремных сроков, назначила бы в целях духовного просветления ежедневное многоразовое чтение наизусть стихотворения Маяковского "Вызов", из которого привожу некоторые выдержки.

Я

полпред стиха

и я

с моей страной

вашим штатишкам

бросаю вызов.

Если

кроха протухла,

плеснится,

выбрось

весь

прогнивший кус.

Сплюнул я,

не доев и месяца

вашу доблесть,

законы,

вкус.

Посылаю к чертям свинячим

все доллары

всех держав.

Мне бы

кончить жизнь

в штанах,

в которых начал,

ничего

за век свой

не стяжав.

Вот и я

стихом побрататься

прикатил и вбиваю мысли,

не боящиеся депортаций:

ни сослать их нельзя

и не выселить.

Но пока

доллар

всех поэм родовей.

Обирая,

лапя,

хапая,

выступает,

порфирой надев Бродвей,

капитал

его препохабие. 8

Я утверждаю

и – знаю – не налгу:

на фоне

сегодняшних

дельцов и пролаз

я буду

– один!

в непролазном долгу.

Долг наш

реветь

медногорлой сиреной

в тумане мещанья,

у бурь в кипеньи.

Поэт

всегда

должник вселенной,

платящий

на горе

проценты

и пени. 9

Даже если прочесть только одни заголовки многих стихотворений Маяковского, то станет понятно, как он выполнял свой непролазный долг": "О дряни", "Служака", "Помпадур", "Подлиза", "Сплетник", "Ханжа", "Взяточники", "Протекция", "Фабрика бюрократов", "Хулиган", "Прозаседавшиеся", "Беспризорщина", "Четырехэтажная халтура".

Республика наша в опасности.

В дверь

лезет

немыслимый зверь.

Морда матовым рыком гулка,

лапы

в кулаках.

Безмозглый,

и две ноги для ляганий,

вот – портрет хулиганий.

"Хулиган"

О, сколько нуди такой городимо,

от которой

мухи падают замертво!

"Четырехэтажная халтура"

Но если

скравший

этот вот рубль

ладонью

ладонь мою тронет,

я, руку помыв,

кирпичем ототру

поганую кожу с ладони.

"Взяточники"

Рой чиновников

с недели на день

аннулирует

октябрьский гром и лом.

"Фабрика бюрократов"

Кто бы ни были

сему виновниками

– сошка маленькая

или крупный кит,

разорвем

сплетенную чиновниками

паутину кумовства,

протекций,

волокит.

"Протекция"

Скольким идеалам

смерть на кухне

и под одеялом!

"Вместо еды"

Горькая укоризна звучит в "Письме писателя Владимира Владимировича Маяковского писателю Алексею Максимовичу Горькому":

И Вы

в Европе,

где каждый из граждан

смердит покоем,

жратвой,

валютцей!

Не чище ль

нам воздух,

разреженный дважды

грозою

двух революций!

Бросить Республику

с думами,

с бунтами,

лысинку

южной зарей озарив,

разве не лучше,

как Феликс Эдмундович,

сердце

отдать

временам на разрыв.

Здесь

дела по горло,

рукав по локти,

знамена неба алы,

и соколы

сталь в моторном клокоте

глядят,

чтоб не лезли орлы.

Делами,

кровью,

строкою вот этою,

нигде

не бывшею в найме,

я славлю

взвитое красной ракетою

Октябрьское,

руганное и пропетое,

пробитое пулями знамя!

Мне кажется, что в мировой поэтической литературе Маяковский навсегда останется недосягаемой вершиной, и никто не сможет повторить его воистину титанический труд по добыванию "драгоценных слов из артезианских людских глубин".

Но как

испепеляюще

слов этих жжение

рядом

с тлением

слова-сырца.

Эти слова

приводят в движение

тысячи лет

миллионов сердца. 10

Уже перед своим преждевременным уходом Маяковский в последний раз обращается к нам, подводя итоги своей поэтической работе в суровом и торжественном вступлении к поэме "Во весь голос" (1930 г.), оставшейся незаконченной.

Слушайте,

товарищи потомки,

агитатора,

горлана-главаря.

Заглуша

поэзии потоки,

я шагну

через лирические томики,

как живой

с живыми говоря.

В последний раз поэт напоминает о своей тяжелейшей доле "ассенизатора и водовоза, революцией мобилизованного и призванного", напоминает о том, что ему "и рубля не накопили строчки", напоминает о своей самоотверженной работе над плакатами, лозунгами, в "Окнах РОСТА":