Текст книги "Осколок (СИ)"

Автор книги: С. Кочнев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 8 страниц) [доступный отрывок для чтения: 2 страниц]

Василий резко тормозить не стал, остановился потихоньку.

– Хлеб давай, и всю еду, что везёшь.

– Хлеб вот, – Василий протянул завёрнутую в газету четвертину, – а больше ничего нету.

– А в кузове что, в ящиках, тушенка?

– Крепёж: болты, гайки.

– Врешь, сука. Жратву найдём, на ремни тебя порежем.

– Ищите.

Засвистали эти двое, что с ножичками, и из-за частокола лиственниц к машине человек двадцать рванули.

Выдохнул Василий испуг, вытащил одеяло и, согнувшись в три погибели, лёг на сиденье, упираясь затылком в одну дверцу, пятками – в другую. Долго лежал без сна, слыша, как шуруют зеки в кузове, вскрывая ящики, сбрасывая их на землю. Лежал и думал, как утром ему всё это добро придётся обратно в кузов забрасывать…

Проснулся оттого, что страшно замёрз. Открыл глаза, прислушался – тишина, только птицы в тайге орут. Выглянул из кабины направо-налево, никого. Завёл мотор, чтоб согреться, полежал ещё немного, потом вытащил рабочие рукавицы, запахнул телогрейку и выскочил из машины, готовый к трудовому подвигу. Как выскочил, так чуть не сел – ни ящика, ни обломка доски, ни винтика ни около машины, ни в кузове. Чисто, разве что не подметено.

Зачем зекам понадобился крепёж – кто ж знает, только машина была девственно пуста.

Удивился Василий страшно, в этом удивлении и на Спорный приехал и потом приговор выслушивал – десять лет поселения за то, что стратегический груз на сторону продал.

Такéе наше дéлечко. Да юсё, да юсё.

– Васятка! – позвала мама, – Васятка! Чому ж ты, пострел, сховался! Ну-ка, дуй молоко питии-и!

В чугунной голове прозвенели лопающиеся стеклянные доски и осколками засыпали глаза. Попробовал Василий разлепить их, но опять не смог. «Молоко же стынет! – пронеслось в мозгу и пропало в темноте, – Мамка зовёт, надо идти, а то отец рассердится, пороть будет…» Но никакой силой не заставить разлепиться глаза.

А голова звенит голосами: «Васятка! Молоко-о-о-о!», «Вставай, Жених, чего разлёгся?!»

– Кто жених? Я жених? Почему жених? Я – Васятка, меня мама зовёт!! – кричал Василий, но крика этого почему-то никто не слышал.

Правильно писатели великие писали – в самые страшные или предсмертные минуты проносится перед глазами вся жизнь. Со мной бывало такое, это когда я с высоты плашмя на землю рухнул. Не верите, спросите у певца малинного, он меня поднимал и в казарму тащил, это в армии было.

И у Василия перед глазами промелькнули и отец с матерью, и царь, и Кавун, и Махно, и много-много кто ещё. Вдруг ясно-ясно увидел он на мгновение себя маленького и голенького в скрипучей колыбели, подвешенной к небу, как к потолку, а потом сразу себя голого, лежащего в тесном вагончике на грязном полу у буржуйки.

В каменном мозгу смутные пятна постепенно стали складываться в какую-то картинку. А, вот оно что! Это машина, пробивая со страшным треском брёвна, летит вниз... От смертельного животного ужаса заорал в кабине Василий последним ором...

Банка с чифирем выпала из руки сержанта и залила галифе кипятком – покойник ожил, застонал!!! Заскулил ошпаренный сержант от боли, смешанной с ужасом, запрыгал на одной ноге, сдирая мокрые галифе. Попросыпались дорожники от шума...

Вот кто мне поверит, если я дальше напишу, что от страха дорожники в одних портках разбежались по ближайшим кустам? «Брехня!» – скажут. Ну... пусть будет брехня, если так проще, а они на самом деле разбежались и долго боялись возвращаться. Нет, вернулись потом, конечно, кроме одного – убежал, наверное, далеко и замёрз – под утро метель разыгралась, замело всё, и следов его не нашли.

И было так.

Уже в темноте спустились тихонечко по обледеневшей под упавшим заморозком дороге сквозь туман к мосту. Остановил Василий машину: «Сержант, надо встречку проверить, ты посиди пока, я мотор глушить не буду, не замёрзнешь». Взял керосиновый фонарь, вылез из кабинки и пошел проверить путь... А моста-то и нет, одни перила и опорные балки. Ремонт. Настил снят и вместо него две толстенные доски по ширине колеи положены. Прошёл по доскам на другой берег – где-то же должны быть дорожники, раз ремонт, только в густом тумане ни шиша не видно и тишина, как на кладбище, лишь далёкий плеск ручья из чёрной глубины под бывшим мостом.

Вернулся Василий, и стали с сержантом думать, как переехать на другую сторону. Придумали, что сержант с фонарём впереди пойдёт, путь будет указывать светом, а Василий потихоньку следом.

Тронулись, и всё, вроде, нормально было, потихоньку, на первой передаче, Василий правил машину на тусклое пятно фонаря, сержант уже на другой берег ступил, а машина как раз к серёдке добралась. И на этой самой серёдке доски, отсыревшие от туманной влаги и промёрзшие на грянувшем морозце, лопнули, как стекло, со страшным низким звоном, и ухнул тягач в чёрную пропасть, унося в себе Василия. Обломком перила пробило лобовое стекло, да так, что пригвоздило Василия к стенке кабины, и он тут же потерял сознание. Круша опоры и перекрытия, машина почти долетела до самого дна и где-то там, в страшной черноте успокоилась.

Сержант! Дай тебе боже здоровья, если ты жив! Если же нет, то светлая тебе память, и пусть твои потомки передают из поколения в поколение, как ты, зажав в зубах керосиновый фонарь, морозной ночью полез вниз, в жуткую темноту по обледенелым склонам. Ты, конвоир, вольный человек, полез спасать зэка!!!

Не за машиной же ты полез? Правда ведь, не за машиной?

Какую надо стойкость иметь, чтобы вниз спускаться в пропасть, жалея чью-то жизнь, никчемную, как можно подумать. Спасибо тебе за отца, сержант. Вытащил ты его, как тебе это удалось, я не знаю. Как ты дорожников спящих в вагончике разыскал, я тоже не знаю. Я знаю, что ты очень хороший человек. И низкий тебе за это поклон.

С опрокинутыми глазами, весь в подмёрзшей грязюке, впёрся среди ночи задыхающийся сержант в вагончик дорожников: «Жених... разбился! У... моста лежит». Попросыпались дорожники, наскоро оделись, побежали к мосту, принесли Василия и стали реанимационные мероприятия проводить. Раздели до гола, натёрли спиртом всего, чего там ещё делали, не знаю, но пришли к горькому выводу – погиб. Жалко Жениха, но что делать, и без врача понятно – кончился. Налили сержанту спирта, чифирь заварили, а сами досыпать улеглись. Сержант же, потягивая чифирь, потихоньку приходил в себя, вспоминая путь, что проделал с Женихом.

Кстати, почему с Женихом? Отчего с Женихом?

А всё от того, что постигла Василия странная любовь жены всемогущего начальника магаданского лагеря. Может и не любовь это была, а просто доверяла она ему больше, чем другим, теперь уже никто не расскажет. Но сначала про другую любовь надо поведать, ибо петелька за петельку тянется история от любви к любви.

Яловые сапоги, попова дочка и банда уголовных элементов и недобитой контры

Едва полная луна в ночь с 14-го на 15-е августа 1935 года достигла зенита, Василий, оторвав голову от казарменной подушки, начал тихие неспешные сборы. Яловые сапоги, приобретённые по торжественному случаю – главный предмет военной амуниции – были, согласно уставу, надраены до зеркального блеска и обуты. Нынешним трудно представить, что это могло тогда означать для младшего военного чина, собирающегося в дальнюю путь-дорожку.

Начав службу рядовым, Василий, ещё на гражданке окончивший курсы шофёров... Это его дружок, Петро Боярченко, подбил бросить железнодорожный техникум и в шофёры идти.

– Ты, Васька, балбес. Зачем тебе эти паровозы? Едешь ты по железным рельсам и ни остановиться тебе, ни с девушкой поболтать, ни отдохнуть даже. А в машине – красота! Увидел молодайку – остановился, то-сё... Дурак ты, одним словом!

И что вы думаете? Бросил Василий техникум, за два месяца до окончания бросил! А ведь отличником был, практику уже прошёл преддипломную!.. Такéе наше дéлечко, да юсё, да юсё...

Да... так вот, так быстро и дотошно Василий изучил до мельчайшего винтика грозную боевую машину – танк «БТ» («Быстроходный танк»), что вскорости был повышен в звании (то ли ромбик, то ли кубик красовался в его петлицах, точно не помню) и назначен инструктором танкового вождения и преподавателем материальной части. Проще говоря, учил будущих механиков устройству танкового мотора. Да так лихо это всё делал, что умудрился воспитать ни одного толкового механика и водителя за свою короткую военную службу. А ещё командира части, комбрига, возил по всяким комбриговским надобностям то в Киев, то в Чернигов, то по округе. Часть-то располагалась верстах в 80-ти от Чернигова.

А комбриг – человек был очень высокого положения, я вот забыл его фамилию, но помню, что однажды вместе с ним ещё и Маленкова подвозил Василий. Как-то по дороге где-то в поле у пригорка застряла в грязюке машина. Буксует, туда-сюда дёргается, не вылезти никак. И не объехать её. Остановился Василий, посмотрел на бесплодные попытки, да стал комментировать, да всё с юморком. Командир сидит и посмеивается, потом на часы посмотрел и говорит Василию, мол, чего зубы скалить, сходил бы помог.

Ну и пошёл Василий, подцепил по дороге какой-то обломок доски, торчавший из грязи, под колесо ведущее подложил и сам за руль сел, а молодого пацана – шофёра – попросил подвинуться. Чуть сдал назад, передачу переключил, выматерился, рванул и вырвал машину из грязюки.

Ну и всё, вроде, на прощание только пацану сказал: «Помни закон Ома: возьмешь трос – будешь дома!»

А из машины пассажир, видный такой товарищ, выглянул, и говорит:

– Подожди, воин, я с тобой дальше поеду.

Вышел, что-то мальчишке-шофёру сказал и к Василию в машину норовит влезть. Василий растерялся.

– Куда Вы, товарищ, нельзя, это военная машина...

– Ничего-ничего, мне можно, правда, комбриг? – сквозь открытое окошко спросил видный.

– Садитесь, – комбриг распахнул дверцу, – успокойся, Василий, товарищу можно.

Поехали, комбриг помалкивает, а товарищ видный всё Василия расспрашивает, откуда он, да где так хорошо машину водить учился, а потом и говорит: «А хочешь у меня в Москве служить? Я тебя возьму». И фамилию в книжечку записал.

Это уже в город они въехали, и вскорости видный гражданин попросил притормозить и вышел, пожав на прощание руку и Василию, и комбригу.

– Это кто такой был? – спросил комбрига озадаченный Василий, тот как захохочет!

– Ты что, брат, товарища Маленкова не узнал? Ну, ты даёшь!

И вот, то ли товарищ Маленков не забыл свои обещания, то ли за успехи в службе и преподавании, но был Василий представлен в величайшей почести – направлен на обучение в военную Академию в столицу. Вот по этому случаю и были приобретены яловые сапоги, начищенные ныне самой лучшей ваксой и смачно поскрипывающие при каждом шаге.

Ах, сапоги-сапоги! Гордость владельца и вожделенный предмет ходящих в картонных ботинках, чунях, опорках, лаптях и просто босых. Зеркальным блеском смущали вы сердца многих красавиц, скрипом музыкальным будили зависть. Сколько сил и особого старания прикладывал носитель ваш, дабы содержать в надлежащем виде!

Ну как мог Василий не приобрести вас, едучи покорять столицу? Конечно не мог, и откладывая скудные копейки из солдатского жалования, накопил-таки, и вот они вы – сверкаете даже в ночи, унося счастливца в даль дальнюю.

Ах, сапожки-сапоги!

Вы куда меня несёте?

А на станцию ж.д.

Чтоб в Москву поехать...

Мурлыкал, погружённый в светлые мечты Василий, пересекая плац, чтобы пройдя КПП, направиться к станции, до которой было что-то порядка трёх километров. Шагал, легко сжимая в руках небольшую котомку с вещами и поправляя съезжавшую с плеча планшетку с оформленными по всем правилам документами солдатскими.

Вот и КПП.

И Санёк курит, облокотясь на перила, не по уставу, да ночью кто увидит?

Одноклассник Василия, правда не очень они в школе были дружны, а вот служить попали вместе, и армейская сложная жизнь сделала их почти родными. Ну, не то, чтобы совсем близкими, холодок некий всегда присутствовал в их общении. Давала себя знать кулацкая жилка Санька. Батька-то его кулаком-богатеем был, Санёк, правда от него отказался, тогда так было надо.

Тут мне хочется небольшое отступление сделать.

Дед, Михайло, крепко дружил когда-то в далёком детстве и юности своей с батькой Санька. Только развела их судьба впоследствии. Батька Санька, ещё до того, как царя сбросили, в коммерцию ударился, батраков нанял и революцию встретил уже крепким кулаком. Какое было у него хозяйство, я не знаю точно, потому и описывать не буду. Но точно знаю, что когда раскулачили его, пошёл он в бандиты. Сколотил немалую ватагу удалых хлопцев и охоту затеял на человеков. В те годы, начало 20-х, дня не проходило, чтобы кого-то ногами вперёд на погост не носили. И добрая была в этом участь отца Саньки, да его удалых хлопцев. А Михайло, работая в тихой своей тюрьме ещё и в чине был повышен, и оченно хорошо надзирал за лихими хлопцами, коих иногда вылавливали всё-таки, стало быть, был в услужениях у новых властей и автоматически становился врагом лютым бывшему дружку-приятелю.

Но не про это я хотел сказать.

Летом, как вечерело, Михайло, дед, любил чай попить с семейством. Всё грызли баранки и прихлёбывали чай вприкуску. Вот тут-то и появлялся обычно батянька Санькин, всовывал в открытое окошко обрез свой бандитский, из трёхлинейки изготовленный, затвор передёргивал и ласково спрашивал: «Шо, Микола, тоби сейчас кончить, чи поживёшь трохи?» Это шутка такая у него была любимая.

Но опять не об этом я.

В середине 70-х, когда бабушка Матрёна уже стала совсем дряхлая, отец задумал продать хату и перевезти её к нам. Нашёл покупателя, сговорились о цене (копеечной, как я сейчас понимаю), пошёл в райсовет оформлять документы. Долго сидел в очередях, наконец осталась последняя подпись – председателя этого самого райсовета.

Записавшись на какой-то там день, Василий пришёл к назначенному времени, открыл дверь в кабинет и увидел: сидит за столом председательским тот самый бандит, кулак раскулаченный, дедов друг, шутник с обрезом, Санькин папенька, только постарел конечно сильно и в очках с толстенными стёклами.

И смотрели двое через стёкла друг на друга,

и узнали друг друга,

и видели в стёклах далёкие годы свои,

и молчали долго.

И в молчании этом сказали друг другу больше,

чем если бы говорили.

И поставил тот, что за столом сидел,

подпись свою на бумаге без вопросов,

и приложил без вопросов печать.

Вот я и думаю, с бандитами-то полезно бывает дружить. Глядишь, они к власти пробьются, а уж они-то пробьются, будьте уверены, и нужную подпись поставят вовремя.

Впрочем, я отвлёкся, а Василий-то с Санькой тем временем минут с пяток поболтали. Василий и говорит: «Привезу тебе из Москвы подарок, что ты хочешь?»

И на это Санька вдруг нехорошо пошутил: «Сапоги твои хочу!»

Похохотали всё ж над шуткой, и собрался было Василий трогаться дальше, только Санька сказал, что ждут его двое каких-то внутри КПП, а кто такие, он не знает.

И зашёл Василий внутрь маленького помещения КПП,

и увидел двоих, один просто сидел за маленьким столиком,

а другой собирал маузер – только что почистил,

и стали они требовать документы,

и убедились, что действительно перед ними он – Василий Бубл é й,

и тогда встал тот, что маузер успел уже собрать,

и сказал он: «Ну что, контра недобитая, петь будем?»

– Что петь? – удивлённо не понял Василий.

– Арию Глинки «член на льдинке»! – И рукояткой маузера ка-а-к саданёт в зубы.

Сознание покинуло Василия мгновенно, и он не чувствовал, как хрустели разлетаясь с кровью зубы, как рухнул на пол и не знал, как потом очутился без сапог в камере, в Черниговской тюрьме.

– А как же Академия? Мне же на поезд... – свербило в каменной голове. Только не понятно, почему ноги босы... – Я же в сапогах был...

Яркая лампа в лицо – это кино, лампы не было, был холодный каменный пол, большая светлая комната и вопросы, на которые каменная голова ответа найти не могла. «Какое задание ты, погань, получил, для выполнения в Москве?» «Где назначена встреча, кто связной?» И на молчание – жестокой силы удар по рёбрам, так что валялся Василий на полу не один час.

Ничего не понимая, молчал Василий, а что отвечать – не известно. Били нещадно и изощрённо – и кулаком, и ногами, и прикладом, и ногайкой. Зубы – чёрт с ними, рёбра ломали. Потом волокли в камеру, обливали холодной водой и спустя час-два (видно самим отдых требовался) снова вопросы и снова били.

Глубокой ночью опухшего и посиневшего от побоев до неузнавания Василия приволокли в камеру и оставили до утра в полной неизвестности и растерянности.

Утро следующего дня началось с неожиданного визита. Дверь камеры открылась тихонько, и в неё просочился Михайло – отец. Он ведь в этой тюрьме и работал, надзирал, то есть. Взглянул на сына Михайло, и чуть контрреволюционером недобитым не сделался. До крови закусил губу, чтобы не зарыдать, прижал к себе горячую голову сыновью, всю в кровавых коростах и шепотом жарким стал говорить такие слова:

– Сынку, ежели тебя спросят, рыл ли ты подкоп под нашу прекрасную столицу – отвечай: «рыл!». Готовил ли покушение на членов правительства и лично на товарища Сталина, отвечай – «готовил!». Что бы ни спрашивали, какую бы дурь не говорили – сознавайся во всём, подписывай любые бумаги... Убьют же... Молчать будешь – забьют до смерти, а так – в лагерь пойдёшь, но живой будешь. Ты понял меня?!

Молчал Василий, измочаленный побоями, только щёлочками глаз глядел в глаза отцовы. Михайло несколько раз повторил просьбы свои, пытаясь понять, понял ли сынку. И в других камерах, куда после проникал, повторял то же самое не по разу.

Понял Василий, понял отца. Всё подписал, все признания сделал, очень хотелось жить.

Одно мучило особенно – не знал он, где его сапоги, а ещё не знал Василий, что три дня назад умер в Бобровице поп, и вот с этого всё началось.

Нет, началось раньше, когда красавица попова дочка повстречалась глазами на беду свою с Григорием Бублéем, средним из братьев. Зажглась от взгляда страстная искра где-то глубоко в груди, пересеклись в небесной выси судьбы, и стало это началом страшного конца. Григорий-то комсомольцем был, активистом, а тут вдруг – попова дочка. Недолго продолжалась их любовь, да встречи по вечерам, да прогулки...

Как узнал поп про дочернюю любовь – неизвестно, но узнал и в отказ: «Ничего слушать не хочу – с антихристом?! Не позволю!» Учинил такой разгон, что с церкви чуть купол не навернулся. Запер поп дочку безвыходно, и всем домашним шпионить велел, чтобы близко Григория не подпускали.

А тот помаялся дня три, да и решил украсть возлюбленную. Как? Сговорился с младшим братом – Иваном, да с Петькой Боярченко так: Петро на машине подъедет во время всенощной службы к попову дому, а невеста уже будет ждать с чемоданом собранным, записку ей Иван должен был передать. Дальше хотели на дальний хутор уехать и там переждать какое-то время, глядишь, гнев попа милостью смениться, и будут они жить долго и счастливо...

Всё случилось, казалось, по плану. Иван записку передал. Петька вовремя машину подогнал, невеста с чемоданом в окно вылезла... Только кто-то из шпионов попу всё-таки наболтал. Тот прервал службу! Виданное ли дело?! Да побежал дочь из беды выручать. А машина уже тронулась, дочка в кузове плачет – жалко всё-таки отцовый дом покидать. Вот только про асфальт тогда никто даже не слыхал, дорога у церкви состояла из рытвин и ухабов, иногда попадались ямы и, само собой – канавы. Так что тронулась машина еле-еле, догнать её ничего не стоило, что, собственно, подобрав рясу, поп и сделал. Ухватился за борт кузова и ну проклятиями поливать да орать матом благим.

А Петро, видя, что место дальше на дороге более-менее ровное, газанул, и машина, бодро встряхнувшись, рванула вперёд. Вот тут-то поп и сорвался, руки расцепились, упал, скатился с обочины, да головой ударился о придорожный камень.

Почти месяц лежал он в местной больнице, и даже стал идти на поправку, но настиг его инсульт, тогда говорили – удар, и скончался он, не приходя в сознание.

Вот такая вот история вышла.

Подобного в Бобровице не случалось испокон века, и милицейское начальство раскрутило эту историю во всех подробностях. Все участники, кроме дочки поповой, она шла, как свидетель, были арестованы в один день, и Василий, как соучастник и идейный вдохновитель.

Тут ещё такой случился курбет: в Киеве, в тот же день по странному совпадению арестовали, как врага народа, комбрига, которого Василий по долгу службы по делам на машине возил. А раз возил, значит и во всех кознях вражеских участником был.

Всё сошлось: образовалась контрреволюционная банда убийц, насильников, грабителей и врагов народа. На эту «банду» пацанов повесили буквально всё, что было нераскрытого за последние лет десять: Андрюхе – писарю – глаз по пьянке брат родной чуть не выбил дрыном – нападение на ответственного совработника, свинью на свадьбу зарезали и забыли про это, опять же по пьяному делу – кража собственности... Да всё, всё, что накопилось, всё было предъявлено. Но самое главное – участие в подготовке контрреволюционного переворота, главарь которого (комбриг) арестован, изобличён и под тяжестью улик сознался.

Чернигов и Бобровица вместе с ним гудели: «Наконец-то изобличена банда, терроризировавшая население все последние годы!» Газеты черниговские следили за всеми перипетиями громкого процесса. Впрочем, следствие было недолгим – и так всё ясно.

Наконец – суд. Решили его проводить в Чернигове, в одном из самых больших клубов. Само собой, суд открытый, с корреспондентами, с общественностью, всякими представителями и прочей лабудой.

Всё идёт чин-чином, подсудимые полностью признают свою вину по всем пунктам, но вдруг случается досадная заминочка. Когда слово предоставили Григорию, то он неожиданно тихо, но твёрдо сказал, что все показания были выбиты из него пытками и побоями, что он отказывается от всего, что наговорил на себя и на всех остальных, что ни он, ни другие ни в чём не виноваты, а смерть попова – жалко очень его! – несчастный случай.

Просто и коротко было всё дальше. Судилище мгновенно прекратилось, и удалили всех из зала, и было объявлено, что дальше суд будет проходить в закрытом режиме.

И билась в истерике

бедная невеста Григория

не ставшая женой,

крича истошно,

что он сошёл с ума,

что это она его сама подговорила,

что на самом деле

она одна во всём виновата –

не слушал её никто.

И никого больше не слушали,

а зачитали сразу приговор.

И приговор был короток, как в песне:

Григория Бубл é я – расстрелять,

остальным – по 15 лет лагерей.

И упала в обморок

не ставшая женой невеста,

и увели всех приговорённых,

заломив за спиной скованные руки.

Где и когда расстреляли Григория – никто не знает, а Василий, Иван и Петро Боярченко поехали осваивать колымские просторы.

До Находки долгий путь лежал по Сибирскому тракту, частью пешком, где-то в грузовых вагонах. В Находке погрузились на корабль. Всех зеков разделили на четыре команды, по числу отсеков трюма, и там, почти по колено в морской воде, в которой плавало и распространяло омерзительные ароматы всё, что может исторгнуть из себя человеческий организм, на железных многоярусных нарах (кто успел, тот лез повыше), вся наша черниговская «банда» пацанов десять дней болталась на штормовых волнах до бухты Нагаева.

Десять дней непрерывной качки – это, я вам скажу, похуже, чем пытка китайская. Кормили так – сверху сбрасывали в приоткрытую щель ржавую селёдку. Успел поймать – счастье тебе улыбнулось, не успел – лови в воде среди испражнений. А поить никто и не думал – и так воды полно. От такой кормёжки измождённые долгой дорогой люди в первый же день немедленно начали болеть и умирать. К исходу вторых суток воздуха для дыхания в трюмах уже почти не было, а был только сплошной смрад. А люки задраены, и на палубу не выйдешь, прогулок нет.

Единственный способ воздуха глотнуть хоть чуток – это когда зеки вытаскивали трупы товарищей из трюма и бросали за борт. Дрались смертным боем зеки за эту возможность подышать. Впрочем, трупов было так много, что под конец плаванья выносить уже было не под силу...

Смилостивился где-то там в горней выси господь, сохранил Василия, и Ивана, и Петро, дал им сойти на охотский берег живыми.

Вот она и бухта Нагаева.

Вот она, Колыма.

Вот он, Магадан.

Здрасьте, приехали!

Колыма

Или не были вы на Колыме, или не знаете, что такое красота. Описывать колымские просторы, всё равно, что глухому (тьфу! тьфу! тьфу! не приведи господи!) объяснять этюды Шопена. Боже ж ты мой! На колени становлюсь, землю готов есть, но нет более прекрасного края. Правильно, сто раз правильно пел соловей Севера Кола Бельды: «Если ты полюбишь Север, не разлюбишь никогда!».

Вот маленький кусочек моих детских впечатлений – посёлок Ягодное, что на трассе, километрах в пятистах от Магадана. Ближе к осени все склоны сопок усыпаны несминаемым ковром брусники и от того издалека видятся бордово-красными, как будто великан пришёл и укрыл гигантским своим бархатным пологом всё вокруг. И над этим великолепием глубокой летней ночью (!) парит солнечный диск, такой близкий, что сомнения нет – можно запросто взять и потрогать.

А ход лосося на нерест по тонюсеньким протокам, ручейкам! – это просто симфония света, звука, воды, отливающих антрацитом бесчисленных тел и неудержимого стремления к продолжению себя и таинству упокоения.

А вот «Ода кижучу». Это рыбка такая, по-научному «серебристый лосось».

Ах, кижуч!

Вы едали вкусноту?

Деликатес, каких в природе мало!

Спросите про горбушу, про кету,

И я отвечу:

– Рядом не стояло!

Что хариус?! Что стерлядь?! Что форель?!

Что белорыбица?! – Всё детские игрушки!

Но если кижуча не ели Вы досель,

Что ж локти грызть осталось иль подушки.

Хорош с дымком, и вяленый, и в соли.

Хорош балык и с косточкою бок.

Под пиво много не советую позволить,

Под водочку его ведро я съесть бы мог.

В желанье весь! Уже невмоготу!

Иду вкушать!

А ведь и Вы могли бы

За стол со мною сесть

И с восхищеньем съесть

Хоть ломтик тающей во рту

Непревзойдённой рыбы!

О как!

А на Нюкле вы бывали? Что за Нюкля? – спросите вы.

Эх, братцы вы мои, говоря скупыми словами справочника: Нюкля – мыс у впадения реки Ола в воды бухты Гертнера (или бухты Весёлая) Охотского моря, недалеко от районного центра Ола Магаданской области.

Теперь другими словами о том же самом.

Жил да был на берегу моря со своими домочадцами морской нивх по имени Нюкля. Давно это было, когда ещё деревья были большими, а звёзды прямо с небес слетали на землю, чтобы отдохнуть у костра, послушать песню, да поесть юколы.

Промышлял Нюкля нерпу, кормился рыбой, икру приготовлял, да русским продавал за водку – ведро икры за бутылку воды огненной. Шибко большое хозяйство было у Нюкли, детей было много, каяков было столько, сколько пальцев на руках и ногах, железные наконечники у гарпунов были, сети были у Нюкли большие. Хорошо жил Нюкля, богато жил, много работал, много промышлял, много икры приготовлял.

И вот пришло время Нюкле идти к предкам своим. Всё, что имел и умел, он передал детям, крепкие яранги оставил, помолился и пошёл.

Пошёл, да и остановился у моря.

Куда идти, думает: направо, налево? Присел на корточки, трубку закурил, стал думать. Долго думал, три трубки думал, но так и не придумал. Стал четвертую трубку набивать.

Тут скала, что возвышается на самом берегу, стала вроде потрескивать. Интересно стало Нюкле – что это за звуки такие, спрятал он трубку за пазуху, подошёл к скале поближе. А потрескивание стало вырастать, поднялось, как вал водяной до небес и превратилось в зов неведомый: «Иди ко мне, Нюкля... Иди ко мне...»

Вот чудеса! – думает Нюкля, – Словно зовёт меня кто-то. Посмотреть, что ли?

И пошёл Нюкля к скале, зовущей его,

И тут узрел он, как раздвигается скала,

и открывается широкий проход.

И там узнал он путь,

по которому надлежит ему идти.

И шагнул Нюкля на путь надлежащий,

и пошёл по пути этому.

И как пошёл он по пути этому,

то содвинулись стены скалы

и сокрыли Нюклю,

и путь, ему одному надлежащий, сокрыли.

Много прошло с той поры дождей и метелей, смыло навсегда безжалостное прибойное море дорожку следов, что оставил Нюкля, уйдя в скалу. Да и сама скала поседела, осыпалась, стала похожа на полусъеденную сахарную голову и от того так и называется – Сахарная головка. Только осталась узкая расщелина, что была когда-то Нюкле проходом.

Пытался я в детстве своём протиснуться в неё, но дальше двух-трёх метров это мне не удавалось, а и страшно было – а вдруг проход откроется, и поманит меня Нюкля: «Иди ко мне...» И выскакивал я из расщелины, учащённо дыша и оглядываясь – не видел ли кто испуга моего.

Отец делал вид, что не видел, и подъезжали мы к любому из домов, в которых жили тогда потомки ушедшего в скалу Нюкли. Тут отец вынимал запасенную поллитровку, стучался в дверь и производил обмен: поллитровка водки на трёхлитровую банку красной икры, приготовленной по старинному обычаю, завещанному Нюклей.

Икру эту ел я большой ложкой прямо из трёхлитровой банки, пока не оставалось на донышке чуть-чуть, и эту чуточку отец тонким слоем размазывал по газетам, выносил на солнышко и вялил.

Провялившись день-два, икра становилась наилучшей насадкой, на одну икринку можно было поймать до десятка форелей или бычков, что мы с отцом по воскресеньям на Гадле или Хасыне и делали. Штук двадцать икринок – и ведро форели и бычков за два-три часа.

Всё просто. Провялившись, икринки становились такими вязкими, что рыба не прокусывала оболочку с первого раза, и иногда с крючка без замены насадки я снимал до десяти рыбин. Хвастать не буду, форели были не такие большие, как в рыбацких байках, всего лишь грамм по триста, ну ладно, по двести.

Кстати, мама ужасно боялась странной женской боязнью эту живую ещё форель, что привозили мы в ведре и буквально кричала: «Жарьте сами эту гадость! Сами чистите!!!»

Мне было смешно, и я бежал играть с мальчишками в Чапаева, а отец спокойно брал острейший нож и принимался за разделку. Ведра этого хватало нам дня на три-четыре.

Прошу внимания – это с двух десятков вяленых икринок.

Опять не верите?

«Пурга бушевала над речкой Казачкой

Покрыт был Анадырь предутренней мглой.

С открытою грудью, в шинели солдатской

Шёл Мандриков, партии сын боевой…»

С задором выводили мы дискантами в детской хоровой капелле Магадана. Кто такой Мандриков? Почему с открытою грудью? Сейчас это мало кому известно и мало кому интересно знать. Ведь тогда, в другой стране, Анадырь входил в состав Магаданской области, как и вся остальная, отдельная теперь Чукотка.

Эх, Мандриков, наивный юный Мандриков, зря ты был расстрелян на льду Казачки озверевшими белогвардейцами. Всё повернулось вспять и нет более пролетарского государства, где человек человеку друг, товарищ и брат, а есть капитализм, против которого был ты.